Текст книги "Языки современной поэзии"
Автор книги: Людмила Зубова
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
И сам Пушкин изображается Приговым как концепт, то есть как продукт мифологизированного массового сознания, сформированного не чтением произведений Пушкина, а идеологией, в которой все ценности заранее утверждены и приписываются культовому объекту вопреки реальности [321]321
«Пушкин по-приговски – это чугунный памятник, который нельзя не заметить: о него постоянно ударяешься и постоянно отталкиваешься от него. При этом важно ощущение присутствия Пушкина как реального факта современнойжизни» (Кузьмина, 2004: 94).
[Закрыть]:
Внимательно коль приглядеться сегодня
Увидишь, что Пушкин, который певец
Пожалуй скорее, что бог плодородья
И стад охранитель, и народа отец
Во всех деревнях, уголках бы ничтожных
Я бюсты везде бы поставил его
А вот бы стихи я его уничтожил —
Ведь образ они принижают его.
Поэтому, когда Пригов и сам себя, точнее созданный им образ Дмитрия Александровича Пригова, представляет гротесковым по-этом-пророком, концептом-симулякром, он провозглашает, что Пригов – это и Пушкин сегодня, и Лермонтов, и кто угодно из пантеона культурных и идеологических символов:
Пригов не просто провозглашает себя Пушкиным сегодня, но и вмешивается в его тексты (как и в тексты других поэтов): комментирует, пересказывает хрестоматийные стихи своими словами (следуя постулату о приоритете содержания над формой), меняет слова местами, сочиняет буриме на пушкинские рифмы [324]324
«Способность рифмы выступать в качестве цитаты, аккумулирующей энергию текста, связана с ее относительной автономностью по сравнению с другими художественными средствами» (Кузьмина, 2004: 166).
[Закрыть], внедряет в текст слова безумный, безумно, безумец, безумство:
Пора, мой друг, время уже.
Сердце покоя просит.
/Сердце – не камень, не растение же!/
И все уносятся уносятся
Частицы бытия,
Жизни, значит, частицы.
И нету в жизни счастья, Боря!
Но есть много-много разного другого —
покой, воля…
И давно завидная представляется мне вещь,
Событие, что ли.
Давно бы пора бежать куда-нибудь!
Но не в Израиль же!
Друзья мои, прекрасен, великолепен,
неподражаем / это что-то
неземное! / – наш союз,
Он как душа – не в религиозном, а в
этом, как его, смысле – нераз-
делим и вечен,
Неколебим, свободен / а это что-то незем-
ное! / и беспечен,
Срастался он – это тоже что-то незем-
ное! – под сенью дружных муз.
И куда бы нас отчизна ни послала,
Мы с честью слово выполним ее,
Все те же мы – простые ребята, нам
целый мир чужбина,
Отечество нам – Царское Село, под
Ленинградом
Кто он такой, что матом кроет
Все чем мы жили и крутя
Пустые словеса, завоет —
Что улыбнется и дитя
Фразеологьи обветшалой
Антикоммунистической
Когда ж народ весь зашумит
То его возглас запоздалый
Гвоздем последним застучит
Гробовым
Его же собственным
Блеснет безумен луч денницы
Безумный заиграет день
А я – безумныя гробницы
Сойду в безумную же сень
И вот безумного поэта
Безумная поглотит Лета.
Придешь безумная ли ты
Безумна дева красоты
Слезу безумную над урной
Пролить, безумный, он любил
Меня, безумный посвятил
Рассвет безумный жизни бурной
Безумный друг, безумный друг
Приди безумный, я – супруг.
Последний пример представляет собой обновление пародии: в романе «Евгений Онегин» монолог Ленского – пародия на канон романтической элегии. Современный читатель вряд ли может без литературоведческих комментариев почувствовать пушкинскую иронию, и Пригов именно эту иронию модернизирует, подробно объясняя свои намерения в авторском «Предуведомлении»:
Естественно, что за спиной переписчика, как и за моей, стоит его время, которое прочитывает исторический документ с точки зрения собственной «заинтересованности» или же «невменяемости», т. е. как текст непрозрачный даже в отрывках, знаемых наизусть. Так же и упомянутый пушкинский Онегин прочитан с точки зрения победившей в русской литературной традиции – Лермонтовской (при том, что все клялись и до сих пор клянутся именно именем Пушкина). Замена всех прилагательных на безумныйи неземной, помимо того, что дико романтизирует текст, резко сужает его информационное поле, однако же усугубляет мантрическо-заклинательную суггестию, что в наше время безумного расширения средств и сфер информации вычитывается, прочитывается как основная и первичная суть поэзии.
