Текст книги "Языки современной поэзии"
Автор книги: Людмила Зубова
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)
Слова где ямщик замерзает по-английскиимеют, по крайней мере, два смысла: они указывают и на то, что автомагнитола воспроизводит русскую песню в переводе на английский язык (вероятнее всего, верлибром), и, в соответствии с фразеологической семантикой, на то, что гость уходит не прощаясь – нарушая этикет, но осуществляя право на личную свободу. В соединении контекста стихотворения с контекстом общекультурных символов вся земная жизнь ямщика предстает пребыванием в гостях, откуда он волен уйти «по-английски, не прощаясь». Но ведь содержанием песни является именно прощание: ямщик расстается с товарищем, просит передать поклон батюшке, матушке, вернуть обручальное кольцо жене. Может быть, автомагнитолу выключают, не дослушав тесню до конца? Тогда этот финал резко противопоставлен понятию свободы слова и свободы поведения, на котором основана манера «уходить по-английски».
Вся образная система стихотворения заставляет видеть функциональное подобие ямщика с автомобилистом и поэтом, непременный атрибут которого – Пегас. Кстати, лошадь тоже может быть личным транспортом.
По концепции финальной строфы, условие существования верлибра, заявленное в начале текста (развитие личного транспорта, свойственного современной цивилизации), ведет к прекращению личной свободы, к насильственному разрыву связей с близкими (уходу без прощания), к невозможности сказать главные слова, к утрате своего языка. Этот смысл можно было бы передать, например, такими словами: «отстаньте от меня с вашим верлибром, мне нужны ритм и рифма, в них мое спасение». Но автором стихотворения сказано гораздо больше и далеко не только о себе.
Парадокс состоит в том, что это стихотворение Кривулина написано именно верлибром, оно является частью цикла «В распеленутых ритмах».
Согласно теории Тынянова, верлибр отличается от прозы толькo единством и теснотой стихового ряда. Эти свойства текста Кривулин усугубляет, устраняя синтаксическое членение текста, по крайней мере, визуально: в стихотворении нет знаков препинания (кроме одного тире), нет заглавных букв. Но и при нормативном отсутствии знаков препинания в некоторых фрагментах текста слово может быть отнесено и к предыдущей, и к последующей части высказывания. Например, обстоятельство в трамваеспособно образовать синтаксические сочетания почти со всеми словами своей строки: 1) теснота в трамвае, 2) стихотворного ряда в трамвае,3) в трамвае требует.Можно признать разные способы членения вариантными для читателя, а можно и воспринять их как единый смысловой комплекс. Понятно, что во втором случае строка теснота стихотворного ряда в трамвае конечно же требуетпредстает синтаксически иконичной по отношению к содержанию высказывания.
Ослабление синтаксической расчлененности текста компенсируется визуальной упорядоченностью строк и строф, расположенных по вертикальной оси симметрии. Кроме того, общий зрительный контур стихотворения, похожий на воронку, создает впечатление убывающей речи, что соответствует сюжетному финалу текста.
Обобщая анализ стихотворения, можно сказать, что рассуждения о структуре стиха предстают в нем рассуждениями о жизни, не мыслимой вне творчества как движения, при этом жизнь архетипически представлена как путь. Но замедления и ускорения на этом пути определены не машинами для передвижения, а стихотворными размерами. Метафоричность стихотворения с уподоблением транспорта стихосложению заставляет обратить внимание на то, что слова метафораи транспортэквивалентны по этимологическому и словообразовательному значению. А в современной Греции ездят машины с надписью μεταφορά (‘доставка’, ‘перевозка’).
* * *
Имея в виду поэзию Виктора Кривулина в целом, можно сказать, что и прошлое, и настоящее, и будущее, и культуру, и историю Кривулин постигал через слово, преобразуя общеязыковое слово в личное. «Принцип свертки исторического опыта в личное слово» (Каломиров, 1986) [287]287
А. Каломиров – псевдоним В. Кривулина. Под этим псевдонимом статья была впервые напечатана в самиздатском журнале «Северная почта» (1979. № 1/2).
[Закрыть]оказался в высшей степени продуктивным во многом потому, что, как сформулировала Ольга Седакова, поэзия Кривулина – «это скрещение аналитичности и самозабвения, иначе – историчности и лиризма» (Седакова, 2001-б: 239).
