Текст книги "Идея фикс"

Автор книги: Людмила Бояджиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

На темной воде плясали цветные блики от огней набережной, пахло водорослями и сладкими ночными цветами. Хорошее оформление, конечно, великое дело в лирических историях. Но как ужасна освещенная сцена, если на ней нет актеров, способных сыграть хороший спектакль…

– Ненавижу пустыню… – неожиданно для себя сказала Лара. – Раскаленный песок, от которого нет спасения… Наверняка я бы не смогла почувствовать что-нибудь, кроме отвращения, среди бескрайнего мертвого, палящего жаром песка. Это я о фильме «Английский пациент». Желтое, мертвое, перетекающее волнами пространство, конечно, здорово выглядит на пленке, стильно и вроде не слащаво. Пустота и безжизненность окружения подчеркивают внутренний накал чувств. А вот если люди испытывают друг к другу те же чувства под пальмами у кромки лазурного прибоя – слащаво, банально. Я – заурядная бюргерша. Обожаю пальмы и кромку прибоя.

– Мне довелось видеть пустыню лишь с самолета, когда летел в Каир… – Сид достал из петлицы смокинга красную розу и задумчиво покрутил ее. – Может, я скажу пошлость, но этот цветок нравится мне больше. Больше всех песков в мире. Он похож на Софи… Думаю, что я нашел клад, Лара. Только, к несчастью, не для себя. Не может же Сидней Кларк стать родней графини и премьера Фаруха?!

– Все возможно… Я уверена – все. Любовь – могучее оружие, я не сумела им воспользоваться. И не смогла исправить ошибку… Но мы пришли. Вон и мой домик – уютный и тихий. Лишь в холле горит свет.

Свернув на аллею, ведущую к отелю, Сид остановился:

– Завтра я уеду. Спасибо за чудесный вечер.

– Ты не позволил мне оплатить свою долю в счете. Можно было бы ограничиться баром на пляже. Непозволительная расточительность.

– Расточительность – не что иное, как умение доставлять себе удовольствие. Так утверждает Арчи, оправдывая свое безденежье. Но я с ним согласен. Разве ты одела бы столь восхитительное платье в пляжный бар? А мой вечерний костюм? Не смейся – он взят напрокат. Тоже из опыта Арчи. И потом, когда еще я смогу повести даму в такой ресторан? Возможно – никогда. Не вспоминать же мне, краснея от стыда, как я взял деньги у приглашенной на ужин очаровательной женщины?

– Спасибо, Сидней… Мне тоже почему-то кажется, что этот вечер я буду вспоминать довольно часто. Прощай. Будешь в Москве – непременно заходи в гости и передай привет мистеру Келвину. – Вместо того чтобы протянуть руку, Лара положила ее на плечо Сида и поцеловала его в щеку. – Завидую Софи.

В это мгновение некто огромный и страшный, хрустя ветками, выскочил из дебрей постриженного кустарника и сбил Сида с ног. Лара тихо взвизгнула, отпрянув в сторону. Резко вскочив, Сид ударил в колени нападавшего, повалил его и двинул в челюсть. Тут же из темноты появились двое крепких парней в летних костюмах и предъявили жетоны:

– Охрана курорта. Нужна помощь, синьора?

– На нас напал какой-то человек… – Лара смотрела на поднимающегося с дорожки мужчину. А он на нее, так, словно увидел привидение.

– Здравствуй, Лара, – сказал Пламен по-русски, размазывая сочащуюся из носа кровь.

– Ты?! – она попятилась, качая головой. – Не может быть…

Секьюрити сориентировались:

– Выходит, мы здесь лишние?

– Да, да. Это мой друг…

Охранники исчезли. Трое молча стояли на освещенной голубоватыми фонарями дорожке. Сид, морщась, разминал ушибленное колено.

– Сидней, это Пламен Бончев. Тот самый, – наконец сказала Лара и обратилась к Пламену: – Сидней – друг мистера Келвина, того, что отдыхал тогда в Крыму.

– Черт! Дерешься ты здорово! – Пламен легонько толкнул парня.

– Простите… Я думал… Меня вы тоже неплохо приложили. И без всякого повода.

– Ты приставал к даме…

– Перестаньте… Поднимемся ко мне и выпьем кофе. Ведь нам надо поговорить, да? – предложила Лара.