(Пригов, 1998: [2])
Языковой критике у Пригова подвергается и фонетический образ слова. Цикл «Изучение сокращения гласных», состоящий из пяти текстов, начинается с передразнивания чешского языка, в котором сохранились слоговые плавные согласные:
И далее автор испытывает границы возможного в русском языке, фонетически уподобляя русские слова чешским и, естественно, нарушая эти границы:
Слова, сокращенные таким неестественным образом, гротескно отражают вполне естественное явление: редукцию слова в разговорной речи, а затем и в языке – как следствие не столько экономии усилий, сколько восприятия слова целиком, а не по морфемам, утрачивающим самостоятельную значимость.
Ситуация, актуальная для XII–XIII веков – возместительное продление гласного, компенсирующее утрату редуцированного (ослабленного) звука в соседнем слоге, – оказывается возможной и сейчас:
В истории языка возникали варианты слова или формы, и впоследствии один из них, не принятый нормативным языком, оказывался востребованным поэзией – например, формы сладк уКантемира, красн, честн уТредьяковского, черн, бледн уДержавина, верн, черну Пушкина [333]333
Примеры см. в статье: Винокур, 1959: 346–350.
[Закрыть]. Но если у этих авторов подобные формы имеют стилистическое значение традиционных поэтизмов, то у Пригова они скорее демонстрируют речь, в которой слово оказывается недовоплотившимся – при том, что претензия на подражание классикам выставляется напоказ:
И лишь подумал – вон сидит
В углу какой-нибудь философ,
Поверх тебя в лицо глядит
ругих каких-то там колоссов.
И говорит, сгустив чело:
Сегодня очень я расстроен.
Весь день я думал: отчего
Так странно человек устроен?
Ведь знает, что под настом крепким —
Тьма съеденных червями предков,
А все беспечн не по летам,
Все веселится в этом мире,
Затем ли рыцарь на турнире
Ребро ломал в присутствье дам,
Строитель строил Нотр-Дам
<…>
Ну, почему я не могу
С женою выйти на балкон
И посмотреть без неприязни
На мир – как он велик, как он
Великий не однообразен
<…>
Как вон скопляется народ,
Портреты, транспаранты, знамя,
И все колышется, плывет
На площадь Красную с песнями
Вставка гласных демонстрирует древнейший закон открытого слога свойственный праславянскому языку и в значительной степени действующий до сих пор, но не заметный носителям языка, поскольку живые процессы не отражены орфографией:
Добавочные гласные часто напоминают растяжение слов в фольклорных текстах [338]338
Ср.: Как у нашей-то у свашеньки, Как у нашей-то у князяей / На могучиих плеченьках / С трубчаты камки сарафан(Обрядовая поэзия, 1989: 496).
[Закрыть]:
Вот живет антисемит
Книги русские читает
Ну, а рядышком семит
Книжки тежиечитает
Правда, вот антисемит
Чувствует намного тоньше
Но зато в ответ семит
Мыслиитнемного тоньше
А над ними Бог живет
Всех умнее их и тоньше
Так что пред Его лицом
Кто умнее тут? кто тоньше —
Я
Ах, сколько их было не хуже меня
А были талантливей лучше меня
Умнее ведь были, добрее меня
Моложе меня и постарше меня
Так что с ними сталось со всеми теперь
Так тожее самочто с мною теперь
Иных уже нету к печали теперь
Иные живут предо мною теперь
Зачем же я так все подробно пишу
Затем же я так все подробно пишу
Что если я все это не напишу
Так как же узнают что сталося с ними.
