Текст книги "Глянцевая женщина"

Автор книги: Людмила Павленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

– Гляжу я на тебя, Ильич, и удивляюсь, – сказал Провоторов. – Вот мы с тобой ровесники, а выглядишь ты лет на десять моложе. Почему? Ведь, кажется, употребляешь тоже. – Он кивнул на бутылку. – Открой, в чем секрет?

– В моей супруге окаянной, – хихикнул Чулков, – на нее ж, кроме меня, никто не покушается, вот она и бережет меня. По курортам два раза в год таскает, в больницу заставляет ложиться чуть ли не каждый месяц на различные процедуры. То сосуды нам с ней промывают, то витамины колют – замучила меня совсем. Но зато бодр, – встряхнул он плечами, – могу ей соответствовать.

– И не только ей, – подхихикнул Стас.

– А ты откуда знаешь? – Брови Чулкова полезли вверх.

– Да весь театр знает, что у тебя и с Пуниной был роман, и с Тучковой, и с Павивановой.

– С Павивановой не было! – отверг предположение Чулков. – Эта злыдня на меня капает Завьяловой. На гастролях-то, помнишь, я закрутил немного с горничной в гостинице, а Мира Степановна тогда не поехала с нами, дела в Москве у нее были…

– Да помню, помню, – перебил его бесцеремонно Провоторов, – вы четверо тогда кричали в номере на всю гостиницу.

– Ну да. Павиванова горничную позвала, как только Мира Степановна примчалась из Москвы после ее звонка. Мы с горничной, конечно, отрицали все, а Павиванова настаивала, что сама видела, как горничная заходила ко мне в номер в час ночи и пробыла у меня ровно час. Засекала, паскуда! Сидела, караулила, как будто частный детектив. У-ух, ненавижу! Убил бы, кажется… – Тут он внезапно замолчал и захлопал глазами.

– Д-да-а… – глубокомысленно протянул Провоторов, – может, и Павиванову убьют. Тогда я – глух и нем. Я тебя ни за что не заложу. Даже под пытками. Теперь мы кореша с тобой, Ильич.

– Т-ты… ты чего? С ума сошел? Ты спятил? Ты что буровишь-то? – От страха Захар Ильич даже заикаться стал.

– А что я такого сказал?

– При чем тут – «заложу, не заложу»? Я что – убийца, что ли?

– Ты? – удивился Провоторов. – А зачем тебе их убивать?

– Вот именно! – воскликнул с волнением Чулков. – А то – «не заложу»…

– Не, давай разберемся. Ты же сказал, что ты ее убьешь. Ну, в смысле Павиванову. Я на это тебе и ответил, что я тебя не заложу. Убивай. Она – стерва. И этих двоих мне – веришь? – ничуть не жалко. Они всю жизнь по трупам шли. Из глотки рвали себе все – и звания эти поганые, и деньги.

– Слушай, Стас, – попытался урезонить захмелевшего собутыльника Чулков, – ты в самом деле соображай, что говоришь. Я же так просто ляпнул. Так же все говорят, когда злы на кого-нибудь. Это вообще такая поговорка. Чуть что, «так и убил бы» говорят. А ты сразу…

– Ильич, да что ты гоношишься? Сказал – не выдам, значит, все. Заметано. Я же не без понятия. Ты только звание мне сделай.

– Че-го-о?!

– А что ты удивляешься? Тебе можно, а я чем хуже? Я артист очень даже хороший. Не хуже тебя. Но ты вот-вот будешь народным, а я никто, ничто и звать никак. Неспра-ведли-и-иво!..

– Несправедливо, говоришь? Что ж тут несправедливого? Я пашу, а ты пьешь.

– И ты пьешь.

– Но я главные роли играю!

– И я бы играл, если бы у меня была жена – главный режиссер.

– Так и искал бы себе тоже такую!

– Такую?!. – Провоторов скривил лицо. – Да ни за что!

– А-а… Видишь, ты какой гордый? А я не гордый. Мне сойдет и Мира Степановна. Лишь бы главные роли давала да звания.

– Ты циник.

– Нет, я – артист. Я хочу себе сделать карьеру. И ради этого пойду на все.

– По трупам.

– Да! По трупам! Тьфу, ты… – опомнился Чулков, – опять ты подловил меня. Ну чего ты пристал ко мне с этими трупами? Я без пяти минут народный – и я их буду убивать? Я что – дурак?

