Текст книги "Ибн Сина Авиценна"
Автор книги: Людмила Салдадзе
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)
Л. Салдадзе
Ибн Сина (Авиценна)
Страницы великой жизни
Как настраивается оркестр…
Абу Али – отец Али. Это кунья то, что ставится на мусульманском Востоке перед именем. Если оно сходно с именами сыновей халифа Али – Хусайном и Хасаном, то куньей будет Абу Али.
Хусайн – имя собственное.
Ибн Абдуллах – сын Абдуллаха.
Ибн Али ибн Хасан – имена деда, прадеда.
Ибн Сина – псевдоним.
Абу Али Хусайн ибн Абдуллах Ибн Али ибн Хасан ибн Сина – герой нашей книги.
В Европе его зовут АВИЦЕННОЙ. И еще – Князем философов. На Востоке – Аш-Шайхом – ар-Рансом.
Друзья называли интимно, по кунье – АБУ АЛИ, или БУ АЛИ.
Родители – Хусайном.
Ученики – Шейхом.
Все остальные – Ибн Синой.
Ибн Сина – это «незримый очаг подземного огня, питающий целую цепь огнедышащих вершин». (Е. Бертельс, XX в.)
Ибн Сина – еретик, продавший душу дьяволу, «бумагомаратель». (Авензоар и другие враги. Ибн Сины, его современники, XI в.)
Ибн Сина – гений, пророк, «первый ум человечества». (А. Гуашон, XX в.)
Ибн Сина – переписчик чужих книг, «простой комментатор Аристотеля». (Гегель, XIX в.)
Ибн Сина… «Лучше быть неправым, поддерживая Авиценну, чем правым, поддерживая других». (Микеланджело, XVI в.)
Ибн Сина – «носитель особой таинственной духовности. Недаром его боятся и сегодня». (Гейер, XX в.)
Да не было вообще никакого Ибн Сины! Миф это! Собирательный образ восточного философа! (Есть и такое мнение,) Девяностолетний крестьянин с гор, мой дед:
– Авиценна?.. Ну как тебе объяснить? Вот наш грузинский дом. На столбах стоит. Столбы – это Авиценна, Толстой. Шота Руставели… Дом – все мы, человечество. Разрушится столб, кто его снова поставит? Именно этот столб?.. Все равно не так сказал! – вздохнул, махнул рукой и замолчал. И вот когда он молчал и смотрел на меня, я поняла: он знает, кто такой Ибн Сина.
Молчание… если б я могла рассказать об Ибн Сине молчанием!
В молчании свои скорости, свой свет, свои связи, свои откровения. Все прожитые жизни, моменты поколений, сколы мировой истории с застывшими на них отблесками кровавых и огненных катастроф только в молчании и связываются за доли секунд в единый духовный план. И тогда начинает просвечивать сквозь бессмысленный калейдоскоп хаоса и праха вечность. Но только станешь говорить, все исчезает. «Шумно бегут ручьи, море – безмолвствует…»
Молчанием умеют говорить человек, искусство, природа. Рука, которую Александр Македонский просил во время своих похорон высвободить из-под надгробного покрывала, чтобы волочилась она, пустая, по земле, ничего не могущая взять с собой в могилу… Не молчанием ли кричал он – завоеватель половины мира – о понятой им правде?
Не молчанием ли и всем видом своим отвечает измученный, залитый кровью Христос в терновом венце на вопрос Понтия Пилата «Что есть Истина?» [1]1
Картина русского художника Н. Ге.
[Закрыть]. Ведь Истина он сам и есть.
Не молчанием ли, соединенным с красотой, вырывает нас из суеты и соединяет с вечностью Природа?
