Текст книги "Глянцевая женщина"
Автор книги: Людмила Павленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)
– Дроздова, на площадку! – раздался трубный глас Миры Степановны.
До конца репетиции оставалось пятнадцать минут. Инга вскочила. В этот день репетировали сцену объяснения Анны и Вронского перед скачками до прихода Алексея Александровича Каренина. На роль Вронского был назначен заслуженный артист Глеб Крученков. Он на полголовы был ниже Инги, имел заметное брюшко и был зажатым до невероятности. Даже голос его становился каким-то плоским, без обертонов, как будто механическим. При всем при этом он играл героев-любовников почти во всех спектаклях. В театре были молодые и симпатичные ребята, но они бегали в массовках или же пробавлялись небольшими эпизодами. Крученков с Павивановой были хотя и моложе Пуниной, но использовали те же приемчики в устройстве своей карьеры. В особенности лютовала Павиванова. Она стремилась воздействовать на главного режиссера всеми доступными ей способами – варила щи, когда Захар Ильич бывал в запое, на гастролях следила за ним, чтобы он не ухлестнул за какой-нибудь гостиничной горничной. Говорили, такое случалось, о чем тотчас же докладывалось Мире Степановне, и та принимала решительные меры. Павиванова, точно акула, сжирала всех своих соперниц путем беззастенчивого вранья и клеветы. До перестройки она была бессменным комсомольским вожаком в театре, а старшая по возрасту Пунина – партийным. Обе дамы по бесплатным путевкам совершали круизы по Средиземноморью, получали различные льготы и заводили нужные знакомства. За спиной Павивановой Крученков был как за каменной стеной – эта пара копировала отношения Миры Степановны и Захара Ильича. И они оба были точно так же спесивы и высокомерны. Крученков изредка бросал на Ингу победные взоры, но, зная, что супруга начеку, на большее не решался, хотя ему явно этого хотелось. С Пуниной он держался подчеркнуто галантно. Они никогда не спорили на сценической площадке, во всем соглашаясь с главным режиссером. Репетиции проходили вяло, скучно, не было никаких интересных находок, спектакль должен был получиться в результате невероятно бесталанным.
И вот теперь новая героиня получала шанс блеснуть и внести свежую струю в постановку. Инга буквально влетела на площадку. И тут же устремилась к партнеру – Глебу Крученкову, мгновенно войдя в роль. Крученков – Вронский вскинул брови в удивлении, но через секунду овладел собой и произнес ответную реплику. Инга умела брать зал, переключать на себя внимание. Это само у нее получалось. Говорили, что у нее необычайно сильная энергетика, как у гипнотизера. Она усилием воли заставила ухмылявшегося не по делу вначале Глеба Константиновича слушать себя и отвечать и жить на сценической площадке, а не изображать неталантливо эту самую жизнь. И он поддался ей и включился, что называется, на полную катушку. Анна и Вронский были по-настоящему взволнованы своим кратким свиданием, оба боялись быть застигнутыми и не знали, как разрубить им этот узел. Жить друг без друга они больше не могли…
…Крученное медленно разжал объятия и посмотрел Инге в глаза.
– Как ты умеешь врать, дитя, – прошептал он чуть слышно, – я никогда еще и никого так не любил на сцене. И меня не любили.
Он отстранил партнершу, взял ее руку и поцеловал.
– Спасибо, – проговорил он нарочито громко, чтобы слышали все находящиеся в репетиционном зале, – вы гениальная актриса, дитя мое.
И тотчас повернулся и вышел.
В зале стояла тишина. Инга растерянно присела на плетеный стульчик, входящий в выгородку декораций, – ноги вдруг перестали держать ее. Она ждала каких-то замечаний от режиссера, хоть какой-нибудь реплики, пусть даже не вполне доброжелательной. Но ничего не последовало!