– Не-ет, если кто у нас в театре умный, так это ты. Ну и супружница твоя, конечно. Только уж очень она злая у тебя. И как ты терпишь?

– Ничего, ничего, дружище, я еще свое возьму. Я еще главным у вас буду, вот увидишь.

– А мне звание дашь?

– Дам! – решительно произнес Чулков. – Обязательно дам! Ты меня понимаешь. Ты понял, какие муки я терплю.

– Еще бы! Слушай, а может, это Мира?

– Что – Мира?

– Ну… этих двоих… того… А? Узнала, что ты с ними любовь крутил, ну и…

– Не смеши! Мира их обожала! Пуниной раньше моего дала народную. Да и Тучковой документы послала вместе с моими.

– А вдруг Тучковой дали бы, а тебе нет?

Стас Провоторов задал этот вопрос каким-то очень уж трезвым голосом. И посмотрел на собеседника при этом так внимательно, что тот аж побледнел.

– Ты чего? – произнес Захар Ильич враз охрипшим голосом. – Чего так смотришь?

– Так… Смотрю себе. А что – нельзя?

– Да ты не просто смотришь. Ты – с подтекстом. Мол, вдруг Тучковой дали бы, а мне – нет. Вот и мотив. Но дали мне, а не Тучковой. Так что мотива нет. Не убивал я эту дуру. И Завьялова не убивала. И ты не трожь нашу семью! Не провоцируй! Слухи про нас не распускай. Ты понял? Мы еще в силе. А ты кто?

– Никто, ничто и звать никак, – пьяно хихикнул Провоторов.

– Д-да-а… – вытер пот Чулков, – с тобой говорить – что вагоны разгружать. Даже умаялся. Что ты за человек, Стас? Ядовитый, как кобра. И еще жалуешься на судьбу. С таким Характером…

– Да ладно, брось, – примирительно проговорил Провоторов, – лучше давай-ка дернем еще по одной.

Они чокнулись рюмками, выпили, не спеша закусили бутербродами.

– Да-а… – продолжил после паузы Провоторов, – у этих двух акул убиенных много врагов в театре было. Многих они достали. Так что я лично даже и не удивляюсь, что их грохнули. Еще бы Павиванову до кучи…

– А может, и меня с Мирой Степановной? – ехидно спросил Чулков.

Провоторов сделал вид, что не услышал вопроса.

– Сашка Игнатов, хахаль Верки Тучковой, ходит по гостям, – сообщил он, – делает вид, что пьет с горя, что ему надо в жилетку поплакаться, а на самом деле – трезвый. Выспрашивает, что да как. Кто видел, как Тучкова наверх поднималась, кто что заметил – и так далее.

– Собственное расследование проводит?

– Похоже на то.

– На правоохранительные органы не надеется, значит?

– Так нет же никаких улик.

– Почем ты знаешь?. Может, что-то и нашли. Кто-то кого-то, может быть, и видел.

– Да нет. Уже бы предъявили обвинение. А пока – тишина.

– Как думаешь – найдут убийцу?

– Вряд ли. Не засветился он. Или она. Но это кто-то из театра.

– Почему так думаешь?

– Если б одно убийство было – Тучковой, например, – то можно было бы на ее супруга, на Игнатова, грешить. Она ведь в подпитии не разбирала, с кем прыгнуть в кровать.

– Ну ты уж…

– Ха! Значит, ты не в курсе? Пленочка ходит по Зарубинску – групповуху засняли. И она там с Валюшкой Перфильевой – помнишь, была у нас такая?

– Помреж?

– Ну да. Они с ней здорово тогда повыступали. Вот на гастролях мальчишки-монтировщики затащили их в номер и напоили до бесчувствия. Ну а после засняли на пленочку этот бардак.

– Кошмар какой… Я и не знал.

– Если б ты знал, так за версту бы обходил эту дешевую шлюшку. За бутылку портвейна могла всю ночь… А, хрен с ней! – махнул рукой Провоторов. – Пускай теперь там, – он указал наверх, – отчитывается за свои делишки. Но факт тот, что после убийства Пуниной на Санька уже трудно повесить обвинение. Уж Пунину-то ему явно было ни к чему убивать. Да и алиби у него. Так что нужно искать человека, которому обе они насолили. И. человек этот – из нашего театра. Потому что мотив налицо.

– Это какой же? – насторожился Захар Ильич.

– Зависть – вот какой. Кому-то очень надоело, что они под себя гребут.