Ибн Сина – это Молчание…
Чтобы познать его, надо пройти через трудный дом тысячелетий. Надо познать тайну зеленого дерева в пустыне, перед которым извечно опускается на колени житель песков, истомленный однообразием и пустотою вяло текущей жизни, – говорили современники Ибн Сины. Называя дерево богом, кочевник размазывает по лицу редкостные, оседающие прямо в сердце прохладные капли росы, обретая согласие с миром и с самим собой. Да же когда становится он жителем городов и добровольно отдает себя сладостному заточению в культуру, поклоняясь богам, задавленным каменными молитвами церквей, он все равно тоскует о том чистом зеленом дереве… Светлый облик природы, осененный терпением, проповедь неба, выправляющая с материнской добротой загубленную жизнь, – это Ибн Сина, Рассказать о нем в рамках одной его личной судьбы – все равно что рассказать об одном листочке дерева. Корень бессмертия – в непрерывности времен. Только тогда одна человеческая судьба становится отблеском судьбы человечества. История – кольца на срезе дерева. Прочитать их – все равно, что прочитать пророчество, состоявшееся уже в мире. Ибн Сина, Данте, Беруни, Леонардо да Винчи, Омар Хайям, Коперник, Улугбек… – все это знаки победы человечества над роковым огнем забвения. Клочья этого огня падают на лучших, словно небо торопится испепелить тех, с кем история слишком широко шагает. Те же, кто выжил, имеют трагическую судьбу.
Ибн Сина – блистательный итог огромного пройденного человечеством пути. Есть поколения – корни, поколения – завязи, поколения, на которые падает тысячелетиями подготавливаемый расцвет. Работа всех бессмертна. Благородные мысли не умирают, а собираются в некое Хранилище, как говорил Ибн Сина, – в Ноосферу, как говорил Вернадский. Ноосфера сохраняет и улучшает мир.
Главное – осуществить точное «хронологическое распластавание» Ноосферы – этого великого накопленного человечеством интеллектуального богатства. Главное – выстроить из хаоса камней стройный горный хребет, где каждая прожитая во имя Истины жизнь стала бы той или иной вершиной. Но сколько забытого, исчезнувшего, непонятого… И порою в стране гор не хватает как раз самой главной, самой ослепительной, купающейся в облаках вершины.
В 1980 году мировая общественность широко отметила тысячелетний юбилей Авиценны. При его жизни и потом, в каждом веке, ученые спорили о книгах мудреца, яростно защищая или яростно ниспровергая их. Жизнь великого непокоренного скитальца стала символом честного служения Истине. Он весь – тайна. В последний период жизни зашифровывал свои мысли так, что до сих нор ученые не могут найти им однозначное толкование, Его жизнь, рассказанная им самим своему наипреданнейшему ученику, – сплошной ребус. Ученые до сих пор пытаются объяснить мотивы тех или иных поступков Ибн Сины, выстроить его характер, найти закономерность его судьбы. Но сложны не только его жизнь, его труды, сложна и эпоха – восточное средневековье. Ученые мира в течение многих веков размышляют над всем этим, совершая подвиги преданности и титанического труда.
Авиценна известен и не известен. Его знают как символ великой восточной мудрости, но не знают порой конкретно, изнутри. XX век во многое внес ясность, возвеличил и без того легендарную славу великого гуманиста, способствовал его широкой популяризации. В нашей стране и за рубежом вышло много книг о нем. Была утверждена Международная премия Авиценны. Первым ее лауреатом Международное жюри признало ученых Узбекистана. Институт востоковедения им. Беруни АН УзССР.
За три года до юбилея мною был опубликован роман в диалогах об Авиценне, – «Созвездие Ориона».
Предлагаемая сейчас читателю книга – моя вторая попытка найти место, которое занимает Ибн Сина в горном хребте человечества, попытка обобщить новый материал о нем, проникнуть в те или иные белые пятна его судьбы, рассказать о земле, родившей столь уникальный ум, о ее древней культуре и красоте.
В этой работе я опиралась на труды таких ученых, как В. Бартольд, Е. Бертельс, И. Крачковский, Н. Конрад, С. Толстов, М. Массон, Ш. Нуцубидзе, А. Богоутдинов, А. Болдырев, М. Болтаев, И. Муминов, П. Булгаков, Б. Петров, У. Каримов, Б. Розенфельд, А. Сагадеев, В. Чалоян и другие. Использованы и труды зарубежных ученых: А. Меца, А. Мюллера, Г. фон Грюнебаума, А. Гуашон, А. Корбена, В. Деноми и др.