Во всех случаях, когда Пригов позволяет себе поэтические вольности, допустимые в XVIII и XIX веках, а также деформации слова, характерные для фольклора, но не принятые нормативной поэтикой XX века, важно, что слово, растягиваясь или сжимаясь, демонстрирует свою гибкость, способность модифицироваться в контексте. При этом деформированное слово часто приобретает изобразительные или характеризующие функции; например, в строке Вот и смысол путешествийпри назидательном произнесении слова появляется дополнительный звук как носитель ускользающего смысла, в строке Мыслиит намного тоньшеизобразительна длительность процесса. А в следующем контексте ощутима «судорога» слова:
Насмешки Пригова часто направлены и на синтаксис:
В развитии русского языка существует весьма активная тенденция: признаки и отношения все чаще обозначаются не относительными прилагательными, а родительным падежом существительных (сочетания типа солнечный лучвытесняются сочетаниями типа луч солнца).В сфере, самой нечувствительной к языку – официальной речи, как письменной, так и устной (а также в плохой научной речи), выстраиваются длинные цепочки конструкций с родительным падежом. И совсем не случайно эта отупляющая последовательность родительных падежей благополучно соседствует у Пригова с пародийным искажением патетических строк из стихотворения Маяковского «Товарищу Нетте, пароходу и человеку»: Мне бы жить и жить, / сквозь годы мчась. / Но в конце хочу– / других желаний нету – / встретить я хочу / мой смертный час / так, / как встретил смерть / товарищ Нетте(Маяковский, 1957-б: 164).
Стихотворение Пригова «Сестра Жены Друга Поэта…» входит в цикл «Новая метафоричность /и Приложение/», содержащий 18 подобных текстов.
«Приложение» представляет собой серию пародий на словообразование. Вот один из примеров «фигурной стройности» и «гармонического совершенства» слова в казенном языке:
исполком
предисполком
зампредисполком
помзампредисполком
секрпомзампредисполком
начсекрпомзампредисполком
вриначсекрпомзампредисполком
упрминвриначсекрпомзампредисполком
замупрминвриначсекрпомзампредисполком
помзамупрминвриначсекрпомзампредисполком
начпомзамупрминвриначсекрпомзампредисполком
начпомзамупрминвриначсекрпомзампредисполкомность
начпомзамупрминвриначсекрпомзампредисполкомностейство
начпомзамупрминвриначсекрпомзампредисполкомностействовать
начпомзамупрминвриначсекрпомзампредисполкомностействоватинность.
В «Предуведомительной беседе» Милицанера и персонажа «Дмитрий Александрович Пригов» говорится:
МилицанерГражданин, о чем ваша книга?
ЯЭта книга, товарищ Милицанер, об этом, как его, о генезисе реалий.
МилицанерО чем, о чем?
ЯНу, это вроде как человек произошел от обезьяны.
МилицанерА-а-а. Понятно.
<…>
МилицанерПонятно, понятно. А что за название такое: Новая метафоричность?
ЯЭто совсем уж просто. Если вы заметили…
МилицанерЯ заметил.
Я… то в метафорической поэзии удивительное ощущение взаимосвязанности явлений и вещей мира. Но в ней сильна эвфемистическая функция
МилицанерКакая, какая?
ЯЭвфемистическая, заместительная то есть. Это как зампред, например, или временно исполняющий обязанности.
МилицанерПонятно.
ЯДа к тому же в ней сквозит этакое аристократическое высокомерие.
МилицанерЭто плохо.
ЯЯсно, что плохо. Вроде бы поэт знает о предметах мира больше, чем они сами о себе, или язык о них знает. Он обзывает их – по-своему и мнит, что они такими и становятся.
МилицанерОбзываться плохо.
ЯСогласен. Поэтому мне и хотелось сохранить взаимосвязанность явлений мира, но не путем переназываний, а путем выстраивания генеалогического ряда.
<…>
МилицанерЯсно. А что за приложение такое.
ЯЭто уж проще простого. Оно о том, как, начинаясь от простого, наша жизнь обретает фигурную стройность, обрастает всякими пояснениями, дополнениями, дополнениями, поправками, инструкциями, как она усложняется и гармонически развивается.
МилицанерПонятно. Так о чем все-таки ваша книга?
ЯКак о чем? Об этом как его, ну вроде как человек произошел от обезьяны.
