Текст книги "Степан Разин"

Автор книги: Максим Чертанов

В сценарии Горького мотив – свобода от помехи:

«Разин около княжны, сидит, схватив голову руками, она смотрит в лицо ему, положив локти на колени.

– Куда ты меня зовёшь, девушка? К тихой жизни? Это – не для меня. Я затеял большое дело, я хочу освободить людей от Москвы, от царя, а ты...

Женщина, победно улыбаясь, обнимает его, Разин вскакивает на ноги, безумно оглядывается и, схватив княжну на руки, жадно целует её.

“Не-ет! Прощай!”

Разин бросает княжну за борт и, с ужасом на лице, смотрит на реку, провожая взглядом уплывающее тело».

Горькому так нравится этот мотив (да, вполне себе убедительный), что он по тем же основаниям убивает ещё одну женщину, хотя и не разинской рукой. В Паншине была у Разина любовница – чужая жена, пришёл муж:

«Казак, выскочив из кустов, бьёт женщину ножом в спину, она, взмахнув руками, падает. Казак бросается на Разина, тот, отскочив, подставил ему ногу, казак упал, Разин верхом на нём.

– За что убил?

– Жена моя.

“Встань!”

Вырвав нож из рук казака, Разин отбросил его в сторону, встал и толкнул убийцу ногою. Казак встал. Смотрят друг на друга.

– Надо бы убить тебя, да – не хочу. Может, это на мою удачу сделал ты. Мила она сердцу, а – мешала мне».

Даже Логинов, совсем уж не романтичный и Разина терпеть не могущий, не написал, что атаман убил её по какой-нибудь низменной причине, – он тоже жаждет свободы и приносит личную жертву:

«– Кто за мной идти вздумал, у того ни дома, ни семьи, ни нажитков быть не должно. Совсем ничего, кроме сабли в руке и креста на груди. В этом я, ваш атаман, буду вам первым примером... – Разин повернулся к нарядной татарке, положил широченные ладони ей на плечи, – вот, дивитесь, люди, нет мне ничего любезней этой девки. Красавица, невеста! Век бы с ней вековал. Повязала ты молодца по рукам и ногам... Да только я не таковский, чтобы повязанным быть. <...> Э-эх! – громко выдохнул Разин и швырнул женщину в тёмную воду».

Самый поэтичный из авторов, Каменский, всё же не пренебрёг психологией: у него Разин, как и у других, хочет обрести свободу и не потерять престиж. Простите за длинную цитату, но из такой красоты ни слова нельзя потерять:

«А пристало ли атаману приставать к берегам любви? Воистину, слаб ветхий человек, ежели не может совладать с кровью сердца своего, любовью полонённого, любовью заколдованного. Эх, не думать бы о любви бабской, не знать бы этих женских чар, не ведать бы белых шёлковых рук на шее своей... Да вот поди ж. Мало было Алёны – с княжной персидской связался. Удержу нет на меня, узды нет, отказу нет. И вот замотался, задурманился зельем любовным, в берлогу тоски залез. Чую: вольница осуждает за слабости ветхие, за княжну персидскую, за любовь заморскую. Все осуждают, и сам себя мученским судом сужу, да, видно, нелегко одолеть кровь свою, нелегко из плена двух берегов уйти. И что сказать Мейран я могу, когда краше солнца она светила мне и верила любви моей, правде моей.

В раскалённой тоске припала знойным телом к Степану Мейран. Она не сводила с него бархатных глаз, будто жадно допивала до дна кубок своих последних минут. Задыхаясь от грядущей неизбежности, она отрывисто шептала Степану:

– Пойми и сделай так. Прошу, повелитель, исполни. Скорей. Пока ещё темно. Много вина выпила с тобой. Много счастья. Спасибо, родимый, единственный. Начало моё и конец мой. Песня из сада дней моих. Любовь неземная. Возьми. Подыми на своих сильных руках высоко. К небу. И брось в Волгу. Так хочу. Подари меня Волге. Мне не страшно. Нет. Я тебе буду петь. Слышишь. Буду петь о любви. Скорей. Звёзды, что лежат на дне Волги, возьмут меня. Возьмут к себе звёзды. Сделай так, повелитель, любимый мой. Волга унесёт меня в Персию.