– Ну… полтеатра тогда можно подозревать.

– Можно и нужно.

– И тебя?

– И меня. А чего уж? Я ненавидел их – и не скрываю. Получили свое.

– Так нельзя, Станислав, – заговорил назидательным тоном Чулков.

– Ты уж тогда Станиславом Юрьевичем величай меня, раз начал лекцию читать о примерном поведении.

– Так нельзя, Станислав Юрьевич, – вполне серьезно повторил Чулков, – людей надо любить.

– Это за что же? За то, что землю всю загадили? Зато, что прочим обитателям планеты житья не дают? За что любить-то вас?

– Почему «вас»? Ты сам-то что – не человек?

– Я? Нет.

– А кто ж ты? Инопланетянин? – расхохотался Захар Ильич. – Слушай, Стас, а ты, может быть, ангел? Только для ангела ты больно злой. Ангелам ведь положено быть добрыми.

– Кто сказал? Ты их видел – ангелов? Вам бы, конечно, всем хотелось, чтобы и ангелы, и те из человеков, за счет которых вы паразитируете, были добренькими, подставляли вторую щеку для битья, да? Так это, милый, для рабов инструкция. Ангелы – существа свободные. И еще – праведные. То есть справедливые. Я не ангел. Но я и не человек. Я – между. А злой я, потому что вижу много. Но моя злость немножко не такая, как у твоей супруги. У меня злость возникает от сознания несправедливости и собственного бессилия. А у нее злость изначальная, животная, а может, даже демоническая. Она же ловит кайф, когда кого-то унижает. Замечал? У нее даже слюна течет от удовольствия…

– Слушай, хватит! – вскипел Захар Ильич. – Это уже не пьяный треп, а нечто большее. Она, в конце концов, моя жена!

– Сочувствую. Но ничем помочь не могу, – очень жестко проговорил Провоторов.

Кожа на его скулах натянулась, точно он похудел враз на несколько килограммов, глаза блестели зло и яростно.

– Я не знал, что ты так ненавидишь ее, – проговорил растерянно Чулков.

– А за что мне любить ее? Ты ведь помнишь, как умер Кузьмич? Он мать похоронил перед гастролями и умолял: «Не бери ты меня на гастроли, Мира Степановна, что-то сердчишко барахлит». Но куда там? Разве могла она без Кузьмича? Он ведь у вас вместо лакея был. И грядочки вскопает, благо что дачи рядом, и огурчики замаринует, и с утра бежит к вам в номер на гастролях с чайком да кофейком. У него и ролей тогда было раз-два и обчелся. Вполне могли бы обойтись. Так нет, заставила поехать. А он и умер в номере, бедняга. И пришлось гроб с гастролей отправлять в город Зарубинск.

Захар Ильич опустил голову и молчал.

– Или историю со Стояновой вспомни. Твоя глаз на ее мужика положила. А он, видать, не дался ей. А туг еще сама Стоянова слишком остра на язычок была. Ну и стала сживать ее со свету твоя благоверная. Аж в категории понизила ни за что ни про что! Хотела вовсе из актрис перевести в помрежи, ролей никаких, даже в массовке не давала. Вы, говорит, так мало заняты, Валентина Ивановна, что надо вам на складе отработать, помочь костюмы и обувь перебрать и пронумеровать. И не когда-нибудь, а именно тридцать первого декабря Валька должна была все это делать. Ну та и отравилась. И слава Богу, что спасли. А припомни Глаголева. Такой талантливый мужик был, ему работать бы да работать, а он на тот свет раньше времени ушел. Мне всех перечислять, у кого сердце не выдержало унижений?

Не говоря ни слова, Чулков поднялся и вышел из кафе. Провоторов вздохнул, взял бутылку и посмотрел, сколько осталось коньяку на донышке. Совсем немного. Он вылил эти остатки в рюмку, выпил и моментально опьянел. Уронил голову на локоть и захрапел. Бармен поднял глаза от журнала, посмотрел на него долгим взглядом и снова уткнулся в журнал.

