Текст книги "Годы и дни Мадраса"

Автор книги: Людмила Шапошникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

Миссия «спасителя» до того напугала Кришнамурти, что он стал отрицать религию вообще. Он вздрагивал при упоминании имени Иисуса Христа и закрывал глаза, когда видел распятие. Кончилось это тем, что Кришнамурти вышел из общества. Для Безант это был удар. Она пыталась уговорить своего воспитанника на роль спасителя, но тот не поддавался никаким уговорам. Он не желал никого спасать, а хотел заниматься индийской философией. Со временем Кришнамурти осуществил свою мечту и стал одним из крупных представителей новой школы индийской философской мысли. Он никогда не простил Анни Безант ее попытки сделать из него Иисуса Христа. Поэтому Кришнамурти в своих статьях обличал мистицизм Безант и высмеивал причастность общества к каким-то потусторонним силам. Но история со спасителем, отказавшимся от своей миссии, ничему не научила президента Теософского общества. Оккультные науки по-прежнему занимали ее воображение. Она считала, что в прошлых своих рождениях была индианкой и даже однажды внучкой своего теперешнего гуру.

Когда она умерла, был соблюден индусский погребальный обряд и пепел дочери Альбиона поглотили волны священного Ганга.

Большой баньян

Господин Дораб не оставлял никогда меня своим вниманием после разговора в его оффисе в Адьяре. В один из дней, разбирая свою почту, я наткнулась на приглашение в Теософское общество. Там шли годовые чтения. Когда я пришла в Адьяр, все его пестрое общество уже собралось под большим баньяном. Это была по большей части европейская публика, месяцами живущая в городке. Среди собравшихся я увидела американку, с которой конфликтовала в оиблиотеке. Рядом с ней сидела женщина из Австралии. Она была худощава и костиста. Крупный хищный нос покачивался из стороны в сторону, как будто что-то вынюхивал. Время от времени она наклонялась к своей соседке, которая осматривала все собрание через лорнет, и трясла седыми завитыми буклями. Неподалеку от нее, печально опустив голову, сидела сухая маленькая буддистка из Южного Вьетнама. Порой она поднимала свои продолговатые глаза и удивленно и чуть настороженно посматривала на тех, кто сидел под большим баньяном. Облик собравшихся поразительно не соответствовал ни времени, ни стране, где все это происходило. Длинные платья покроя XIX века, странные прически, жеманная манера разговора. Мне пришла на память пьеса Л. Толстого «Плоды просвещения», так как члены Теософского общества чем-то напоминали избранное общество толстовских спиритов, и это было немного смешно. Наконец появился Сри Рам, президент общества. Легко ступая, он направился к столику, стоявшему под баньяном. Седые волосы Сри Рама нимбом стояли над смуглым лбом. Светло-карие глаза чуть насмешливо и дружелюбно окинули собрание.

– Темой моей сегодняшней лекции, – тихо, но внятно произнес президент, – будет «изменяющийся мир».

Буддистка из Сайгона подняла голову, и ее фигура, похожая на статуэтку из темного дерева, напряженно подалась вперед.

Сри Рам говорил долго, около часу. Он говорил о прогрессе науки и несовершенстве человеческого сознания, о губительных последствиях войн и необходимости мирного сосуществования, о всеобщем разоружении и о том, что Россия и Америка в состоянии общими усилиями предотвратить атомную войну. В конце лекции Сри Рам выдвинул блистательный план организации всемирного государства благоденствия. СССР он тоже включил в него. Организацией этого государства должны были заняться теософы. План Сри Рама вызвал бурный энтузиазм под большим баньяном. Седая леди трясла буклями и громко выражала свое одобрение Сри Раму.

– Это восхитительно! Это гениально! Только теософ мог разработать такой план!

– Да, да, – поддержала ее дама из Австралии. – Это неповторимо!

Сри Рам удовлетворенно потирал руки и предлагал всем немедленно приступить к обсуждению идеи всемирного государства. Потрясая невиданными прическами и шурша старомодными платьями, теософское воинство ринулось в бой. Пока под большим баньяном организовывали очередное всемирное государство благоденствия, я поднялась и отошла в сторону размять затекшие от неудобного сидения ноги.