На вытянутых руках гордо вынес Степан из палатки полуобнажённую принцессу.

Вынес и стал с ней посреди палубы в круге пира.

Все смолкли, как перед чудом.

Принцесса змеино обвила голыми руками могучую шею Степана и несводно смотрела с огненной любовью-скорбью в небомудрые детские глаза возлюбленного.

Степан крикнул неграм (! – М. Ч.).

– Жбра-маю-харра-оу!

Негры запели грустную, расставальную песню, медленно ударяя в ладоши:

– Юйн-део-смайн-хэй Уск-арну-бэлн-хэй. Штуаш-мэиюз-хэй.

Степан сквозь песню негров, будто сквозь сон, с кубком вина, поднесённым Васькой Усом, отрывно говорил:

– Пришёл час разлучный, тяжкий, назначенный. Улетает от нас заморская лебедь-принцесса персидская. Догорает любовь моя безбрежная. Кончается песня любинная. Волга, Волга, и прими, и храни, и неси, неси бережно с любовью до берегов персидских. Приюти сердешный, последний завет мой. Как принял я, как хранил я, как любил я. Неси и передай там крыльям утренним, покою небесному, садам цветущим. А ты, принцесса, прости меня, удальца отпетого, прости и благослови на вечную тоску по тебе, возлюбленная, прости. Я исполняю мудрую волю твою. Прощай, красота. Прощай!»

Чапыгинский Разин ревнует девушку к Усу, сам не любит и другому не даёт:

«Васька Ус сел, сказал, берясь за чару:

– Много скорбит, батько, девка по родине... Спустить её надо, увезти, – не приручить к клетке вольную птицу... Как брату, батько, думал я, ты дашь девку: она и я смыслим друг друга... Мне с ней путь один! Тебя она – прости – не любит...

– Княжну не жаль! Любви к ней нет... Удалого же человека потерять горько. Горько ещё то, что ты, как Сергей, ничего не боишься, какой хошь бой примешь и удал: когда я шатнусь, атаманить можешь, не уронишь дела...

– Отдай мне персидку, батько! Люблю я её... Полюбил, вот хошь убей. <...>

“Эх, к чёрту, да!.. Ваську жаль, жаль и её, чужую... Вот коли вырвешь, что жалобит, то много легше...” <...>

Княжна горбилась под тяжестью руки господина. Разин, склонясь, заглядывал красавице в глаза. Она потупила глаза, спрятала в густые ресницы. Зная, что персиянка разумеет татарское, спрашивал:

– Ярата-син, Зейнеб?¹

– Ни яратам, ни лубит... – Мотнула красивой головой в цветных шелках, а что тяжело её тонкой шее под богатырской рукой, сказать не умеет и боится снять руку – горбится всё ниже».

Тут Разин вдобавок вспоминает одного из казаков, которых посылал к персидскому шаху и которых, по слухам, затравили собаками (у Чапыгина – гепардами), и как бы искупает одну смерть другой:

«Атаман поднялся во весь рост, незаметно в его руках ребёнком вскинулась княжна.

– Ярата-син, Зейнеб?

– Ни...

В воздухе, в брызгах мелькнули золотые одежды, голубым парусом надулся шёлк, и светлое распласталось в бесконечных оскаленных глотках волн, синих с белыми зубами гребней. На скамью паузка покатился зелёный башмак с золочёным каблуком».

У Шукшина казаки не просто потешаются над атаманом, а всерьёз возненавидели пленницу, потому что из-за неё Разин поссорился с Минаевым и прогнал его:

«– Извести её, что ли, гадину? – размышлял вслух есаул. – Насыпать ей чего-нибудь?..

– Не, Иван, то грех. Что ты! – чуть не в один голос сказали старики.

