Текст книги "Языки современной поэзии"
Автор книги: Людмила Зубова
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)
Термин превращается в поэтический троп, предмет сравнения, объект и субъект метафоры:
Здесь совершенно очевидна отсылка к строке Бродского из поэмы «Горбунов и Горчаков»: О как из существительных глаголет,но, может быть, менее заметно, что в текст включено название ленинградского журнала «Костер», в котором работал Лосев и где состоялась первая публикация стихов Бродского. Цитированный фрагмент содержит также название стихотворения Бродского «Холмы», а там есть и пастухи,и строка Холмы – это наша юность.Конечно, нельзя не заметить в тексте Лосева и полисемию слова глагол:это и термин грамматики, и семантический архаизм со значением ‘слово’ (и в конкретном, и в обобщенном смысле), а также связь этих образов с призывом Пушкина Глаголом жги сердца людей.
Варианты слова анализируются непосредственно в тексте, рядом оказываются бывшие варианты, уже ставшие в языке разными словами, что обнаруживает генетическую связь между разошедшимися значениями:
Последний пример с семантизацией грамматических вариантов показывает, пожалуй, самое наглядное проявление языковой динамики, доступное непосредственному наблюдению. Слово женского рода фильмаупотреблялось в первые годы появления кинематографа, затем оно изменило грамматический род на мужской, но в языке последних лет форму женского рода можно считать восстановленной: так обычно и называют самые ранние киноленты, особенно немые. Слово явно приобрело новую номинативную функцию.
Возможность образования вариантных грамматических форм и неуверенность в выборе нормативной формы становится образом растерянности:
РАСТЕРЯННОСТЬ
С Уфляндом в Сан-Франциско
сижу в ресторане «Верфь».
Предо мной на тарелке червь,
розовый, как сосиска.
Я не знаю, как съесть червя.
Ему голову оторвя?
или, верней, оторвав?
засучив рукав?
с вилкой выскочив из-за угла?
приговаривая: «Была
не была!»? посолив?
постным маслом полив? попéрчив?
Я растерян.
Уфлянд стыдлив.
Червь доверчив [36]36
Лосев, 1998: 31.
[Закрыть].
Чувственное отношение к фактам языка обнаруживается не только в темах, сюжетах, прямых высказываниях (Не пригороды, а причитания: охты, лахты– «Городской пейзаж» [37]37
Лосев, 1999-а: 76.
[Закрыть]; а буква «ль» щекочет / красивым холодком– «Памяти поэта» [К. Льдова. – Л.З.] [38]38
Там же: 84.
[Закрыть]), но и в инструментовке стихов, в изобразительности авторского словообразования, в образном строе текстов:
Когда по город усн ую,
по дел уили так г уля ю,
повс юд утолько гласный У
привычным ухом уловля ю.
Натр уженный, как гр узовик,
ск улящий, как больная с ука,
лишен грамматики язык,
где зв ук не отличим от зв ука.
Д урак, ор ущий за верст у,
болт ун, уведший вас в сторонк у,
все произносят п устот у,
слова сливаются в воронку
Как удлинился мой мир,Верм еер,
я в Оостенде жр аал уустриц [42]42
Слова Остендеи устрицаимеют общий корень ост-со значением ‘восток’.
[Закрыть],
видел прелестниц твоих, вернее,
чтения писем твоих искусниц.
<…>
В зале твоем я застрял, Вермеер,
как бы баркас, проходящий шлюзы.
Мастер спокойный, упрятавший время
в имя свое, словно в складки блузы.