– Завтра начнем с этого места и пойдем дальше, – неестественно высоким голосом проговорила Мира Степановна, обращаясь к молоденькой девушке-помрежу. Она закрыла текст, взяла свою сумочку и поспешно пошла из зала. За ней потянулись остальные. На Ингу никто и не взглянул. Через минуту она осталась одна. Она была так огорошена этой реакцией, что какое-то время не могла прийти в себя. Встала, медленно подошла к окну, выходившему во внутренний двор театра. Отсюда было видно окно ее комнаты. «Там я живу, – подумала она. – Там, среди казенной чужой мебели, я проживу еще какое-то время. Буду ходить туда-сюда. Из дома – в театр, из театра – домой. Постепенно привыкну. Может, обзаведусь даже друзьями. Только не в этом здании. Здесь меня будут ненавидеть. Всегда».
Вдруг, на какую-то секунду, Инге представилась вся ее будущая жизнь, связанная с театром. Достигнет ли она успеха? Увы, нет. Она почувствовала это так отчетливо… Ей предрекали с первых лет учебы, а потом и работы в театре невероятную карьеру! Она работала в Самаре и Твери до съемок в телефильме и попытки перебраться в Москву. И первой ее ролью стала Натали Гончарова – трепетная и нежная, почти призрак, почти Жизель за гранью жизни. Она любила Александра Сергеевича, она преклонялась перед его гением и была не виновна ни в чем перед ним. Посмотреть на ее Натали приходили по нескольку раз. О ее роли даже и не спорили – театралы влюбились в нее с самого первого спектакля. Но это было не в Москве. А ей хотелось подарить себя благодарному человечеству. Она была такой тщеславной, такой глупой! Эта Москва ей вышла боком. И даже съемки в телесериале, по существу, ей ничего не дали, кроме определенной суммы денег, которые, правда, оказались нелишними. Но там, как и в Зарубинске, не нужен был ее талант и трудолюбие – а ведь она могла сутками не выходить из театра, работая над ролью. Но прежде чем все это предъявить режиссерам, нужно было привлечь их внимание, как цветок привлекает внимание легкомысленных бабочек. Нужно было стремиться выделиться в толпе жаждущих ролей, влюбить в себя пресыщенных любовью, подчас неискренней и лживой, заявить о себе: я такая, какой еще не видел свет! Но все актеры это заявляют. А режиссеры, как капризные невесты, отвергают надежных поклонников и поддаются на уловки беспринципных. Инга все думала, живя в Москве: а стоит ли карьера актрисы нравственных потерь и есть ли место подлинному творчеству на подмостках современных театров? Зритель теперь так неразборчив – была бы сенсация. А там… хоть голых мужиков на сцену выпусти – все «пипл схавает». Какая же, в сущности, это мерзость! Чем больше сенсаций, тем меньше искусства. Несмотря на свой возраст, Инга прекрасно это понимала. Хотелось ли ей до сих пор в Москву? Хотелось. Но только – к настоящему мастеру. А их так мало осталось на Руси!..
Дверь скрипнула. Девушка обернулась. На пороге стоял Крученков.
– Вас тут съедят, – сказал он тихо, – уезжайте.
– Да ни за что! – тряхнула Инга головой. – Теперь из принципа останусь!
– Вас съедят, – повторил он.
– Я сама вас всех съем.
– А меня-то за что? – улыбнулся он грустно,
– Мужиком надо быть – вот за что.
– Легко вам говорить.
– Не очень, знаете ли.
– Храбрая девочка, – сказал он с сожалением в голосе, – храбрая и жестокая…
– В чем дело, Глеб?!
В зал буквально ворвалась Павиванова. Ее трясло от злости.
– Что ты тут делаешь?
Она смотрела на супруга с такой яростью, что тот увял под ее взглядом, точно нежный цветок от огненного дыхания Змея Горыныча.
– Я бегаю, ищу тебя по всему театру, а ты здесь…
Парочка вышла. Инга презрительно усмехнулась им вслед.
На следующий день Мира Степановна вновь «выдернула» Ингу за четверть часа до конца репетиции. Но в этот раз Инге не удалось «взять зал». Мира Степановна уже была готова к этому. И едва Инга выскочила на середину площадки, как режиссер ей крикнула:
– Не то!
– Что – не то? – обернулась Инга в изумлении. – Я еще ничего не сказала и не сделала.
– Вернись и выйди еще раз.
Инга вернулась, снова вышла и вновь услышала:
– Не так!