– С ей хуже грех! “Грех”... Мы из-за её есаула вон потеряли – вот грех-то!

– Нет – грех страшенный: травить человека, – стояли на своём старики; особенно расстрига взволновался. – Грех это великий. Лучше так убить.

– Убей так-то! – воскликнул есаул. – На словах-то вы все храбрые...

– Посмотрим. Домой он её, что ли, повезёт? Там Алёна без нас ей голову открутит...

Есаулы приняли близко к сердцу несчастье своего товарища. Жалко было Фрола. Люто возненавидели красавицу княжну. Только двое из них оставались спокойными, не принимали участия в пустом разговоре: Ларька Тимофеев и Фёдор Сукнин. Эти двое придумали, как избавиться от княжны. Придумал Ларька. Этот казак с голубыми ласковыми глазами любил Степана особой любовью и предан атаману совсем не так, как преданы все, кто идёт за ним, за его удачей... Он не боялся, он любил, и если бы он когда-нибудь понял, что атаман совсем сбился с пути истинного, он лучше убил бы его ножом в спину, чем своими глазами видеть, как обожаемый идол поклонился и скоро упадёт. Сегодня утром Ларька открылся Фёдору: он придумал, как умертвить княжну. План был варварски прост и жесток: к княжне разрешалось входить её брату, молодому гордому князьку, и он иногда – редко – заходил. Пусть он войдёт к сестре в шатёр и задушит её подушкой. За это Ларька – клятвенное слово! – сам возьмётся освободить его из неволи. Здесь – Астрахань, здесь легко спрятать князька, а уйдут казаки, воеводы переправят его к отцу. Объяснение простое: князёк отомстил атаману за обиду. У косоглазых так бывает.

Фёдор изумился такой простоте.

– Да задушит ли? Сестра ведь...

– Задушит, я говорил с им. Ночью через толмача говорил... Только боится, что обману, не выручу.

– А выручишь?

– Не знаю. Можа, выручу. Это – потом, надо сперва эту чернявочку задавить. Как думаешь? Надо ведь!..

– Давай, – после некоторого раздумья сказал Фёдор».

Но тут Разин впадает в истерику: «Жалко Фрола? А я вам кто?!. Я атаман или затычка?! Мной помыкать можно?! Собаки!.. Шепчетесь тут?!.» – и сам избавляется от девушки:

«Он сел, опять привалился боком к борту... Коротко глянул на воду, куда без крика ушла молодая княжна... В глазах на миг вскинулась боль и тоска, он отвернулся. Есаулы подошли; кто присел, кто остался стоять. На атамана боялись смотреть. Теперь уж – только боялись: кому-то да эта княжна отольётся слезами. Но кто знал, что он так её маханёт? Знай есаулы, чего он задумал, может, и воспротивились бы... Хотя вряд ли. Может, хоть ушли бы на это время. Как-то не так надо было, не на глазах же у всех... Было ли это обдумано заранее у Степана – вот так, на глазах у всех, кинуть княжну в воду? Нет, не было, он ночью решил, что княжну отдаст в Астрахани. Но после стычки с есаулами, где он вовсе не пугал, а мог по-настоящему хватить кого-нибудь, окажись перед ним не такие же ловкие, как он сам, после этой стычки разум его замутился, это был миг, он проходил мимо княжны, его точно обожгло всего – он наклонился, взял её и бросил».

В 1908 году был снят первый игровой фильм в истории российского кинематографа – «Понизовая вольница» («Стенька Разин») режиссёра Владимира Ромашкова. Разин ведёт своё войско на Дон, но, влюблённый в княжну, постоянно задерживается для «гулянок»; есаулы, отчаявшись вразумить атамана, подбрасывают ему письмо о том, что княжна обманывает его с «принцем Хасаном»; Разин топит девушку из ревности. Сценарий фильма «Стенька Разин» писал даже Е. И. Замятин в 1933 году для студии «Вандор-филмз»; предполагалось, что играть главную роль будет Шаляпин, но, увы, проект не был реализован. Там княжна и Разин обожают друг друга, но на пленницу положил глаз коварный Василий Ус и подбил казаков возмутиться поведением атамана; конец всё тот же.

