Текст книги "Идея фикс"

Автор книги: Людмила Бояджиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Глава 8

Голос графини Сиду понравился. Низкий и в то же время – гибкий, мягко модулированный. Приятный акцент и природное кокетство, вполне уместное у красивых женщин, пусть даже пожилых.

Взяв напрокат в Мюнхене приличный «BMW» и проследив маршрут по карте, Сид двинулся в путь. Чудак этот Арчи! Выслушав рассказ Сида о встрече с Анжелой, он и не подумал отступать. Лишь чертыхнулся, принял лишнюю порцию «бурбона» и вздохнул:

– Придется слетать в Германию, парень. У тебя ведь там была дама сердца?

– Грета? Фу… Я и думать о ней забыл. Кроме того, Гамбург на севере, а Мюнхен – на юге. Вряд ли мне угрожает встреча с этой особой.

– На всякий случай поглядывай на книжные прилавки. Возможно, милая дама уже толкнула твой роман под своим именем.

– Я его сжег и уничтожил дискету.

– Но компьютер же ты явно не почистил. – Арчи издевался.

Сид не нашел нужным обсуждать неприятную тему. Идея путешествия в Германию за чужой счет его вполне устраивала. И уж если Келвин так швыряет деньги на поиски пленки, значит, верит в свой клад. А если здесь имеет место оригинальное помешательство, то Сидней Кларк в нем никак не повинен.

Свернув с шоссе на лесную дорогу, он долго петлял среди сосен, пока не уперся в солидную решетку из высоченных витых чугунных прутьев, увенчанных пиками. У ворот с внушительной вывеской: «Поместье Флоренштайн. Частное владение» имелась и каменная плита с выбитыми цифрами, как в музее. Нажав кнопку домофона и сообщив свое имя, путешественник услышал щелчок замка и легко открыл массивные створки. Миновав ворота, Сид выехал на асфальтированную дорогу, вьющуюся среди рощиц и полей. В лучах солнца ярко блестели скошенные крыши стеклянных теплиц, в белом цвету стояли заросли черемухи и, наверно, диких яблонь. А листва сияла такой яркой, почти прозрачной зеленью, что не запеть было нельзя. Сид промурлыкал несколько строк своего любимого блюза, написанного в период любовной горячки: «Я все равно буду жить, хоть умирал трижды. Я буду улыбаться тебе назло. Робкий, потерянный, маленький – я стану великаном… И возможно, тогда ты заплачешь…» Блюз не подходил к ритму движения автомобиля, плавно обтекающего петлистые повороты, да и к его вполне оптимистическому настроению. Тогда он вспомнил другую песню, написанную для Эмили в период расцвета чувств, рисования ее портретов, взаимных клятв и обещаний: «Не изменяйся, будь самой собой. Ты можешь быть собой, пока живешь. Когда же смерть разрушит образ твой, пусть будет кто-то на тебя похож». Слова Сид позаимствовал у Шекспира, музыку сочинил сам. Вполне веселенькая, жизнеутверждающая мелодия. Отбивая левой ладонью ритм, Сид изо всех сил старался подальше отодвинуть ранящие воспоминания, избавиться от них, навсегда растворить в прошлом. Это было совсем нелегко – петь о ней и не вспоминать. Но ведь когда-то надо научиться делать это! Сид решил продержаться до первого поворота. И продержался!

Выехав из-за кленовой рощицы – прозрачно-зеленой, полной весеннего пряного духа, он увидел замок. Четырехэтажный дом с башенками по углам, высокими окнами и множеством лепных украшений стоял на холме, окруженный огромными деревьями, а за ними синела гладь озера.

– Неслабо устроилась болгарка! Понятно… Вот он где, его клад! Эх, бедный Арчи… – Сид мысленно прикинул стоимость поместья и вздохнул – золотые слитки явно пригодились расторопной красавице.

Затем он увидел пятерых наездников, скачущих через луг. Один из них смахивал на женщину, а двое – на бедуинов в развевающихся платках. Они неслись к реке, бегущей за холмом, вдруг осадили коней, столпились и вновь продолжили скачку. Лишь один вороной конь, отливающий медным блеском, отделившись от остальных, понесся к шоссе. Скоро Сид различил фигурку наездницы и развевающуюся гриву ее черных волос. Сделав вираж под самым носом «BMW», так, что конь заржал, взвившись на дыбы, всадница ускакала в сторону замка. Да, здесь проводили время совсем неплохо.