Особую признательность выражаю советским ученым Л. Гумилеву и М. Хайруллаеву за их научные труды, явившиеся для меня путеводной нитью при создании этой книги, всем рецензентам, а также Академии наук УзССР за помощь, оказанную при издании этой книги.
Представляя на суд читателя это мое путешествие в жизнь Ибн Сины, в его труды, я не претендую на то, что все мои догадки, положения имеют полную научную обоснованность. Многие из них носят характер гипотез.
… Тысячу лет не принимает на себя земля тяжести шагов Ибн Сины. Живого Ибн Сины. Забыло о нем солнце, не помнят его задумчивого взгляда звезды, развеяли его печаль дороги, которым он доверил столько невысказанных ни людям, ни книгам мыслей и чувств. Но помнит его любовь. Помнит ненависть… Ибн Сина же, и тысячу раз похороненный, сожженный, преданный забвению, однако еще больше похорошевший от всех этих повторяющихся из века в век смертей, попирает и сегодня равно-душное к жизни человека на земле, всевластное всепожирающее время.
И тихо приходит к нам, словно брат, вернувшийся из скитаний, и молчит, и мы молчим вместе с ним, погрузившимся в воспоминания, и как бы заново проходим весь его земной путь. Проходим распятием, смертью и воскресением…
История, которую я хочу рассказать, произошли в 1920 году. Для крестьянина Али [2]2
Кроме Али, все имена в книге исторические.
[Закрыть], героя этой истории, отношения с Ибн Синой возникли самым неожиданным образом. О них можно сказать словами Рильке:
Как сок все это начиналось,
А обернулось вдруг судьбой.
I Древняя ладонь Востока
Али пахал маленькое огороженное камнями поле, спускающееся террасами с невысокого холма, облитого серебром лунного света. Он шел за понурым старым волом и перекликался стихами с крестьянами, крутившимися со своими скрипучими сохами на соседних кургузых участках, заплатами покрывших землю, смыкающуюся с небом и луной.
Луна и звезды увеличивали одиночество горстки крестьян в море холодной неизъяснимой красоты. И только теплый голос того, кто пахал рядом и читал стихи, соединял людей живой нитью. Перекликаться стихами при ночной пахоте – древний обычай Востока. Тогда не так страшно быть один на один со Вселенной, в которой человек – пылинка.
Если хочешь покоиться в неге блаженной,
– задорно орал Али, запрокинув голову и медленно ступая по пашне, —
И отвечает ему из тьмы мягкий стариковский голос:
О, Рудаки! Будь волен духом, не так, как прочий люд, живи!
И разумом, и сердцем светел, как мудрецы живут, живи.
Не думай, что тебе лишь плохо, для всех же мир благоустроен.
Пойми, плохого в мире много, ты для благих минут живи.
А в это время дорогой, идущей мимо поля Али, возвращался из Махи Хассы в Бухару эмир, окруженный свитой, – от нежной истомы любви к политике, – сладостно покачивал головой в такт стихам, прикрыв от удовольствия глава. По цокот копыт напоминал ему стук телеграфных аппаратов Миллера, недавно установленных во дворце, и то, что в Бухаре его ждали военные советы и тайные политические дела, Эмир перевел коня с гулкой дороги на мягкую обочину и весь превратился в слух. Этот маленький островок поэзии – такой неожиданный подарок судьбы! Эмир устал. Очень устал. Никто в мире не знает, как эмир Алим-хан устал! Голова шла кругом. Два года назад, в марте 1918-го, народ поднял восстание, позвал на помощь большевиков, и Председатель Совета Народных Комиссаров Туркестана Колесов встал с войсками у Бухары. Эмир тотчас вывесил белый флаг. Пока велись переговоры об условиях сдачи города, люди эмира с помощью англичан разобрала железную дорогу, отрезав таким образом путь к отступлению восставшим, стоящим в Кагане. Почти все погибли, Колесов с небольшим отрядом пробился к станции Кизил-тепе.
В Бухаре начались массовые аресты. Фартуки палачей заставили надеть и уголовников, приведенных из тюрем. Пока кровь вытекала из проколотых шей в глубокие шестиметровые рвы, на краю которых укладывали плотными рядами бунтовщиков, палачи усаживались перекурить. Но вскоре рвы заполнились кровью, и обреченных начали вешать. Из-за нехватки веревок очередь за смертью продвигалась быстрее необходимого, несчастных пришлось полуживыми закапывать в сточные ямы у ворот Углон. Над Бухарой встал удушающий тлетворный запах смерти.