Все примеры чувственного отношения к языковым единицам и к их свойствам показывают, что у Лосева эмоциональное восприятие языка постоянно сопровождается восприятием аналитическим. Но наиболее отчетливо и последовательно логический аспект проявляется в поэтике этимологических связей. Так, например, этимология и эмоция звучания объединены в авторском восприятии имени Вермеер: в тексте оно фигурирует не только как слово с удлиненным гласным, но и как родственное слову время: упрятавший время / в имя свое(этимологически время —*vertmen ‘вертящееся’). Примеров этимологических связей, порождающих текст, у Лосева много, при этом Лосев часто восстанавливает забытую общность слов. Например, следующий фрагмент из стихотворения «Нелетная погода» указывает на генетическое родство слов с корнем жар-:
Вульгаризм пожратьисторически связан с образом сжигания как уничтожения. Слово потравитьв этом тексте (глагол, обычно употребляемый, когда речь идет о животных или о птицах, пожирающих посевы) тоже обозначает уничтожение, но при этом взаимодействует с фразеологически связанным значением в выражении травить баланду —‘болтать пустяки, говорить глупости, врать’. В контексте про то, как козы превращают птичью ратьв пэтэушников, сочетание потравить баландуреализует и прямой, и переносный смыслы каждого из слов (в тюремном жаргоне баланда —это ‘жидкий суп, похлебка’).
Этимологическая игра со словом жратьимеется и в строках из стихотворения «Классическое»:
После этимологического повтора полыхает полено, тавтологических сочетаний – жнут жнецы, ваятель ваяети слова жрут жрецытоже по инерции сначала воспринимаются как тавтология, затем как каламбур, но на самом деле оказывается, что именно тавтологическим такое сочетание и является. Корень жр-с его вариантами жар-, жер-фонетически произволен от корня гор-,представленного в своем первоначальном виде словами гореть, горе.И, в соответствии с этимологией слова, жрец– ‘тот, кто сжигает жертву’ (у слова жертватот же корень).
Лосев обращает внимание читателя на то, что забвение этимологии слов порождает языковые парадоксы:
Сочетание вилкой по водке писаноявно производно от выражения вилами по воде писано– ‘не зафиксировано документально: недостоверно, неизвестно’. Несмотря на фонетическую устойчивость корней в словах водаи водка, вилыи вилка,эти слова с уменьшительными суффиксами настолько лексикализовались (превратились в самостоятельные единицы языка), что естественная связь между производящими и производными словами кажется парадоксальной.
В цитированном фрагменте есть сигнал, указывающий на то, что вилкой по водке– слова с уменьшительными суффиксами, которые уже перестали восприниматься как уменьшительные. Это и слово мальчик,и сочетание мелкий Гроссман,представляющее собой противоречивое сочетание – оксюморон: фамилия Гроссманэтимологически означает ‘большой человек’. Очень возможно, что как исходный фразеологизм вилами по воде писано,так и производный вилкой по водке писаносоотносятся по смыслу с названиями произведений В. Гроссмана «Жизнь и судьба» и «Все течет» (тогда жизньметафоризируется как вода—> водка,а судьба– как вилы—> вилка).Уподобление жизни и времени воде, восходящее к античной философии, нашло развернутое метафорическое выражение в поэзии Бродского. У Лосева же превращение слов вилыи водав деминутивы иронически говорит об измельчании жизни.
Лосев превращает в художественный текст и указание на такую существенную закономерность языковых изменений: значение слова, находящегося на пути к обессмысливанию из-за фразеологизированного употребления (например, в качестве постоянного эпитета), нуждается в дополнительном подкреплении (ср. дублирование значения при заимствовании иноязычных слов: в анфас, передовой авангард, короткие шорты):
Незримый хранитель могучему дан.
Олег усмехается веще.
Он едет и едет, в руке чемодан [47]47
Возможность сдвига в строке А. С. Пушкина Незримый хранитель могущему даниз «Песни о Вещем Олеге» заметил А. Крученых: Незримый хранитель могу-чемодан(см.: Крученых, 1992: 5).
[Закрыть],
в нем череп и прочие вещи.
Идет вдохновенный кудесник за ним.
Незримый хранительнад ними незрим.
Следующий пример касается грамматики:
Лосев, иронически наблюдая забвение и смысловое опустошение формы весисо значением ‘знаешь’ (от глагола вѣдети),предлагает новую образную мотивацию слова, основанную на созвучии древнеславянского веси– ‘ведаешь’ и современного просторечного весить– ‘взвешивать’. Форма весив значении ‘взвешиваешь, употребленная как псевдоархаизм, демонстрирует отчаянную попытку человека, утрачивающего культуру, все же понять значение слов – хотя бы и не так, как они представлены в исходных сакральных текстах, но все же, по существу, верно.