Сид мельком глянул на себя в зеркальце над стеклом. Он тщательно побрился и даже надел легкий летний костюм с галстуком – ненавистнейшая форма одежды. Омерзительная рожа богатенького мажора: глянцевый лоск прилизанных черных волос, томные ресницы, пухлый рот, выдающий сластолюбие и пресыщенность. Вот что может сделать с обычным придурком старательное бритье, расческа и выпендрежный прикид. Официальный визит, хоть и в два часа пополудни, требовал соблюдения формальностей. Арчи написал женщине, которой он предлагал руку и сердце, всего несколько слов, упаковал в салоне с превеликим изяществом дурацкий сувенир – отполированный спил дерева с выжженным пейзажем – пальма на берегу моря и надписью по-русски: Крым, 1972 год. Он уверял, что сберег деревяшку с тех самых пор. Старикан явно любил красиво приврать. Вот и сейчас вовсе не известно, сколь благосклонно отнесется к сыну бывшего поклонника графиня. Да был ли вообще между ними столь дорогой сердцу Арчи флирт? По данным Келвина, дама имеет взрослую дочь. «Не от меня», – категорично добавил он. Любопытно все же, трахнул ли Арчи королеву красоты и сколь приятным остался в ее воспоминаниях сей факт?

Сид подъехал к центральному подъезду замка, вышел из автомобиля и огляделся.

– Вы нелюбезны, мистер Келвин! – прозвучал за спиной насмешливый голос. – Едва не задавили меня на дороге, а теперь сделали вид, что не заметили! – Бурно дыша, перед ним стояла та самая всадница: замшевые рыжие бриджи, белая рубаха, схваченный изумрудным шарфом на макушке хвост, темный румянец на крепких, изящно очерченных скулах, полуоткрытые пухлые губы… Красотка, и прекрасно знает это.

– Я бы не посмел задавить вас. И тем более – не заметить. Это невозможно, – серьезно заявил Сид. И представился: – Сидней Кларк. По отцу – Келвин. Дело в том…

– Ах, мне вовсе нет дела, с кем заключала брак ваша мама. А моя просила встретить вас и проводить в салон. Софи, – представилась она, уже поднимаясь по широкой лестнице к центральному входу. Миновав вестибюль, Сид пронесся вслед за девушкой по анфиладе музейных залов с обилием бронзы, зеркал и хрусталя.

– Ма! Я доставила гостя. – Сделав шутливый книксен, Софи направилась к двери. – А теперь простите. Я вынуждена вас оставить. – Она исчезла.

– Присаживайтесь. Хотите что-нибудь выпить? – Стройная темноволосая женщина, как две капли воды похожая на другую, только что убежавшую, сделала плавный царственный жест. Жест очерчивал кресла, диваны возле кофейного столика и бар с вереницей хрустальных графинов, фужеров, рюмок.

– Спасибо. Я позавтракал в отеле яичницей с беконом и теперь страдаю от жажды.

– Хотите мой фирменный коктейль? Вы не против «кампари»?

– Из ваших рук, графиня, я принял бы даже яд.

Они рассмеялись. Сид с облегчением опустился в удобное кресло. Арчи не ошибся: Снежина была и осталась милейшей женщиной.

– Вы не пробовали играть на сцене? – Поставив на столик бокалы для себя и гостя, графиня села напротив.

– Пробовал. Получилось скверно. Я вообще многое пробовал – и рисовал, и пел. Даже танцевал… – Сид поморщился. – Противные воспоминания.

– Я думала, вам свело челюсть от моего коктейля… В вашем возрасте не может быть противных воспоминаний. Тяжелых – допустим. Лишь потеря близких может ранить нас, пока мы юны. Все остальное, причинившее боль, стоит поскорее выкинуть из головы. Поверьте, настоящие бури еще впереди.