«Слава аллаху, с этими покончено», – решительно отмел мысли о восставших эмир и стал думать о более тяжелом: вот уже три года, как он окружен Советской властью. «В красной России – гражданская война. У Антанты есть еще два удара в грудь Советам: Польша и Врангель. Не до Бухары большевикам. Да и не овладеть им ею никогда, – думает эмир, – потому что между мной и моим народом – Коран, который сильнее пушек. Да и кровь восставших не зря же была пролита! Она вся обернулась страхом. А страх – лучший пастух народа».
Эмир вздрогнул. Словно четыре выстрела пронзили ему грудь эти четыре строчки Ибн Сины. А с других полей, из тьмы, одновременно ударили три голоса, прокричавшие:
Эмир сверкнул в ночи обнаженным клинком – так резко повернулся в золотых одеждах, встав к свите разгневанным лицом. Не он ли два года назад запретил даже имя Ибн Сины произносить, а уж тем более читать во всеуслышание его безбожные стихи! Никто не должен стоять между эмиром и народом. Тем более – еретик!
– С этими двумя ослами, —
раздалось в ночи сразу множество голосов, —
И смех. Вся земля, вся ночь смеются. Эмиру кажется, что это его имя, как имя одного из двух ослов, подкидывают сквозь смех старики под самые звезды. Сарбазы, умеющие читать мысли эмира, уже мчались в поля, зловеще сверкая вынимаемыми из ножен саблями и мечами. Они встряхнули ночь, погруженную в оцепенение поэзии и красоты, немой жестокостью: быстро, бесшумно перерубили пахарей. Не успел Али обернуться на сдавленный крик, веревка со свистом обвила ему шею и туго затянулась петлей.
Всю ночь не спал эмир. Народ неграмотен, да и для редких грамотных книги Ибн Сины – столь трудные книги, что не всякий и философ их поймет! И все же народ откуда-то знает их богоборческую суть. «Конечно, у каждого бухарца кто-то закопан в сточных ямах у ворот Углон, куда сбросили казненных восставших, но может, „вы ненавидите что-то, а оно для вас благо, – хотел бы сказать народу эмир словами Корана, – может, любите вы что-нибудь, а оно для вас – зло“. Как объяснить это? Да и нужно ли объяснять? Нужно ли земле объяснять, для чего ее пашут? Да, я погубил бунтовщиков. Но для чего? Для того, чтобы они не погубили Бухару! Да, поступил жестоко… Но не жестоко ли – с корнем рвут сорную траву ради чистой пшеницы? И когда кругом враг, не крепкие ли стены спасают? Но единство ли? Вы думаете, золото, которым всегда так славилась Бухара: арабы и монголы днями и ночами выводили из нее караваны с этим бесценным металлом. Ну, куплю я афганских солдат, индийских слонов, белогвардейских генералов – их стратегический ум… Хоть всю Бухару опояшу золотой стеной! Спасет ли она?
Дороже золота – традиции Бухары, гибель которых никогда не простят потомки. Традиции эти – чистота веры, тонкость поэзии, глубина мысли. Разрушить такое легко, создать же… – все равно что из зёрнышка вырастить Вселенную».
Но эмира никто не слушает. Слушают Ибн Сину. Во всех мечетях каждый день муллы, надев чистые одежды, повязав головы черною – в знак смирения перед богом – чалмой, вдохновенно говорят народу о приближающейся священной войне, о святой необходимости каждого готовиться к ней. И что же? «Мулла Кутбиддин привел ко мне, – вспоминает эмир, – всего сто мулл. Жалких, в калошах и с палками… И ни одного крестьянина!»