В стихотворении «ПВО» выражение гой ecuпри сохранении лексического и грамматического значения глагола ecu(2-е лицо настоящего времени глагола быть)травестировано переосмыслением компонента гой.Бывший императив глагола гоити– ‘жить, здравствовать’ представлен существительным гой– ‘нееврей’.
Еще некрещеному небу Стожар
от брани и похоти жарко.
То гойкуна койку завалит хазар,
то взвоет под гоемхазарка:
«Ой, батюшки-светы, ой, гой ты еси!»
И так заплетаются судьбы Руси.
Тел переплетенье на десять веков
записано дезоксирибо-
нуклеиновой вязью в скрижали белков,
и почерк мой бьется, как рыба:
то вниз да по Волге, то противу прет,
то слева направо, то наоборот [51]51
Там же: 75.
[Закрыть].
Архаизмы и псевдоархаизмы – важнейший элемент в поэтике Лосева. Именно расхождение между исходным значением древней формы с ее современным восприятием часто становится смыслообразующим фактором:
Се возвращается блудливый сукин сын
туда, туда, в страну родных осин,
где племена к востоку от Ильменя
все делят шкуру неубитого пельменя.
Он возвращается, стопы его болят,
вся речь его чужой пропахла речью,
он возвращается, встают ему навстречу
тьма – лес– топь блат.
В этом тексте слово лессовмещает в себе разные грамматические значения. Оно стоит одновременно в именительном падеже единственного числа и в архаическом родительном множественного числа – с нулевым окончанием.
Современным формам существительных в сочетаниях типа без плодов, от городов, из лесовсоответствовали старославянские и древнерусские формы без плод, от город, из лес.Нулевое окончание в родительном падеже множественного числа сохранилось у некоторых слов: полк солдат, без сапог, мешок яблок.Конкуренция старых и новых окончаний привела к вариантности: килограмм помидорови килограмм помидор,а также к противоречивости нормативных установок (не объяснимых никакой логикой): без носков,но без чулок.
У Лосева совмещенная грамматическая омонимия замаскирована двойной синтаксической отнесенностью: слово лескак именительный падеж читается в ряду тьма – лес – топь,а как родительный в параллелизме с конструкцией топь блат(перифраза строки Пушкина Из тьмы лесов, из топи блатиз поэмы «Медный всадник» [53]53
Пушкин, 1977-в: 274.
[Закрыть]). Грамматическая двойственность изобразительно моделирует не только непроходимость лесов и болот, но и затрудненность, с которой блудный сын может воспринять родной язык через чужую речь. Слово блатв таком тексте может быть воспринято и как слово в значении ‘привилегия знакомому’. Выражение в страну родных осинуже заранее настраивает на тему языка и заимствований (вся речь его чужой пропахла речью),отсылая к строке И. С. Тургенева (на язык родных осинв эпиграмме переводчику Шекспира Н. Х. Кетчеру) [54]54
Вот еще светило мира! / Кетчер, друг шипучих вин; / Перепер он нам Шекспира / На язык родных осин(Тургенев). См. подробнее: Крепс, 1984: 91.
[Закрыть].
Грамматическую двусмысленность можно видеть и в таком фрагменте:
Форма Москвыв дательном падеже имитирует безграмотную речь в поезде (в диалектах и социальном просторечии формы дательного и родительного падежей часто зеркально противоположны литературным: к сестры поехал, у сестре был).Нарушение нормы в данном случае восстанавливает первичное значение слова город —‘ограда’. Текст допускает и прочтение формы Москвыне топонимом, а, как в древнерусском языке, собирательным этнонимом (Москвакак чудь, меряи т. д.; возможно, как братва, татарва).