МилицанерВсе ясно, товарищ. Извините за беспокойство [344]344
Пригов, 1996-б: 43–44.
[Закрыть].
Грамматическая форма или словообразовательная модель [345]345
Вопрос о формообразовательной или словообразовательной природе видовых пар глагола является спорным, и в данном случае нет необходимости определять свою точку зрения.
[Закрыть], доминирующая в тексте, тоже становится у Пригова концептом. Следующее стихотворение содержит перечислительный ряд форм-неологизмов, образованных по аналогии с нормативными формами глаголов засовывает, высовывает:
Как меня этот день упрессовывает
Как в какую-то щель запрессовывает
Как в какую-то банку засовывает
И какую-то гадость высовывает
И так ярко ее разрисовывает
Странно так ее располосовывает
Словно жизнь мою он обрисовывает
И ко мне это все адресовывает
И на жизнь мою все нанизовывает
Как заране меня колесовывает.
Почти все глаголы этого текста соединяют в себе приставки совершенного вида и суффиксы несовершенного. Противоположное значение разных морфем внутри слова делает эти глаголы изобразительными: по своей лексической семантике они обозначают насилие. И длинный ряд однотипных авторских форм, и то, что сами эти формы длиннее соответствующих словарных, увеличивает изобразительность насилия. Стихотворение это иллюстрирует один из главных постулатов Пригова:
…любой язык в своем развитии стремится перейти свои границы и стать тоталитарным языком описания. Это моя основная презумпция.
(Пригов, Шаповал, 2003: 96)
Пригов сопротивляется клишированию речи по-разному. Например, нарушая линейную последовательность высказываний. В стилистически однородную речь включаются вставки живого слова:
В этой жизни, где прéкра-, Марина
снаяпамять о стольких, Марина
Наших, скажем, друзьях у-, Марина
шедшихчерт-те куда но, Марина
С нами, пусть-что, живущих, Марина
Потому не умрем, но, Марина
Будем в памяти пóто-, Марина
мков
Марина, мы жить
Сер – это кто? – жант.
Вер – какой это? – ный.
Со – что ли? – держант.
Стра – кого это? – ны.
Го – что прикажете? – тов
В яро – ваше…ство! – сти
Вра – этих? – ага! – гов.
Сне – под нёготь их! – сти.
Но вра – медленно —ги
Спе – по приказу —шат,
Хоть но – от ударов —ги
Дро – а что делать? – жат.
Толь – и откуда? – ко
Ма – их берется? – ать!
Сколь – ежегодно —ко
Выни – приходится —мать!
Груст – столетьями —но
Сер – приходится —жанту,
Уст – если б только! – но
Содер – ругаться —жанту.
В последнем примере имеет значение армейская тема стихотворения. Автором воспроизводится ритмическая структура команд с долгой паузой в середине слова и сильно акцентированным последним слогом – типа смир – но! напра – во!Функциональное назначение такой структуры команд состоит в том, чтобы солдат успел приготовиться и выполнить их в четко фиксированный момент. Текст Пригова рисует картину, когда человек, вместо того чтобы без рассуждений выполнять команду, начинает именно рассуждать, осмысливать ситуацию [349]349
Более подробный анализ стихотворения см. в кн.: Зубова, 2000: 321–322.
[Закрыть].
Возможно, что в стихотворении «Верный сержант» Пригов передразнивает риторику военного начальства – нравоучительные речи со вставными вопросами: «Хитрость есть признак ума, но ума какого? – примитивного!» [350]350
Дополнение И. Кукулина.
[Закрыть]
Иногда Пригов создает новый смысл исходя из знака, казалось бы, лишнего в некоторых грамматических формах. Так, например, осмысливается мягкий знак после шипящих согласных, который орфография предусматривает только для существительных женского рода:
Мягкий знак в этом тексте предстает знаком смягченного обращения. Демонстративно абсурдное обращение Товарищь!к курице в супе – преувеличенно вежливое, оно выглядит как заискивающее извинение перед ней, как признание ее права на жизнь и даже как признание в курице ее женской природы. Орфографическая оппозиция «женское – мужское» означает здесь отношение жертвы и агрессора [352]352
В тех случаях, когда текст публикуется по правилам орфографии (например, в сборнике «Подобранный Пригов» – 1999: 23), такое прочтение невозможно.
