Текст книги "Годы и дни Мадраса"

Автор книги: Людмила Шапошникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

– Армия в боевой готовности!

– Полиция в трех городах стреляла в студентов!

– Читайте «Мейл»! Читайте…

Почему армия в боевой готовности? Неужели против студентов?

11 февраля. Утром на Маунт Роуд прибывают все новые отряды полиции. Полицейские короткими перебежками рассыпаются по улице, занимая близлежащие переулки. Я дождалась автобуса и поехала к себе в колледж. Остановки за две до вокзала Эгмор я увидела толпу людей, бегущих навстречу автобусу. Двое полицейских остановили автобус и сказали водителю, что ехать к вокзалу нельзя. Автобус свернул на мост перед Пунамалли Хай Роуд. Как только машина въехала на мост, я увидела две плотные шеренги людей у его перил. Грязные рубахи, нечесаные волосы, диковатые пустые глаза, рты, искаженные криком, переходящим в вой. Да, это были они, люмпен. С двух сторон на автобус обрушился град камней. Швыряли большими кусками кирпичей, норовя попасть в открытые окна. Автобус рванулся вперед, зазвенело разбитое ветровое стекло, и водитель, вытирая кровь с лица, пригнул голову. Стоявшие в проходе автобуса кинулись на пол. Камни грохотали по обшивке машины, и с двух сторон неслись нечленораздельные крики и вой. Что-то не позволило мне улечься на пол. Вдруг пожилая женщина, сидевшая у окна, охнула и стала странно оседать, заваливаясь на левый бок. Потом она протянула руки, как будто в поисках опоры, и подняла залитое кровью лицо. Ее стащили на пол, но люди растерялись и не знали, что делать. А по обшивке автобуса гремели камни. У конца моста я соскочила с подножки на ходу, и мимо моего уха просвистел обломок кирпича.

Я двинулась по направлению к Эгмору. Со стороны вокзала раздавались крики и выстрелы. Вокзал имел жалкий вид. Разбитые стекла, искореженные кассовые окошки, груда камней и кирпича на полу в зале ожидания. Двери на платформу были закрыты. Электропоезда не ходили. На путях стоял поезд, зияя выбитыми окнами вагонов. На их изуродованной обшивке грязными полосами тянулись следы недавно потушенного огня. На площади перед вокзалом бушевала толпа уже знакомых мне типов. Небольшой полицейский отряд, взявшись за руки, пытался оттеснить толпу от вокзала. Но та напирала, и обломки кирпичей летели в разные стороны. Тогда полицейский офицер в разорванной рубашке и без фуражки взмахнул рукой. Грянул залп. «О-о-о-о!» – пронеслось над толпой. Где-то сбоку образовался водоворот, и я увидела, как человек, на белой рубашке которого растекалось красное пятно, все падал и падал, но не мог упасть. «О-о-о-о!» – понеслось снова. И толпа хлынула в узкие переулки, сбивая на ходу редких прохожих. Площадь внезапно опустела, и полицейский офицер, стерев пот с лица, подошел к человеку в белой рубашке, который наконец упал.

Магазины и лавки, расположенные вдоль площади, стали закрываться. И пока я шла к колледжу, на моем пути все закрывались и закрывались лавки. Редкие прохожие, пугливо прислушиваясь, спешили домой. В западной части города прекратилось движение автобусов. Телефонная линия между Мадрасом и Тамбарамом оказалась полностью поврежденной. В Четпете толпа разбила два поезда. Вагоны грудой обломков лежали на рельсах. В городе царила растерянность. Министерство просвещения распорядилось закрыть колледжи до первого марта и немедленно очистить общежития. Однако в 6 часов вечера по радио передали приказ полицейского комиссара – никого не выпускать за пределы общежитий. Родителей просят не выпускать детей из домов. В городе вводится круглосуточное полицейское патрулирование. Автобусы будут ходить только до 7.30 вечера. Граждан просят не появляться после этого времени на улицах. В колледже нам раздали свечи, так как опасались, что будет повреждена электросеть. Ворота колледжа закрыли. Никого не выпускали и никого не впускали. Как в осаде. Каждые полчаса радио сообщало новости. Они не утешительные. Подожженные полицейские машины, разбитые почтовые отделения, остановленные и искореженные поезда, избитые пассажиры, горящие автобусы, расстрелы, пожары в продовольственных складах.