Санек действительно, как и сказал Провоторов, что ни вечер, налаживался в гости. Прихватывал бутылку со спиртным и отправлялся. Придя в дом, он первым делом начинал рыдать. Недаром Инге Дроздовой пришла в голову мысль о том, что все имеющие отношение к театру со временем становятся актерами. А может быть, это работал постулат Шекспира: «Весь мир-театр, а все люди в нем – актеры». Как бы то ни было, а у Саши Игнатова это отлично получалось. Изображал он убитого горем вдовца вполне профессионально. Хозяйка дома с оханьем и аханьем накрывала на стол, его сажали в красный угол на почетное место и принимались угощать и утешать. Начинался, как водится, душевный разговор о превратностях жизни, о роковой судьбе, отнимающей любимых у любящих. От философских обобщений постепенно переходили к конкретному случаю, и тут вставал в полный рост повергающий в ужас вопрос: кто убийца?!

Было бы опрометчиво сказать, что Александр добился многого в своем расследовании. Однако же кое-какие результаты все же были. Так, Гриньков, например, сообщил, что Тучкова о чем-то долго шепталась с Пуниной, а Павел Николаевич Козлов стоял рядом с ними, и его ухо выросло на пятьдесят сантиметров – так напряженно он подслушивал. Но потом Гриньков с кем-то заговорил и отвернулся, а еще через пару минут Тучкову сбросили с пятого этажа.

– А Пунина в это время на втором была?

– Да. Точно помню.

– А Павел Николаевич?

– Н-не знаю…

Повисла пауза.

– Ну напрягись, Сергей Иваныч, напрягись!

Гриньков напрягся, но вспомнить, где в это время находился пожилой актер Козлов Павел Николаевич, так и не смог.

– Слушай, а может, это он?

От волнения Санек забыл о роли пьяненького и убитого горем.

– Смотри-ка, ты даже протрезвел, – удивился Гриньков.

– Протрезвеешь тут… – нехотя буркнул Игнатов.

В доме у Павивановой и Крученкова Игнатова приняли со всем радушием – супруги всегда демонстрировали готовность помочь человеку в несчастье. И даже помогали иногда, когда отвертеться не представлялось возможным. Но чаще все-таки просто создавали себе имидж людей влиятельных и пекущихся о благополучии каждого в родном коллективе, мечта стать во главе которого не оставляла эту энергичную пару.

– А я помню! – воскликнула Павиванова в ответ на вопрос Игнатова. – Я помню – Павел Николаевич стоял посередине лестницы. То ли он поднимался, то ли спускался сверху… Ой! – спохватилась Павиванова. – Ты что, его подозреваешь?! Но этого не может быть! Козлов – уважаемый человек, заслуженный артист, он не мог!

– И мотива тут нет, – поддержал Крученное задумчиво. – Ну вот какой у него может быть мотив?

– Хрен его знает, – пожал плечами Санек. – Вы только ничего ему не говорите.

– Нет, конечно! – воскликнула с жаром Павиванова.

Однако на следующее же утро чуть свет Игнатова разбудил телефонный звонок.

– Ты чего там копаешь под меня? – забыв поздороваться, закричал в трубку Павел Николаевич. – Ты чего шьешь мне двойное убийство? Ты видел, как я поднимался по лестнице? Нет? Ну и заканчивай свои следственные мероприятия! Не то я сам пойду в прокуратуру и скажу, что Тучкову-то уж точно ты убил! Скажу, что видел тебя там – пусть разбираются. Ты меня понял?

– Понял, – сонно кивнул Санек.

– Ну вот и хорошо. Гуляй пока что на свободе.

В трубке послышались гудки. Санек немедленно набрал, номер редакции газеты «Такая жизнь». Георгий Паредин был уже на своем рабочем месте.

– Информация принята, – сказал он бодрым голосом, когда Александр поведал ему о произошедшем, – берем на заметку Козлова.

На этот вечер у Санька был запланирован визит к Станиславу Юрьевичу.

– А я думал – когда ж ты ко мне-то заглянешь? – встретил его вопросом Провоторов. – У всех побывал, а меня избегаешь. Подозреваешь, может быть? Ну, что нарыл? Рассказывай.

От такой прозорливости актера Санек опешил, и весь сценарий его поведения в гостях пошел насмарку. Молча достав из полиэтиленового пакета бутылку, Санек прошествовал вслед за хозяином на кухню.

– Ты только плакать тут не вздумай. Не люблю.

– С чего ты взял? – робко попытался вернуть позиции Санек, но Провоторов с беспощадным цинизмом вновь «вырубил» его:

– Брось, я все знаю. Ходишь, плачешь, как будто бы горем убитый, а сам выспрашиваешь – что да как. Кто где стоял, кто говорил последним с твоей Веркой.

– Не с Веркой, а с Верой Васильевной, – уже начал заводиться гость.