Крестьян привел Ибн Сина. Двести чиракчинцев, и которых «дело дошло до сердца, а нож – до кости». Надели они на себя черные кошмы и двинулись к Бухаре. Все в ужасе смотрели на это медленно шествующее отчаяние. В Кермине же их встретили чиновники отца Алим-хана – эмира Абдулахада, он тогда правил. Одарили чиракчинцев халатами, накормили, посадили по восемь человек в арбу и тайно, ночью, ввезли в Бухару, да еще разными воротами, чем разбили их единство и сорвали сокровенные надежды бухарской бедноты присоединиться к ним. Вскоре и вовсе убили чиракчинцев. На поясе и одного из них было вышито: «Мы к богу – Истине прибегли, когда пошли путем прямым», – первая строчка стихотворения Ибн Сины…
Эмир знал поэзию Ибн Сины, знал и его философию. Читал многие его труды в подлиннике, на арабском. Ибн Сина открыто утверждает, что материя вечна и мир не создан богом. В Петербурге, где эмир Алим-хан воспитывался в Кадетском корпусе, ему не раз находилось выслушивать восторженные речи об Ибн Сине от русских дворян, учившихся в Германии. А там интерес к арабской культуре был почему-то особенно велик. Рейске например, потратил все свое состояние на приобретение арабских рукописей. Его переводы читали Гегель, Шопен, Гауэр, Гердер – учитель Гете, «Эти рукописи, – говорил Рейске [7]7
Рейске (1716–1774).
[Закрыть], – мои дети. Что с ними будет после моей смерти? Кто возьмет их? Найдется ли честное, благородное сердце?»
Рукописи взял Лессинг…
Приказ о запрещении книг Ибн Сины эмир Алим-хан издал сразу же после расправы с бунтовщиками. Два года прошло. Казалось, народ Ибн Сину забыл. Даже соглядатаи, провоцируя разговоры о философе в чайханах и базарах, доносили, что парод молчит. И вдруг эта ночь!
Эмир понял: одним приказом Ибн Сину не вытравишь из сердца народа. Нужно сделать что-то необыкновенное, чтобы отодрать, наконец, этого еретика от века, от Бухары, не дать ему больше совершать прыжки в умы и души людей. «Ну, казню я темного крестьянского парня Али… Что изменится?..»
Выход нашел кази-калон Бухары – главный ее судья – Бурханиддин-махдум.
– Над Ибн Синой надо устроить суд! – сказал он, придя чуть свет к эмиру.
Эмир от неожиданности опустился даже на ковер.
– Да, будем судить крестьянина Али за то, что он нарушил ваш приказ, читал стихи еретика. Крестьянин станет кричать, что не знает никакого Ибн Сины! А стихи, я мол, читал, потому что все их читают! – Ну, и мы воспользуемся этим. И начнем рассказывать ему об Ибн Сине… Не ему, – вы же понимаете, а народу.
– Ну, будем рассказывать об Ибн Сине, как о пьянице, бабнике и еретике, чтобы отвратился от него народ. Сам отвратился! Понимаете?
– Ну.
– И когда Али ужаснется: чьи стихи он читал! – искренне ужаснется… мы его и казним. И народ склониться перед вами, как перед божественной чистотой и встанет, наконец, к Ибн Сине спиной. Не по принуждению, а по своей воле! – то, что нам и надо.
– Позором победить его славу?.. – задумчиво проговорил эмир и ушел в свои покои.
Несколько дней он молился, думал. А Потом как-то перед отходом ко сну вызвал Бурханиддина-махдума и дал ему разрешение на открытый над крестьянином Дли суд При этом сказал:
– Сейчас, когда весь мир смотрит на нас, как на последний островок свободы в море Советской власти, суд следует организовать подобно судам в европейских странах: назначьте прокурора, истца, свидетелей, защитника обвиняемого. Председателем суда можете быть сами… Это в угоду англичанам, французам, русским белым генералам, – всем, оказывающим нам помощь. Но не только они дают нам деньги и оружие. В угоду Турции, Афганистану, мусульманской Индии не забудьте пригласить на суд и богословов. И пусть именно они дадут фетву – утверждение приговору.
Бурханиддин-махдум поцеловал край одежды эмира и вышел.