Стихотворение вошло в сборник 1985 года «Чудесный десант». В 1999 году Лосев объяснил появление строчки подъезжаю к городу Москвыособенностью русской речи татар:
В голове крутилось из моего старого стихотворения: «В грязноватом поезде татарском подъезжаю к городу Москвы». Возвращаясь из Ульяновска, я по совету Ковенчука прислушался к хрипу вагонного репродуктора, и правда, оттуда трещало: «Граждане пассажиры, поезд прибывает в столицу нашей родины, город Москвы». Ы как падежное окончание норовит заменить собой другие с ордынских времен. «Из гласных, идущих горлом, выбери „ы“, придуманное монголом» и т. д. <…> Трубецкой писал, что звук «ы» попал в восточнославянские языки – из тюркских. Москва как татарский город – общее место в русской поэзии.
(Лосев, 1999-б: 58)
В заголовке этого текста «Москвы от Лосеффа» прочитывается и просторечно-диалектный дательный падеж формы Москвыи в то же время именительный падеж, свойственный конструкции типа Евангелие от Матфея.Кроме того, окончание -ыв старославянском и древнерусском языках содержалось в именительном падеже слов бывшего склонения на *ū (праславянское [у] долгое) – слов типа свекры, церкы, мъркы, букы, тыкы( свекровь, церковь, морковь, буква, тыква).Топоним Москва(<– Москы)вполне вписывается в этот ряд [56]56
Этимология этого топонима не вполне ясна, но его склонение в памятниках письменности позволяет отнести слово именно к склонению на *ū (см.: Фасмер, 1986-II: 660).
[Закрыть].
Анахронизм и аграмматизм органичны в стихотворении «И жизнь положивши за други своя…» – в повествовании о князе, вернувшемся с того света:
И жизнь положивши за други своя,
наш князь воротился на круги своя,
и се продолжает, как бе и досель,
крутиться его карусель.
Он мученическу кончину приях.
Дружинники скачут на синих конях.
И красные женыхохочут в санях.
И дети на желтых слонах.
Стреляют стрельцы. Их пищали пищат.
И скрипки скрипят. И трещотки трещат.
Князь длинные крылья скрещает оплечь.
Внемлите же княжеску речь.
Аз бех на земли и на небе я бе,
где ангел трубу прижимает к губе,
и все о твоей там известно судьбе,
что неинтересно тебе.
И понял аз грешный, что право живет
лишь тот, кто за другы положит живот,
живот же глаголемый брюхо сиречь,
чего же нам брюхо стеречь.
А жизнь это, братие, узкая зга,
и се ты глядишь на улыбку врага,
меж тем как уж кровью червонишь снега,
в снега оседая, в снега.
Внимайте же князю, сый рекл: это – зга.
И кто-то трубит. И визжит мелюзга.
Алеет морозными розами шаль.
И-эх, ничего-то не жаль [57]57
Лосев, 2000-б: 83.
[Закрыть].
Анахронизм сюжетно мотивирует перемещение персонажа во времени и его говорение на языке разных эпох.
Стихотворение наполнено архаизмами – и лексическими, и грамматическими. Так, например, цветообозначения в строчках Дружинники скачут на синих конях. / И красные жены хохочут в саняхподразумевают и современный смысл этих слов, рисуя странную картину, и древние значения синий– ‘блестяще черный’ и красный —‘красивый’. Последнее значение хорошо известно по фольклорным текстам, как и слово жена– ‘женщина’. Вполне понятна также игра старыми и новыми значениями слов живот– ‘жизнь’ и брюхо– ‘живот’ – с изменением их стилистической принадлежности.
На первый взгляд, алогично высказывание алеет морозными розами шаль: если шаль алеет,значит, это не иней, который можно было бы описать как морозные розы.Предыдущий контекст со строкой меж тем, как уж кровью червонишь снегапоказывает, что морозные розы – это пятна замерзшей крови. Но, кроме того, в этой строке объединены четыре литературные банальности: морозный узор, алая роза, раскраснеться от морозаи рифма розы – морозы.Ю. М. Лотман, анализируя пушкинские строки И вот уже трещат морозы / И серебрятся средь полей… / (Читатель ждет уж рифмы розы, / На вот, возьми ее скорей!) [58]58
Пушкин, 1978-а: 81.