– Пусть будет с Васильевной, – согласился хозяин.

Провоторов жил один. За свою пятидесятилетнюю жизнь он успел развестись с тремя женами и сейчас состоял в довольно странных отношениях с четвертой, называя ее приходящей невестой.

– Я человек серьезный, – объяснял он свою жизненную позицию, – всякие фигли-мигли не люблю. И потому любовниц не держу. У меня либо жена, либо невеста. Но в дом больше бабу не пущу на постоянное времяпребывание. Я люблю, чтобы в доме порядок был, а от них только грязь по углам и полное отсутствие обеда.

У Провоторова и в самом деле было на удивление чисто. В маленькой кухне блестел кафель над раковиной и плитой, в шкафчике стояла чистая посуда, рюмки, которые он доставал оттуда, были хрустальными и тоже прозрачно-чистыми. На сковородке что-то шкворчало. Оказалось – жареная картошка с салом. Он ловко нарезал огурцы с помидорами, разложил по тарелкам картошку и скомандовал:

– Ну… разливай.

Санек понял, что в этом доме номер с «якобы пьяным» не пройдет. Провоторов строго следил, чтобы гость пил наравне с хозяином и даже больше. А когда тот уже был под хмельком, заявил:

– А вот теперь рассказывай все по порядку.

– Что? – опешил Санек.

– Все! – коротко ответил хозяин дома.

«Ну, зараза, – подумал Санек, – и вправду умный, как не знаю кто». Но делать было нечего. Раз его, что называется, раскололи, не оставалось ничего другого, как только полная откровенность с собеседником. Да и вообще-то надоело ему уже в Штирлица играть. Хотелось с кем-то душу отвести. Поговорить по-настоящему, как мужик с мужиком. Напряжение, накопившееся в Александре за последнее время, вдруг полностью ушло, и он по-настоящему расплакался. Как ни странно, Провоторов ни слова ему не сказал, вероятно, поняв, что эти слезы – настоящие.

– Я даже не могу понять, – всхлипывал Санек, – любил я Верку или нет. Но человек же все-таки! Да и привык я к ней. Какая бы сякая ни была, а мы с ней прожили почти что десять лет. Знаю – рога она мне наставляла. Так ведь и я… Что я – терялся, что ли? Она прощала мне, и я прощал… Так и жили. Она зато нежадная была. Гости придут – все на стол мечет. Деньги мы даже не считали с ней. Они у нас в коробочке лежали в серванте, кому надо – тот брал. Есть – есть, нет – значит, нет. Покупали и ей, и мне, что надо. И вообще, знаешь она не зануда была. Веселая. Компании любила. На всякие тусовки к вам, в театр, не ходила одна – всегда со мной. Я до нее жил с женщиной… Вот та была зануда. Запилила! То нельзя, это нельзя. Рюмку выпьешь, так дома скандал. Сама никуда не ходила и меня не пускала. Даже с друзьями на рыбалку. А Верка – нет. Верка была другая. Правду говорю. – Он снова всхлипнул.

– Ну и чего нарыли вы с этой новенькой актрисулей? – спросил Провоторов, когда гость успокоился.

– О-о, ты и это знаешь? – удивился Санек.

– Ой, Господи, секрет полишинеля, – вздохнул Стас.

– Не нравится мне вот что в этом деле, – заговорил, все больше увлекаясь, Александр, – этот ваш Павел Николаевич…

– Козлов, что ли?

– Он самый. Гриньков сказал, что, перед тем как это все произошло, Верка моя шепталась с Пуниной. А Козлов стоял рядом и подслушивал. Больше Гриньков не видел ничего – отвлекся. Но зато Павиванова видела, что Павел Николаевич после падения стоял на лестнице – то ли спускался сверху, то ли хотел подняться, но передумал.

– Ты говорил с ним?

– Он сам сегодня позвонил с утра пораньше. На все корки разнёс меня. Вот сука эта Павиванова! – произнес с чувством Александр. – Ведь сама мне его заложила – и сама же и позвонила ему, меня подставила.

– Она такая, – кивнул Стас, – сколько раз продавала меня. А ты заметил, как она разговаривает с мужиками? Прямо в морду лезет.

– Обнюхивает?

– Ну. Чуть учует – бежит докладывать Мире Степановне: «Провоторов напился опять…» До печенок достала. Ну ладно, хрен с ней, перейдем к нашим баранам. Значит, ты на Павлушку грешишь? – Он надолго задумался. Потом встряхнулся и произнес: – А мотивы? Хотя… Павлушка тоже, как и Мирка, по природе злой. Таким родился. И у него нет перспективы получить народного. Да… это может быть мотивом.