Рядом со мной остановился высокий мужчина в шортах и грубых сандалиях на босу ногу.

– Ну, как вам понравилось всемирное государство благоденствия? – спросил он, и полускрытая усмешка скользнула по его губам.

– Дамы, во всяком случае, настроены воинственно, – в тон ему ответила я.

– А как насчет благоденствия в вашем государстве? – поинтересовался мужчина.

– По-моему, кое-что нам удалось сделать.

– Вот как? – в глазах моего собеседника запрыгали веселые искорки. – Откуда же вы?

– Из Советского Союза.

– Подождите! Это же просто невероятно! – мужчина схватил меня за руку. – Как же вы сюда попали?

– По приглашению господина Дораба.

– К черту Дораба! Послушайте, – понизил он голос. – Мы сражались бок о бок с русскими парнями против Франко. Я испанец, и я знаю, что представляли собой русские в Испании. Они до последнего вместе с нами стояли под Мадридом. Я был коммунистом. А как Пассионария? Как она? Она ведь у вас в Москве.

Я рассказала, как Пассионария. Из-под большого баньяна до нас доносился шум голосов.

– Вот видите, я был коммунистом, – продолжал мой новый знакомый. – Только не говорите им обо мне, – и кивнул в сторону баньяна. – Тогда в Испании все члены Теософского общества были левые. А здесь много американцев. И они правые. В Америке все теософы правые. Мне здесь очень трудно, но ничего не поделаешь, надо жить. Кроме меня здесь есть еще несколько испанских республиканцев. Я вас с ними познакомлю.

Судьбы людей складываются по-разному. Но на долю этого человека выпало слишком много. Когда пал Мадрид, он с небольшим отрядом перешел границу и оказался во Франции. Несколько лет он провел в концлагере, где держали интернированных республиканцев. В 1939 году, накануне войны, ему удалось бежать. С большим трудом он вернулся в Испанию. Но никого из родных не смог найти. Его родители и девятнадцатилетний брат были расстреляны фашистами. Находиться в Испании на нелегальном положении было опасно. Он не смог отыскать никого из товарищей по партии. Одни погибли, другие находились в эмиграции. Прячась от полицейских ищеек, он пробрался в Барселону. Там ему удалось сесть на корабль, идущий в Южную Америку. Начались годы скитаний – Чили, Аргентина, Перу, Бразилия. Он работал на кофейных плантациях, рубил сахарный тростник, открывал двери лифтов перед богатыми постояльцами отелей, мыл посуду в душных и грязных кухнях дешевых ресторанов. У него не было паспорта и документов. Поэтому хозяева держали его недолго.

Потом наступило время, когда он не смог найти себе работу. Кончилась война, но от этого мир не стал лучше. Он питался отбросами в харчевнях на окраинах Сантьяго, за несколько песо грузил мешки в портах Аргентины, чистил сточные канавы в Рио-де-Жанейро. Он везде был чужим, человеком без родины, без родных и друзей. Когда он был на грани отчаяния, ему попался небольшой газетный листок. Из него он узнал, что Теософское общество возобновило свою деятельность. Он вспомнил, что когда-то в молодости принадлежал к этому обществу. Он нанялся кочегаром на пароход, шедший из Рио-де-Жанейро в Бомбей. Так он попал в Индию. Это произошло в 1950 году.

– С тех пор я здесь, – сказал он.

Площадка под большим баньяном уже опустела. Дамы устали заниматься всемирным государством благоденствия. Автомобиль Ори Рама, мягко шурша шинами, скрылся за поворотом аллеи. Желтая луна, похожая на спелый апельсин, медленно поднималась над пышной кроной баньяна, и в ее свете отчетливо серебрились седые виски и темнели две горькие складки у рта испанского республиканца.