Встречаются, напротив, очень грубые версии, как, например, у А. И. Слаповского в рассказе «Разбойная любовь»[67]67
  Книжное обозрение. 2000. № 34.


[Закрыть]:

«Стенька Разин, досыта натешившись с запуганной измученной персиянкой, хмуро глядел в её напрочь непонятные глаза и говорил:

– Чего молчишь, дура? Учись по-нашему! Дескать, дроля мой! Коханый, любый, ненаглядный. Мы ж не собаки, чтобы молчаком-то? Ай?

Персиянка молчала.

– Учись, говорю! – велел Степан. – Дроля! Ну? Скажи: дроля! Дро-ля, харя твоя бусурманская!

Персиянка молчала.

Степан схватил её за руку и поволок из шатра, шагая через тела сотоварищей – пьющих или спящих или неутомимо, с конским ржаньем, бесчещущих персидских девок (некоторых до полусмерти уже доконали).

Степан подвёл персиянку к борту.

– Последний раз прошу! – закричал чуть не со слезой Степан, разогревая в себе истошную кровавую жалость к человеческой жизни, над которой он хозяин. – Скажи: дроля!

Дрожащие губы персиянки произнесли:

– Дьдь... дьдье... ля...

– Не можешь по-нашему – не берись! – рассудил Степан и урезал персиянку по морде – как он привык, как русский мужик всегда бабу бьёт, не балуясь иноземно пощёчинкой, а полновесным кулаком – не бабу, в общем-то, бья, а человеческого друга, спутника или врага жизни.

Персиянка кувыркнулась за борт».

Хоть и нелепо – а, по большому счёту, и подобное исключить нельзя. А В. М. Соловьёв высказывает предположение, что «как бы ни был Разин груб, нужно полагать, что только в припадке сумасшествия он мог совершить подобную жестокость: до этого случая он казался более справедливым, нежели бесчеловечным». Сумасшествие – это вряд ли; достаточно сильного опьянения, которое может быть вообще единственной причиной для убийства – алкоголь может делать жуткие вещи. Известны случаи, к примеру, когда любящая в общем-то мать, напившись, абсолютно немотивированно зарезала своих детей и потом, естественно, пришла в дикий ужас и объяснить своего поступка ничем не могла. С мужчинами подобное тоже случается.

Иногда княжна остаётся жить, как в романе В. И. Уланова «Бунт»: Разин отдал её (одну из многих своих любовниц) за выкуп персидским купцам, потом «клял себя за горячность, проклинал». А в статье П. Белова «Степан Разин и персидская княжна»[68]68
  http://www.midi.ru/forumd.php?id=131858&page= 1.


[Закрыть] пленницу убил вовсе не атаман:

«Много лет назад, будучи в историческом музее одного восточно-российского городка, я заинтересовался экспонатом – восковой фигурой восточной девушки, протягивающей зрителю в вытянутых руках маленький кинжал. Старенькая служительница музея рассказала мне, что это и есть та самая Зейнаб и что на самом деле перед тем, как бросить красавицу за борт, Степан Тимофеевич якобы подговорил близких соратников о её спасении (для отвлечения внимания даже инсценировали переворот одной из лодок и спасали не умевших плавать пьяных казаков). Княжну выловили и тайно отправили к отцу, но он приказал её умертвить как падшую женщину – по канонам шариата (была усыплена опиумом). Кстати, кинжал, который она держит в руках, в те времена был предназначен для того, чтобы женщина покончила собой в случае “осквернения”, так предписывал обычай, но Зейнаб этого не сделала».

Как потом Разин переживал совершенное убийство? Вот разухабистая фантазия журналиста (С. Макеев «Призрак атамана»[69]69
  Совершенно секретно. 2011. 20 июня.