[Закрыть], писал:
Данная рифма в ЕО имеет совсем не банальный характер, поскольку является составной и почти каламбурной: морозы – рифмы розы (мърозы – мырозы). Небанальность рифмы состоит и в другом. Рифмующиеся слова принципиально неравноценны: выражение «трещат морозы» характеризует некоторый реальный пейзаж, а «ждет уж рифмы розы» – набор рифм, то есть некоторый метатекст, трактующий вопросы поэтической техники. Такое построение характерно для всей литературно-полемической части данной главы: сталкиваются действительность и литература, причем первая характеризуется как истинная, а вторая – как подчеркнуто условная и ложная. Литературная фразеология, литературные ситуации и литературные характеры обесцениваются путем сопоставления с реальностью.
(Лотман, 1983: 251)
В строке Лосева Алеет морозными розами шальприродное и литературно-условное объединяются образом кровавых пятен на снегу.
В этом стихотворении слово згаупотреблено в двух разных значениях. В строке А жизнь это, братие, узкая зга —это ‘дорога’, речь идет о жизненном пути, и поэтому переносное употребление слова згаоказывается очень близким к слову стезя.Затем слово згапоявляется в тексте еще раз – и уже в бесспорном, совершенно отчетливом значении ‘конец, смерть’, что определяется содержанием последней строфы. Создается впечатление, что у Лосева в предпоследней строфе слово зга —из этимологических словарей или учебной литературы, а в последней – из строки Пастернака Загадка зги загробной [59]59
Подробнее об этимологии слова згаи его употреблении в поэзии см: Зубова, 2000: 125–147.
[Закрыть] («Давай ронять слова…» [60]60
Лосев, 2000-б: 27.
[Закрыть]).
Формы древнего аориста (прошедшего времени со значением завершенности) в этом стихотворении не всегда соответствуют тем грамматическим значениям, которые они имели в исходной системе. Нарушения касаются согласования в лице: древнему спряжению глаголов соответствовали бы формы я приях(а не он приях), я бех(а не я бе).
Строки и се продолжает, как бе и досель, крутиться его карусельи И-эх, ничего-то не жаль, а также пародийный, иронический тон стихотворения говорят об утрате прошлого, о потере героики, пафоса, языка. Форма бездесь стоит дважды – в исторически правильной форме 3-го лица (в безличной конструкции): как бе и досельи с нарушением согласования в 1-м лице: и на небе я бе,а при местоимении азупотреблена форма исторически правильного 1-го лица бехи неправильного 3-го: бе.
Обратим внимание на бубнящий повтор слогов бе я бе,на потенциальную связь с поговоркой ни бе ни ме,на созвучие небе = [не бе],порождающее самоопровержение: не бе <…> я бе.Неприличное звучание я бетоже, вероятно, предусмотрено автором.
Интересно, что строка Аз бех на земли и на небе я бераспадается на две части – два предложения. Грамматическая организация первого из них – Аз бех на земли– строго соответствует исходной норме не только в употреблении глагола, но и в употреблении архаической формы существительного местного падежа (в современном языке – предложного). В сочетании и на небе я бе —исторически правильной формой существительного была бы форма на небеси.Местоимение аз —старославянское, я – современное русское (известное, впрочем, и в древнейших памятниках русской письменности), развившееся из архаического русского язь.Отметим, что переход от старославянского азк позднему русскому яздесь копирует структуру подлинных текстов, ср., например, употребление этих местоимений в Грамоте Великого князя Мстислава и его сына Всеволода 1130 года (см.: Обнорский, Бархударов, 1952: 33), а текст этой грамоты с давних времен анализируется на занятиях по исторической грамматике.
В строке Он мученическу кончину прияхпри субъекте азстоит форма 3-го лица, отчуждающая субъект от его действия, а 1-е лицо при субъекте он(князь) дает представление о слитности рассказчика с персонажем, то есть о внутреннем переживании лирическим героем того события, которое произошло с героем сюжетным. Ирония, анахронизм как поэтический прием в изображении ситуации делают этот орнамент из архаизмов в точном и неточном грамматическом значении сильным поэтическим средством.
Подобное явление можно наблюдать и в таком стихотворении:
СОНЕТ В САМОЛЕТЕ
Отдельный страх, помноженный на сто.