Люди в Теософском обществе очень разные. Есть правые, есть левые. Одни относятся с симпатией к Советскому Союзу, другие ненавидят его. Часть серьезно думает и мечтает об универсальном братстве и всемирном благоденствии, а некоторые спекулируют этим, прикрывая благородной идеей свои сомнительные политические убеждения. Кто-то верит в оккультную иерархию, другие отрицают все и занимаются материалистической философией. Разные люди, разные судьбы.

Однажды на аллее Блаватской меня остановил высокий худощавый человек. У него были резкие жесткие черты лица и седые коротко стриженные волосы. Во всей его подтянутой фигуре чувствовалась военная выправка.

– Здравствуйте! – сказал по-русски человек. – Меня зовут Золтан. Я из Венгрии. Мне сказали, вы русская.

– Да, я русская, – ответила я. – А вы откуда знаете русский язык?

– О, это целая история. Если хотите, я расскажу. Я ведь воевал против русских.

– Ну и как? – поинтересовалась я.

– Как видите, довоевался, – дружелюбно засмеялся Золтан.

Он принадлежал к одному из аристократических родов довоенной Венгрии. Он хорошо помнит свой замок. Теперь там разместилось какое-то государственное учреждение. Мужчины семьи Золтана всегда служили в армии. Эта карьера не миновала и его. К началу второй мировой войны Золтан оказался в чине генерала. Потом в Венгрии произошли большие перемены. К власти пришел Хорти, и страна стала союзницей Германии. Золтан был военным и привык, не думая, выполнять приказы. Один из таких приказов бросил его дивизию в снега России. Страшнее он не знал ничего в жизни. Они шли по замерзшей опустошенной стране, и единственным человеческим чувством, которое они познали там в полной мере, была ненависть к ним, оккупантам. Наступление продолжалось недолго. Потом дивизия попала в огненный котел. Из него вырвались немногие. Обмороженного и раненого генерала армии Хорти два русских автоматчика доставили в армейский штаб.

– Меня убьют? – спросил Золтан штабного переводчика. Тот неопределенно пожал плечами.

– Конечно, убьют, – уверенно сказал генерал. – Я видел здесь столько ненависти.

– Вы думаете, вы заслужили другое? – резко бросил переводчик. – На что вы рассчитывали?

– Я выполнял приказ, – Золтан опустил голову.

– В вашем чине можно было бы и думать, а не только выполнять приказы, – рассердился переводчик.

Потом его допрашивал русский офицер. Допрос длился долго, и Золтан чувствовал, что сейчас потеряет сознание. Давала себя знать рана. Офицер вежливо подвинул ему стакан с водой. И тогда он почему-то понял, что его не убьют. Как будто издалека донесся голос переводчика:

– Генерал, ваши документы останутся в штабе. Теперь вы военнопленный и будете направлены в лагерь.

«Военнопленный, – подумал Золтан. – У нас был приказ русских в плен не брать. Почему они поступили так? Зачем им моя жизнь?»

В лагере, после того как его выписали из госпиталя, он продолжал думать над этим. Лагерь был смешанный. Там были немцы, итальянцы, венгры. Он с удивлением обнаружил, что немцы относятся к нему, их союзнику, хуже, чем русская охрана лагеря. И опять генерал Золтан стал размышлять. «Почему люди, за которых венгры проливали кровь, обращаются с нами, как с собаками, а те, чью кровь они пролили, неизменно вежливы, кормят их и не унижают их человеческого достоинства. В чем тут дело?» – спрашивал себя Золтан. Он начал учить русский язык. Это помогло ему во многом разобраться. Венгерский генерал пытался понять душу народа, в плену у которого он находился.

– Вы удивительные люди! – воскликнул он. – В плену у вас я прошел школу настоящей человечности. Я всегда буду вам за это благодарен.

Но Россия не смогла изменить Золтана до конца. Аристократ и офицер, он не принял новой Венгрии. Теософское общество стало для него политическим убежищем. Здесь, в Адьяре, он попытался уйти от мира, от его острых проблем и его волнений. Но попытка эта оказалась не очень эффективной. Поэтому, когда мы с ним говорили, он невольно переводил беседу на Венгрию.