– Не думаю, что удобно ночью посещать номер одинокой леди двум столь драчливым кавалерам, – возразил Пламен. – Я знаю здесь маленькое ночное кафе. Абсолютно пустое.

– Согласна. – Лара посмотрела на Сида: – Идем?

– Полагаю, вам надо побеседовать, а мы с тобой, Лара, почти простились. Завтра я уезжаю. Если возникнут проблемы – комната 27, отель «Сирена». Приятно было познакомиться, синьор Бончев. Желаю удачи, господа. – Откланявшись, Сид быстро зашагал вниз к озеру.

– Ну что… составишь мне компанию? – Пламен тревожно взглянул на Лару.

Она легко содрогнулась и вдруг стала опускаться, держась за живот… Да она хохотала! Согнувшись, прижав ладони к животу, Лара смеялась, содрогаясь всем телом. Потом села на каменный бордюр, поджала колени и спрятала в них лицо. Смех прекратился, она тихо всхлипывала и не прекращала лить слезы всю дорогу.

В кафе она сразу же юркнула в туалетную комнату и долго плескала в лицо холодной водой, потом смочила носовой платок и приложила ко лбу. Мысли яснее не стали. Так бывает во сне: изо всех сил мучительно страшишься понять нечто – нечто очень простое, необходимое, важное. И не можешь.

– Извини, я напугал тебя. – Встревоженный Пламен ждал ее за столиком. Перед ним матово запотели два высоких бокала с крюшоном и дымились чашечки «капуччино».

– Все в порядке. Не могу привыкнуть к чудесным случайностям. Хотя именно эту ждала всегда. Даже в московском метро заглядывала в лица кудрявых брюнетов.

– Это не случайность, Лара. Я узнал, что ты была в Милане, но опоздал. Некто Бонован предположил, что ты могла отправиться в эти места, и я рискнул.

– Случайность… Нет – куча случайностей! Я ведь и сама не понимала, зачем приехала сюда, а не вернулась домой. Ты мог не найти меня.

– Должен был. Давно должен был. – Он опустил глаза и мучительно поморщился. – Не хочешь ударить меня? Ну, тогда обругай, прокляни.

– Поздно. У меня уже и зла нет. – И в самом деле, справившись с волнением неожиданной встречи, Лара смотрела на него холодно и отстраненно.

– Ты вправе ненавидеть меня, вправе презирать, но ты должна знать, почему я не разыскал тебя в то лето.

– Я и тогда знала. Увлекся другой – это вполне нормально.

– Пожалуйста, не перебивай меня… То, что произошло с нами в Крыму, оказалось серьезнее, чем я думал… Да, вокруг было полно прехорошеньких малышек. Но я тосковал о тебе. Не сильно, не до смерти, не так, чтобы бросить все к черту и рвануть в Москву правдами и неправдами… Думал: вот отработаю договор, получу деньги – и махну. Намечал встречу на осень… И тут… тут ты сказала, что беременна… И что у тебя трудности. Я понял – медлить нельзя и с трудом оформил себе поездку в СССР. Можешь не верить, но на следующий день меня арестовали. Они уже давно следили за мной, и в Москву, конечно, не выпустили бы, но приглядывались, выявляя связи. Знаешь, в чем обвинили меня? – Пламен хмыкнул. – В шпионаже. Ведь у меня были контакты с иностранцами, а некий американец усиленно предлагал контракт в его рекламной фирме. Он оказался цэрэушником. И вроде, как они якобы установили, хотел завербовать меня. Но не успел. Все это раскручивали целых пять месяцев. Когда меня отпустили за недостаточностью улик, я сразу рванулся звонить тебе. Твоя мама сказала, чтобы я навсегда забыл этот телефон, что ты вышла замуж за знаменитого шахматиста и очень счастлива… До меня тогда дошло. Тот парень еще в лагере увивался возле тебя.

– Господи… Мама ничего не сказала мне!

– Не вини ее. Какой я был бы парой для дочери крупного русского министерского чиновника? Ведь меня все еще держали под подозрением. Перекрыли выезды за рубеж… Это был тяжелый период… Я стал бороться, за меня вступились правозащитники, начался скандал в прессе… Когда я заявил, что вынужден эмигрировать, меня отпустили в Америку… Но было уже поздно. Нашему ребенку к тому времени исполнилось уже пять лет.