[Закрыть].
От недоверия к готовому языку Пригов заменяет слова (например, осина, ива, женщина, чех, грузин, кот)описательными словосочетаниями:
Дерево осинное
Дерево ли ивовое
Всякое красивое
Кто из них красивевее
А красивевей береза
С нею меж деревьями
Связано поверие Про
Павлика Морозова
Деточку невинную
Сгубленну злодеями
Вот они что сделали
Да вот не под ивою
Да вот не под осиною
А вот под березою
Загубили псиные
Павлика Морозова
Деточку
Здравствуй, здравствуй, Человек
Человек Чехословацкий
Мы теперь Друзья Навек
Чрез посредство Дружбы Братской
Так же как нам Друг Навек
Немец из его Народа
И Грузинский Человек
Хоть и вспыльчивой Породы
Потому что Человек
Дружелюбственной Породы
В краткий свой Прекрасный Век
А воюют – то Народы
В подобных текстах действуют те же механизмы вычленения признака, что и в истории языка, и в современных языках при назывании новых предметов или явлений.
В приведенных примерах со словом человекструктурная архаизация наименования основана и на современных употреблениях слова или его синонима, то есть на контекстах, в которых оно стало обозначать концепт. Так, на сочетание женский человек,вероятно, повлияли контексты типа курица не птица, баба не человек; женщина тоже человек,а на сочетания Человек Чехословацкийи Грузинский Человек– расхожие фразы типа грузины (евреи, татарыи т. д.) тоже люди; человек с большой буквы.Возможно, Пригов здесь пародирует и фразеологию, порожденную этноцентризмом русской/советской культуры: этническое происхождение человека указывает на набор его определенных моральных или психологических качеств (ср. у Пригова хоть и вспыльчивой Породы).Может быть, подобное преобразование слов в словосочетания отсылает к обычаю бюрократического языка обозначать многие маркированные явления или проблемные сферы не прямой номинацией, а словосочетаниями, как бы амортизирующими их «неудобность»: женский персонал, лица еврейской национальностии т. п.
Своя логика имеется и в алогичном сочетании мужские кошки.В языке есть простое и короткое слово кот,но сравнение словно два котаимело бы неподходящие для текста намеки на блудливость и соперничество. Сравнение персонажей с кошками, а не с котами акцентирует внимание на том, что отец и сын сыты, довольны и пребывают в созерцательном спокойствии. Любопытно, что, устраняя один маркер пола (кот),автор тут же вносит другой, гораздо более заметный (мужские),хотя само сравнение этого, казалось бы, не требует: нормативным было бы как две кошки.Возможно, дело в том, что у слова кошкитоже есть лишние для текста коннотации (добавочные ассоциативные значения): представление о грациозности, мягкости, ласковости. Оксюморон мужские кошкиможет быть связан и с переживанием того, что мужчина выполняет женскую работу, поэтому он и оправдывается: В этом ничего обидного.
Концептуализм, как и постмодернизм вообще, скептичен, но не тоталитарен, он не предлагает заменять ложные представления истинными, потому что в этой системе представлений отсутствуют понятия истины и не-истины. Поэтому всякое пародийное высказывание может читаться и как сообщение в прямом смысле, а неуклюжесть выражения, вместо того чтобы дискредитировать содержание речи, может и повысить доверие к ней.
В русском языке есть специальное средство для обозначения нейтрального пространства между истиной и не-истиной – выражение как бы.
Б. Л. Борухов пишет, что «как бы» – самая существенная для Пригова категория: у него «как бы стихи», «как бы сюжет», «как бы размер», «как бы рифма», «как бы объекты», «как бы причина», «как бы следствие», «как бы истина», «как бы ложь» (Борухов, 1993. 111–117). Когда в одном из телеинтервью ведущий спросил Пригова, какой текст мог бы быть написан на его мемориальной доске, Пригов ответил: «Здесь как бы жил и работал Дмитрий Александрович Пригов» (Шаповал, 2003: 6).