[Закрыть]): «Атаман сидел на скамье, устланной персидским ковром, красиво избоченясь. Он уже позабыл об утопленнице. В голове прояснилось, он думал о новом походе, который потрясёт всю Россию». Горький: «На корме Разин, хмуро смотрит на берег, потом, с досадой сорвав шапку, бросает её в воду». У Мордовцева Разин, «смирившийся было перед властью, положивший свой бунчук к ногам этой власти, подружившийся с воеводою и водивший с ним хлеб-соль, вдруг опять превращается в зверя, ещё более лютого, чем он был прежде... В его душе вдруг встал другой милый образ, так бесчеловечно погубленный им. За что? за чью вину? И уже никогда, никогда этот милый образ не явится ему наяву, как он часто является ему во сне и терзает его душу поздним, напрасным раскаяньем. И его разом охватила такая тоска, такая душевная мука, что он сам, кажется, охотно бы пошёл в этот куль и в воду...» Почему бы и нет? А потом он подобрал ребёнка, маленькую калмычку, и как бы удочерил... У Злобина герой вспоминает девушку в разговоре с женой:

«– Сказывали – ясыркою взял княжну басурманскую, молодую, как нежный цвет её бережёшь, любишь её, на ней женишься, царю кизилбашскому зятем станешь... – дрожащим голосом продолжала Алёна.

– Была и княжна, – сказал атаман, помрачнев.

– Была? – тихо переспросила Алёна, выронив на пол тонкую голубую чашку, привезённую Степаном ещё из Польши в подарок.

– Была, да упала из рук. Так и разбилась, как чашка, нече и молвить...»

(И тут же заводит себе другую – стрельчиху Марью – и опять его ругают казаки...)

У Чапыгина – в разговоре с Усом:

«– Не тронь меня, Стенько!

– Да что ты, с глузда сшёл? Есть о ком – о бабе тужить!

Ус упал лицом в шапку и тем же придушенным голосом продолжал:

– Брат ты или чужой мне? Не ведаю – ум мутится... Утопил пошто? Тебе не надобна – мне не дал...

– За то утопил, чтоб ты не сшел, кинь!.. Волга её да Хвалын-море укачает к Дербени... Родная земля, кою она почитала больше нас, чужих, станет постелью ей... Чего скорбеть? Хрыпучая была, иной раз кровью блевала, и век ей едино был недолог... Горесть с тебя и с себя снял! Худче было к ей прилепиться крепко, она же покойник явно.

– Стенько! Уйду от тебя... Сердце ты мне окровавил... Не уйду, може, то ещё худче будет...

– Печаль минет, Василий! Минет! Век я о жонках не тосковал, и тебе не надо – баб много будет!»

Слаповский: «Степан стал плакать и пинать ногами сотоварищей, чтобы бросились и спасли любу его дорогую персиянскую, ненаглядную, сулил злато и серебро. Сотоварищи посылали его ленивым матом». Гиляровский:

 
Как вора Разина везут,
И перед ним встаёт былое,
Картины прошлого бегут:
<...>
И персиянка молодая.
Она пред ним. Её глаза
Полны слезой, полны любовью,
Полны восторженной мечты.
Вот – руки, облитые кровью,
И нет на свете красоты.
 

Шукшин:

«– Ну, рады теперь ваши душеньки? – вдруг зло спросил атаман. И зло и обиженно поглядел снизу на есаулов. – Довольные?.. Живодёры. <...>

И приснился ему отчётливый красный сон.

Стоит будто он на высокой-высокой горе, на макушке, а снизу к нему хочет идти молодая персидская княжна, но никак не может взобраться, скользит и падает. И плачет. Степану слышно. Ему жалко княжну, так жалко, что впору самому заплакать. А потом княжна – ни с того ни с сего – стала плясать под музыку. Да так легко, неистово... как бабочка в цветах затрепыхалась, аж в глазах зарябило. “Что она? – удивился Степан. – Так же запалиться можно”. Хотел крикнуть, чтоб унялась, а – не может крикнуть. И не может сдвинуться с места... И тут увидел, что к княжне сбоку крадётся Фрол Минаев, хитрый, сторожкий Фрол, – хочет зарубить княжну. А княжна зашлась в пляске, ничего не видит и не слышит – пляшет. У Степана от боли и от жалости заломило сердце. “Фрол!” – закричал он. Но крик не вышел из горла – вышел стон. Степана охватило отчаяние... “Срубит, срубит он её. Фро-ол!..” Фрол махнул саблей, и трепыхание прекратилось. Княжна исчезла. И земля в том месте вспотела кровью. Степан закрыл лицо и тихо закричал от горя, заплакал... И проснулся».