Сидней поднял на нее злые глаза, борясь с искушением. Его так и подмывало выпалить этой благополучной, холеной даме: «А если бы ты осиротела в семь, если тебя подставлял собственный дядя, а человек, спасший от самоубийства, пытался изнасиловать?.. Это тоже не стоит считать мерзкими воспоминаниями? И так легко выкинуть из головы?» Но он промолчал, стиснув зубы. Заметив это, Снежина поспешила исправить оплошность:

– Простите, Сидней… Кажется, я влезла, куда не следует. У меня была лишь одна тяжелая потеря – я очень рано овдовела. Но вскоре судьба засыпала меня подарками. Как видите – жаловаться мне грех. Софи – славная девочка. У меня любящий, совершенно безупречный муж, давший мне титул и состояние, и сын-школьник. Голубоглазый неженка, плачущий от оцарапанного пальца или подбитого кем-то птенца.

– Зато Софи – сорвиголова.

– Вы заметили? Это хорошее качество, на взгляд современного юноши? Ведь вам не многим больше двадцати?

– Двадцать шесть… – Сид вспомнил о сочиненной Арчи «легенде». – Вернувшись из России в 72-м, отец вскоре женился и родился я. Дело в том… В Крыму тем летом произошел крупный скандал, был убит большой партийный шеф… У отца – ведь он был журналистом – рухнула вся карьера. Русские обвинили его в диверсии, в шпионаже… – Сид достал письмо и коробку с сувениром. – Но, клянусь, графиня, он до сих пор с восхищением вспоминает вас… Если б вы слышали, как отец говорит о тех днях…

Графиня пробежала письмо, открыла коробку и рассмеялась:

– Мило, очень мило! Русский сувенир… Господи, ведь это было словно в другом веке… СССР, Берлинская стена, мы пели гимны и бичевали нравы капиталистов… Только ведь ничего не было, Сидней. У нас с Арчи ничего не было. Уже в те времена я была безумно влюблена в своего будущего мужа. Мирчо был старше меня на целую четверть века. Мне нравились зрелые, умные, солидные мужчины… С Арчи я кокетничала по инерции. Как вам кажется, это может передаться по наследству? Мы так похожи с Софи…

– Чрезвычайно! Будто сестры… И вам, конечно, известно, что ваша дочь имеет кучу поклонников.

– Это еще откуда такие сведения?

– Вы спросили мнение представителя нового поколения. Я его высказал. За такими девушками обычно ходит целый хвост. Но… вы говорили, графиня, о любви…

– Снежина… Вам не трудно выговорить это имя?

– Напротив – приятно. Кажется, что за окнами гудит метель. – Сида несла волна импровизации. Его считали артистичной натурой, умеющей подстраиваться к обстоятельствам. Элегантный дорогой костюм, галстук, вся атмосфера замка заставляли парня держаться с особой галантностью. Он ни за что не смог бы изъясняться столь выспренне, будучи одетым в потертые джинсы. Кроме того, было нечто подлинно утонченное в самой хозяйке замка. Желая ей понравиться, Сид интуитивно настраивался на необходимую интонацию. – Я бы написал ваш портрет в серебристых тонах. Да, в серебристых. Но непременно – озаренную розовым солнцем. Бывают такие часы на рассвете или вечером, когда по небу разливается алый закат… – Сид внезапно смутился. Обычно он легче врал, чем откровенничал. Но сейчас у него вырвалась правда – женщину словно озаряли теплые лучи. Сид живо представил, как должен выглядеть ее портрет. И тут же мысленно поправил себя: прекрасная оболочка и подозрительная начинка. Увы, он знал истинную цену хозяев жизни. Дерьмее дерьма.

– Вы мне нравитесь! – Снежина решительно хлопнула в ладоши. – Я покажу вам свои картины, оранжереи и… И наверно, спою. Рисованию и пению меня учили итальянцы.

– Мой дядя в Милане читает лекции в Академии художеств. Он скульптор и живописец. Джузеппе Амирато.

– Боже, как тесен мир! У меня есть «Пьета» его работы. – Снежина насупила брови, выстраивая мгновенный план. – Вы остаетесь на ужин. Никаких отказов.

– Не откажусь. Я путешествую почти бесцельно.

– Значит, у вас найдется пара свободных дней? Дочь устраивает в субботу бал. Она учится в Париже и привезла с собой друзей. Из здешних должны прибыть тридцать человек.

– Я видел чрезвычайно живописных всадников. Теперь понятно, кто они. – Сидней с тоской взглянул на очаровательную хозяйку замка: – Мне надо поговорить с вами.