Дмитрий Александрович Пригов: инсталляция словесных объектов
Я певчим осмысленным волком
Пройду по родимой стране
И малою разве уловкой
Поймаюсь и станется мне
Представить, что будто не волк
А птица – и сразу весь толк
И смысл
Как бы смоется
Д. А. Пригов
То, что написано Д. А. Приговым, рассчитано на понимание в контексте концептуализма – литературно-художественного направления, в России особенно активного в 70–80-е годы XX века. Концептуализм в России развился в коллективный проект с четко продуманной стратегией. Пригов объяснял это явление так:
Концептуализм <…> …акцентировал свое внимание на слежении иерархически выстроенных уровней языка описания, в их истощении (по мере возгонки, нарастания идеологической напряженности языка и последовательного изнашивания) <…>. В плане же чисто композиционно-манипулятивном для этого направления характерно сведение в пределах одного стихотворения, текста нескольких языков (т. е. языковых пластов, как бы «логосов» этих языков – высокого государственного языка, высокого языка куль-туры, религиозно-философского, научного, бытового, низкого), каждый из которых в пределах литературы представительствует как менталитета, так и идеологии. <…> они [языки. – Л.3.] разрешают взаимные амбиции, высветляя и ограничивая абсурдность претензий каждого из них [на] исключительное, тотальное описание мира в своих терминах (иными словами, захват мира), высветляя неожиданные зоны жизни в, казалось бы, невозможных местах.
(Пригов, 1989: 418)
Широко распространяться тексты концептуализма стали с конца 80-х годов. Авторское «я» сначала было категорически внеположено текстам, как бы иллюстрируя знаменитый тезис Р. Барта о постмодернистской «смерти автора», в дальнейшем эта категоричность уступила место релятивности:
Постмодернистское сознание <…> породило модель мерцающего взаимодействия автора с текстом, когда весьма трудно определить искренность высказывания.
(Пригов, Шаповал, 2003: 13)
«Я» Пригова – это доведенный до абсурда идеал «поэта-гражданина», «учителя жизни», «инженера человеческих душ», перевыполняющего план [288]288
«Во-первых, у меня есть глобальная программа на всю жизнь: я должен написать 24 тысячи стихотворений – это некое глобальное наполнение мира словесами» (Пригов, Шаповал, 2003: 21); «Для меня самого это, конечно, реализация некоего архетипа русского сознания, ощущение стояния перед пропастью, которую надо быстро чем-то закидать» (Пригов, 1993: 123).
[Закрыть]. Субъект высказывания в текстах Пригова – самодовольный графоман, пародийный персонаж типа капитана Лебядкина, Козьмы Пруткова, Васисуалия Лоханкина, героев Зощенко (см: Жолковский, 1994-а: 66; Васильев, 1999: 243; Лейдерман, Липовецкий, 2001: 16). Этот персонаж объединяет в себе два концепта, авторитетных в русской культуре: «маленького человека» и «великого поэта» (Лейдерман, Липовецкий, 2001: 17).
Пригов многократно утверждал, что для него важен не текст, а контекст – историко-культурный, социальный, имиджевый.
Пригов последовательнее и успешнее любого другого отечественного литератора утверждает приоритет творческого поведения над собственно «творчеством», все время говорит о стратегиях, жестах, конструировании имиджа <…>. Тактика из средства достижения каких-то более-менее тайных целей превращается в предлагаемый рынку артефакт: тактика – не техника, а произведение.
(Курицын, 2001: 103–104)
В литературе Пригов продолжает деятельность художника-инсталлятора: нарушая границы между искусством и неискусством, он перемещает объекты из их обычной среды в пространство обозрения:
Вместо парадоксального соединения предметов в инсталляции – парадоксальное соединение цитат разного рода, т. е. инструментом искусства и его целью становится не предмет, а язык, вернее, языковые клише, устойчивые выражения, подчеркивающие устойчивый же, закаменевший образ мышления. Цель разглядывания, как под микроскопом, этого языка заключается в том, чтобы показать его агрессию по отношению к жизни: язык порожден не действительностью, а сам творит мыслеформы, претендующие на то, чтобы быть живыми и – более того – управлять жизнью.
(Малышева, 1996: 148–149)
Объектом манипуляций становятся не только идеи, слова, собственное имя (псевдо-псевдоним Дмитрии Александрович Пригов), но также и читатели, и критики: всякий, кто говорит, что тексты Пригова примитивны, косноязычны, бессмысленны и не имеют отношения к поэзии, занимает место, назначенное инсталлятором-режиссером.