Народ сгоняли на площадь Регистан – самую главную площадь Бухары, сразу же после второй утренней молитвы. Крестьян пригоняли из близлежащих кишлаков. Все улицы, лучами сходящиеся в центр площади, были до отказа забиты неповоротливыми высококолесными арбами. Крестьяне томились в них, ожидая открытия суда над каким-то Али, думали об оставленных полях. Плотники заканчивали на их глазах сооружение высокого странного деревянного помоста, не похожего ни на виселицу, ни на плаху. «Какая же это казнь будет?»
Наконец, помост покрыли алыми коврами, и из Арка при внезапно наступившей тишине вышел Бурханиддин-махдум в окружении судей. Они скромно разместились на помосте, то и дело низко кланяясь, если касались друг друга локтями – такой высокий держали этикет! Когда совсем все стихло и ничто уже нигде не шевелилось – даже листья, казалось, замерли на деревьях. – ударили барабаны.
Из Арка вывели Али…
Он шел свободно легкой молодой походкой и руки не были связаны! – в чистом чапане, в чистой скромном чалме. Вот уж поистине, когда ждешь грозу, вырывается из черной тучи солнце!
Крестьяне облегченно вздохнули: «Ну, этого, видно, выпорют за малую провинность, и отпустят нас до захода солнца». У стариков же, заметивших, что странно парень, не по-крестьянски, одет, сжались сердца… И вообще во всем они почувствовали предвестие большой беды.
– Уважаемые братья-мусульмане, – начал говорить и Бурханиддин-махдум после короткой молитвы, благословляющей дело. – Достоин ли наказания тот, кто ослушался отца?
– Достоин! – ответила толпа.
– Достоин ли наказания тот, кто ослушался эмира?
– Достоин…
– Эмир, наш отец, доверил вам наказать виновного, Вот он – крестьянин Али. Он читал во всеуслышание стихи безбожника Ибн Сины! А вы знаете: даже имя его запрещено приказом эмира произносить, не то, что стихи! Свидетелем обвинения выступает сам эмир. Вот его показания. – Бурханиддин-махдум поднял листок синей бумаги. – Защитника обвиняемый может себе выбрать сам из числа образованных среди вас. Кто возьмется защищать его?
Толпа растворилась в молчании. – Понимаю, – грустно проговорил Бурханиддин. – Как можно защищать человека, осквернившего свои уста еретическими стихами, да еще оскорбившего ими священный покой души самого эмира, день и ночь думающего о нас в эти тревожные дни, когда весь мир рушится у нас на глазах?! Но если не возьмется никто, то, дабы совершилась справедливость, придётся мне взять это на себя, естественно, при согласии нашего бедного обвиняемого.
Али затравленно посмотрел на Бурханиддина-махдума. Толпа удрученно молчала, и В крайнем случае, проведем пока предварительное заседание, без защитника. Государственным обвинителем назначен всем известный и всеми уважаемый Даниель-ходжа. Я – председатель суда. Кроме того, весь суд будет находиться под строгим контролем богословов, знатоков шариата. Так распорядился эмир.
– Не знаю я никакого Ибн Сины! – закричал Али.
– А стихи эта все у нас читают! Откуда я знал, что Ибн Сина их написал? Я – неграмотный! Отпустите! У меня поле осталось незасеянным!
Бурханиддин-махдум молчал. И никто не перебивал Али, и бедный крестьянин долго еще кричал, пока не сорвал голос. «А судьи, оказывается, не только друг перед другом держат этикет, – удивились в толпе, – а и перед обвиваемым!»
– Хорошо. – Бурханиддин, дал испуганному, дрожащему порто выпить воды. – Действительно, было бы несправедливо наказывать человека, не понимающего своей вины. Раз Али не знает Ибн Сины – а мы верим ему! – значит, мы должны рассказать об Ибн Сине, Согласны ли вы на это? – спросил Бурханиддин государственного обвинителя Даниель-ходжу.
Даниель-ходжа утвердительно кивнул головой.
«Ну и слава аллаху, – подумали в толпе, – за рассказом, глядишь, судьи остынут, смягчатся, пожалеют парня и отпустят его домой».