– Сколько угодно. Только не сейчас, ладно? Вы остаетесь на уик-энд. Мы посвятим время прогулкам, искусству и скучнейшим деловым беседам. А теперь, дорогой друг, Лиз покажет вам комнату. – Она позвонила в бронзовый колокольчик. – К ужину смокинг не обязателен. Муж в отъезде, и мы вовсю хиппуем. – Протянув благоухающую руку, она распустила узел на галстуке Сиднея. – Эту ненавистную деталь пока можете забыть.

Чемодан Сиднея, до обидного маленький, принесли в гостевую спальню. Здесь все было выдержано в благородных холодно-синих красках. В предгрозовом полумраке сизых тонов ярко белел букет королевских лилий. Оглядевшись, Сид присел на кровать, в изголовье которой поднимался задрапированный лазурным штофом балдахин. Голубая спальня! Не издевается ли над гостем госпожа графиня? Возможно, обаятельная красавица, так легко увильнувшая от делового разговора, что-то пронюхала о планах Келвина? И поэтому сразу же заявила о богатстве мужа… Воспоминания о крымском лете постаралась превратить в чисто лирические. Неужели… неужели клад Арчи здесь? Сид с отвращением оглядел хрустальные бра, зеркало над камином в роскошной раме, пузатое бюро, украшенное перламутровой инкрустацией… Бесценный антиквариат? Хорошая подделка? Наследие Флоренштайнов или следствие попавшей в руки графини кассеты с пленкой?

Закрыв глаза, Сид застонал… Чудесный день, милая дама и все сказочное окружение вдруг вызвали взрыв агрессивного раздражения. Он знал, что такие приступы иногда кончались дракой, погромом, попыткой нанести увечье себе или другим. Дрожащими руками достав из чемодана дорожный несессер, Сид извлек флакончик с зелеными капсулами и проглотил одну, запив водой из вазы. Лилии он швырнул в окно. Цветы застряли в тонкой, изящно драпированной шторе.

– Сейчас, сейчас… – уговаривал себя Сид с интонацией лечившего его доктора. – Расслабиться, сосредоточиться на золотистом потоке, устремленном к тебе прямо из космоса, и постараться уснуть. Только не думать, не вспоминать, не позволять явиться из тьмы забвения тому лицу…

Сиду исполнилось восемнадцать, он жил в студии дяди, Джузеппе Амирато, и посещал художественную школу. Дядя называл его придурком, когда был не в себе. Но если честно – с Сиднеем и в самом деле творилось нечто ненормальное. Он частенько впадал в депрессию, становился угрюмым и замкнутым. Странно, что, выкурив пару раз косячок, он не стал наркоманом. Любой бы сказал – этому парню одна дорога: глюки, глюки, передозировка, финиш. Ведь он не принадлежал этой реальности. Ох, как же он ее боялся, как хотел сбежать, спрятаться от всего, даже от прорвавшегося в ванной крана, который обдал его веером ледяной воды. Парень побледнел и грохнулся на кафельный пол, закрыв ладонями голову, будто от побоев или взрыва гранаты.

– Придурок! – брезгливо прошипел дядя. Перешагнув через слабонервного племянника, он перекрыл вентилем бьющую воду…

Но до чего же Сид любил все это! Все. Даже прорвавшийся кран. Он несколько раз рисовал потом искрящийся веер воды – ледяное дыхание смерти. Он рисовал все, чего боялся, освобождаясь от плена.

– А что вы хотите, синьор Амирато?! – удивленно таращил глаза доктор. – На глазах ребенка сделали шесть трупов! Погибли родители, знакомые и даже две маленькие девочки… Может, мальчик и не осознал всего ужаса в тот момент, но глубоко засевшие страхи имеют свойство всплывать на поверхность, превращаясь в устойчивые фобии… Однако юный возраст, склонность к творческому самовыражению и, надеюсь, положительные эмоции должны сыграть позитивную роль. Побольше внимания, любви, тепла, и ваш мальчонка, глядишь, вырастет в нового Рафаэля!