Автор (или псевдоавтор) провоцирует каждый из этих объектов обнаружить свои свойства вне привычных для этого объекта конвенций, что дает право и на прочтение текстов Пригова за пределами конвенций его литературной среды и концептуалистско-постмодернистских установок (не игнорируя эти установки, но внеполагая их).
Рассмотрим словесные инсталляции Пригова в историко-лингвистическом контексте, а именно как в его стихах изображается постоянное и неизбежное в языке ослабление исходного значения слова, иногда до полной утраты смысла.
Первой стадией концептуализма был соц-арт, сделавший основной мишенью насмешек как язык советской идеологии, так и язык либеральной оппозиции. Поэты и художники соц-арта вели себя как мальчик в сказке Андерсена «Голый король». Риторическое слово легко дискредитировалось, когда прочитывалось буквально:
Вот вижу: памятник Ленину в Ташкенте стоит
Неужели он и здесь жил? – не похоже на вид
Нет, скорее всего. А как умер – так и живет
И Дзержинский, и Маркс и прочий великий народ
Так думаю: и я, может быть
Пока жив – нет сил жить сразу везде, а вот умру —
начну жить
На Западе террористы убивают людей
Либо из-за денег, либо из-за возвышенных идей
А у нас если и склонятся к такому —
Так по простой человеческой обиде или по злопамятству
какому
Без всяких там денег, не прикидываясь борцом
И это будет терроризм с человеческим лицом.
Пригов, как и многие другие авторы, предлагал задуматься о смысле сакрализованных высказываний, как, например, в следующем тексте из большой серии «Банальные рассуждения»:
БАНАЛЬНОЕ РАССУЖДЕНИЕ НА ТЕМУ:
ЖИЗНЬ ДАЕТСЯ ЧЕЛОВЕКУ ОДИН РАЗ
И НАДО ПРОЖИТЬ ЕЕ ТАК, ЧТОБЫ НЕ ЖЕГ
ПОЗОР ЗА БЕСЦЕЛЬНО ПРОЖИТЫЕ ГОДЫ
Жил на свете изувер
Вешал, жег он и пытал
А как только старым стал
Жжет его теперь позор
А чего позор-то жжет? —
Ведь прожил он не бесцельно
Цель-то ясная видна
Значит тут нужна поправка:
жизнь дается человеку один раз и надо
прожить ее так, чтобы не жег позор за
годы, прожитые с позорной целью [291]291
Там же: 131. В заглавие стихотворения включена неточная цитата из романа Н. А. Островского «Как закалялась сталь»: «Самое дорогое у человека – это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое, чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире – борьбе за освобождение человечества» (Островский, 1974: 254).
Эти слова школьники 50–80-х годов XX века должны были заучивать наизусть.
[Закрыть].
Критике подвергались не только автоматически воспроизводимые и проходящие мимо сознания советские идеологемы, но и любой художественный образ, освященный традицией, со своей моралью, принимаемой на веру:
Язык с его художественными и собственно языковыми метафорами, фигурами речи, привычными гиперболами, идиомами предоставляет неисчерпаемый материал для концептуалистского обозрения:
Я маленьким был мальчиком
И звали меня зайчиком
Но вот однажды забежал
Во двор к нам зайчик настоящий
И все закричали: зайчик! зайчик! —
Но ты так строго вдруг сказала всем:
– Вот зайчик настоящий! – и указала на меня
Я даже побледнел Ты помнишь, мама
Здесь выставляется на обозрение не только слово зайчик, но и слово настоящий.Дело в том, что настоящим нередко называют именно не настоящее, а метафорически поименованное, как, например, в рекламе шоколадки Альпенгольд – настоящее золото Альп.Любопытный пример встретился на рекламной афише универмага: Самая настоящая распродажа.Девальвация слов приводит к тому, что назвать распродажу существительным, предназначенным для этой акции, недостаточно, сказать настоящая распродажа– тоже слабовато и, видимо, не вполне убедительно. Требуется следующая ступень усиления.
Разрыв между словом и реальностью наглядно представлен таким этимологическим манипулированием:
И даже эта птица козодой
Что доит козна утренней заре
Не знает отчего так на заре
Так смертельно, смертельно пахнет резедой
И даже эта птица воробей
Что бьет воровна утренней заре
Не знает отчего так на заре
Так опасность чувствуется слабей
И даже эта травка зверобой
Что бьет зверейна утренней заре
Не знает отчего так на заре
Так нету больше силы властвовать собой.