– Да что не так? – спросила Инга. – Вы объясните, что я делаю не так.
– Вернись и выйди еще раз.
Инга все поняла. Это была дрессура. Демонстрация силы и власти режиссера. И дальнейшие четверть часа подтвердили эту догадку. Мира Степановна не дала произнести Инге ни одной реплики. Едва актриса выходила на площадку, как тут же слышала: «Не то» – и ее возвращали обратно. Сколько раз ей пришлось прошагать за бархатную занавеску кулис репетиционного зала и обратно – не сосчитать. Лоб ее взмок от пота. Она чувствовала себя собачонкой на арене цирка, которую хлыстом гоняет дрессировщик. Наконец Инга встала как вкопанная, постояла чуть-чуть, а затем, отдышавшись, повернула лицо к режиссеру.
– Вы садистка, – сказала она, – вы больны. Вас лечить нужно, а не доверять вам постановку спектаклей и руководство театральной труппой. Всего хорошего. Дрессируйте бессловесных рабов. У вас крепостной театр, но я – не ваша крепостная актриса.
Она повернулась и вышла. Но уехать из этого странного города ей и на этот раз не удалось. Из репзала она убежала в гримерку, где долго плакала навзрыд. Она слышала, как с репетиции мимо ее дверей прошли актеры, слышала голос и самой Миры Степановны и отвечавшего ей что-то Аркадия Серафимовича, но к ней никто не заглянул. Наконец, успокоившись, она сняла длинную репетиционную юбку, причесалась, запудрила нос, взяла сумочку… И тут раздался леденящий душу вопль, точно такой же, как тогда, в тот страшный день, когда с пятого этажа упала вниз, на цементный пол вестибюля, бедолага Тучкова, Инга рванула дверь гримерной и выбежала наружу – там, в конце коридора, на площадке перед кабинетом главного режиссера, вновь сгрудилась толпа. И снова все смотрели вниз. Перед Ингой, как по приказу, расступились. Она перегнулась через перила и увидела распластанную тушу Пуниной. С первого взгляда было ясно – она мертва.
– Прямо перед моим лицом пролетела, – всхлипывала Павиванова, – я услышала шум наверху, на пятом этаже… Возню какую-то… И еще звук… Знаете – типа стона. Может, ей рот зажали, чтобы не кричала?
Она обвела глазами присутствующих. Все жадно слушали ее рассказ. Вздрагивая от пережитого, она продолжала:
– Я ждала Глеба, он зашел к помрежам, а я осталась здесь. И слышу – возится кто-то наверху, как будто борются два человека. Потом стон. Или мычание такое… Да, ей, наверное, зажали рот. Я не успела повернуться… Еще подумалось в какую-то секунду: «Что там опять? А вдруг?..» И тут смотрю – она летит!.. О Господи! А потом стук такой… Шлепок… На пол упала. О-ой…
Павиванова в голос зарыдала. Ее отвели на диван, дали воды. Дверь кабинета хлопнула – Мира Степановна ушла к себе. За ней тотчас же бросился Аркадий Серафимович. Но через мгновение он выглянул и крикнул помрежам:
– Вызывайте милицию и «скорую». Мире Степановне нехорошо.
Две девушки – Лена и Оля – бросились выполнять приказ, актеры же один за другим потянулись вниз, на первый этаж. Там уже стояли несколько человек, в основном женщины из бухгалтерии. Пожилой мужчина с трясущимися от волнения руками – вахтер театра – плачущим голосом взывал:
– Кто-нибудь… наберите «02», я не могу. Видите – руки ходят ходуном.
Из своего кабинета, здесь же, на первом этаже, стремительно вышел директор. Он постоял, с ошеломленным видом глядя на тело актрисы, затем резко повернулся и снова ушел к себе.
– Да что же это такое! – закуривая, пробормотал Гриньков. – Какое-то проклятие над театром.