Газеты выходят нерегулярно. Газетчики работают в страшных условиях. Камни – с одной стороны, пули полицейских – с другой…

В 8.30 по радио будет говорить премьер-министр Шастри. Около приемника в преподавательском холле собрался почти весь колледж. Зеленый огонек приемника хитро подмигивал собравшимся. В ящике что-то потрескивало. Все нетерпеливо посматривали на часы. Наконец зеленый огонек еще раз подмигнул и раздался старческий бесстрастный голос премьера. Полились общие, ничего не значащие слова. Премьер разъяснял статьи конституции, ссылался на высказывания Неру. Ни слова о положении на Юге, никаких призывов, никаких обращений… Расходились разочарованные.

А в городе продолжались погромы. Теперь становилось ясным, что большинство студентов к погромам отношения не имело. Вырвалась на поверхность какая-то слепая, темная сила, разбивающая без смысла и цели все на своем пути. Эта сила смела и подмяла под себя мирное студенческое движение. Погромщики, судя по их действиям, никакого отношения к политическому движению против хинди не имеют. Кто-то стоит за их спиной. Но кто? Пока это не ясно. Ночью над городом прерывисто гудели самолеты. От аэродрома к центру шли машины с прибывшими войсками.

12 февраля. В городе объявлен хартал. Закрыты все лавки и магазины. Не работают учреждения и предприятия. Не действует городской транспорт. Работают только рикши. Из конца в конец города снуют машины с воинскими частями. Поезда не пришли на вокзал Эгмор, обслуживающий южное направление. Главная улица оцеплена солдатами. На них стальные каски, тяжелые башмаки. Они стоят, опираясь на ружейные приклады. Появление войск произвело определенное впечатление на погромщиков. Главный почтамт охраняется большим отрядом солдат. Напротив стоит ожидающая чего-то огромная толпа. Между толпой и солдатами шныряют люди в засаленных шортах. Они диковато косятся то на солдат, то на толпу. На стенах домов висят листовки Всеиндийского конгресса профсоюзов, в которых выражается сочувствие жертвам, павшим в борьбе. На изгороди Колледжа искусств слова: «Бхактаватсалам должен уйти в отставку», «В штате убито 168 студентов». По радио объявили о комендантском часе. После восьми вечера и до шести утра никто не должен появляться на улице. Нарушители будут арестованы. Директор одной из школ сжег себя в знак протеста против введения языка хинди. Газеты на тамильском языке зияют белыми, незаполненными шрифтом полосами. Цензура. Наш колледж продолжает находиться в осаде. Все боятся, что погромщики могут ворваться в студенческое общежитие. К полиции обращаться нет смысла. Ее пребывание в колледже тоже нежелательно. В колледже кончились запасы продовольствия, и пока никто не знает, как их возобновить. К середине дня стали ползти слухи о погромах в различных концах города. Толпы людей носились по улицам, сметая все на своем пути. Над городом плыл едкий дым пожарищ. Горели поезда на вокзалах, автобусы, телефонные будки. Два междугородных автобуса были остановлены в нескольких милях от Мадраса. Погромщики велели выйти пассажирам, побили их камнями, а автобусы сожгли. Газеты пишут об антисоциальных элементах, которые составляют основной костяк погромщиков. Несколько полицейских, попавших в их руки, были зверски убиты. Люмпен грязной волной погромов, грабежей, избиений, поджогов и убийств ударил по движению. В этой, казалось, стихийной «деятельности» все лее существуют свои закономерности. Разрушают в основном государственную собственность. Поджигают и разбивают государственные автобусы. Они красного цвета. Но ни один из автобусов частных компаний не пострадал. Кто-то явно руководит этой темной силой, и она уж не такая неорганизованная.