– Что вы знаете об этой стране? – спрашивал он. – Как там сейчас живут? Вы или ваши друзья там бывали?

И когда я отвечала, морщины его лица становились резче, а в глазах печально и тревожно металось что-то невысказанное и затаенное.

– Всемирное братство – это хорошо, – однажды сказал он мне. – Вы ведь сами этого не отрицаете. Но мне кажется, что понятие родины при этом должно остаться. Не так ли? Как вы думаете, сможет ли Теософское общество создать мир без войн и ненависти?

– Я, конечно, так не думаю.

– Почему? – поинтересовался Золтан. – Мы ведь немало сделали.

Да, объясняю я ему, цели Общества вполне гуманны. Много было сделано в изучении древней культуры Индии. Общество всегда сочувствовало национально-освободительному движению и выступало против войны. Это, безусловно, неплохо. Но как вы можете установить всемирное братство? Какие у вас для этого возможности? Социальную иерархию вы хотите заменить мифической оккультной иерархией. Но ведь эта последняя тоже насаждает неравенство. Кто-то получит право вершить судьбами мира, а кто-то должен подчиняться этим властителям. Ведь Блаватская считала себя избранной Махатмами и поэтому претендовала на абсолютную власть. А власть немногих всегда порождает неравенство. Как же можно в таком случае думать о всемирном братстве? В вашем обществе тоже разные люди с разными политическими взглядами. Они между собой не могут договориться, куда же им до всемирного братства.

– Может быть, вы и правы, – вздыхает генерал. – Но Блаватская была все-таки великая женщина.

– Пусть так, – говорю я, – но это ровным счетом ничего не решает.

…Каждый день Золтан приходил в свой оффис и внимательно читал очередную партию писем Блаватской или ее рукописи. Он готовил их к изданию. Иногда я помогала ему разобрать непонятные русские строчки, написанные нервным почерком «великой женщины». Его секретарь, пожилая американка, каждый раз, видя меня, недовольно поджимала губы и не желала здороваться. По ее мнению, Советский Союз не подходит для всемирного братства. Бывший генерал армии Хорти думал несколько иначе. Но ход его мыслей был тоже достаточно противоречив. Иногда он отрывался от писем и поднимал седую голову к портрету, висевшему над его столом. С портрета сомнамбулическими глазами смотрела на него Елена Петровна Блаватская – основательница Теософского общества.

Рукмини Деви

На небольшом возвышении перед сценой сидела седоволосая женщина. Из-под густых, похожих на крылья чайки бровей по-молодому блестели миндалевидные черные глаза. Изящно очерченный нос украшала бриллиантовая звездочка. На ее коленях лежал ворох цветочных гирлянд. Женщина, не отрываясь, смотрела на сцену, где дрожало пламя масляного светильника, а черно-золотая корона Кираты задевала нависшие над сценой деревья. Глухо звучал аккомпанемент табла, а простодушный и смешной злой дух, покачивая широкими юбками, строил свои нехитрые козни против грозного и сильного Арджуны. По зеленому гриму Арджуны медленно сползали капельки пота. Певец, придвинув к себе микрофон, выводил сложную мелодию песни о древних героях. Прозвучали последние звуки табла, певец поднялся и ушел за кулисы, а оба танцора «катакхалн», наклонив свои шапки-короны, в нерешительности замерли перед женщиной. Она посмотрела на них смеющимися глазами, одобрительно кивнула и бросила какую-то фразу. И когда Кирата и Арджуна медленно уплыли со сцены, а на помосте остались лишь четкие лунные тени деревьев, женщина почувствовала, как она устала. Ей сегодня исполнился 61 год. Весь вечер ей пришлось принимать поздравления. Министр культуры произнес цветистую речь, но она показалась ей слишком длинной. К ней подходили иностранные дипломаты и по-европейски крепко жали ее гонкую смуглую руку. На столе перед ней лежала куча телеграмм. Ее поздравляли союзные министры, главный министр штата Мадрас, члены кабинета. Два молодых небрежно одетых поэта прочли в ее честь стихи. Журналисты почтительно шуршали блокнотами, а фоторепортеры слепили присутствующих внезапными вспышками своих блитцев. Сегодня ее имя звучало в самых различных сочетаниях: «мужественная», «неутомимая», «артистичная», «великолепная», «образованнейшая» и т. д. Для человека, которому исполнился 61 год, всего этого было слишком много. Женщина медленно поднялась и, вскинув красивую голову, усталой походкой прошла через сад, сквозь строй хорошо одетых людей, каждый из которых пытался поймать ее взгляд и чуть смущенную улыбку.