– Ребенка не было… – Лара перевернула на блюдце чашечку с кофейной гущей. – У меня был стресс… Я сильно тосковала. Замуж вышла, как во сне. В больницу попала прямо из ресторана, где устраивали банкет… Врачи засуетились – невеста в фате, в кружевах, на носилках… Ребенка сохранить не удалось. Это была пятимесячная девочка… – Она с усилием взяла себя в руки, отгоняя подступившие слезы. – Потом было много всего. Сейчас у меня растет дочь Маша – она уже окончила первый класс.

– Выходит, ты все же сумела устроить свою жизнь… – Пламен вздохнул. – Слава богу, мне стало легче… Все эти годы я жил с ужасной тяжестью на душе… Но не хотел беспокоить тебя, ворошить прошлое… Ты очень красива, Лара. Ты превратилась в восхитительную женщину. Я рад, что у тебя хорошая семья.

Она усмехнулась:

– Помнишь у Пушкина стихи, обращенные к няне: «Выпьем, дряхлая старушка…»? Так вот – Арине Родионовне было сорок два. Как мне… А ты все же стал знаменит?

– Стал. И знаменит, и богат, и свободен. Но вот со счастьем – не вышло. Конечно, было всякое. – Он улыбнулся: – Покуролесил. Но горя было больше… Я женился в тридцать пять. Клара напоминала мне тебя. Нежный, прекрасный цветок… У нее было слабое сердце…

– Не удалось вылечить?

– Я потерял жену и неродившегося ребенка… Странно, словно прошел по той же тропинке испытаний вслед за тобой… Выходит, я потерял двоих детишек… Больше у меня не было. Печальный день. Вернее, ночь… Пожалуй, я выпью что-нибудь покрепче.

– Мне очень жаль… – Лара покрыла своей ладонью его смуглую руку и заглянула в глаза. – Мы оба – не слишком удачливы в этой жизни. Хотя, кажется, имели все, чтобы быть счастливыми. Странно… Ты встречался со Снежиной?

– Очень давно. Она бросила сцену, стала графиней и вполне благополучна. У нее дочь и сын.

– Я знаю. Сидней недавно навестил их. И еще ту русскую девушку, что пела в ансамбле. Теперь она поет в церковном хоре.

– Анжела, кажется? Удивительно… Такая была отчаянная крошка. Помню, как отбивал ее от поклонников.

– Теперь она не окружена роскошью и вниманием мужчин. Живет со старенькой мамой. Одевается в темное. Сидней даже не решился подарить ей яркий шарф от Версаче, который передал Арчи… – Лара перевернула чашку, вглядываясь в рисунок на донышке.

– Ты умеешь гадать? – Пламен перевернул и свою чашку.

– Эй, неправильно, надо от себя.

Он повернул блюдце вокруг оси.

– Теперь так?

– Хитрый.

– Ну и что там у тебя?

– Вполне реалистическая картинка. Дорога. Смотри – общее темное поле разделено белой полосой, – объяснила Лара.

– А что за точка посередине?

– Это я. Одинокая понурая фигура.

– Слишком большая и толстая. Похоже на целую компанию. А что у меня на донышке? – Он удивленно присмотрелся. – Кажется, Эрнст Хемингуэй. Борода, мужественное лицо… Понял! Я же снимал рекламную серию к парфюмерии «Прощай, оружие»!

– Ты живешь в Америке?

– Теперь в Милане. Мы с Кларой сбежали сюда от нью-йоркского смога. И еще потому, что мне предложили хорошую работу. У меня своя студия, дом… Только в нем немного… Немного чересчур свободно. Хочу купить квартиру в Милане.

– Обожаю этот город… Так ее звали Клара?

– Да. Почти совпадение. – Пламен поспешил переменить тему. – А где ты живешь?

– В хорошем старом районе, в центре Москвы. И вообще, у меня вполне устроенная жизнь… Завтра уеду домой.

– Позволь отвезти тебя? Мой автомобильчик прямо как самолет.

– Позволяю… – Ларе все время казалось, что они говорят не о том, упорно избегая главного, важного. Возможно, это последняя встреча, и сколько раз потом, вспоминая разговор, она будет укорять себя за то, что не сказала самого нужного.