– Что? Неужели звание? Ты думаешь, что из-за звания… Да нет, не может быть.

– И очень даже может. Ты бы видел их морды, когда дают другому звание или большую роль! Они же просто сумасшедшие! Господи, – широко перекрестился Провоторов, – спасибо тебе, что избавляешь меня от зависти! Как посмотрю на них в такой момент, так веришь ли – даже жалко становится. Из-за чего страдают люди! Из-за какого пустяка! Им судьба все дает – а им все мало. Так и глядят, как бы другой не хапнул больше. Они… они же просто-напросто больные!

– Вообще-то Верка моя тоже… тоже была больная в этом смысле. Как-то увидела вашу Ларису в роли леди Гамильтон…

– У-у… Когда это было!

– Давно. Так вот, шли мы с ней после премьеры – и она всю дорогу плакала. Завидовала той. Ей же все хлопали. Она и правда хорошо играла. Этого Верка прямо не могла вынести. Переживала даже больше, чем из-за званий.

– Погубили Лариску. И твоя Верка тоже руку приложила. Ходила, стучала на нее.

Санек угрюмо сказал:

– Да Лариска сама виновата. Зачем вы выступали на собраниях? На кого поднялись-то? На Миру Степановну? Смешно. Она – слон. А вы – коллективная Моська.

– Если так рассуждать, то такие, как Мира Степановна, даже и сомневаться-то не будут в своих действиях. Будут переть как танк – и все.

– Они и так будут переть. У них природа, понимаешь ли, такая. Такими сделал их сам Бог или же дьявол. У них мозги устроены иначе, понимаешь? Они считают праведников и правдолюбцев идиотами!

– Ну и пусть считают. Мне их мнение, знаешь ли, по фигу, – заявил Стас, – мы все же нервы-то ей потрепали. Она чуть-чуть потише стала. Раньше только войдет в театр – и сразу же орать. Как унтер Пришибеев. А сейчас больше интеллигентку из себя изображает – говорит тихо, мягким голосом. Иногда, правда, забывает войти в роль. А раньше просто за людей нас не считала. Расписание, помню, все было перечеркано: то репетицию назначит в одиннадцать, как положено, то потом требует помрежа – перенесите на другое время. То вызовет на репетицию одних актеров, то тут же все перечеркнуть заставит и вписать других. Изгалялась над нами, как надсмотрщик над рабами в Древнем Египте.

– Слушай, – сказал Санек, – я что-то ничего не понимаю. Мы строим версии, пытаемся понять – кто убийца двух женщин, двух актрис… – Он замолчал.

– Ну? – нетерпеливо спросил Провоторов.

– Ну а получается не расследование, а какое-то бесконечное… какой-то бесконечный обвинительный приговор Мире Степановне. Только его не прокурор в суде зачитывает, а люди обыкновенные высказывают – так у них наболело. И ты вот тоже… Как же вы жили здесь? Как живете? Я бы с ума сошел с таким начальством.

– Ну так мы и сошли с ума. Она нас свела. Сама сумасшедшая – и нас с ума свела. Пришла в театр одна нормальная девчонка – эта Инга Дроздова, так она за нее взялась. И если девчонка не сбежит отсюда – чем скорее, тем лучше, – она тоже с ума сойдет.

– Мира Степановна на сумасшедшую-то не похожа – слишком логично поступает.

– Я специально прочитал справочник по психиатрии. И в графе «паранойя» нашел точное описание Миры Степановны. Параноики очень хитры, очень умны, властолюбивы. На сумасшедших совершенно не похожи. Интриги выстраивают, как шахматисты, многоходовые. И не дай Бог иметь параноика врагом – они непобедимы! Вот так-то. А мы под ней – талантливые шизики. И крутимся как белки в колесе – не выскочить. Я как-то разговаривал с Лариской…

– Не понимаю – что она здесь делает?! – воскликнул Санек горячо. – Лариса Родионовна – талантливая актриса, могла бы в Питере или в Москве устроиться, а она проторчала здесь всю свою жизнь.