Стас Провоторов стрельнул у него сигарету и, бросив взгляд на тело Пуниной, отошел в сторону. Вскоре приехала «скорая». Врач брезгливо пощупала запястье убитой, что-то вполголоса коротко бросила напарнику, затем они поднялись в кабинет Миры Степановны, у которой, как оказалось, резко скакнуло давление от пережитого. За «скорой» прибыла милиция, и все повторилось, как и несколько дней назад. Опросили свидетелей, прошли с собакой по театру в поисках неведомо чьих следов, а когда увезли наконец тело Пуниной, разразился скандал. В театр явился изрядно выпивший бывший сожитель покойной Тучковой.
– Ну что, – начал он с порога, – скажете, что и Пунину я пришил, да? А у меня на этот раз неопровежры… не-опро-вержи-мое алиби!
Он еле выговаривал слова.
– А что, его тоже подозревали? – спросила Инга у Гринькова.
– Его – конечно. А кого еще? – удивился Сергей Иванович.
– Как же кого? Меня, – сказала Инга, помрачнев.
– Да бросьте вы! – Гриньков усмехнулся. – Это происки ваших врагинь. Вам что – следователь предъявлял обвинение? С вас подписку о невыезде брали? Нет ведь? Нет. Наши бабы просто хотели запугать вас, чтобы вы уехали, – и все.
– Чем же я так им помешала?
– Красотой и талантом. Все просто.
– А этот человек, – Инга кивнула на шумевшего субъекта, – он кто?
– Муж покойной Тучковой. Гражданский. Ходили слухи, что она нашла другого. Он в этом случае терял квартиру. А теперь все при нем. А уж замену Верочке-то он всегда найдет. Та еще штучка была, царство ей небесное.
Гриньков подошел к сожителю Тучковой. Того уже усадили на стульчик здесь же, в холле, дали ему водички, успокоили, и теперь он тихонечко всхлипывал, размазывая пьяные слезы по щекам.
– Я любил ее. Честно, – колотил он себя в грудь, – кого хотите спросите. Любил! Костюм купил ей за три тысячи. Дубленку. Сапоги…
– Шубу из норки, – продолжил ехидно Гриньков.
– Какую шубу? – удивился пьяный. – Шубу я ей не покупал. Ты что, прикалываешься? – Он с подозрением глянул на Гринькова.
– Да ты что, Санек? – Гриньков дружески заулыбался. – Просто я думал… Верочка шубу же хотела.
– Мало ли что она хотела! Я не миллионер. Я просто мастер по ремонту холодильников. У меня миллионов не наваришь.
– Послушайте, – обратилась к нему начальственным тоном Павиванова. Она уже оправилась от слез, – здесь несчастье произошло, мы все в шоке, а вы юродствуете. Все-таки так нельзя.
– А как льзя? – завопил еще громче Санек. – А мою Верку – можно было, да? Что у вас за театр такой, где людей убивают как мух?
Молоденький лейтенант милиции, оставленный здесь для наблюдения и дежурства, взял пьяненького за плечо и отвел в глубь коридора, к курилке. Помедлив, Инга двинулась за ними. Когда милиционер вернулся в вестибюль, она подошла к одиноко курившему на скамеечке скандалисту.
– Меня зовут Инга, – представилась она, – я недавно в этом театре. А вас? Александр…
– Да просто Саша, – буркнул тот. – Садись, закуривай.
– Спасибо, не курю.
Инга присела рядом.
– Знаете, – начала она, – меня кое-кто в этом тоже подозревает.
– В чем?
– Ну… в том, что я убила вашу жену.
– А-а… понятно.
Санек, похоже, слегка протрезвел, по крайней мере стал выговаривать слова, да и взгляд теперь был у него более осмысленный.
– А ты не убивала?
– Нет, конечно! Но я хотела бы узнать, кто это сделал.
– Все хотели бы.
– Мы с вами больше всех заинтересованы – нас ведь обоих подозревают. А теперь еще Пунина.
– Ну уж сегодня-то я точно доказать могу, что ни при чем – нашему депутату Мельникову холодильник ремонтировал. Как раз оттуда и зашел в театр. Думаю, фотки Веркины заберу. Подхожу – на крылечке толпа. Говорят – Пунина тоже грохнулась с пятого этажа, как и Верка. Прямо мороз по коже. У вас маньяк, что ли, завелся? Опять ночь не усну. Слушай, пошли ко мне, а? Мне депутат коньяк хороший подарил. Там у себя налил и с собой дал бутылку.