Пламен думал о том же. Отлично, что у Лары хороший муж, дочь, дай бог ей счастья… Именно об этом он и молил всегда высшие силы… Но это не вся правда. Не вся.

– Лара, ты помнишь наряд рабыни?

Она с усмешкой кивнула:

– Я все помню.

– Я тоже… Ну, например, как нас схватили бандиты в ресторане.

– А как ты вытащил меня из объятий «султана»? Кстати, он стал премьер-министром Фаруха и предполагает, что является отцом дочери Снежины.

– Вот это да! А я и не заметил, что у них было нечто этакое.

– Я тоже… Я вообще ничего не замечала, кроме тебя, кроме своей влюбленности… Боже, до чего же я была счастлива!.. Но как быстро прошло все… И каким призрачным оказалось счастье.

– Быстро… Жизнь прокатила, грохоча вагонами, словно скорый поезд, я остался на перроне, так и не решившись впрыгнуть в вагон… Черт! Я должен, должен был разыскать тебя! Убрать с дороги этого шахматиста, пусть он хоть трижды знаменит и заботлив. Ты не можешь любить его!

– Мы давно развелись с Зиновием. Он, кажется, живет в Израиле. Моя дочь от другого мужа…

– Ну и что?! Да какая разница! Я не должен был отдавать тебя другому… Вцепиться в поручни несущегося состава и карабкаться на лязгающие ступеньки… До крови, до разрыва сердца!

– Может, и мне следовало сделать попытку забыть обиду, найти тебя и узнать о случившемся… Как много ошибок мне бы удалось избежать.

– Эх, если б можно было начать все сначала! Частенько я уничтожаю негативы, рву распечатки и начинаю все заново… А вот с собственной судьбой деликатничаю, позволяя ей растоптать себя…

– Прекрати. Ты молод, ты признанный мастер. Поезд еще не промчался. Есть шанс вскочить в последний вагон.

Глаза Пламена блеснули огнем и погасли.

– Невозможно… Разве ты не поняла – я снова прыгнул мимо. Моя удача – это ты. Мне никогда не угнаться за ней…

Лара проспала всего два часа – в восемь утра под ее окнами сигналил автомобиль. Она выглянула: у желтого «Порше» стоял Пламен, а рядом с ним Сид. Накинув халат, Лара сбежала в холл.

– Доброе утро. Прими поскорее душ, мы едем, – объявил бодрый и веселый Пламен. Когда они расставались, он был мрачнее тучи.

– Куда? Мы договорились выехать через два часа, чтобы успеть к московскому рейсу.

– Все объясню по пути. Надо подбросить парня.

Лара беспорядочно засунула в чемодан вещи и быстро оделась. В дверь тихо постучали:

– К тебе можно? – На пороге стояла одетая в вечернее платье Рона. – Сейчас возвращалась со свидания и увидела в холле двух потрясающих джентльменов. Они к тебе! Поздравляю, – вот это темп!

– Сама удивляюсь. – Лара кивнула на чемодан: – Мы уезжаем. Счастливого отдыха, дорогая.

В машине Сид молчал. В отличие от Пламена он выглядел сонным и мрачным. Курорт остался позади, шоссе поднялось на холм, откуда открывался вид на синее озеро и дремлющие в густой зелени особняки. Солнце уже взошло, но повсюду еще блестела роса – алмазная россыпь, украсившая праздничный убор земли.

– Чудесные все же здесь места, – вздохнула Лара. – Интересно, чей указующий перст послал меня сюда и кто из высших затейников организовал нашу встречу?

– Серж Бонован, – в один голос откликнулись мужчины.

– Пока его не канонизировали в святые угодники, я поставлю свечу Деве Марии. В Домском соборе. Ради таких редких праздников, таких ослепительных вспышек и крутится лента серенького и вроде бессмысленного бытия.

– Меня тоже преследует странное чувство – будто происходит что-то очень важное, – сказал Сид. – Мне не удалось уснуть, и когда я увидел Пламена, то почувствовал облегчение… Понимаете? Ну не должны мы были расстаться просто так! Не может быть у длинной, запутанной истории простенький конец.

– И я подумал то же самое! Вскочил, схватился за голову: нельзя же так! Съездил вчера парню в ухо, получил от него зуботычину и гуд бай! Он родился и вырос за те годы, пока мы медленно шли навстречу друг другу. Мы все-таки шли, Лара! Мы поняли, что больше тянуть нельзя.