Название птицы козодойсвязано, вероятно, с мифологическим представлением о том, что у козы появляется молоко с кровью, когда под ней пролетает эта птица и сосет молоко (однако чаще это поверье связано с ласточкой или сорокой) (Гура, 1997: 239, 733). Слово воробей —не двухкорневое и к ворам не имеет никакого отношения (Фасмер, 1986: 352), однако в народной этимологии воробей сам предстает воришкой.
Название травы зверобойимеет много объяснений разной степени достоверности [296]296
См.: Бойченко, 2003.
[Закрыть]. Наиболее убедительна версия В. Б. Колосовой, которая считает, что такое название – результат народной этимологии: это же растение с отверстиями и пятнами на листьях называется в украинском языке дыробой,в белорусском – дзиробой,в польском – dziurawiec [297]297
Колосова, 2001: 17.
[Закрыть].
Независимо от этимологии слов, ни козодой, ни воробей, ни зверобой не связываются в современном сознании с доением, воровством и битьем: слова вызывают недоверие, даже если название имеет вполне реалистическую основу. И вместе с тем такие слова проявляют тенденцию управлять сознанием, порождая народную и поэтическую этимологию.
Элементы разных устойчивых сочетаний, теряя прямой смысл, легко объединяются, когда имеют общее фигуральное значение:
Гибрид цепного пса с оседланным конем возникает в тексте из-за того, что и тот и другой фигурируют в сравнениях, обозначающих интенсивную и утомительную деятельность, чаще всего подневольную: работает как лошадьи устал как собака.В живой речи встречается немало подобных контаминаций – и оговорок типа Наши успехи растут как на грибах (растут как грибы+ растут как на дрожжах),и почти вошедших в язык нелепых оборотов типа это не играет значения (не имеет значения + не играет роли), молчит как рыба об лед (молчит как рыба+ бьется как рыба об лед).Все это происходит потому, что слово, автоматизируясь в речевых клише, перестает быть образным и утрачивает собственное значение.
Изображая стереотипы сознания, Пригов неизбежно попадает в те сферы существования языка, где формульность являлась безупречно авторитетной основой текстопорождения. Такая сфера – прежде всего фольклор.
Сочиняя тексты от лица занудливого ментора, для которого «повторенье – мать ученья», Пригов строит их из демонстративно избыточных элементов, в частности, тавтологических сочетаний, как, например, в следующем тексте, где он, вероятно, пародирует известную фразу Экономика должна быть экономнойиз доклада Л. И. Брежнева [299]299
Материалы, 1982: 42.
[Закрыть]высказывание, превращенное советской пропагандой в идеологическое клише:
Тавтология типа масло масляноетеперь считается стилистической ошибкой. В фольклоре же сочетания с тавтологическим эпитетом широко распространены, и там они обозначают типичный признак предмета, полноту и интенсивность явления: Среди-то двора широкого, / Супротив-то моста мощеного; Я сидела, красна девица, / В своей светлой светлице; Соль ты солоная, / Из-за моря привезенная; А ключ моим словам и утверждение, и крепость крепкая, и сила сильная(см.: Евгеньева, 1963: 143, 231–233, 238, 244).
Тавтологический эпитет встречается и в самых разных жанрах классической литературы (см. примеры: Евгеньева, 1963: 104), а также образует немало фразеологических единиц языка: день-деньской, мука мученическая, всякая всячина, разные разности, диво дивное.
Особенно характерны такие эпитеты для песенной лирики и заговоров, соответственно и у Пригова они проявляют свою интенцию к лиричности и суггестивности. Но нестандартное лексическое наполнение конструкций представляет их как неуместные: речь как будто буксует, увязает в повторах.
А. П. Евгеньева возражала Ф. И. Буслаеву, А. А. Потебне и другим филологам, видевшим в тавтологическом эпитете подновление стершегося значения существительного (Евгеньева, 1963: 229–231). Материал, который был ею проанализирован, может быть, и дает основание для такого сомнения, потому что в фольклоре ослаблена образность не только существительного, но и эпитета, что является неизбежным следствием повторяемости формул. Текст Пригова с нефразеологизированной тавтологией отчетливо проявляет функцию подновления. По существу, в этой тавтологии сосредоточена вся поэтичность текста, который, конечно же, подается как изделие профана. Если попробовать устранить корневые повторы, получится такое сообщение: *Где бежит там вода / Там и камень лежит / Зверь на лапах [301]301
На лапах– тоже избыточный элемент высказывания.