13 февраля. Ночью над городом разразился сильный ливень. Он смыл с мадрасских улиц кровь, пепел и лозунги, написанные мелом на асфальте. Атмосфера явно освежилась. Спал гнетущий зной, висевший над раскаленным городом все эти дни. Утром было опубликовано заявление Студенческого совета о том, что агитация против хинди прекращается. Сегодня восстановлено автобусное движение, магазины, лавки, учреждения вновь открылись, деловая жизнь вошла в свое обычное русло. Газета «Хинду» опубликовала ряд снимков под заголовком «Рука вандала». На них изображены сгоревшие поезда, разобранные рельсы, разбитые телефонные будки, изуродованные здания вокзалов и почтовых отделений. «Штат понес убытков, – сообщала газета, – на 10 миллионов рупий, и это только по предварительным подсчетам!» «Мейл» опубликовала заявление главного министра штата Бхактаватсалама. «Я имею сведения, – говорил он, – что за всеми этими поджогами, погромами и т. д. стоит партия ДМК, а также некоторые представители крупного капитала». Он высказал мнение, что погромы были хорошо спланированы и организованы.

16 февраля. В Мадрасе спокойно. Однако в штате и по всему Югу продолжаются погромы.

17 февраля. Сегодня я получила от университетских властей предписание прекратить занятия на курсах русского языка до 1 марта. Все эти дни мы продолжали заниматься. Я пошла за разъяснениями к проректору.

– Вы должны решить этот вопрос сами, – сказал он. – Но если вы хотите продолжать занятия, кончайте их до наступления темноты. Иначе с вами со всеми могут расправиться.

Мы не захотели, чтобы с нами расправились, и подчинились решению.

Колледжи возобновили занятия только 9 марта. Однако центральное правительство не приняло к этому времени никакого решения, и студенты продолжали волноваться. Время от времени вспыхивали забастовки, но погромы в городе прекратились. Армия загнала люмпен снова в щели. Даже лидеры ДМК призывали студентов нормально продолжать занятия. Полиция и войска находились в состоянии боевой готовности и продолжали патрулировать город.

Что же произошло в Мадрасе в действительности? Студенты начали движение протеста против введения языка хинди, и это движение развивалось вполне мирно до 8 февраля. Несмотря на это, основная сила полицейских репрессий была обрушена на это движение. После 8 февраля начались погромы и на арене движения появились иные силы. Это была «Сватантра», связанные с ней представители крупного капитала и часть лидеров партии ДМК. Все они пытались воспользоваться сложной обстановкой в штате и недовольством языковой политикой конгрессистского правительства, для того чтобы свергнуть это правительство. В штате, по существу, начался реакционный путч, где основную роль играла партия «Сватантра». Этот блок и стоял за спинами погромщиков. Мадрасская полиция вела себя во время погромов несколько сомнительно. Она бездействовала в начале погромов. Шли разговоры о том, что у нее «связаны руки». Кто связал ей руки, сказать трудно. Однако Перияр утверждал, что не обошлось без конгрессистских министров, принадлежащих к правому крылу. Перияр называл их брахманами, но, по всей видимости, дело обстояло гораздо сложнее. Надо сказать, что великий Рамасвами интуитивно почувствовал, что движение против хинди использовано реакционными силами. Он мужественно и бескомпромиссно выступал на митингах в поддержку конгрессистского правительства в разгар погромов. Ему грозили расправой, но он не испугался. Погромщики напали на его дом, выбили стекла его автомобиля, когда он проезжал по городу. Но и это не испугало лидера Дравидийской партии. Он продолжал свое дело и удержал многих от бездумного участия в погромах.

Кто же оказался в числе погромщиков? Люмпен, безработные, часть рабочих текстильных фабрик, содержатели лавок араки, которых не устраивал «сухой закон», и даже полицейские, связанные с лавочниками и получавшие от последних взятки за подпольную торговлю аракой. Погромщиков покупали. На подкуп шли «черные деньги», укрытые крупными дельцами от обложения налогами.

И последнее. Попытка реакционного путча не удалась. В Мадрасе и Тамилнаде оказались силы, которые смогли противостоять этому. Погромщиков и их хозяев не поддержали. Путч всплыл и захлебнулся в собственных криках, истерике и неоправданной жестокости. На этот раз Мадрас выдержал испытание на верность прогрессу.