– Я не буду ничего выдумывать, – спокойно и доброжелательно начал говорить главный судья Бурханиддин. – Возьму вот эту рукопись – «Автобиографию», продиктованную самим Ибн Синой своему ученику, и по ней перескажу обвиняемому и всем вам жизнь великого пьяницы и еретика. Написана рукопись по-арабски. Но если вы доверяете мне, я дословно переложу ее на наш родной язык.
– Доверяем! – пронеслось по толпе с одного ее конца на другой.
«Ну и цирк! – расслабились крестьяне. – Ладно, день все равно потерян. Послушаем».
Бурханиддин открыл ветхую рукопись, стряхнув с нее ударом ладони пыль, и начал рассказ:
«Отец мой родом был из Балха. Оттуда он переехал в Бухару во дни правления Нуха ибн Мансура. В его же время он управлял делами селения Хармайсан в округе Бухары. Это одно из самых крупных селений. Вблизи его было селение…»
Остановимся, читатель… Возьмем и мы в руки рукопись, по которой начал рассказывать об Ибн Сине главный бухарский судья. Ведь не будь этой рукописи, ничего бы мы не знали сейчас об Ибн Сине, кроме редких крупиц, разбросанных по легендам.
Был же у человечества такой благословенный небом день, когда Ибн Сина, отложив в сторону книги, задумался и стал рассказывать о себе, а Джузджани – верный его ученик, взял в руки калям [8]8
Калям – тростниковое перо.
[Закрыть]и записал этот рассказ. Удивительный день… Он паутинкой протянулся из сердца Ибн Сины в далекую человеческую даль. А могла она и оборваться, эта паутинка, ведь оригинал «Автобиографии» вскоре погиб, но историк Байхаки [9]9
Жил с 1106 по 1174 гг.
[Закрыть]через 116 лет после смерти Ибн Сины, в 1153 году, составил по разрозненным копиям свою редакцию «Автобиографии», и дожила она, несколько раз переписанная, до наших дней.
А может, была у Бурханиддин а рукопись «автобиографии» редакции египетского ученого XIII века Кифти? В то время, когда Кифти составлял ее в 1275 году, Бухара была мёртвым городом. Десять дней гром или ее моголы, в десять лет после этого проносились по ее развалинам, словно чистое дыхание природы, джейраны, забегавшие из степи.
– А когда Ибн Сина родился? – спросили из толпы.
– Этого точно никто не знает до сих пор, – ответил Бурханиддин-махдум. – Джузджани говорит: Ибн Сина скончался в 428 году хиджры, то есть в 1036–1037 гг. Скончался в 58 лунных лет. Значит, родился где-то в 980.
Дополним судью: Байхаки приводит положение небесных светил в ночь рождения Ибн Сины: «Восходящим светилом был Рак, точнее градус его, соответствующий возвышению Юпитера. Луна, Солнце и Венера находились в градусах своего возвышения. Доля счастья была в 39° Рака, а доля неизвестности – в 0° Рака вместе с Канопусом и Большим Псом».
Советский ученый Ю. Завадовский показал этот гороскоп астроному А. Михайлову, который сказал:
– Поскольку в гороскопе Ибн Сины Луна находится в соседнем созвездии с Солнцем и при этом впереди него, то соответствующий день был вскоре после новолуния. По моим расчетам, в 980 году новолуния были 13 августа, 18 сентября, что согласуется с мусульманским календарем, в котором начала месяцев падают на первый и второй дни после новолуния. Солнце бывает во Льве ежегодно с 20 июля до 20 августа, что говорит в пользу 15 августа как приблизительной дате рождения Ибн Сины.
Али, когда услышал, что отец Ибн Сины был родом из Балха, вздрогнул: он никогда Не был в этом городе, даже не знал, где он находится, но вдруг увидел Балх, жемчужиной лежащий среди гор, – даже не увидел, а и вспомнил… и Огромный бархатно-черный паук быстро и бесшумно несся на Али по воздуху На высоких и тонких ножках. Али показалось, что это стремительно входит в его голову мысль о том, что он уже жил когда-то, Давным-Давно, и слышал от отца рассказ о Балхе. «А вдруг жизнь каждого из нас всегда одна и та же, – подумал он, – как один и тот же лист разворачивается каждую весну из одной и же почки? Только выпадает нам один раз жить в царском платье, а другой – в крестьянском… Нет! – Али ударил паука кулаком, ломая пальцы о стену, – нет! Нет…»
«Но Балх… Отчего так тревожно в душе, когда я произношу это слово? Какая река там течет? Что сеют там Крестьяне?»