Но этот оборот речи, ставший очень популярным во второй половине XX века, двусмыслен: являясь оператором приблизительности, примыкая к слову, а не к предложению, он не столько обозначает мнимость изображаемого, сколько смягчает категоричность высказывания, «осуществляет семантическую коррекцию» (Арутюнова, 1997-а: 32–37).
В. Руднев пишет:
«Как бы» и «На самом деле» – выражения, характеризующие различные поколения сегодняшних русских интеллигентов и, соответственно, их картины мира. Привычка через каждые пять предложений добавлять «Н[а] с[амом] д[еле]» характеризует поколение, выросшее в 1960-х гг. и реализовавшееся в 1970-х гг. «К[ак] б[ы]» говорит поколение, выросшее в 1980-х гг. и не реализовавшее себя в 1990-х.
Н[а] с[амом] д[еле] – выражение мыслящих позитивно физиков, кибернетиков, семиотиков-структуралистов (см. семиотика, структурная поэтика). К[ак] б[ы] – выражение современников постструктурализма и постмодернизма.
(Руднев, 1997: 123)
Сколько бы ни говорил Пригов о том, что имидж автора важнее его текстов, создавал он все же тексты. Тексты эти интересны, они содержат не только то, что работало на имидж автора как философствующего пустослова, но и то, что противоречило такому имиджу.
Во всяком случае, философствование в следующем тексте вовсе не кажется пустым:
Здесь главное слово временнопроверяется на осмысленность, причем не в единственно подразумеваемом бытовом контексте, но и в более широком. И дело оказывается не в многозначности слова, а в его предметной отнесенности. Показательно, что в пределах изображенного бытового диалога ответ на вопрос Правда временно живут?получился весьма неопределенным: расширенное значение слова временнопривело к потере ситуативно конкретного смысла. Конечно, Все мы временны– весьма банальное утверждение, но этот трюизм, типичный для фразеологии похоронного ритуала, перемещается Приговым в тот дискурс, в котором банальность либо утрачивается, либо значительно ослабляется.
Читатели воспринимают Пригова по-разному. Конечно, ни тем, кого эти тексты отталкивают, ни тем, кого они притягивают, не хочется оказаться жертвой мистификации. Но очень может быть, что автор дурачил читателя прежде всего своим имиджем клоуна. Если клоун, идя по канату, косолапит и смешно машет руками, мнимостью оказывается не его способность удержаться на высоте, а его неуклюжесть.
Любопытен эксперимент Е. А. Чижовой, предложившей старшим школьникам и младшим студентам интерпретировать содержание текстов Пригова. 25 % участников эксперимента не выделили никакой идеи в текстах, 50 % дали интерпретацию текстов с опорой на прямое лексическое значение, без иронии, 25 % видят иронию, но оценивают тексты как пустую забаву (Чижова, 1995: 52 53). Исследовательница считает, что если большинство участников эксперимента понимают тексты в буквальном смысле, это свидетельствует об идейной и художественной несостоятельности концептуализма.
Но не исключено, что ситуация здесь противоположна. Статистика Е. А. Чижовой говорит о том, что наивному читателю, не знакомому с конвенциями литературной среды, хочется понимать Пригова буквально – несмотря на его клоунаду.
Филологи и критики тоже задумывались о том, не стоит ли и в самом деле понимать Пригова в прямом смысле:
…своеобразным заданием этой группы текстов [текстов, в которых конструируются различные возможные высказывания о мире. – Л.З.] является не только «аннигиляция» или снижение значимости «лже-мнений», то есть их изъятие из Мира, но и неявное внесение разнообразных мнений в Мир, за счет двусмысленности, релятивности высказываний, как бы «контрабандой». Здесь, видимо, можно говорить о масках и об авторских самопорождениях, «проговорках».
(Летцев, 1989: 111);
Полный отказ от индивидуальных зрительных впечатлений <…> только обнажает неустранимость и первичность лежащей в основе стихотворения эмоции.
(Зорин, 1991: 265);
«Маленький человек» становится мерилом поэтической мудрости, заключающейся в умении принять мир, несмотря на хаос, и испытывать счастье вопреки окружающему хаосу.