[Закрыть] бежит / С него капает кровь / Он ложится под древом / глаз закрыт / И уже он на небе / Человеком парит.Становится ясно, что приговский текст – это сообщение не об умирающем звере, а о потребности языка, в котором лишнее необходимо для того, чтобы восстановить образ слова, хотя бы и жертвуя репутацией субъекта речи.
Аналогичную картину можно наблюдать на примере текста с тавтологическими наречиями:
В русском языке есть немало идиоматических сочетаний такого типа: стоймя стоит, дрожмя дрожит, ревмя ревет, кишмя кишит.Они обозначают интенсивность, полноту действия или состояния. Слова в таких конструкциях легко утрачивают прямой смысл: сказать ходуном ходитможно только метафорически – о трясущихся предметах, а не о тех существах, которые действительно ходят ногами. В выражении поедом естпрямой смысл тоже совсем вытеснен метафорическим: ничего съедобного поедомне едят.
И в фольклоре, и в разговорной речи набор таких сочетаний лексически ограничен (см.: Евгеньева, 1963: 198; Шведова, 1960: 73–74). Пригов, игнорируя фразеологическую связанность слов, показывает сущность явления на фактах, не ослабленных привычкой восприятия, а также демонстрирует тенденцию усилительных элементов к утрате прямого смысла. Тавтологическое наречие, усиливая образность метафор день стоит; ветер летит; тени лежатили бегут; ветери тени рассказывают,только отделяет переносный смысл от прямого. А в строке Человек сидьмя сидитнаречие вовсе не уточняет позу, а переключает восприятие глагола сидитс прямого смысла на переносный: ‘сидит всегда, постоянно’.
Гораздо меньше похоже на фольклорное сочетание кушал и елв серии текстов под общим названием «Паттерны»:
У меня был сын, замечательный сын,
Он жил и все чем-нибудь да сыт,
Он жил, кушал и ел
И делал множество дел.
И я подумал: что за сила
Его из малой малости замесила,
И поставила здесь, где меня уже нет?
И я заплакал, как маленький поэт.
У меня был век, замечательный век,
Он был не то чтобы человек,
Он был, кушал и ел
И делал множество дел.
И я подумал: что за сила
Его из осмысленных крох замесила
И поставила здесь? Вот венок, вот венчик…
И я заплакал, как маленький ответчик.
Субъектами действия кушал и елв цикле «Паттерны», состоящем из 13 стихотворений, изображены кошка, сын, люди, которых можно делать из гвоздей [305]305
Гвозди бы делать из этих людей: / Крепче не было в мире гвоздей– знаменитая цитата из «Баллады о гвоздях» Николая Тихонова (Тихонов, 1985: 82).
[Закрыть] , нечто, бес, сила, страна, пес, тело, век.При варьировании субъекта сочетание кушал и елметафоризируется и абстрагируется, при этом в контексте цикла оно доминирует как инвариант существования.
Строка И делал множество делобнаруживает совершенно различную предметную отнесенность в зависимости от субъекта действия: общие слова могут означать что угодно: множество делкошки, беса, страны существенно различаются.
В последней строке каждого из текстов меняется последнее слово: И я заплакал, как маленький( маленькая, маленькое)… кошка, чудодей, поэт, Иисус, свинья, козлик, диво, Фауст, ворон, бык, сосед, ответчик, сынок.Серия демонстративно искусственных «маленьких» субъектов заканчивается субъектом максимально естественным в стихотворении о матери: И я заплакал, как маленький сынок(Пригов, 1997-а: 100).
Таким образом, слово в разных стадиях его абстрагирования и метафоризации как будто проверяется на осмысленность контекстами строки, стихотворения, цикла.
Синонимический повтор кушал и ел,демонстративно нелепый в текстах Пригова, вполне привычен, когда он фразеологизирован в языке – ср. пары грусть-тоскав фольклоре, стыд и срамв обиходной речи, целиком и полностьюв официальной. В фольклорных текстах имеется самая прямая аналогия приговскому словосочетанию: Вы поешьте да покушайте, / Вы любезны милы дядевья(См.: Евгеньева, 1963: 269).