Ревут турбины. Нежно пахнет рвота.
Бог знает что… Уж Он-то знает, чтó
набито ночью в бочку самолета.
Места заполнены, как карточки лото,
и каждый пассажир похож на что-то,
вернее, ни на что – без коверкота
все как начинка собственных пальто.
Яко пророк провидех и писах,
явились знамения в небесах.
Пока мы баиньки в вонючем полумраке,
летают боинги, как мусорные баки,
и облака грызутся, как собаки
на свалке, где кругом страх, страх, страх, страх [61]61
Лосев, 1999-а: 118.
[Закрыть].
В русский язык вошла форма писах —‘я написал’ – в составе поговорки еже писах, писахиз Евангелия. Приведем соответствующий фрагмент в переводе на современный язык: Пилат же написал и надпись, и поставил на кресте. Написано было: «Иисус Назорей, Царь Иудейский»<…> Первосвященники же Иудейские сказали Пилату: не пиши: «Царь Иудейский», на что он говорил: «Я Царь Иудейский». Пилат отвечал: что я написал, то написал(Ио., 19, 19, 21–22).
В стихотворении «Сонет в самолете» аграмматизм формы писах– явление смыслообразующее: этот текст, как и предыдущий, принципиально анахроничен: небо представлено пространством небесных знамений и авиаполета, образы стихотворения подчеркнуто деромантизированы. Общая тема – десакрализация символа, которым стало чувство полета, скептицизм в изображении технического прогресса, деперсонализация ощущения, скептическая ревизия понятия страх божий.Все это делает формы 1-го лица в значении 3-го ироничными.
Конечно, для современного массового сознания значение грамматического лица представляется невыраженным в формах типа бых, бе, приях.Бывшее окончание 1-го лица -х(ъ) воспринимается как стилизующий архаичный аналог суффиксу глаголов прошедшего времени -л,не указывающему на лицо.
Но рассогласование форм грамматического лица становится у Лосева точкой концентрации смысла и тогда, когда это касается не архаических, а современных форм:
МЕСТОИМЕНИЯ
Предательство, которое в крови.
Предать себя, предать свой глаз и палец,
предательство распутников и пьяниц,
но от иного, Боже, сохрани.
Вот мы лежим. Нам плохо. Мы больной.
Душа живет под форточкой отдельно.
Под нами не обычная постель, но
тюфяк-тухляк, больничный перегной.
Чем я, больной, так неприятен мне,
так это тем, что он такой неряха:
на морде пятна супа, пятна страха
и пятна черт чего на простыне.
Еще толчками что-то в нас течет,
когда лежим с озябшими ногами,
и все, что мы за жизнь свою налгали,
теперь нам предъявляет длинный счет.
Но странно и свободно ты живешь
под форточкой, где ветка, снег и птица,
следя, как умирает эта ложь,
как больно ей и как она боится [62]62
Лосев, 1999-а: 66.
[Закрыть];
ПЕСНЯ
В лес пойду дрова рубить,
развлекусь немного.
Если некого любить,
люди любят Бога.
Ах, какая канитель —
любится, не любится.
Снег скрипит. Сверкает ель.
Что-то мне не рубится.
Это дерево губить
что-то неохота,
ветром по небу трубить —
вот по мне работа.
Он гудит себе гудит,
веточки качает.
На пенечке кто сидит?
Я сидит, скучает [63]63
Лосев, 1999-а: 65.
[Закрыть].
Подобное нарушение согласования, указывающее в стихотворении «Местоимения» на телесное развоплощение (рассогласование порождено парадоксом привычного «докторского „мы“»), а в стихотворении «Песня» на отстраненное восприятие себя, имеет основание во вполне нормативных языковых структурах с субстантивированным местоимением «я» (ср. выражения: авторское «я», поэт отстраняется от своего «я»).