(Лейдерман, Липовецкий, 2001: 18);
Множество приговских стихов середины – конца семидесятых годов у всех на слуху: «Килограмм салата рыбного», «Только вымоешь посуду», «Суп вскипел – Прекрасно!», «На счетчике своем я цифру обнаружил», «Течет красавица Ока» – можно перечислять до конца страницы. Эти вещи заслуженно любимы. Их мнимый дилетантизм воспринимается очень интимно и прочитывается одновременно и как пародия, и как трогательная неловкость. Это слово не мертвое, а как бымертвое: притворившееся мертвым, чтобы не тронули, не склевали.
(Айзенберг, 2008)
И сам Пригов, постоянно напоминавший о том, что он «как бы поэт», что его тексты – имитация стихов, тем не менее давно сказал, что в его текстах «есть интенция к истинной поэзии, и она как пыль сидит в таком стихотворении» (Пригов, 1993: 120).
Плановое и сверхплановое многописание Пригова – не только художественная акция, но и практическая философия. Затраты труда и энергии в данном случае несопоставимы с заявленной автором исключительно имиджевой стратегией. Именно через многописание, когда иронии так много, что ее восприятие притупляется, через маскарад и мнимое косноязычие субъекта речи, берущего точное слово отовсюду, где его можно найти (даже оттуда, где оно опошлено и обесценено), Пригову удается пробиться к означаемому и заставить читателя в конце концов серьезно отнестись к таким, например, высказываниям:
Обидно молодым, конечно, умирать
Но это по земным, по слабым меркам
Когда ж от старости придешь туда калекой
А он там молодой, едрена мать
На всю оставшуюся вечность
Любую бы отдал конечность
Чтобы на всю, на ту же вечность
Быть молодым.
Ан поздно.
Образцового постмодерниста Пригова вполне можно понимать и как автора, который преодолевал постмодернизм. По крайней мере, в двух пунктах. Во-первых, его тексты вполне могут быть восприняты как прямые лирические высказывания, от которых постмодернизм отворачивался. Во-вторых, вопреки постулатам постмодернизма Пригов активно внедрял в свои тексты пафос и дидактику – для достоверности косноязычно, буквализируя мифологему косноязычного пророка. При этом оказывается, что мораль, положительная идея, положительный персонаж, пройдя через языковую профанацию, отвоевывают новые территории, распространяются на те языковые и социальные пространства, в которых им не было места, – «высветляя неожиданные зоны жизни в, казалось бы, невозможных местах» (Пригов, 1989: 418).
Вероятнее всего, имидж не-поэта и псевдопафос были нужны Пригову для того, чтобы освободить сообщение от поэтической патетики, косноязычие – для того, чтобы вернуть слову доверие, языковые маски – чтобы испытать разные возможности языка, комичное морализаторство – чтобы произнести мораль.
Мораль, пройдя через языковую профанацию, отвоевывает новые территории, распространяется на те языковые и социальные пространства, где ей не было места. И ведь действительно, когда читаешь Пригова, становится жалко его персонажей – тараканов, крыс, курицу в супе, человека, задумываешься о быстротечности жизни, о том, что на свете главное.
И над смешением языков (высокого поэтического, вульгарного, примитивного, казенно-пропагандистского, канцелярского) у Пригова можно не только посмеяться, но и задуматься. Совершенно верно, что «художественная состоятельность автора целиком определяется его чуткостью к процессам, происходящим в языке» (Айзенберг, 1991: 6). А процессы эти проявляют себя прежде всего при нарушении социальных и жанровых границ языка.
Итак, максимальный и совершенный концептуализм Пригова превращается в свою противоположность, а языковая игра, в которой слово ведет себя скорее естественно, чем культурно, становится предпосылкой и условием серьезного высказывания. В поэзию переносится явление, уже давно освоенное прозой: на то, что персонаж говорит правду, указывает не его красноречие, а его косноязычие:
Люди, не утратившие живой души, неловко, с мучительным трудом оформляют свои переживания и мысли в словах.
(Эткинд, 1998: 411)
Если верить Д. А. Пригову, что для него имеет значение имидж, а не текст, то придется признать, что его стратегия, оказавшись столь совершенно воплощенной, привела к результату, противоположному первоначальному замыслу: интересными и содержательными стали именно его тексты – имидж оказался не целью, а средством его поэтических высказываний.