Четки и чаша из кокосового ореха —

главные атрибуты храмового нищего

Летом 1965 года, когда я покидала город, казалось, уже ничто не говорило о тех бурных событиях, которые пришлось всем пережить. Студенты разъехались на каникулы, железнодорожные пути были восстановлены, вокзалы отремонтированы, нечесаные люди с диковатым взглядом заняли свои привычные места на припортовых улицах и на окраинах рабочих кварталов. Только улыбка на бледных губах Раджагопалачарии стала жестче и определеннее, а в глазах его извечного врага Перияра не остыла еще боль пережитого. Аннадураи громил конгрессистов на митингах, предчувствуя начало своей «эпохи». Она установилась через два года после всеобщих выборов, и движение против хинди и последующие за ним погромы сыграли в этом немаловажную роль.

Когда обтекаемое серебристое тело «Каравеллы» поднялось над мадрасским аэродромом, я увидела, как город вновь надвигается на меня. Самолет совершил прощальный круг, и внизу поплыли белые и розовые дома, кокосовые пальмы, разогретая асфальтовая стрела Маунт Роуд и трехцветный флаг над бастионами Форта святого Георгия. Через несколько минут все ушло куда-то влево и растворилось в знойной дымке, окутывавшей город. Самолет повис над океаном, где неправдоподобно и отчетливо застыли сине-зеленые морщины волн. Но я знала, что там, внизу, они с шумом и грохотом обрушиваются на белый коралловый песок мадрасского побережья…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ТАМИЛНАД

Мадрас современен. Он возник на древней земле Тамилнада, но от древности там осталось немного. Англичане изгоняли ее отовсюду. Они не понимали ее, и она им мешала. Традиционный уклад жизни по-настоящему сохранился в маленьких городах, бывших когда-то историческими центрами. Процесс «европеизации» обошел их стороной. И поэтому в Тируванаималаи (Тируваннамалай), в Канчипураме, в Чидамбараме и в других городах можно встретить то, что существовало в Индии много веков назад. Эти приметы прошлого, донесенные до наших дней, интересовали меня больше всего. Им, по всей видимости, осталось жить недолго. Я решила воспользоваться возможностью увидеть все это и предприняла путешествие по штату. Это путешествие не было непрерывным. Мне приходилось пользоваться короткими «уикэндами», праздничными днями, каникулами. Но и то, что мне удалось увидеть и услышать во время этих непродолжительных поездок, заслуживает, на мой взгляд, внимания…

Гора Священного огня. Великий риши

На мадрасском вокзале Эгмор мы сели в обычный современный поезд. Мы – это мой приятель Махадева, его мать, старая набожная брахманка, и я. И хотя вокруг была обычная вокзальная суета, свистели паровозы, подкатывали к подъезду такси, ярко горели люминесцентные фонари, ощущение чего-то необычного уже охватило меня. Мы ехали в Тируванаималаи, небольшой храмовой городок, расположенный в 120 милях от Мадраса. Там ежегодно в конце дождливого сезона проводится старинный праздник «картикадипам». На горе Аруначала, у подножия которой стоит Тируванаималан, зажигают священный огонь в честь Аруначалесварара – бога горы Солнца.

Поезд отошел от перрона, замелькали огни окраин Мадраса. Затем потянулись рисовые поля, освещенные луной. Небо расчистилось, и набухшие дождевые тучи ушли куда-то к горизонту. Проносились электрические фонари небольших станций и поселков. Разноголосо кричали лягушки, так, как это бывает в дождливый сезон. Примостившись на свободной полке, подремывала мать Махадевы.

– Слушайте, – сказал мне Махадева.

– Что? – не сразу поняла я, выходя из задумчивости.

– Слушайте, – повторил он, – как кричат лягушки. У них, как и у людей, есть свои касты. И каждая каста квакает по-разному.

Я прислушалась и поняла, что лягушачьи голоса звучали неодинаково.

– Вот слышите, – продолжал Махадева. – Это кричит лягушка-брахман. Басом, важно, с сознанием собственного достоинства.

В это время совсем рядом с вагоном раздалась пронзительная рулада.