Дядя радушно развел руками, давая понять, что уж заботой и вниманием сирота не обделен. Джузеппе умел быть обаятельным. На людях он блестяще демонстрировал и любовь, и тепло, и заботу. Еще бы – благодаря опеке над племянником к нему перешло наследство погибшей сестры. На деле Сид был нежелательным приживалой, помехой, камнем на шее. Ведь Джузеппе не умел любить никого, кроме себя. Даже женщин, вереница которых проходила через его кровать.

Доктор оказался кое в чем прав: Сид выздоравливал, стоя у холста, и он стал совсем другим, когда встретил Эмили. Ему уже исполнилось девятнадцать, а сексуальный опыт все еще оставался нулевым. Сид считался красавчиком, к нему охотно липли девушки уличного типа. Однажды он даже попробовал уступить, решив переломить ход событий. Джузеппе уверял, что трахался с десяти лет и что если Сид боится женщин, то его лучше кастрировать. «Гормоны ударяют тебе в мозг. Ты свихнешься, придурок. Наверняка свихнешься!»

Сид видел, как выпрыгнул из окна на восьмом этаже кот синьоры Виченце. Бедняга не выдержал воздержания. Он страшно выл, кидаясь грудью в запертые двери, и, как утверждала хозяйка, разбил мочевой пузырь. После чего выбросился из окна и умер в страшных мучениях на каменном тротуаре. Это было красивое и сильное животное. Сиду не нравилась такая перспектива. Девушка, потянувшая его в подворотню, казалась в свете фонарей призрачно-прекрасной. Воплощение порока, если его писать красной и черной красками. В этот день Сид получил деньги за уборку мастерской. Он протянул девушке сто лир. Затащив парня в грязный, пахнущий мочой подъезд, она быстрой рукой расстегнула «молнию» на его джинсах. Сид помертвел, прижавшись спиной к облупленной штукатурке.

– Тебя что, невеста напугала? – шаря в его брюках, девица расхохоталась. Винный перегар, смешанный с запахом сигаретного дыма и жвачки, вызвал у Сида рвотный спазм. Он сбежал, так и не поняв вопроса проститутки.

Через пару месяцев он все понял. Все. Сразу – все. В соответствии с расписанием Сид задержался после занятий, чтобы привести в порядок помещение студии. Иногда он делал это и за других, спешивших к более интересным делам. Ему нравилось наводить чистоту и порядок, сражение с грязью, хаосом оставляло привкус маленькой победы. Как будто он наступал на главного врага, таящегося в потемках человеческой души.

К вечеру коридоры училища опустели. Домыв полы в мастерской, Сид потащил в туалет ведро и швабру. И вдруг услышал голос. Голос пел гаммы: до-ре-ми-фа… И снова, и снова, выше, выше… Сид, согнувшись, стоял под дверью вокального класса, не замечая бегущего времени. Дверь распахнулась, шарахнув его по лбу. Со звоном в ушах парень отпрянул и застыл столбом. На него смотрела девушка из породы святых – такие перевелись еще в шестнадцатом веке – голубые глазищи в половину узенького лица, полные сострадания. Падающие за спину волосы светятся старым золотом. Настоящие тициановские кудри.

– Бедненький… – Она прикоснулась прохладной ладонью к его лбу. – Если не приложить металл, будет огромная шишка. – Сбросив туфельку, большеглазка достала монету. – Вот! Пятьдесят лир.

Эмили исполнилось всего пятнадцать, она училась в обычной школе, а по вечерам брала уроки вокала. Ее родители, служащие заводской конторы, нарожали кучу детей. Но лишь одна Эмили была похожа на ангела.

Для Сида замелькали сумасшедшие дни – каждый равнялся нескольким годам, – он взрослел, мудрел, становился сильным, великодушным. Целуя Эмили, он понял, в чем состоит смысл жизни, а рисуя ее – поверил в свое призвание. Физическое сближение стало естественным продолжением их душевной близости, полного, всепоглощающего единения. Сид понял, что значит быть мужчиной и как погано звучит присказка дяди, выпроваживающего очередную шлюху: «Мы с этой крошкой слились в экстазе». Все равно что блевать в храме…

Однажды, обнимая Эмили на старом кожаном диване в мансарде Джузеппе, Сид пришел в себя от громкого смеха:

– У тебя неплохо выходит, племянничек! И все причиндалы на месте. А я уж хотел его кастрировать. Зря, правда, птичка?

Сид задохнулся от негодования – дядя обращался с Эмми как с одной из своих шлюх.