– Не пью, – сказала Инга.
Не пьешь, не куришь… Ты прямо рептилия какая-то.
– Реликт, хотели вы сказать?
– Пусть будет так. Ну что – пойдешь?
– Нет, не пойду.
– А чего ж тогда села здесь?
– Поговорить хотела.
– Ну так дома и поговорим.
– Нет, лучше здесь. Как вы думаете, у вашей жены был такой враг, чтобы убить мог?
– Стало быть, был, если убил.
– И вы сами никого не подозреваете?
– На то милиционеры имеются. Они за это деньги получают.
– Да что же вы за человек такой?! – возмутилась Инга.
– Человек как человек. Теперь все человеки такие.
– Вот потому-то и убивают людей как мух.
– Чего ты хочешь от меня? Чтоб я искал этих убийц? Я не умею. У меня голова по-другому устроена. Вот холодильник или даже телевизор отремонтировать – это пожалуйста. Как говорится, каждому свое.
– А между прочим, мозги-то у вас как раз устроены как надо.
– Да ну? – с насмешливым удивлением поднял брови Санек.
– Правда-правда. Вы, сами того не замечая, высказали три очень ценных соображения.
– Это какие же?
– Вы, во-первых, сказали: у вас маньяк, что ли, завелся? То есть вы выдвинули версию о серийных убийствах – это раз. Во-вторых, это выражение: «у вас». Значит, уверены, что Убийца, работает здесь же. И в-третьих, вы сейчас произнесли «убийцы», то есть вторая версия – что маньяк не один работал.
– Ну надо же, какой я умный. – Он посмотрел на нее, хитро прищурившись: – И какую же версию ты выбираешь?
– Даже не знаю. Слишком мало информации. Надо думать. И надо с людьми разговаривать. Меня они все почему-то избегают. Я – чужая.
– Да и я не особенно свой. Правда, на все тусовки мы ходили с Веркой – премьеры, юбилеи. Она любила это дело. Про себя говорила: я – светская женщина. – Он иронически хмыкнул: – Тоже мне, высший свет, у нас в Зарубинске. Смех, да и только. Ну я тоже ходил с ней. Так что всех, в общем, знаю. Да и в гостях у многих был. И к нам гости ходили.
– Вот видите – вы все же больше свой для них, чем я. Давайте так: вы по гостям сейчас ходите и беседуйте, а я здесь попытаюсь кое-что разузнать, войду в доверие, вызову на откровенность. Идет?
– Слушай, поехали ко мне, – вдруг резко встал Санек. Он неожиданно понизил голос до шепота: – Мне кажется, здесь всюду;– глаза и уши. С полчасика поговорим, а потом я тебя отвезу обратно.
Сейчас он выглядел абсолютно трезвым и очень серьезным. И Инга неожиданно согласилась.
– Только вот что, – сказал он, – давай сначала тут поползаем немного – вдруг какие улики найдем? Вот эта лестница ведет прямо на пятый этаж. Скорее всего преступник убегал по ней. Мы поднимемся здесь, пройдем к тому месту, где он ее сбросил, и спустимся по центральной лестнице к выходу.
– Милиция же все вокруг с собакой обошла, – неуверенно проговорила Инга, но согласилась. Вдруг да и в самом деле что-нибудь найдут?
Они поднимались, внимательно оглядывая буквально каждую ступеньку.
– Смотри, – шепнула Инга на втором этаже.
У поворота в коридор, в самом углу, за выступом порога, белел клочок бумажки. Он был так скомкан, буквально скатан в шарик, что совсем не бросался в глаза. Подняв его, Инга аккуратно расправила бумагу. На клочке убористым почерком было написано: «У кабинета парикмахеров в 14».
– Кабинет парикмахеров как раз на пятом этаже! – ахнула Инга.
– Точно! Это записка убийцы! – взволнованно прошептал Санек. – Он назначил ей там свидание, а записку потом отобрал.
– Значит, она ему доверяла, если пошла.
– Наверняка тут шуры-муры. Она хоть старая и толстая… была… но, видно, тоже имела дружка на стороне.