– А это, – прокомментировал Махадева, – вайшьи. Они кричат, как торговцы на рынке, зазывающие покупателей. А теперь слышите? Квак-квак-квак. Очень ритмично.

– А эти к какой касте принадлежат? – поинтересовалась я.

– Неужели не догадаетесь? Они кричат, как будто стучат молоточком по металлу. Это ювелиры. Низшая каста.

Я засмеялась. Мне никогда не приходили в голову такие сравнения. Кваканье лягушек звучало для меня всегда слитно и неприятно. Неожиданно к слаженному лягушачьему хору присоединилось еще несколько голосов. Эти лягушки орали беспеременно и с каким-то подвыванием.

– Слышите? – снова спросил Махадева. – Как, по-вашему, они кричат?

– Нахально, – ответила я.

– Вы почти угадали, – засмеялся Махадева. – Они кричат воинственно. Эго кшатрии.

– Где кшатрии? – встрепенулась его мать.

– Спи, мама, – успокоил ее Махадева. – Это лягушки-кшатрии.

– Я тебе покажу лягушки-кшатрии! – рассердилась старуха. – Вечно у тебя всякие фантазии. Может быть, еще есть и лягушки-брахманы?

Мы переглянулись, но благоразумно промолчали. Мать у Махадевы была строгая женщина. Вскоре она снова задремала, и ее покорный сын, понизив голос, рассказал мне все об остальных лягушках. Наконец поезд остановился у освещенной платформы.

– Виллупурам, – сказал Махадева. – Сейчас будем пересаживаться.

Была уже глубокая ночь, когда мы, пробираясь между рельсами, зашагали в сторону от станции. Луна уже зашла, и ветер гнал по темному с редкими звездами небу рваные облака.

– Куда мы идем? – спросила я.

Махадева подтянул дхоти и загадочно улыбнулся.

– Иди, иди, – сказала старуха, – он знает, что делает.

Через несколько минут в темном тупике зачернела громада неосвещенного состава.

– Наш поезд, – понизив голос, сообщил Махадева.

Около вагонов метались какие-то люди, но я не могла в темноте разглядеть их лиц.

А дальше все происходило как во сне. Мне показалось, что я совершила пересадку не только в пространстве, но и во времени. Это чувство так и не покидало меня во время поездки в Тируванаималаи. Мы втиснулись в купе третьего класса. Моим глазам предстала странная картина, тускло освещенная огарком свечи. Тесно прижавшись друг к другу, в купе сидели люди.

– Они все пилигримы, – шепнул мне Махадева. – Не удивляйтесь.

На грязном полу вагона вповалку спали дети. Неопрятные, всклокоченные женщины в сари без кофточек стали тянуть к нам руки, покрытые татуировкой. Их пальцы с ногтями, похожими на загнутые когти, все тянулись и тянулись ко мне. Я невольно отступила. Раздался надтреснутый, хриплый смех. Смеялась старуха, сидевшая на полу. Седые космы волос закрывали ее лицо.

– Дай мне 25 пайс, – сказала она.

– Зачем тебе, амма? – спросила я.

– Я хочу влезть на гору, – и снова засмеялась слабоумно и хрипло.

– На гору пускают бесплатно.

– Э, нет! – захныкала старуха и затрясла седыми космами. – Шива каждый раз просит у меня на горе 25 пайс.

– Не слушай ее! Не слушай! – пронзительно закричала женщина, которая протягивала ко мне татуированные руки. Я всмотрелась в ее лицо, и оно показалось мне фантастическим. Круглое и серое, как ржаная лепешка, с маленькими глазками и огромным носом картошкой, оно надвигалось на меня и подмигивало красными, воспаленными веками. Рядом, как в тумане, раскачивалась узкая бледная физиономия другой женщины, более похожая на череп, чем на живое человеческое лицо. Старуха с крючковатым носом, доходившим почти до подбородка, которая сидела тут же на скамье, растолкала своих соседей и усадила нас. Снова раздался откуда-то с полу хриплый смех:

– Амма, 25 пайс для Шивы. Для возлюбленного бога Шивы.