– Вон! – сказал повзрослевший Сид. Тихо, но, видимо, чрезвычайно убедительно. Джузеппе как ветром сдуло.

– Мы поженимся, когда Эмми исполнится семнадцать, – заявил Сидней, представ перед дядей с потупившей глаза любимой. Джузеппе криво хмыкнул:

– Понятно. А как же! Это святое.

Когда, проводив девушку, Сид вернулся, Джузеппе сидел на стуле с бокалом вина в одной руке и с кистью в другой. Расставив у стены в ряд карандашные наброски портретов Эмили, сделанные Сидом, он пририсовывал им ярко-красные губы.

– Все бабы – шлюхи. Поверь мне, парень. Чем раньше ты это усечешь, тем спокойнее будешь жить.

И тогда Сид ударил кулаком в его пухлую, до синевы выбритую щеку. Джузеппе рухнул на пол вместе со стулом, но не ответил ударом.

– Гаденыш… – прошипел он, скрываясь в ванной.

Затем Эмми куда-то пропала, очевидно, уехала к родителям в деревню. А через пару дней, вернувшись после занятий в мансарду, Сид застал там то, что никогда не должен был видеть. Он предпочел бы вообще не рождаться, предпочел бы умирать в муках на булыжниках, как соседский кот… Он… Сид истошно завопил, зажимая уши от собственного крика. Подмяв под себя голую девушку, Джузеппе смачно, с преувеличенной страстью занимался с ней любовью. Она стонала. Это не было насилием…

Сид блуждал по городу, не думая ни о чем. Он был похож на наркомана, принявшего хорошую дозу: бессмысленный взгляд огромных глаз с затаившимся на самом дне безумным отчаянием. Прохожие с опаской сторонились его.

Он спустился в метро, садился в пустевшие к ночи поезда, выходил на станциях, пробирался через переходы, торчал возле собиравших милостыню калек, присоседился к балдевшим в тесном кружке членам какой-то секты с бритыми головами и нашитыми на грязные балахоны звездами. Потом стоял у края платформы, не отрывал взгляда от блестевших рельсов. На станции, полутемной и пустой, было тихо. Гул приближающегося состава прозвучал для Сида призывом. Призыв звучал все громче, громче… Лязг колес по узким, острым, блестящим рельсам… Сейчас грохот станет невыносимым, и он рухнет вниз, превращаясь в куски мяса…

– Эй, парень… – Крепкая рука легла на плечо Сида, встряхнула его и оттолкнула прочь. Сид не поднялся. Скорчившись на холодном, заплеванном кафеле, он заплакал…

А потом был замок. Голубая комната… Кровать с драпировкой в изголовье, распахнутое в сад окно. В огромных листьях каштана шелестел дождь, пахло мокрой травой, лекарствами, чаем… Сид запомнил ощущение странного удовольствия, комфорта, покоя, которых, кажется, он только и ждал на этой земле. Сидевшая рядом пожилая женщина в переднике медсестры вскочила, выбежала за дверь, восклицая: «Пришел в себя! Смотрит!»

Появился седовласый полный господин и другой – тоже крепкий, помоложе, с редкими русыми волосами. Оба светло улыбались, склонившись к Сиду. Седовласый оказался доктором. Русый – хозяином дома – Гуго ди Ламберти. Он называл себя графом и так же, как госпожа Флоренштайн, старался завоевать симпатию гостя.

– Вам повезло, молодой человек. Если бы не господин Ламберти, все могло бы кончиться весьма плачевно, – сказал доктор. – Но теперь, я надеюсь, дела пойдут нормально. Завтра вы расскажете мне, что произошло, я проведу небольшое исследование… мы постараемся справиться… К счастью, как я понял, беда не в наркотиках, а в некой душевной драме. Вы пережили шок… На ваших глазах случилось нечто ужасное.

Сид кивнул догадливому доктору. Он испытывал чувство симпатии ко всему миру и особенно к столь любезно относившимся к нему посторонним людям. Позже он узнал, что принимал транквилизатор и антидепрессант, помогавшие справиться с потрясением. Кроме того, после удачных сеансов психотерапии и нового увлечения Сид стал чувствовать себя вовсе хорошо, просто замечательно.