– Это ты понял, а я слепо неслась куда-то на привязи у интуиции. Она волокла меня, словно хозяйка за ошейник упирающуюся собачонку… Отлично, что ты прихватил Сиднея. Мы успеем посидеть в ресторанчике. Или…

– Именно. Или, – согласно кивнул Пламен. – Все уже решено, синьора Решетова. Позвольте вашей интуиции и дальше волочить вас за ошейник. Только теперь поводок из рук этой не очень надежной дамы перехватил я.

В открытые окна салона врывались потоки воздуха, взлохмачивая волосы, овевая упругой волной лица, надувая парусом рубашку Пламена и взметая флагом лазурный шарф Лары. У всех троих был такой вид, словно они спрыгнули с парашютами и теперь летели навстречу земле. Чудесной, загадочной, полной открытий – той, на которую они еще не ступали.

Глава 18

Анжела хворала. Через неделю после Пасхи она почувствовала себя слабой, разбитой, отлеживалась, пила корвалол, слушая музыку. А потом – потеряла сознание. Врачи в местной больнице промыкались десять дней, собирая анализы, делая снимки. При этом значительно переглядывались и обменивались латинскими терминами. Больную показали прибывшему на консультацию из Краснодара профессору. У того, кажется, сложилось определенное мнение, и он поделился им с матерью больной, поскольку других близких у нее не было.

Анжелу выписали. Марья Андреевна сходила в церковь, заказав службу за здравие дочери и расставив свечи всем святым угодникам, в том числе и целителю Пантелеймону. После совершила дальнюю поездку в селенье к знахарке и вернулась с мешочками трав, из которых аккуратно готовила настои.

Июль подходил к концу, стояла страшная жара, в открытые окна влетали огромные зеленые мухи. Анжела лежала на высоких подушках и смотрела на бледное, словно выгоревшее море, высоко поднимавшееся к горизонту. Слушала Рахманинова и Толкунову, вперемешку. А еще – мечтала. Думала о том, как здорово было бы спуститься на пляж, тайный, дикий, где частенько за валунами обнимались они с Сашкой, разбежаться, разбрызгивая ногами прохладную упругую воду, и кинуться в нее… Плыть, плыть, плыть, чувствуя, как возвращаются силы, как легко дышит грудь… Плыть к диску заходящего солнца и раствориться в нем… А еще она вспоминала о писателе Александре Грине, придумавшем чудесную сказку про Алые паруса. Он тоже лежал у окна, одинокий, больной, да к тому же и бедный. Глядел на море и сочинял про дальние края и увлекательные приключения… Жила на берегу моря странная девочка. Все время глядела в море и ждала, что явится за ней шхуна под Алыми парусами. Сойдет на берег прекрасный юноша, протянет руку и, узнав ее в толпе, скажет:

«Я искал тебя, Ассоль».

Они унесутся вдаль под огненными парусами к своему огромному, никем не виданному счастью… Хорошая сказка. Но только кто может раздать всем счастье? Разве что щедрый боженька, только не здесь, в юдоли горестей, а там, у себя…

Думая о земле обетованной, завешанной Христом каждому смертному, Анжела начинала напевать. Но не церковные гимны, а все, что помнила, что слышала, что осталось в душе. Напевала чуть слышно, понимая теперь целиком, до конца, те песни, мелодии, слова, которые проходили вскользь, не затрагивая ни ума ни сердца. «Как много девушек хороших, как много ласковых имен…» – звучал в памяти голос Утесова, и почему-то хотелось плакать. А потом «Все стало вокруг голубым и зеленым…», «Падает снег, ты не придешь сегодня вечером…», «Звать любовь не надо, явится нежданно…», «Бьется в тесной печурке огонь»… И про любовь, и про войну, русские, иностранные – всякие песни вспоминала Анжела.

А еще она все время думала о своей жизни, частенько повторяя: «На все воля господня». А зачем воля такая, чтобы дитя родное рядом не иметь? Вот крутился бы сейчас вокруг да около парнишка, либо девочка о матери заботилась… А может, и внучата уже бегали бы. Если после тебя на земле кто-то остается, то не так горько уходить. Ну а если назначено нести крест, то выходит, заслужила Анжелка горечь свою? По делам воздалось?