– В том-то и дело, что не могла! – Станислав Юрьевич понизил голос. Видно было, что он очень волнуется. – Понимаешь… Не знаю даже, как сказать… Здесь какая-то – мистика. Она три раза договаривалась с режиссерами. Ее брали в хорошие театры. В Москве и в Питере. И что ты думаешь? Накануне отъезда ее как будто бы какая-то сила все три раза пригвоздила к постели. Буквально обездвижила. Пластом лежала, как в параличе. И врачи не могли ничего понять. Дикая боль и неподвижность. Через месяц-другой проходило, но об отъезде уже поздно было думать. На третий раз, Лариска говорила, до нее наконец дошло – какая-то мистическая сила ее из города не выпускает! Все, кто отсюда вырвался, – счастливчики. А мы – скованные одной цепью – остались. Вот такие дела…

Санек вышел от Провоторова, шатаясь не то от выпитого, не то от полученной страшной информации. Он редко задумывался о вещах потусторонних, но сейчас ему было не по себе. Что-то и впрямь нечисто в этом театре. Расспрашивая актеров, он узнавал о прежних странных уходах из жизни еще не старых и талантливых людей. Все эти неожиданные смерти произошли именно после приезда в этот город Миры Степановны Завьяловой. Совпадение? Или же впрямь обладает эта женщина какой-то тайной властью над людьми? Той властью, о которой толком никто ничего не знает – есть ли она или ее придумали, чтобы запугивать более слабых и властвовать над ними явно, а не тайно? Существуют ли чародеи и чары? Кто ответил на этот вопрос? А никто. И тем не менее есть что-то в этой жизни непостижимое и тайное, что не дается слабому сознанию человека. Но ведь даже в глобальном масштабе действует принцип взаимозависимости. Когда в каком-то регионе возникают социальная напряженность, конфликты, кровавые разборки – в этих «горячих точках» непременно происходят и природные катаклизмы, уносящие множество жизней. И особенно явно эта взаимозависимость проявилась на рубеже веков. Это же факты. От этого никуда не денешься. И то, что в зарубинском театре после приезда сюда Миры Степановны стало «нехорошо», как выражались некоторые артисты, – тоже факт. Есть в этой женщине нечто мистическое, страшное. Стоило только заговорить о ней – и она тут же возникала на пороге гримерки, в которой ей перемывали косточки. И притом, утверждали актеры, смотрела так подозрительно и с такой злобой, как будто слушала их по трансляции.

Санек задумался, выходя из подворотни и направляясь к своей машине, стоявшей прямо у служебного входа в театр. Он уже открывал дверцу машины, когда услышал властный голос:

– Александр Петрович!

Санек медленно обернулся. На ступеньках стояла Мира Степановна. Она старалась придать лицу участливое выражение, но это ей не удавалось. Кривая улыбка была скорее привычно-иронической и язвительной, чем доброй и мягкой. И в звуках голоса тоже звучал металл.

– Ну ты что же не заглянешь-то к нам, Александр Петрович? Ну разве можно так? Приди, посидим, чайку попьем, ведь не чужие. Ты же знаешь, что мы с Захаром Ильичом всегда рады тебе.

Шофер Миры Степановны завел мотор, она села в машину, потам выглянула и сказала:

– Приди, приди. А то всех обошел в театре, а к нам не заглянул.

Она захлопнула дверцу, машина тронулась и вскоре скрылась с глаз, свернув за угол.

А Санек все стоял, оцепенев. Все знает! И то, что он ходит по гостям, и, вероятно, даже содержание их бесед. Разведка у нее поставлена неплохо. Но какое ей дело? Просто не может пережить того, что люди ходят друг к другу в гости и общаются? И притом без ее дозволения! Ей бы хотелось, вероятно, чтоб все вокруг были разобщены, находились в состоянии этакой постоянной, непроходящей вражды. Как в Древнем Риме – «Разделяй и властвуй». О, она четко знала этот принцип управления. Верка не раз ему со смехом говорила о том, как мастерски умеет Мира Степановна столкнуть людей друг с другом. Стоит ей только заметить, что кто-то из актеров поддерживает дружеские отношения – она тут как тут. Если это две женщины или же двое мужчин – она их назначает на одну роль. И одному дает репетировать, а другому – нет. И вот они уже смотрят друг на друга косо, еле здороваются, подозревая, что один из них к ней подольстился и выбился в любимчики. Если дружат мужчина и женщина – тут же включается в работу «сарафанное радио», и дома у друзей начинаются скандалы на почве ревности. Да мало ли возможностей у главного режиссера? Актеры – точно пешки в его игре. Он смотрит сверху на них и двигает фигуры.