Балх расположен в Афганистане, у срывающейся с гор реки Балхаб. Не город, а срез тысячелетнего дерева: каждое кольцо – новая культура. Предположительно, основали его европеоидные [10]10
В исторической литературе – арийские племена.
[Закрыть]племена, двигавшиеся с севера в Индию во втором тысячелетии до нашей эры. Смешавшись с местным населением, вышедшим из лона Джейтунской культуры, они стали затем растить пшеницу и ячмень.
Что мы еще знаем об отце Ибн Сины, кроме того, что он родился в Балхе? Почти ничего, если не считать смутных упоминаний о его службе в Бухаре, о принадлежности к исмаилитам и даты смерти. И уж совсем ничего не знаем о матери Ибн Сины! Одна только рукопись Байхаки называет ее имя – Ситора. Знаем еще, что родом она из селения Афшана, под Бухарой.
Как же представить живыми отца и мать Ибн Сины? Как увидеть их улыбку, свет глаз?
Встретились два человека, а родили Вселенную…
Балх… Джейтунская культура, ставшая матерью пришедшим сюда народам… Какие формировались здесь традиции?
Ответив на эти вопросы, можно хоть в какой-то степени представить, на пересечениях каких линий кроен и духа родился отец Ибн Сины – огромная могучая река благородства, по которой отправился в мир, в жизнь Ибн Сина.
Джейтунская культура развилась в узкой предгорной Копетдагской полосе, в долинах рек Теджена и Мургабэ в шестом тысячелетни до н. э. Она на тысячу лет раньше культуры шумер, подарила миру одну из древнейших ирригационных систем и гениальный орнамент оазиса Геоксюр, затмивший своей красотой орнаменты Месопотамии и Ирана. Орнамент этот погибал после страшных загустений в XXII и XVII веках до н. э. Но люди, куда бы ни уходили в поисках места жизни, благоговейно наносила о на только что вылепленные из новой глины кувшины старый геоксюрский узор. Он и сегодня живот в туркменских коврах.
Трудно было жить на реках юга Средней Азии. Они кочевали по пескам, и людям приходилось рыть огромные каналы, чтобы возвращать воду в прежние русла. Потом во втором тысячелетии до н. э. реки все же победили людей: археологам открывается картина нового запустения, совпавшего с гибелью культур доарийского Ирана (Элам) и дравидской доарийской Индии (Мохенджо-Даро и Хараппа).
Но подвиг крестьян снова поднял эти земли к жизни. И через Балх, столицу Бактрии, легли торговые пути в Индию.
Вслед за купцами двинулись и буддийские монахи в красных одеждах, надетых на голое тело, и стало в Балхе много буддийских монастырей.
Главный из них – Наубехар в десятом веке, лежал уже в развалинах. Маленький Абдуллах (отец Ибн Сины) бегал здесь между колонн, подпиравших по кругу купол, лазил по кельям, отодвигая белье с веревок, привязанных к чудищам и буддам. Взлетали то тут то там вороны и грифы, ветер засыпал развалины то белыми лепестками весны, то красными листьями осени, которые сверху, с купола, казались впечатанными навеки в белый камень плит следами ходивших здесь когда-то красных монахов. А еще раньше на этом месте стоял зороастрийский храм огня и ходили по белым плитам белые маги. В Балхе, как говорит предание, проповедовал Заратуштра, звавший к правде и честному на поле труду. «Цветение мира – от крестьян, – пел он. – Кто пашет землю, сеет праведность. Есть лишь один этот путь. Все остальное – беспутье». Его проповеди – спокойные, искренние, соединённые с музыкой, изгоняли из сердец страх перед жизнью. Говорят, где бы он ни стоял, над ним всегда сияла звезда. Здесь, в Балхе, признали его учение, и долго бы оно еще процветало, если б Александр Македонский не отделил Балх от западного Ирана. Тут-то и нахлынули красные монахи, а в VIII веке – черные проповедники ислама.