– Автомобиль госпожи Рукмини Деви! – крикнул темнолицый слуга в белом тюрбане в лунную тишину пальмовой аллеи. И там, в ее глубине, неожиданно вспыхнули две яркие фары. Юбилей Рукмини Деви был закончен.

В Индии вряд ли найдется место, где бы не знали или не слышали об этой седоволосой женщине с молодыми живыми глазами. Но судьба ее тесно связана с Тамилнадом, с его людьми и его искусством. Она родилась в Тамилнаде и продолжает жить там до сих пор. Что сделала она для Индии и почему ее имя звучит теперь по всей стране? Она была одной из немногих, кто в годы колониальной зависимости сумей сохранить, развить и донести до народа часть его древней культуры. Такие вещи не забываются. Однажды она сказала: «Древнее индийское искусство было частью повседневной жизни и тем, в чем проявлялся индийский гений. Но теперешнее искусство рассчитано на показ. В старинных индийских домах даже кухонная посуда была прекрасно сделана, все в жизни было прекрасно и красочно. Творческий дух прекрасного должен сегодня возродиться в Индии. Мы должны научить наши глаза видеть красоту в куске бронзы. У нас в Индии великие сокровища, но мы не научились открывать их. Величайшие сокровища просты, а мы не в состоянии видеть их, потому что сами мы не просты». В этих великолепных словах заложена вся жизненная программа знаменитой Рукмини Деви. Ее трудный путь не был усеян цветочными гирляндами и розовыми лепестками. Они появились позже. Рукмини родилась в семье ортодоксального брахмана, знатока санскрита Нилаканты Шастри. Любознательная и живая девочка всегда тянулась к искусству. Она подолгу простаивала перед древними статуями богов в храмах, могла часами, не двигаясь, слушать волнующую и тревожную мелодию вины или ситары. Она легко усвоила санскрит и нередко днями просиживала над ведами или упанишадами. Родители принимали все это за религиозность и приверженность законам брахманской касты. Однако эта иллюзия рассеялась, когда шестнадцатилетняя Рукмини объявила, что она выходит замуж… за европейца. Это было неслыханно. Весь ортодоксальный Мадрас возмутился, и Нилаканта Шастри не знал, как справиться со строптивой дочерью. Европейцем, похитившим сердце его дочери, оказался молодой англичанин Эрандейл из Теософского общества в Адьяре. Рукмини пригрозили изгнанием из семьи. Однако это не подействовало. Жрецы пообещали отлучить ее от касты. Рукмини выдержала и это.

– Ты брахманка, – говорили ей. – Дочь избранной касты. Никто еще не нарушал так наши законы. Ты за это поплатишься. Гнев богов падет на твою голову.

– Я не уверена в этом, – отвечала Рукмини. – Эрандейл такой же человек, как и я. Пусть я лучше потеряю касту, чем его.

– Он околдовал тебя, – сказал ей старый гуру их семьи, – эти теософы связаны с темными таинственными силами. Ты даже не знаешь, на что себя обрекаешь.

– Знаю. Но тем не менее я это сделаю, – заявила Рукмини.

Старый гуру печально покачал головой.

– Тебе для этого потребуется много мужества.

Мужества у Рукмини оказалось достаточно. Она не побоялась бросить открыто вызов брахманскому Мадрасу. За это ей пришлось расплачиваться годами унижений, непризнания, а иногда и страха. Она была первой брахманкой, дерзнувшей отвергнуть законы касты. Она вышла замуж за Эрандейла, и ортодоксальный Мадрас не простил ей этого. Для некоторых брахманов Рукмини Деви до сих пор остается неприкасаемой парией.