На старуху шикнули, и она наконец успокоилась. Худой, высохший брахман в грязном дхоти и с косичкой, раскачиваясь, распевал древние мантры. Проход в купе был забит людьми. Одни были в каких-то покрывалах, другие обнажены до пояса. Их тела и лица были разрисованы белой и желтой краской. Мне все еще казалось, что я вижу фантастический сон. За окном купе стыла черная тишина и не было слышно даже кваканья лягушек. И, как бы усиливая мое ощущение неправдоподобности происходившего, поезд тихо и бесшумно поплыл куда-то, покидая XX век и уходя в прошлое. Теперь он шел по какой-то другой стране. В этой стране не было электричества, фабричных труб и света автомобильных фар. Поезд останавливался у призрачных поселков, окутанных сонной тьмой, и лишь изредка ему светили оранжевые керосиновые фонари на низких гранитных столбах. И на каждой остановке тьма выбрасывала к вагонам толпы полуобнаженных, украшенных древними знаками, исступленных людей.

– Аруначала! Аруначала! – плыл крик, врываясь в открытые окна, и рты пилигримов беззвучно открывались и закрывались.

Перед рассветом тьма сгустилась, и я не могла различить на небе даже дождевых туч. Я долго и пристально всматривалась в него и вдруг увидела, как впереди неверно и призрачно сквозь дождевую сетку запылал огненный крест. Я даже не удивилась. Ведь во сне мы не удивляемся и все воспринимаем как должное. Махадева тоже увидел крест.

– Гопурам храма, – сказал он, позевывая. – Иллюминация в честь праздника.

Банковский клерк XX века, он прекрасно уживался в прошлом. Его оно не беспокоило и не тревожило, как меня. Сон прошлого продолжался. Забрезжил серый рассвет, продолжал накрапывать дождь. У станции стояли тонги, запряженные быками. Чуть откинутые назад рога быков были украшены медными набалдашниками с колокольчиками. Одна из таких тонг повезла нас по грязным и мокрым узким уличкам. В предрассветной мгле размытыми, приглушенными красками рисовались гранитная громада горы Священного огня и четыре башни храма, расположенного у ее основания. Хотя было очень рано, входы многочисленных лавок светились желтыми огнями сквозь пелену дождя. Наша тонга плыла в густом потоке пилигримов. Сколько их было? Трудно сказать. Наверно, тысячи. Десятки тысяч. А может быть, сотни тысяч. Шли крестьяне, завернутые в грубые шерстяные одеяла, шли санияси в оранжевых одеждах с четками, свисающими на грудь, шли разрисованные, с длинными космами нечесаных волос садху, шли полуобнаженные брахманы со шнурами дваждырожденных через левое плечо, шли женщины в ярких сари, позванивая браслетами. У многих на руках были дети. Казалось, происходит грандиозная киносъемка. Но операторов не было, а многие из идущих никогда не видели кино. По обочине дороги с двух сторон плотной стеной расположились нищие и прокаженные. Они вопили, корчились, выкрикивали бессвязные фразы и протягивали изуродованные руки к катившейся мимо толпе пилигримов. Рядом с нищими и прокаженными разместились гадальщики с зелеными попугаями и чернобородые задумчивые астрологи. Бродячие фокусники и жонглеры раскладывали свое нехитрое имущество тут же на утоптанных множеством ног площадках. Все это проплывало мимо меня в громкоголосье, криках, в ярких красках одежды, неся с собой что-то забытое, утраченное в той жизни, откуда я пришла. В священных водоемах, мимо которых мы проезжали, пилигримы совершали омовение. Из-за поворота показался небольшой храм. Длиннобородый жрец звонил в колокольчик, а вокруг каменного почерневшего от времени идола один за другим мерно и ритмично двигались люди. Потом потянулись галереи странноприимных домов, где находят себе приют приехавшие в Тируванаималаи пилигримы. Я случайно подняла голову и уже не в силах была оторваться от представившегося мне зрелища. На открытых галереях сидели длинноволосые бородатые люди, их лица и тела были разрисованы священными знаками. Между ними то там, то тут мелькали санияси в оранжевых балахонах. Галереи нависали над самой дорогой, и люди, сидевшие там, делали нам какие-то знаки, улыбались и о чем-то переговаривались между собой.