Если лирическая коммуникация обычно предполагает отождествление читателя с автором, то в таких фрагментах текста, как я сидит,происходит обратное: автор отождествляет себя с читателем и говорит о себе почти так, как о себе говорят дети ( Петя хочет домой) [64]64
«В том возрасте, когда ребенок только еще научился говорить, для него особую трудность представляют шифтеры. Дети, вполне уже усвоившие язык, тем не менее с большим трудом обучаются правильному употреблению личных местоимений. Ребенку проще называть себя по имени, избегая коварного и загадочного я.<…> Научившись же называть себя я, ребенок может отказывать в этом праве своему собеседнику. <…> Подобные инфантильные черты при дальнейшем их развитии могут привести к патологическому развитию личности» (Иванов, 2000: 551).
[Закрыть], родители ( Мама тебе не разрешает), президент ( Президент согласен).В таких родительских и начальственных высказываниях говорящий как будто хочет быть понятнее, пытается упростить ситуацию, присваивая себе потенциальную речь адресата. Конструкции типа я сидит,устраняя координацию подлежащего со сказуемым, утрируют этот способ коммуникации. Возможен и такой психологический импульс сочетания я сидитв этом тексте: сказуемое сидитпо инерции повторяет форму сказуемого, которое имелось в вопросительном предложении.
Подобные сочетания хранят в себе также историческую память о структуре высказывания: в древнерусских текстах широко представлены этикетные формулы типа Я, Федька, челом бьет.Такое синтаксическое смешение 1-го и 3-го лица демонстрирует, как пишущий переключается с обозначения себя как субъекта речи на обозначение себя как объекта восприятия.
Наблюдаемое нарушение согласования в лице основано на философии отчуждения, деперсонализации современного человека. «Социальное отчуждение неизбежно перерастает в самоотчуждение, в поисках себя глубинного человек кажется все более чуждым самому себе» (Крепс, 1984: 200). У Лосева изображено отчуждение не только от своего я (в аграмматизме современной формы), но и от своей истории, и от своего языка (в аграмматизме архаизма). Косноязычие как вариант немоты – способ представить эти ощущения. В рамках современного языка такой прием очевиден, а при аграмматизме древних форм он либо не замечается, если читатель не знаком с историей языка, либо, если знаком, – часто принимается за ошибку, что не способствует пониманию текста.
В данном случае вполне возможен, как предполагает Михаил Безродный, и такой импульс к написанию стихотворений «Местоимения» и «Песня»:
Из тех же мемуаров [М. Ардова. – Л.З.]: «Как-то Борис Леонидович рассмешил Анну Андреевну и всех нас такой фразой: – Я знаю, я – нам не нужен».
(Безродный, 1996: 128)
А Э. Скворцов обратил внимание на то, что литературным подтекстом стихотворения Лосева «Местоимения» может быть текст Заболоцкого:
Стихотворение Лосева отсылает к стихотворению Н. Заболоцкого «Метаморфозы», откуда последователь взял размер и отчасти тематику, полемически оттолкнувшись от первоисточника. Строки, которые откровенно пародируются в лосевском тексте, таковы: «Как мир меняется! И как я сам меняюсь! / Лишь именем одним я называюсь, – / На самом деле то, что именуют мной, – / Не я один. Нас много. Я – живой».
(Скворцов, 2005: 170)
Отражение языковой динамики всегда можно видеть в пограничных ситуациях, в неустойчивых точках системы – там, где в языке есть противоречия. Поэзия Лосева указывает на такие ситуации, создавая контексты с грамматической конфликтностью и грамматической неопределенностью:
Как ныне прощается с телом душа.
Проститься, знать, время настало.
Она – еще, право, куда хороша.
Оно – пожило и устало.
«Прощай, мой товарищ, мой верный нога,
проститься настало нам время.
И ты, ненадежный, но добрый слуга,
что сеял зазря свое семя.
И ты, мой язык, неразумный хазар,
умолкни навеки, окончен базар».
Обратим внимание на конфликтное столкновение форм грамматического рода во фразе Прощай, мой товарищ, мой верный ногаи на формы, которые читаются одновременно как глаголы и как прилагательные в строке Оно – пожило и устало.
Стихотворение «Цитатник» травестирует «Песнь о Вещем Олеге» Пушкина [66]66
Пушкин, 1977-а: 100.