Ах, была бы вся шукшинская книга так написана...

Наживин: «Степан, вдруг схватившись обеими руками за волосы, зарычал, как тяжело раненный зверь, и по жёсткому пьяному лицу его покатились слёзы жгучей, беспредельной тоски...»

Каменский прекрасен, как всегда: «Степан впился осиротевшими глазами в синее место, куда упала принцесса. Слёзы жгучим источником струились на грудь. Руки остались протянутыми.

Негры смолкли.

Все смолкли.

Смолк весь мир вокруг.

Степан будто вдруг очнулся. Взглянул на струг, на удальцов, на негров, взглянул на звёзды, захватил голову руками и зарыдал; видно, не стерпел нестерпимой боли.

Васька Ус налил кубок вина, протянул его Степану:

– На, Степан, выпей за помин. Не тужи. Будем жить.

– Нет.

– Ой, да что ты, Степан.

– Нет.

– Опомнись.

– Не хочу.

И Степан, разом выпив до дна кубок, нежданно бросился в Волгу, вниз головой.

За Степаном бросились в Волгу спасать и Васька Ус, и Фрол, и все друг за другом.

И когда спасли и вытащили Степана, негры запели весёлую песню, заплясали, ударяя быстро в ладоши.

Смайн-цам, бой-цам, Боди-бай – Умбай-Умбай.

Степан крепко обнялся с друзьями за пьяным столом.

Много он пил вина, жадно запивал своё горе-тоску, много пел, заглушая сердце, много и слёзно рыдал, вспоминая принцессу, и много смеялся, прославляя прощанье:

 
Не живать мне в саду,
Не бывать в апельсиновом.
 

– Эй! За помин! Хорошая баба была!

Васька Ус ревел в песне, приплясывая с горя-радости:

 
Катись её имячко
На высоких облаках.
Вспоминайте её имячко
За брагой в кабаках.
 

Степан взметнулся, вскочил, за грудь схватился, будто сердце захотел вырвать, на предрассветную зарю устремился:

– А я заодно и другую любовь в Волге утоплю...»

А теперь, если вам жаль княжну, обратите внимание на следующую очаровательную легенду, возникшую то ли как продолжение истории с утоплением, то ли как антитеза к ней. Н. Степной[70]70
  Н. Степной – псевдоним русского писателя Николая Александровича Афиногенова (1878—1947).


[Закрыть], «Сказки степи» (М., 1924):

«Под Сызранью возле острова-холма стоял главный дворец княжны Волги, жены Разина. Во дворце много складов с драгоценностями, которые бросал Разин в Волгу в подарок княжне. Всё добро с утонувших пароходов и барж попадало во дворец. Из дворца княжна Волга никогда не выходила. К ней входить имела право только щука-нянька. Когда товарищей Степана Разина прокляли, все они превратились в камни у Молодецкого кургана. А Разин не захотел и остался мучиться. Когда по воскресеньям проклинали его в церквах – княжна Волга стонала и плакала, потому что слышала, как, прикованный цепями, мучился и проклинал своих врагов Степан. В это время ни одна рыба не выходила – они жалели и стерегли княжну.