Когда-то члены подобных пар различались по значению, в частности, естьозначало ‘насыщаться’, а кушать —‘пробовать’ (ср.: кусать, покушаться, искушать).Отдельный смысл каждого их этих слов растворился в их обобщенном смысле: глаголы, став синонимами, теперь обозначают действие, а не способ его осуществления. Язык стремится к новому расподоблению этих слов, устанавливая этикетное и стилистическое ограничение на слово кушать,которое характеризует не действие, а говорящего в его отношении к социальному статусу и культуре речи.
Лексическая избыточность свойственна и обиходной речи, что отражено такими строками Пригова:
Сочетание три хулигана втроемимеет прямой аналог в песне «Шумел камыш», где есть слова Гуляла парочка вдвоем.А у Пригова непосредственной мотивацией тавтологии является пародируемая назидательность.
Пригов изображает не только лексическую, но и морфемную избыточность:
Подобная редупликация – один из древнейших способов обозначения множественности, интенсивности, свойственный многим архаическим языкам. Потребность в повторе морфем возникает при ослаблении их значения (ср. девчоночка, крючочек).То есть избыточность нового означающего есть следствие недостаточности прежнего, возникшей в результате обессмысливания языковой единицы от ее частого использования.
Проверка слова на осмысленность часто осуществляется и в оксюморонах. Противоречивые сочетания во многих случаях имеют разную природу и разный смысл:
Слово немножков первом примере, теряя значение наречия, обнаруживает свойство модальной частицы, выражающей намерение говорящего быть скромным. Вероятно, литературный источник этих строк – строфа О. Мандельштама Я от жизни смертельно устал, / Ничего от нее не приемлю, / Но люблю мою бедную землю / Оттого, что иной не видал(«Только детские книги читать…» [314]314
Мандельштам, 1995: 89.
[Закрыть]). Обратим внимание на то, что в этих строках Мандельштама тоже есть оксюморон: от жизни<…> смертельно.
Слово полнаяво втором примере представляет отсутствие как материальную субстанцию, соединяясь с существительными, обозначающими свойства (запах, цвет), а не предметы или вещества. И тут обнаруживается условность языковой нормы: вполне привычны сочетания запах сирени наполнил всю комнату, синий цвет заполняет все пространство картины.В строке сын с улыбкою дочернейприлагательное из относительного превращается в качественное.
Все эти сочетания, внешне абсурдные, имеют внутреннюю логику, обусловленную подвижной семантикой слова. И в этом случае можно вспомнить фольклор, в котором имеются сочетания, алогичные для современного языкового сознания: аленький мой беленький цветочек, розовый, лазоревый василечек;на дубу листочки бумажные,про арапа говорится, что у него руки белые(см.: Хроленко, 1977: 95). Такие сочетания оказывались возможными согласно логике фольклорной системы, в которой постоянным эпитетом обозначались идеальные качества, соответствующие эстетической норме (Никитина, 1993: 140). Получается, что постоянный эпитет фольклора вполне сопоставим со словом-симулякром [315]315
Симулякр – «образ отсутствующей действительности, правдоподобное подобие, лишенное подлинника, поверхностный, гиперреалистический объект, за к-рым не стоит какая-л. реальность» (Маньковская, 1997: 423).
[Закрыть]или концептом, объектом концептуалистских инсталляций.
Логика идеала порождает у Пригова абсурдное объединение несовместимого и на сюжетном уровне:
Показательно, что в этом тексте перед упоминанием Будды, благословляющего крестом, назван цветочек аленький– предмет сказочной мечты [317]317
Е. Суслова предполагает, что здесь цветочек аленький —это и красный лотос, связанный с образом Будды: Будда часто изображается сидящим на лотосе или исходящим из центра лотоса (письмо к Л. В. Зубовой).
[Закрыть]. В стихотворении представлены символические знаки идеальных сущностей, сакрализованных в совершенно разных культурах: и в советском ритуале с его праздничным салютом, и в фольклоризованной литературной сказке С. Т. Аксакова «Аленький цветочек», и в буддизме, и в христианстве. Абсурдное смешение разнородных символов имеет свою мотивацию в стихотворении: цветочек аленькийвполне можно увидеть в фигурах фейерверка; слова небо высшеемогут быть поняты и как искаженное сочетание небо высокое(с постоянным идеализирующим эпитетом), и как указание на мистическое прозрение. Небо оказывается и пространством салюта, и местом обитания божественных объектов поклонения.