В Теософском обществе Рукмини подружилась с Анни Безант и стала деятельно ей помогать. Она много читала и многим интересовалась. И когда через четыре года чета Эрандейлов отправилась в долгое путешествие в Европу, Рукмини прочла немало лекций об искусстве, философии и религии Индии. Обратно в Индию возвращались через Австралию. Там, в Сиднее, Рукмини увидела афишу: «Анна Павлова. Русский балет». То, что она увидела на концерте Анны Павловой, потрясло ее и изменило ее жизнь. Она тогда поняла, что не уедет из Сиднея, не поговорив с русской балериной. На следующий день она робко вошла в отель, где остановилась Павлова. Здесь мужество ей изменило. Однако страхи и сомнения быстро прошли, когда Павлова с ней заговорила. Она расспрашивала ее об Индии и тем временем оценивающе рассматривала гибкую и грациозную фигуру молодой женщины.

– А что вы можете мне рассказать об индийских танцах? – спросила она Рукмини.

Выяснилось, что ее гостья почти ничего о них не знала. Да, у нас есть, вернее, был свой стиль танца – «бхаратнатьям», говорила Рукмини. Но теперь он забыт. Кажется, его еще танцуют девадаси, но она не видела этого сама. Она помнит только танцующие фигуры на барельефах храмов в Танджавуре и Чидамбараме. Эти фигуры необычайно выразительны, но ведь никто не может вдохнуть жизнь в древний камень.

– Иногда это удается, – задумчиво сказала Павлова. – Но как это печально, – продолжала она, – что вы утратили такое великое искусство.

С этого дня Анна Павлова стала давать Рукмини Деви уроки русского балета. Ученица оказалась способной, и Павлова жалела, что у нее так мало времени. Она вскоре должна была покинуть Австралию, а Эрандейл торопил Рукмини с отъездом в Индию. В Мадрасе Рукмини часто вспоминала слова русской балерины: «Какое великое искусство вы утратили». Эти слова не давали ей покоя. Она посетила вновь храмы, на барельефах которых были запечатлены позы и движения древнего танца. Но камень не оживал, а фигуры по-прежнему оставались неподвижными. У нее не было перед глазами живой модели. Она пыталась найти что-нибудь подобное у девадаси. Но ей не везло. То, что ей показывали, мало походило на классический бхаратнатьям. Но она продолжала искать настойчиво и упорно. И наконец удача. Она увидела живой, настоящий бхаратнатьям. Его исполняла Минакшисундарам Пиллаи, девадаси. Впечатление было огромным. Но рядом с ним возникал навязчивый зрительный образ. Свежий, зеленый росток, пробивающийся сквозь мертвый пепел бесплодной земли. Прекрасный росток пришел из далекого прошлого, был слаб и мог погибнуть. И тогда дочь брахмана Рукмини Деви нанесла свой второй удар по ортодоксальному Мадрасу. Она стала брать уроки бхаратнатьям и выступать публично.

– Дочь брахмана превратилась в девадаси, – говорили в брахманском Майлапуре. – От этой девки всего можно ожидать. Она опозорила свою касту низким замужеством. Теперь низость становится ее профессией.

– Брахманка танцует перед публикой, – возмущались жрецы. – Поистине в Индии все перепуталось. Такого еще не знала наша несчастная страна.

И опять Рукмини понадобилось ее несгибаемое мужество. Мелкая травля перешла в угрозы. Угрозы запахли расправой. Но она продолжала делать свое дело. Она понимала, что работает на будущее. Для этого будущего она хотела сохранить зеленый росток. Вскоре о ней заговорили как о первоклассной танцовщице. Классический бхаратнатьям, повторяя скульптуру индусских храмов, наполнился живой кровью и плотью. Росток набирал силу. Он пышно зацвел, когда в 1936 году Рукмини Деви с помощью Теософского общества основала Калакшетру – Академию искусств. Калакшетра была первым учебным заведением в Индии, где начали обучать настоящему бхаратнатьям. Великой русской балерины, которая сожалела о гибели искусства индийского танца, уже не было в живых.