Однажды не услышали рыбы стонов княжны. Перестали бить в колокола, прекратились проклятия Степана. Старая щука-нянька приказала чехони узнать, почему звона нет. Отправилась глупая чехонь гурьбой на разведку. Принесла чехонь весть, что в городах толпятся люди и что-то кричат и никто не ловит рыбу. Княжна, узнав об этом от щуки-няньки, приказала послать рыбу поумнее. Послала щука наверх умную красную рыбу – севрюгу. Узнала севрюга, что камни – Степановы товарищи – ожили и пошли расковывать цепи Степана. Княжне они приказали идти навстречу мужу. Надела княжна шёлковый наряд и с щукой-нянькой и красной рыбой ушла из дворца. С тех пор чехонь охраняет дворец и ждёт, когда его богатства понадобятся».

Так как же было, что же было? Что выглядит наиболее убедительным? Опять-таки, если вас интересует мнение автора, то он полагает, что было так: пленную женщину-татарку, как пишет Фабрициус, но, возможно, знатного рода, – Разин любил, раз жил с нею, если верить информаторам Фабрициуса, целый год; некоторые из есаулов действительно обижались и ревновали, но это не было мотивом для убийства; убил он её сильно пьяным в приступе ревности или в ссоре, какие-то красивые слова о жертве Яику действительно произнёс – сам в это веря, сам себя оправдывая, как бы пытаясь умилостивить не только божество, но и саму жертву; потом горевал, но вряд ли долго. Если всё-таки был ребёнок, то отправили его не в Астрахань, а скорее уж на Дон. Но всё это, конечно, при условии, что легенда о Ермаке и Алмаз действительно возникла уже позже разинской. Если докажут, что предание о Ермаке имеет более раннее происхождение, – тогда станет ясно, что разинское просто с него «списали».

А теперь замкнём кольцо – опять Цветаевой – «Сном Разина»:

 
И снится Разину – сон:
Словно плачется болотная цапля.
И снится Разину – звон:
Ровно капельки серебряные каплют.
 
 
И снится Разину дно:
Цветами – что плат ковровый.
И снится лицо одно —
Забытое, чернобровое.
 
 
Сидит, ровно Божья мать,
Да жемчуг на нитку нижет.
И хочет он ей сказать,
Да только губами движет...
 
 
Сдавило дыханье – аж
Стеклянный, в груди, осколок.
И ходит, как сонный страж,
Стеклянный – меж ними – полог.
 

* * *

 
Рулевой зарею правил
Вниз по Волге-реке.
Ты зачем меня оставил
Об одном башмачке?
 
 
Кто красавицу захочет
В башмачке одном?
Я приду к тебе, дружочек,
За другим башмачком!
 

И звенят – звенят, звенят – звенят запястья:

– Затонуло ты, Степаново счастье!

О других возлюбленных Разина в документах – только жена и «много жонок татарок», у Стрейса – астраханские жительницы. У Чапыгина он любит москвичку Ирину, которую спас от смерти, и жену Олёну; у Злобина – Марью, чья ненависть превращается в любовь, и жену тоже. У Шукшина он всю жизнь влюблён в жену. Наживин сам не очень-то любит Разина, и его Разин никого не любит, хотя и тоскует какое-то время по пленнице; его жена Мотря – «ловкая баба», у которой «было теперь много и шелков, и бархата, и парчи, и камней самоцветных, и золота, – любой боярыне очень даже просто нос утереть можно было бы, – на окне стоял костяной город Царьград, что муж из Персии прислал, с церквами, и башнями, и домами всякими, в кладовке в скрынях лежали меха дорогие». У Логинова и Слаповского грубый и мерзкий Разин, естественно, не любит никого. У Савельева он любит только народ и с женой Марьей, политически подкованной женщиной, ведёт разговоры о политике:

 
«– Степан, останься, ради Бога!
Плохое время выбрал ты:
Москва дружит с султаном турским,
Не пощадят они тебя.
Корнила силу взял большую,
И казаки за мир стоят;
С тобою ж пьяная голутва...
Надежды мало на неё:
Продаст она тебя за деньги,
И мы погибнем ни за что...
Степан, Степан, что ты задумал?
Зачем противишься Москве?
Сильна она, силён Корнила...»
 