Архетипические представления о мире проявляются как в общей тональности многих текстов Пригова, изображающих примитивное сознание и примитивный язык, так и в конкретных чертах поэтики, предлагающей объединять живое с неживым, человека с другими существами и с предметами:
Вот самолет как светлая душа
По воздуху ступаетне спеша
Он легкою ногойступает
И в земные споры не вступает
Но вверх глядит и видит жуткий танец:
Метафизический американец
Как бес с нейтронной бомбою кружит
И небеса вокруг себя крушит
И бедный босоногийсамолет
Бежит, бежит, прикрыв рукою рот
Чтоб, не дай Бог, оборотиться —
Не то сгоришь как белый голубь-птица.
Конечно, оживление предметов характерно для сказок, разнообразных художественных фантазий, кинематографической анимации. Но здесь имеется не только общекультурная, но и специально концептуалистская обусловленность странных образов: ситуацией, когда эти слова употреблялись в отрыве от реальности.
Так, сочетание босоногий самолетможно объяснить нерасчлененными представлениями о босоногом детстве, о том, как дети бегут, глядя на пролетающие самолеты. Эпитет в фигуральном выражении босоногое детствочаще всего употребляется как слово, утратившее прямой смысл, поэтому оказывается, что вообще безразлично, к чему его присоединить, хотя бы и к самолету. Прилагательное бедныйв строке И бедный босоногий самолетпроявляет два своих значения: ‘несчастный’ и ‘живущий в бедности’, а глаголом бежитназвано не только быстрое движение (при обозначении которого бежатьи лететь —синонимы), но и бегство. Самолет у Пригова движется прикрыв рукою рот,возможно, потому, что праздных наблюдателей называют зеваками (это метафора: любопытствуя, люди на самом деле не зевают в современном смысле этого слова), а когда зевают, полагается прикрывать рукой рот.
По существу, строчками И бедный босоногий самолет / Бежит, бежит, прикрыв рукою ротПригов изображает небольшой фрагмент языковой системы с ее приобретениями (метафорической образностью) и потерями (обессмысливанием слов).
Первая строчка Вот самолет как светлая душаи последняя Не то сгоришь, как белый голубь-птицаобъединяют традиционный символ птица-душаи возникшее в XX веке уподобление самолета птице. При этом метафорическая птица конкретизируется, но конкретности оборачиваются серией очередных концептов: это сгорающая птица-феникс, и голубь мира, и бумажный голубь, который действительно может гореть.
Обратим внимание на структуру фразеологизма птица-феникс: лексической единицей является парное сочетание, объединяющее родовое и видовое название, что Пригов и пародирует конструкцией голубь-птица.Инверсия подчеркивает избыточность родового наименования, так как именно второй элемент словосочетания является уточняющим.
Возможно, в последней строфе смешиваются два эпизода из известных текстов культуры: библейский сюжет о жене Лота, которая была наказана за то, что обернулась на горящий Содом, и рассказ о мести Ольги древлянам из «Повести временных лет»: чтобы сжечь древлян, княгиня Ольга собрала с каждой избы по голубю и воробью, подожгла птиц и отпустила лететь обратно.
Одушевление предметов, восходящее к мифологическому сознанию, имеет разную мотивацию в разных художественных системах. В постмодернистском тексте Пригова это конструкт, составленный из концептов, образованных в результате метафорического функционирования слов, теряющих прямой смысл и поэтому способных вступать в новые соединения.
Конечно, у Пригова есть огромное количество текстов, демонстрирующих превращение в концепт слова из цитаты. Некоторые примеры уже приводились. Теперь обратим внимание на поведение заимствованной метафоры в тексте Пригова:
Здесь очевидна пародийная трансформация строк Ветер, ветер! Ты могуч, / Ты гоняешь стаи тучиз «Сказки о мертвой царевне и семи богатырях» Пушкина [320]320
Пушкин, 1977-в: 355.
[Закрыть]. Но если в источнике множество было обозначено только словом стаи,то у Пригова количественным показателем становится сочетание стаи туч.В языке слово тучаи само по себе может обозначать множество. При этом пушкинская метафора ‘тучи как птицы’ совсем обессмысливается, так как тараканы по небу не летают.