Санек вздохнул. «Чего стою как пень?» – подумал он.

Мира Степановна будто и впрямь его заколдовала. Как-то нехорошо ему всегда бывало в ее присутствии. Он сразу чувствовал себя невероятно скованно. А чтобы освободиться от этого неприятного ощущения, начинал вести себя нарочито развязно и дерзко. И потом чувствовал себя полным идиотом. Больше ни в чьем присутствии такого не бывало. Почему? Может быть, потому, что сама Мира Степановна всегда была чудовищно неискренней. Она как будто постоянно озиралась в поисках врага. Ждала удара и готовилась ответить. Но поскольку никто на нее не нападал, она первая бросалась в атаку по любому поводу. Агрессивность и подозрительность не оставляли ее никогда. И в этих волнах агрессии она топила окружающих. Захлестывала, как девятый вал. Люди впадали в страшную депрессию после ее «наездов». Им уже было не до творчества. И на сценической площадке она третировала их: не объясняя ничего, заставляла по нескольку раз повторять одно и то же, пока ошалевший от непонимания актер – что же он делает не так и что, в конце концов, он должен делать?! – окончательно не деревенел, становился зажатым настолько, что смотреть на него было больно. Вот тогда, как ни странно, она успокаивалась и больше его не дергала. О творчестве здесь говорить не приходилось.

Тучкова иногда брала супруга на репетиции, проводила тайком его на второй ярус, и он сверху наблюдал за процессом превращения живых людей в деревянных кукол. И всякий раз ему хотелось крикнуть: да пошлите вы ее!.. Все вместе сговоритесь – и пошлите!

Да только сговориться актерам друг с другом не представлялось возможным. Один заслуженный, а другой – нет. Один зарплату больше получает, другой – меньше. Одному дали главную роль, а другому – лакея на скачках. Как и кому тут сговориться, когда все хотят главных ролей?! Все хотят одинаково большой зарплаты. И все хотят получить звание народного артиста, коль скоро это звание существует.

– И никакой нет мистики в глупистике, – изрек Санек и, передумав ехать домой, вошел в театр. – Ну как дела? – поздоровавшись, спросил он вахтера.

– Да никак. Сижу тут как дурак, – ответил тот в рифму.

Это вновь был Егорыч – тот же самый, что дежурил и в день убийства Пуниной.

– Не ушел еще? – улыбнулся Санек. – Ты же грозился.

– Место подыскиваю, – хмуро ответил старик, – непременно уйду. Ну их к лешему. Все тут придурочные. Ты чего заявился?

– Да так, – пожал плечами Александр, – домой не хочется. Время еще не позднее. Что делать дома одному? Вот и подумал – может, в кафе зайти? Кругом обходить здание лень, вот и решил прямо со служебного входа. Пустишь?

– Пущу, – кивнул вахтер.

– Кафе работает?

– А то! – неприязненно ответил Егорыч. – У них теперь там самая гульба начинается. Будут гудеть всю ночь.

– А в театре, кроме тебя, нет никого?

– Еще пожарник. У себя сидит, в дежурке.

– Я сейчас встретил Миру Степановну. Из театра выходила. Вот я и подумал – может, репетиция была и кто-то из актеров еще здесь.

– Ну да, будет она тебе надрываться. И без того, ничего не делая, тыщ двадцать огребает. Днем репетировала – и хватит. Целый час заседали. Я уж ее манеру знаю. Соберет у себя в кабинете артистов, повыступает перед ними с полчаса, поораторствует – и привет. Идите, говорит, учите текст. Потом, когда на сцену перейдут, прикажет: ты выйди справа, а ты – слева. Ты уйди в правую кулису, а ты – в левую. Вот и все мизансцены. Оно и правильно. Чего мудрить-то? Главное – всех в узде держать. А публика – дура. Все равно ведь в театр придет. Куда еще у нас, в Зарубинске, деваться? – Произнеся этот вдохновенный монолог, Егорыч поманил Александра пальцем и шепотом сказал: – Она в кафе ходила. Ильича искала. Думала – пьет там. А он давно уже напился и отсыпается у нее же в кабинете на диванчике. – Вахтер захохотал. – Когда она вошла, я испугался – ну, думаю, пропал! Разорется, скажет – зачем я Захарке дал ключ от ее кабинета? Но она на второй этаж не поднималась. Только в кафе сходила – и поохала дальше его по пивнушкам искать.