Калакшетре отвели участок в Адьяре, и там стали работать классы не только бхаратнатьям, но и катакхали, музыки, пения и традиционной живописи. После того как Индия стала независимой страной, правительство официально признало Калакшетру и выделило ей ежегодную дотацию. Школа Рукмини Деви превратилась в центр по обучению бхаратнатьям. Ее выпускники организовали танцевальные школы по всей Индии. Теперь крепкие зеленые ростки покрыли всю страну, ибо почва, на которой они взросли, перестала быть бесплодной.

Когда я приехала в Мадрас, Калакшетру перевели из тесных помещений Адьяра в загородный район Тируванмиюра. Среди зарослей кокосовых пальм и бананов раскинулся целый городок. Но он еще не был закончен. Достраивалось легкое современное здание театра, закладывались новые общежития для студентов, устанавливались последние стеллажи огромной библиотеки, расчищалась от строительного мусора площадка перед отделом публикаций. Танцевальные классы разместились в просторных хижинах, крытых пальмовыми листьями. Утром и вечером там шли занятия. Доносились глухие удары табла, босые ноги будущих мастеров бхаратнатьям стучали по земляному полу. Весь образ жизни в Калакшетре прост и традиционен. В последнее время Академия искусств значительно расширила штат своих преподавателей. Здесь работают известные артисты и композиторы: Варадачарья, Васудевачарья, Т. К. Чанду Наникар. При Калакшетре существует концертная труппа профессиональных актеров, певцов, танцоров и музыкантов. Труппа часто выступает в Мадрасе с танцевальными драмами. Неизменный режиссер и постановщик этих спектаклей – Рукмини Деви.

Большую часть дня она проводит в Калакшетре. Присутствует на занятиях, ведет уроки, читает лекции, проводит репетиции. Ее можно увидеть в самых неожиданных местах нового городка. Когда эта седоволосая женщина проходит по дорожкам Калакшетры, все встречающие ее складывают руки в почтительном пранаме. Не потому, что перед ними глава Академии искусств. Они приветствуют большую актрису, человека, который пожертвовал во имя искусства своей кастой и положением в обществе. Но взамен она получила много больше – признание и благодарность своей страны.

Женский христианский колледж

– Войдите! – отзываюсь я на робкий стук.

Дверь открывается, и на пороге возникает фигура человека. Он одет в униформу цвета хаки. На лице, еще по-мальчишески округлом, застенчивая улыбка, а широко расставленные глаза смотрят чуть удивленно и тревожно. Я поднимаюсь с пола, где разбирала свои только что привезенные книги. Сегодня утром я переехала в небольшой коттедж Женского христианского колледжа.

– Простите, – говорит вошедший, – меня зовут Самуэл, я работаю сторожем в этом колледже. Я христианин, но слышал, что вы не верите в бога. Это так?

– Так, – улыбаюсь я.

Самуэл растерянно топчется на пороге. Потом прижимает руки к груди и умоляюще произносит:

– Мадам, пожалуйста, верьте в бога!

«Мадам» не знает, что сказать. Ей немного смешно, но этот искренний порыв трогает.

– Хорошо, Самуэл, – соглашаюсь я, – может быть, завтра получится, но сегодня нет.

– Тогда до завтра, – серьезно говорит Самуэл и, шаркая босыми ногами по каменным плитам, спускается с веранды.

«Вот так проблема», – думаю я, снова садясь рядом с грудой неразобранных книг. Мне уже кажется, что я совершила ошибку, согласившись поселиться в этом колледже. А что если они все по очереди каждый день будут обращать меня в христианство? Но уезжать отсюда не хочется. Здесь очень уютно. Домик стоит в глубине огромного сада, и только щебетание птиц нарушает тишину. Я устала от шумных отелей и согласилась сразу, когда администратор университета предложил мне этот коттедж. Отсюда до университета, где я преподавала было совсем недалеко.

На следующий день Самуэл вновь появился на веранде коттеджа.