Теперь дети. В документах: пасынок Афанасий (чья дальнейшая жизнь сложилась вполне благополучно, хотя и довелось ему побывать в плену). Савельев: «...а на руле 10-летний его сын Тимка». У Наживина – сын Иванко и дочь Параска. Шукшин здесь ближе всех к фактам: есть только пасынок, и отец к нему сильно привязан. В романе Логинова – сын от татарки. У Злобина – сын и дочка:

«Степан глядел в суровую, сосредоточенную мордочку сына, который, слегка насытившись, отдыхал, выпятив мокрые от молока губы, и словно в задумчивости уставился в осеннюю густую голубизну высокого сентябрьского неба и вдруг снова нетерпеливо и жадно схватил грудь. Алёна нежно взглянула на сына, перевела взгляд на мужа и засмеялась.

– Весь в батьку, – сказала она.

– Казак! – ответил довольный Степан, поднимаясь с бревна и опуская в готовую яму лохматые корни молоденькой яблоньки...

Разин совсем не замечал, что во время войны у Алёны родилась ещё дочка, как будто её и не было».

Но он не замечал дочку не потому, что плохой человек, а потому, что как раз тогда его гипотетического брата Ивана казнили. У Чапыгина Ирина родила Разину сына Васеньку, который лишь после казни отца узнает, чей он сын; Ирина похитила голову любимого (господи, чего только не приходится читать: гепарды, негры, теперь ещё вот это!), и сын беседует с головой:

«– Прости, родитель, что, не знаючи, лаял тебя!

– Так, так, робятко.

– От сей день буду я думать о воле вольной и другим сказывать её...»

В фольклоре о детях атамана нет ничего такого, что совпадало бы с фактами. Часто упоминается «сынок» Разина, но имеется в виду его эмиссар, разведчик, помощник, порученец; задокументирован факт, что одного из таких парней в Астрахани арестовали, подвергли пыткам и казнили. Вот один из наиболее красивых вариантов самой распространённой песни о «сынке» (записано в конце XIX века):

 
Как во городе Страхане
Проявляется детинушка,
Незнамой человек.
Незнамой, незнакомый
И не знаю, чей, откуль.
Поутру рано детинушка,
Ранёшенько встаёт,
На босу ногу сафьян сапог
Натягивает,
Свой матерьевый халат —
Да на могучи на плеча,
Свою чёрную фуражку —
На правое на ухо.
Отправляется детинушка
Вдоль по городу гулять.
Вдруг навстречу губернатор
И начал спрашивать его:
«Ты откудова, детинушка,
Незнамой человек,
Ты, незнамой, незнакомой,
И не знаю, чей, откуль?
Ты – не сам ли казак,
Да не казачий ли сынок?»
«Я – со матушки со Волги
Стеньки Разина сынок».
Закричал тут губернатор
Важным голосом своим:
«Уж вы, слуги мои, слуги,
Слуги верные мои!
Вы возьмите, посадите
Во страханскую тюрьму!»
 

(«Видно, отец его вдет выручать», – замечает сказительница).

 
Вниз по матушке по Волге
Легка лодочка плывёт.
Что во этой лёгкой лодочке
Сам Степанушка сидит.
Сам Степанушка сидит
Да речи важны говорит:
«Вы не знаете, ребята,
Отчего же грудь болит:
Будто мой-от сын, Ванюша,
Во неволюшке сидит.
Приворачивай, ребята
Ко страханским берегам!
Я страханскую тюрьму
Да по кирпичью разложу,
И страхана-губернатора
В полон себе возьму,
Его милую жену
За себя замуж возьму»[71]71
  Бирюков В. П. Урал в его живом слове. Свердловск, 1953.


[Закрыть].
 

Законных детей у Разина, похоже, всё-таки не было, иначе хоть какое-нибудь упоминание о них всплыло бы в документах. Незаконные – может, и были, может, он знал о ком-то из них, может, не знал. А поскольку гипотетической матерью гипотетического ребёнка мог быть кто угодно, то и потомком Разина может оказаться кто угодно. Да хоть мы с вами!