[Закрыть], и отношение души с телом представлено у Лосева как отношение Олега с конем. Конь, которого Олег в стихотворении Пушкина называет мой верный слуга, – это метафорическая «нога» князя-всадника. У персонажа из текста Лосева и другие части тела становятся «слугами»: один слуга – нога,другой тот, что сеял зазря свое семя,третий – язык.Строка И ты, мой язык, неразумный хазарсоотносится не только с летописным и пушкинским источником (ср.: отмстить неразумным хазарам) [67]67
В данном случае очень возможна языковая игра, основанная на совпадении древнерусского дательного падежа множественного числа хозаромъс современным творительным падежом единственного числа хозаром.Тогда пушкинская строка отмстить неразумным хозараминтерпретируется в тексте Лосева как ‘отомстить языком’, то есть ‘осуществить бытие в текстах’. К тому же в древности народы назывались «языками», и это тоже значимо для метафоры «язык – хазар».
[Закрыть], но и с поговоркой язык мой – враг мой.Строки о языке ясно показывают, что речь идет уже не о князе Олеге, а о поэте. Совмещенная омонимия слова языкздесь очевидна. Утрата языка и представлена аграмматизмом, связанным с родом, но при этом грамматическая аномалия имеет множественную мотивацию во фразеологии и метафорическом строе текста. Добавим, что здесь, конечно, очень важно рифменное созвучие слуга – нога.Но слово слугапри обозначении лиц мужского пола может быть либо асемантичным, как в древнерусском языке (слуга моя верная),либо аграмматичным, как в современном (в склонении на -аслова мужского рода хоть и приняты нормой, но все же в некоторой степени представляют собой системную аномалию). В истории языка слово слугаменяло род с грамматического женского на мужской. Лосев переносит именно этот механизм грамматического изменения на рифму-метафору и в то же время на слово ногав его прямом значении.
Современный глагол прошедшего времени происходит из древнего краткого причастия с суффиксом -л,которое в сочетании с глаголом-связкой бытьвходило в состав перфекта, аналогичного по структуре современному перфекту во многих европейских языках. Причастие совмещает в себе признаки прилагательного и глагола, и при распадении древней системы времен краткое причастие стало в русском языке носителем глагольной функции, а полное – функции прилагательного-определения. Это привело к появлению соотносительных пар типа горел – горелый, устал – усталый.
Современные прилагательное и глагол, восходящие к перфекту, постоянно влияют друг на друга, создавая обширную пограничную область грамматической неопределенности, которая и представлена в приведенном тексте.
Далее рассмотрим, как в стихи Лосева входит слово с отчетливой стилистической окраской – на примере одного из самых впечатляющих стихотворений Лосева из цикла «Сонатина безумия», в котором сюжет и система образов порождаются жаргонным словом запетушили:
3. ALLEGRETTO:ШАНТЕКЛЕР
Портянку в рот, коленкой в пах, сапог на харю.
Но чтобы сразу не подох, недодушили.
На дыбе из вонючих тел бьюсь, задыхаюсь.
Содрали брюки и белье, запетушили.
Бог смял меня и вновь слепил в иную особь.
Огнеопасное перо из пор попёрло.
Железным клювом я склевал людскую россыпь.
Единый мелос торжества раздул мне горло.
Се аз реку: кукареку. Мой красный гребень
распространяет холод льда, жар солнцепёка.
Я певень Страшного Суда. Я юн и древен.
Один мой глаз глядит на вас, другой – на Бога [68]68
Лосев, 1999-а: 153.
[Закрыть].
В основе сюжета – унижение слабого изнасилованием, закрепление за ним самого низкого места в иерархии замкнутого общества, например, в тюрьме, в армии. В жаргоне это называют словами опустить, запетушить,а униженного – словом петух.Этот петухстановится в тексте Лосева символом человека в момент экзистенциального кризиса, в котором он проявляет себя как тварь и как творец. Самое низкое сопрягается с самым высоким, что определяет и стилистический контраст лексики, первая строфа написана на грубом экспрессивном просторечии, а сразу после слова запетушили,которым заканчивается эта строфа, появляется высокий стиль.