Но не было зла у Анны на рыжую девчонку, жадно и безрассудно рвавшуюся к жизни. Что она понимала тогда, строптивая, неразумная? Вот если бы сейчас с мудрой головой жизнь начинать, то пошло бы все по-другому. Совсем по-другому пошло.

Она знала, что должна умереть. И что должна смиренно принимать эту мысль – тоже знала. Но не могла и завидовала тем, кто плескался сейчас в море, кто разъезжал на автомобилях по тенистым дорогам, танцевал на площадках среди цветущих кустов. Особенно женщине с тремя детишками, снимавшей вместе с мужем, бородатым силачом, соседнюю квартиру. Средний, семилетний мальчик, с любопытством заглядывал на лоджию, где лежала больная, и с визгом, изображавшим ужас, убегал. Маленького они возили в сидячей коляске, а старшая – длинненькая, худая с бойкими глазами барышня, играла в настольный теннис во дворе под акациями с веселой компанией нарядных и раскрепощенных – совсем других подростков. Ни за короткую юбку, ни за иностранную музыку теперь никого не преследовали. Во дворе гремели магнитофоны, на дискотеках, наглотавшись таблеток, до одури тряслись под оглушительное техно совсем распущенные девушки. Эстрадные солистки на столичных сценах, по телику показывали, в таком виде выступают, что волосы дыбом! Куда давешней оторве Анжелке до теперешней Маши Распутиной! Монашеской строгости по нынешним временам была девушка. Анна прикидывала, как устроила бы свою жизнь, если б начала ее теперь, вместе с галдящей под окнами молодежью. Пошла бы в церковный хор? Вряд ли… Уж очень жгла память намалеванная люминесцентной краской надпись: «Я люблю тебя, Анжела». Сверяясь по учебнику английского, ночью написал на ее сарайчике Сашка. Надпись пылала десятилетия. Она и сейчас там, едва заметная, словно забытая, заросшая травой могилка…

Мысли возвратились к смерти и не находили с ней примирения. Когда Анна пела в хоре, посылая свой голос к куполу, она верила, что душа бессмертна, что вознесется, поднимется, чтобы обрести вечное блаженство. А вот лежа здесь, в хвори и немощи, сомневалась. Особенно когда подступала боль такая, что хоть вой. Пока еще мать дрожащими руками разобьет ампулу и кольнет пониже спины, тело разрывается, вопит: где ты, душа, где? Не отзывается бессмертная, отступает в сторону, давая волю набегам немощи. Может, такая нестойкая душа ей попалась?

Она редко смотрелась в зеркало. Даже когда ходила умываться, старалась в раковину глядеть, скользнув испуганным взглядом по небольшому, прямоугольному, мутными пятнами заляпанному стеклу. А потом ее долго преследовали глаза чужой, затравленной страхами женщины.

Ночами Анжела ждала утра, чтобы услышать звуки пробуждающегося дома. Люди смеялись, бранились, гремели посудой, били палками по коврам, прогуливали собак, наказывали детей – в общем, жили. Вечерами появлялись совсем другие звуки. Становилось слышно то, что днем словно пряталось. Шум поезда по идущим вдоль моря путям, музыка и даже голоса из стоящего на той стороне оврага санатория, а порой, когда с моря дул ветер, доносились слова пляжного репродуктора, что-то бойко объявляющего отдыхающим. Отголоски чужой, очень далекой, навсегда покинутой жизни.

Анна вспоминала выступления в ресторанах, дымный сумрак, бегущие по стеклам и потолку зайчики от вращающегося шара, звяканье вилок и ножей, белеющие пятна скатертей, блестящие потные лица. Она пела для них, но была выше на целую ступень – ступень сцены, разделяющую жизнь и театр. Сашка брал из протянутых рук смятые купюры и объявлял заказанный танец. Но он был в стороне от чужого праздника. Он работал, не забывая подмигнуть Анжеле голубым, шальным глазом. Это означало: мы – вместе. Потом они летели на гремучем мотороллере через спящий город, уже прохладный, ароматный, в черных таинственных тенях. Сворачивали на дикий пляж, где Сашка и Анжела сливались воедино, и только море было ласковым свидетелем их жадных объятий…

– Мам, я жуткая стала?