Лицо и тело тируванаималайского пилигрима

разрисованы священными знаками

– Что они хотят? – спросила я Махадеву, сидевшего рядом с возницей.

– Они приглашают нас к себе, – ответил он. – Но у нас есть другое пристанище.

Мать Махадевы вдруг неожиданно высоким голосом запела древний священный гимн, и пилигримы, шагавшие рядом с тонгой, подхватили его. Наконец улица кончилась, и я поняла, что с ней кончился этот удивительный город. Где-то впереди, за сеткой дождя, угадывались поля. Тонга подъехала к последнему дому, огороженному высокой каменной стеной. У стены, как прибой, шумела праздничная ярмарка. Мы вошли в незапертые ворота и остановились посреди обширного двора. На веранде дома металась какая-то странная фигура в белом сари, с распущенными волосами. Мы подошли ближе, и я увидела молодую женщину. Она подняла голову, и странный ее облик поразил меня не меньше, чем ее непонятные упражнения на веранде. У нее были широкие скулы, большой, некрасивый рот, выцветшая, бледная кожа и глаза, состоявшие из одних расширенных зрачков. И эти зрачки смотрели не на нас, а куда-то внутрь их владелицы. Такие глаза бывают часто у слепых. На губах женщины играла легкая загадочная улыбка. На слабых руках чуть позвякивали прозрачные браслеты. У меня создалось впечатление, что эта обесцвеченная женщина провела многие годы под землей и только сейчас вышла на свет, чтобы встретить нас. Она ничего не говорила и продолжала так же смотреть, поигрывая странной улыбкой на бледных губах. Махадева и его мать неожиданно упали ниц перед ней и на некоторое время застыли распростертыми на полу веранды у ее ног. Белая женщина и я теперь стояли друг против друга. «Час от часу не легче», – подумала я. Молчание становилось тягостным, а мои спутники продолжали лежать на полу.

– Здравствуйте! – сказала я, не зная, как быть.

Но белая женщина не ответила, а только показала глазами на лежавших.

– Нет, – сказала я. – Мне не нужно.

Тогда она махнула рукой в знак согласия и небрежно благословила лежавших. Когда те поднялись, она молча вложила в руку каждому из них по палочке. Махадева и его мать сунули палочки в рот. И я догадалась, что это палочки для чистки зубов. Белая женщина неслышно исчезла, а на веранду вышел старик, похожий на Циолковского.

– О! – приветливо сказал он. – Прибыли гости. Входи, входи, Махадева. О вас я слышал, – сказал он, обращаясь ко мне. – Я Челам, хозяин этого дома.

– Челам? – переспросила я, еще не веря своим ушам.

– Да, здесь я тоже Челам, – мягко подтвердил он. – Вы видели Саурис?

– Женщина в белом сари?

– Да, – сказал Челам. – Женщина в белом сари. Она святая.

– Очень святая, – подхватила мать Махадевы.

– Но ваши книги… – начала я.

– Что мои книги? – в глазах Челама появилась тревога.

– Как что? – сказала я. – Телинганское восстание, борьба за свободу, отрицание традиций индуизма. Как это понять? Вы же Челам?

– Да, я Челам, – грустно сказал он. – Бывший писатель. В 1950 году я все бросил. Теперь моя дочь святая, а дом полон паломников. Такова жизнь.

«Боже, – подумала я, – даже Челам в этом мире совсем другой, а не тот Челам, которого я знала по книгам как революционного писателя и атеиста в том, моем мире. Какая драма стоит за всем этим?» Узнать мне этого не удалось. А факт остался фактом. «Здесь я тоже Челам», – вспомнила я слова.

– Идемте в дом, – вывел меня из задумчивости хозяин. – Для вас там все приготовлено.