Гуго ди Ламберти, выслушав от уже вполне окрепшего Сида его историю, сказал:

– В твоей жизни не хватало друга. Пришлось пострадать, чтобы найти поддержку. Я сентиментален, добр, но не позволяю распоясываться мерзавцам. Мой адвокат отсудит у твоего дяди причитающуюся тебе долю семейного наследства. Кстати, ты знаешь, почему этот синьор делал из тебя идиота? Хм… После семнадцати ты имел полное право вступить во владение состоянием матери. Но если человек душевно болен, то опекун ему совершенно необходим. Соображаешь? – Гуго подмигнул: – Я навел справки: у тебя будет достаточно денег, чтобы купить квартиру и вложить свою долю в какое-нибудь выгодное предприятие. Ну, в общем, вести нормальную жизнь. Это первое… – Гуго пристально взглянул на Сида. Они беседовали у камина в старинном, прекрасно обставленном доме. – Хочешь начистоту?

– Конечно… Я благодарен вам. И я вовсе не идиот.

– Тогда слушай: я не граф. Мои предки были крестьянами, австрийскими фермерами. Я купил это поместье вместе с титулом, когда разбогател. Люблю Италию. Здесь красивые люди и отличные голоса. Знаешь, на чем я зарабатываю?

Сид пожал плечами:

– Брокер?

– У меня студия грамзаписи. Вон в том флигеле. Я делаю звезд. Ну, не совсем больших – хотя бы на один диск. Я умею раскручивать свою продукцию. Расходятся хорошие тиражи. Связи, мальчик, связи… И, конечно, хватка.

Сид подумал, что не сумел бы определить национальность и возраст своего спасителя. Волосы он, кажется, подкрашивал, скрывая седину, а красноватое лицо, изборожденное глубокими морщинами, могло принадлежать и сорокалетнему, и вовсе старику. Но держался Гуго бодро – невысокий крепыш на кривых ногах. Всегда в отличных костюмах, подобранных с большой тщательностью жилетах и обязательно – в шейных платках. Даже запонки у Гуго были особыми – с личной монограммой, с жемчужинами или камнями. Непременно – в ансамбле с жилетом и шейным платком.

– У тебя мать – итальянка… Отлично. Значит, ты хорошо рисуешь и, как говоришь, даже продавал картины под именем дяди.

– Это он продавал их… Я просто рисовал, писал маслом, мне нравилось это.

– А как ты поешь?

– Не знаю… – Сид соврал. Вместе с Эмили он пел итальянские песенки и современную попсу. Она сказала: «Ты жуткий талант, любовь моя».

– Думаю, не хуже других, – сделал вывод Гуго. – Как правило, если в человеке теплится искра божья, то есть имеется некое дарованьишко, то выпирает оно сразу во всех направлениях. Гений – другое дело. Это шиза, запредел, фанатизм. А талант – многолик и умеет приспосабливаться… Пойдешь завтра со мной на студию, послушаешь, как работают мои парни, я тебя покажу своему музыкальному боссу. У него даже немые поют. Припомни какую-нибудь песенку, чтобы напеть ему.

– Я как-то сочинил балладу… Про любовь…

– Ага! Гуго, как всегда, прав! Если у парня такая фигура и фотогеничная физиономия – ему нужно только встретиться с Гуго Ламберти! И ты это сделал! Кстати… – Гуго приблизил лицо к щеке Сида и почти шепнул ему на ухо: – Ты не задавал себе вопрос, а что граф ди Ламберти, имеющий десять автомобилей, делал в метро?

– Что? – искренне удивился Сид.

– Искал тебя. Своих «звезд» я откапываю на помойках. В Милане все бродяги любят петь.

Вскоре Сид уже сочинял баллады и готовил к записи персональный диск. Он даже не знал нот! Но с ним работал профессионал, схватывающий на лету то, что напевал Сид. У него получались покоряющие простотой тексты, в которых трагическое, возвышенное переплеталось с осатанелой злостью и убийственным цинизмом. А мелодии получались сами собой, из всего, что вбирал в себя слух.

– Ты – гений, – сказал Гуго, прослушав запись. – Сегодня пойдешь к нашему фотографу, отснимешь все, как он скажет. Ты станешь знаменитостью, парень!