– Доброе утро, мадам, – вежливо сказал Самуэл. – Ну, как?

– Что «как»? – не сразу поняла я.

– Вы помните, я был у вас вчера и вы обещали…

– Ах, это насчет бога? – спохватываюсь я.

– Ну да, – подтверждает Самуэл, – насчет бога.

– Знаешь, – говорю ему я. – Сегодня еще нет, но вот через неделю может быть.

– Но вы ведь обещали сегодня, – обижается Самуэл.

– Сегодня ничего не получилось, – развожу я руками.

– Хорошо, – покоряется Самуэл. – Я приду через неделю.

И через неделю я, естественно, ничем порадовать Самуэла не могла. Он уже перестал обижаться и только каждый раз, когда видел меня, подавленно вздыхал.

Женский христианский колледж, одно из привилегированных учебных заведений Мадраса, был основан в 1915 году миссионерскими обществами трех стран – Англии, Канады и США. И хотя колледж сейчас присоединен к университету и официально признан правительством, печать исключительности и самостоятельности продолжает лежать на нем. Его учебные здания, общежития, лаборатории, библиотека, столовая, часовня и квартиры для преподавателей разместились в хорошо ухоженном саду, обнесенном невысокой каменной стеной. У железных ворот колледжа стоит бесстрастный маленький гуркха с тяжелым кукри на широком ремне. Это страж колледжа и его основная надежда. От ворот к главному зданию ведет широкая, посыпанная коралловым песком дорога. В главном здании находятся канцелярия колледжа, библиотека, зал для отдыха преподавателей и кабинет декана. Декан, мисс Мукерджи, женщина средних лет с жесткими чертами лица и елейной улыбкой, – полновластный хозяин колледжа и его духовный наставник. Ее белое сари мелькает по всей территории: то в столовой, то в общежитиях, то в учебных корпусах. Колледж считается одним из лучших женских учебных заведений Мадраса, и поэтому сюда поступают не только индийские христиане, но и индусы, мусульмане и парсы. Колледж дорогой, и детей неимущих родителей здесь мало. Когда кончаются занятия, перед главным зданием выстраивается ряд автомобилей. За некоторыми приезжают велорикши, другие идут пешком к автобусной остановке. Автомобили осторожно везут свой драгоценный груз, медленно объезжая девушек, идущих пешком. Владелицы автомобилей равнодушно взирают на менее удачливых подруг и никогда не предлагают их подвезти Каждому свое. Кому автомобиль, кому автобус, кому велорикша. Обладательницы автомобилей держатся в колледже особняком и не смешиваются с теми, кто ездит на велорикшах или ходит пешком.

Часть студенток, а их около двухсот, никуда не уезжают после занятий. Они живут здесь же, в общежитиях. При каждом общежитии есть своя дама-смотрительница из числа преподавателей. Эти дамы-смотрительницы наблюдают за нравственностью своих подопечных. Никто не может покинуть территорию колледжа без их разрешения. Разрешение для посещения города могут дать только группе девушек, но никогда – одной. Студентки, отправившиеся в кино или в гости к родственникам, держатся пугливой стайкой, осторожно обходят прохожих, ожидая от каждого встречного мужчины какого-нибудь подвоха или недостойного поступка. Мужчин в колледж дальше главного здания, где находится оффис, не пускают. Даже если они родственники. Хотите видеть свою знакомую или родственницу, дайте Самуэлу свою визитную карточку. С этой карточкой Самуэл отправится в общежитие и приведет вам ту, которую нужно видеть. Вы сядете с ней в приемном зале и будете вести чинную беседу. А в это время в зале окажутся срочные дела у декана, у дамы-смотрительницы, у парочки-другой преподавателей и v нескольких любопытных подруг. Студенток тщательно оберегают до замужества от всякого «случайного» мужского общества. Преподаватели, особенно молодые, тоже, как правило, боятся этого общества. Все они в основном «мисс». Студентки их так и называют – «мисс», не считая нужным при этом упоминать имя или фамилию. «Да, мисс, – говорят они. – Нет, мисс. Хорошо, мисс».