Дом был обширный, с большим внутренним двором и просторными комнатами. Мы оказались не единственными гостями Челама. Человек двадцать пилигримов, поклонников Саурис, тоже нашли здесь пристанище. В углу одной из комнат я вновь увидела белую женщину. Она сидела в позе самосозерцания, ее лицо напоминало застывшую маску, глаза, как и раньше, смотрели внутрь. Я нарочно несколько раз прошла мимо, но ни один мускул на лице-маске не дрогнул. Только на губах застыла странная улыбка Джоконды.

– Саурис! – тихонько позвала я, потеряв терпение.

– Да, – неожиданно отозвалась она и посмотрела на меня глазами-зрачками.

– Что вы делали сейчас?

– Я концентрировалась. Слушала свою душу.

– Ну и как?

– Это как музыка, – ответила она.

– А что вы делаете кроме этого?

– Ничего.

– Как? Вот так сидите целыми днями и ничего не делаете?

Она не ответила мне и вновь впала в самосозерцание.

– Саурис! – снова зову я ее.

– Да, – отвечает она.

– Как же можно ничего не делать? В чем смысл этого? Объясните.

Но святая Саурис молчит. А я думаю, как легко быть в Индии святым, во всяком случае таким святым, как Саурис. Неожиданно она нарушает молчание.

– Я читаю художественную литературу.

– Великолепно, – говорю я. – Это уже что-то.

– Иногда пишу.

– Совсем хорошо. А публикуют?

– Да. Отец посылает мои работы в журналы.

В это время появляется Челам. Он слышал конец нашего разговора и как-то неловко улыбается. У него в глазах такое выражение, какое бывает у честных людей, когда их заставляют говорить неправду. Он болезненно морщится, когда Саурис повышает голос. Потому что ее голос тогда становится фальшиво веселым и приобретает оттенок истеричности. Я не понимаю Саурис, а она, возможно, не понимает меня. Но что нас разделяет? Ложь или что-то другое? Остальные два дня Саурис явно избегала меня, и, когда я обращалась к ней, в ее странных глазах мелькало беспокойство.

В тот же день мы отправились в храм. Он посвящен богу Шиве и существует уже по крайней мере десять веков. Его четыре гопурама напоминают дозорные башни, а высокая каменная стена более соответствует крепости, нежели храму. Говорят, этот храм-крепость выдержал немало битв и осад в прошлом. В массивные стены вделаны тяжелые, обшитые железом ворота. Множество лавок и лавчонок окружают храм. Пилигримы и нищие в странных одеждах толкутся у лавок, торгуются, что-то покупают. Здесь продают статуэтки богов, кокосовые орехи для жертвоприношений, цветную пудру для раскраски лица, гирлянды терпко пахнущих цветов. Между лавками расхаживают санияси в оранжевых одеждах, садху в набедренных повязках. Их тела выкрашены в немыслимые цвета. Вот идет сиреневый садху. За ним, важно ступая босыми ногами по лужам, движется синий. Прислонясь к храмовым воротам, стоит с половинкой кокосового ореха желтый. Над пестрой толпой пилигримов, нищих и святых стоит неумолкающий шум, сквозь который прорываются отдельные крики. Около священных колесниц расположились заклинатели змей. Резкие тревожные звуки их флейт вплетаются в общий шум и тонут в нем. Кобры, раздувая шеи, ритмично раскачиваются и следят холодными осатаневшими глазами за толпой, двигающейся мимо. Гремят бубны и барабаны бродячих актеров, плывут павлиньи перья над их тюрбанами. Маленькие обезьяны пугливо жмутся к ногам своих поводырей и строят смешные рожи всем, кто обращает на них внимание. Зазывно звучат голоса фокусников: «Только здесь! Только один раз! В этом священном городе вы можете увидеть такое чудо!» Предметы мелькают и исчезают в их руках, а потом появляются снова. Толпа мальчишек неотрывно следует за фокусниками. В глазах детей светится восторг и почтение. У западных ворот храма на высоком бамбуковом турнике работают акробаты. Их гибкие темные тела то взлетают над толпой, то, опустившись, исчезают в ней. У подножия турника стоит женщина в красных шароварах. Она не отрывает тревожных, щедро насурмленных глаз от напарников, взлетающих над толпой. Мы с трудом проталкиваемся между лавок, нищих, пилигримов, фокусников к массивным воротам храма.