Фотограф оказался странноватым типом. Заставил Сида раздеться, и снимал почти в темноте в каком-то мигающем освещении. Сид терпел, он представлял, как будет держать в руках собственный диск. Его песни называли блюзами. Для Сида они были исповедью. Он говорил в них о том, что даже сам не понимал до конца, но что пронзило его нутро огненными стрелами.

Миланский собор и раздавленный на паперти окурок, близость с женщиной, тело которой священно и грешно. Великое и низменное рядом, боль и радость в одном звуке. Разве это можно забыть хоть на секунду – смерть и рождение, существующие вместе? Или глухую стену одиночества, замуровавшего твое «я», словно в каменном саркофаге?

Нет, Сид не считал себя певцом и тем более – поэтом. Но работавшие с ним люди относились к его диску всерьез, и порой он забывал о сомнениях и страхах, позволяя себе самую величайшую глупость – быть искренним.

– Сегодня у нас торжественный ужин при свечах. Презентация диска. Только ты и я, – объявил в ноябре Гуго.

Странный юмор. Но чего не простишь человеку, спасшему тебе жизнь и вернувшему радость бытия? Однако в гостиной замка и впрямь Сида ждал накрытый на две персоны стол, свечи, цветы. К потолку взлетали чудесно преображенные прекрасной аппаратурой и акустикой зала звуки – слабый, но проникновенно-трепетный голос пел о любви. По спине пробежали мурашки, когда Сид понял, что слышит свой собственный голос, а слова – именно те, что вырвались из склепа его мучительного одиночества.

– Нравится? – Улыбаясь, в дверях появился Гуго. Он был одет с изысканной элегантностью и держал в руках запечатанную коробку.

– Я просто сражен… – Онемев, Сид смотрел на Гуго. Он ненавидел себя за то, что заметил дрожь его рук и нехороший блеск светлых водянистых глаз. И даже вызывающий красноватый оттенок, который приобрели волосы патрона. Не слишком-то радует, если мужик привел себя в такое парадное великолепие ради интимной встречи с юным протеже. Сид постарался отогнать неприятные мысли.

– Выпьем? – предложил граф, беря из ведерка бутылку шампанского. Мастерски откупорил, пустив с хлопком в потолок пробку, и наполнил бокалы. – За успех!

Они выпили стоя. Сид отвел глаза, не выдержав многозначительного взгляда Гуго.

– Извините, синьор ди Ламберти… – Он инстинктивно попятился.

– Ну что за версальские церемонии! – фыркнул Гуго, опускаясь в кресло и предлагая жестом Сиду занять место визави. – Если людей связывает столь многое… Мы ведь давно перешли на «ты»…

Сид этого не помнил. Ситуация предстала перед ним во всей очевидной неприглядности. Надо быть и в самом деле полным кретином, чтобы не разобраться сразу в причинах странных благодеяний. Принимая дары Гуго, Сид тем самым подавал ему надежду. Он побагровел от стыда.

– Знаешь, я ужасно непрактичный. Совсем не представляю, сколько все стоит. Ну, запись и все прочее… Клянусь, я заплачу сполна, как только получу наследство. – Сид присел на краешек кресла.

– Брось, мальчик. Мы же друзья. – Гуго наполнил тарелку Сида. – Здесь трепанги. Древние утверждают, что они действуют возбуждающе.

– Я решил, что деньги, полученные у дяди, вложу в твою студию. Это будет справедливо, правда? И, наверно, достаточно.

– Ну что за маниакальная идея! Послушай-ка лучше свою песенку… О, черт возьми, малыш Сидней знает толк в любви…

– Ты спас меня и заставил петь. Это нельзя оплатить ничем. Только своей жизнью. И все же я не намерен оставаться в долгу.

– Ладно, мальчик. Вложишь свои деньги в студию. Договор мы составим, будешь получать процент от всех дисков. Это золотое дно, не сомневайся. И хватит об этом. – Не отрывая значительного взгляда от парня, Гуго поднял бокал: – За дружбу!

Сид молча выпил. Кусок не лез в горло, но зато шампанское пошло хорошо. Вскоре он почувствовал прилив сил и вдохновения. Да черт с ним, с этим извращенцем! Песни действительно звучали отлично! Есть музыка, деньги, а следовательно – независимость. Эмили предала, но будет другая – единственная, принадлежащая только ему.