– Исхудала маленечко. – Марья Андреевна, облокотясь на перила лоджии, глядела во двор. – Вишню всю дрозды обклевали. На верхушке осталось… Да кому оно теперь нужно, это варенье. Импортного полно – хоть залейся. А невкусное, что ни говори.

– Мам, принеси зеркало, с которым папа брился.

– И зачем это?

– Причесаться хочу, красоту навести. Вечер уже, народ принарядился, развлекаться идет.

– А мы – к «Санта-Барбаре».

– Ладно. Причешусь сначала. Не старуха все же.

– Ты как думаешь, Круз с Иден помирятся?

– Не думаю, а точно знаю. Но не скажу. Нечего мне зубы заговаривать. Неси зеркало.

Мать нехотя протянула ей зеркало с металлической подставкой. Анна села, сунув зеркало под подушку.

– Потом прихорашиваться буду, после кино.

Не говорить же матери, что смотреть в зеркало боязно, что она стала часто путать, где Анна, а где Анжела, и не знала толком, кого и как судить.

– Жар у тебя, наверно, небольшой, румянец играет. Померь температуру-то.

– Иди, включай «Барбару», я сейчас. – Проводив взглядом удалившуюся мать, она быстро достала сверкнувший кружок серебристого стекла и заглянула в него. Дыхание перехватило – Анжела! Осунувшееся лицо с зелеными глазами в копне спутанных ярко-медных волос. И румянец, точно, как у девчонки! Вот если блузку изумрудную шелковую найти и губы подкрасить!

Анжела вскочила, распахнула дверцы старого, бабушкиного еще, шифоньера. Нащупала, выдернула из груды тряпья любимую блузку и, уткнувшись в нее лицом, заплакала. Сердце едва не выпрыгивало, бросило в жар от слабости. Из комнаты бодро звучал музыкальный призыв телесериала.

…Утром мать разбудила ее:

– Я этого человека пока в столовую проводила. Не понимает он по-русски. Вид очень важный. Анжелу Градову спрашивает. Ты уж приоденься, дочка, и выйди. Нехорошо в кровати при чужих валяться.

– Ну вот, друзья, мой дом. – Открыв дистанционным пультом ворота, Пламен загнал автомобиль во двор и помог Ларе выйти.

– Здорово! Ты с цветами сам возишься?

– Никто здесь с ними не возится. Выкошу газон, и все дела. Розы сами везде вьются, горшки со свежими бегониями моя домоправительница покупает. Хочет дом в порядке содержать, как при Кларе было… А моя берлога наверху. И мастерская, и кабинет, и вообще… Холостяцкое место обитания.

Сидней одобрил:

– Забавная конструкция, с заморочками. И не пойму, на что похоже.

– На все сразу. Человек жаден – хочет и средневековый замок, и мавританский дворец, и викторианский особняк в «одном флаконе» иметь.

– Похоже на «дом Кшесинской» в Москве, только плюс нечто авангардистское.

– Мы его купили у одного шизанутого поэта. Он все это и придумал. Осмотрели? – Пламен распахнул дверь, приглашая гостей в дом. – Прошу оценить интерьер, а главное – содержание холодильника. Впрочем, нет! Подождите в гостиной, я принесу горячую пиццу… – засуетился он, порадовавшись, что синьора Рузани успела прибрать в комнатах.

– Может, сходим в кафе? – предложила Лара.

– Вы мои гости! Я же специально притащил вас сюда, чтобы показать, как живу, похвастаться. – Он вытащил из бара бутылки. – Здесь полный набор.

– Лучше кофе покрепче. Сегодня, полагаю, все не выспались. К тому же мне скоро на самолет, – сказала Лара, оглядывая жилище Пламена.

– Я тоже лечу домой. – Сид все еще пребывал в задумчивости.

Пламен развел руками:

– Не получился, значит, банкет… Но хоть фото на память можно пощелкать?

– Нужно. Потом пришлешь мне в Москву. Буду Машке показывать и Кате. Это моя подруга. А еще родителям. Они давно рвались с тобой познакомиться, – Лара усиленно разыгрывала бодрость. На самом деле, чем ближе они подъезжали к Милану, тем сильнее охватывало ее смятение. А уж в доме Пламена стало вовсе тяжело и муторно.

Это оказался странный дом, узнаваемый. Словно она прожила в нем долгую жизнь, потом покинула, а теперь вернулась, в растерянности узнавая старых друзей – вазы, книги, статуэтки, кресла с такой знакомой, любимой обивкой. Если немного призадуматься, наверняка вспомнишь, где и когда каждая вещица куплена. Вон тот латунный подсвечник на крученой толстой ноге – они вместе откопали на «блошином рынке», а китайскую вазу подарили к юбилею друзья… Островок, покинутый неведомой Кларой.

Воспользовавшись моментом, Пламен щелкал приумолкших гостей.

– А теперь – коллективное фото. – Поставив камеру на автомат, Пламен подсел на диван к Сиду и Ларе. Они переглянулись, вспомнив, как делали автоматом «свадебные» снимки на крымском пляже – с развевающейся «фатой» за плечами Лары. Вспыхнула очередь блицев.

– Отлично… – Пламен поднялся. – Не стану навязывать вам свою компанию. Прошу внимания всего лишь на пять минут. Извольте проследовать за мной. – Сид и Лара пошли вслед за хозяином через комнаты к деревянной лестнице. – В мансарду, друзья. Хочу показать вам свою коллекцию.

– Полагаю, для твоих снимков не хватило бы и огромного выставочного зала, – заметила Лара.

– Еще бы – в них весь мой труд, все, что сделано этими руками, башкой… Ну, не знаю, чем еще… Злодеи завистники говорили, что когда я работаю с обнаженной натурой, то, очевидно, снимаю причинным местом. Слишком чувственно. Может, это комплимент, а? Слишком в этом деле не бывает… Вот, мы на месте. – Он распахнул дверь в небольшой чулан без окон, сплошь заставленный стеллажами. На стеллажах – коробки, рулоны бумаги, чертежные папки, части мольберта и прочий хлам. Комнату освещала висящая под потолком матовая лампочка. – Так вот, господа присяжные заседатели, прошу о снисхождении в связи с чистосердечным признанием… Лара, мне не очень хотелось бы показывать тебе эту комнату, но сегодня утром Сидней Кларк рассказал, насколько это важно… А может, я ищу оправдание своей маленькой странности… Прошу присесть… – Пламен сдернул со стены рабочий халат и стер им пыль со скамьи, похоже, притащенной сюда из сада.

– Так вот… Пламен Бончев был забавным малым. Еще ребенком он решил, что непременно прославится. А для этого должен снимать знаменитостей. Но ведь знаменитостями не рождаются, чаще всего. Или становятся под влиянием загадочных законов вначале вполне заурядные молодые люди. И он задал себе вопрос: а кто же из попавших в твое поле зрения людей станет звездами? И начал собирать досье. – Пламен достал картонный ящик, извлек из него крошечную фетровую шляпку. – Эта вещица принадлежала некой старлеточке, снимавшейся у меня для календарей. Она стала самой популярной актрисой в Голливуде… Нет, я не вправе разглашать секреты сегодняшних суперзвезд… Здесь… – Пламен порылся на полках, извлек нечто светлое и не очень чистое. – Здесь мы видим обычный мужской носок. Но чья нога лишилась его! – Он воздел глаза к потолку.

– Президента? Бога? – поинтересовался Сид, но носка не взял.

– Тайна. В общем, я подхватывал детали туалета моих моделей в надежде, что когда-нибудь сделаю оригинальный музей. – Он открыл коробку, вроде тех, в которых продают туфли в дорогих магазинах, зашуршал тонкой бумагой. – Это кассеты с пленками. Читаю: Крым, 1972 год. Снежина, Лара, «шейх»… Ха! Ведь я собирал компромат на Мухаммеда. Могу доставить ему сегодня массу неприятностей.

– Он уже их имеет, – вставил Сид. – Потерял любимую жену и дочь.

– Ну, а эта вещица знакома вам, дорогая синьора?

Лара взяла черный гипюровый бюстгальтер.

– Он! Я же не могла потерять…

– Ты забыла его в моей комнате, после того как в слезах убежала. Наше последнее свидание перед самым отъездом… Как же я дорожил этим кусочком кружев!.. Извините, мистер Кларк, за интимные подробности. Я держал драгоценность у себя под подушкой, а потом… Потом спрятал подальше, чтобы не мутить душу. Кажется, именно эта вещь является предметом активного поиска нескольких супердержав?