– Что будем делать? Отнесем в милицию?
– Нет, сначала поедем ко мне. Обмозгуем как следует это дело.
Они прошли по пути неизвестного убийцы, но больше никаких улик не отыскали. На пятом этаже Инга немного задержалась и невольно глянула вниз, наклонившись над перилами.
– Не боишься, что сброшу? – невесело пошутил Санек.
Инга отпрянула.
– Боюсь. Я же тебя совсем не знаю, – честно призналась она.
– Ну тогда поехали, – буркнул он, – я тебя дома задушу и в унитаз спущу.
– Не пугай! – задрожала она. – Ты себе даже представить не можешь, какая я трусиха.
– А с виду вроде храбрая.
– Давно доказано – все трусы с виду храбрые.
Они спустились вниз. Кроме вахтера и уборщицы, там никого уже не было. Уборщица в длинных резиновых перчатках мыла пол в вестибюле.
– Вот, – обратилась она к Инге и Александру, – дожила – в театре следы крови замываю.
Видно было, что женщина очень нервничает и ей хочется поговорить на эту тему. Из своего закутка вышел вахтер.
– А я вот валидол сосу, – сообщил он, невесело усмехаясь, – я бывший фронтовик, всякого навидался, но чтоб такое… Завтра же подаю заявление об уходе. Это притон разбойничий какой-то, а не театр.
– Вот-вот, – поддержала его уборщица, – я давно говорю: здесь нечисто. Я тридцать лет здесь проработала. Помню, какой театр был до прихода этой сатаны, Миры Степановны.
– Тише вы, – испугалась Инга.
– Так никого же нет! – воскликнула радостным голосом уборщица. – Все же, как мыши, разбежались! Им же все по фигу! Убивают тут, не убивают – им наплевать. Лишь бы ничего не делать и денежки большие получать.
– Да какие тут деньги, в театре-то, – отмахнулась Инга.
– Хо-хо, – саркастически произнесла уборщица, – еще какие! Они все тут лопатой гребут!
Разговор получался интересным. Переглянувшись, самозваные детективы чуть заметно кивнули друг другу, решив задержаться.
– На чем же можно делать деньги здесь? – спросила Инга, усаживаясь на стул.
– На всем! – затараторила уборщица. – На ремонт выделяют? Выделяют. А они ремонтируют? Нет. В репзале с потолка течет, как только дождик на улице; да и на сцене тоже. Вечно ведра подставляем да тазы в реквизите берем. Понаставим везде. Это дело? Хоть бы крышу чуть-чуть залатали. А у них в кабинетах не капает. Вот это первое. То есть, значит, деньги дают на ремонт театра, а они их в карманы в свои кладут. Теперь второе. У нас есть доставальщик такой… Ну как его?..
– Снабженец, – подсказал вахтер.
– Вот-вот. Так этот жук ворочает такими делами, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Ну и, конечно, делится с начальством. А как же? За то и держат. Посуди сама, – доверительно обратилась к Инге словоохотливая женщина, – на спектакль выделяют опять-таки средства. Ткань на костюмы, декорации, то-сё – все это денег стоит. А кто, скажи мне, проследит – сто метров ткани ушло или же двести? А разницу, как говорится, опять в карман. Дальше идем. Гуманитарку немцы присылали несколько раз. Что коллективу перепало? Остатки с барского стола. А они магазины пооткрывали с той гуманитарки. Потом еще придумали: инвентаризацию провели во всех цехах – и в реквизиторском, и в костюмерном – везде, где можно. Для чего? Думаешь, правда навести порядок хотели? А ни хрена подобного! Все, что получше, бухгалтерша списала – и поделили меж собой. Мебель тоже. Всю мебель в кабинетах поменяли. С каких шишей, если уж мы такие бедные? И сколько они тех гарнитуров напокупали? Один – себе в кабинет, другой – домой, а списанные – те на дачу. Вот так, голубушка, а ты мне говоришь – какие тут, в театре, деньги.
– Кафе забыла, – подсказал вахтер.
– Вот-вот, кафе еще открыли при театре.
– И притом безо всяких кассовых аппаратов, – вновь вмешался вахтер.
– А это уж само собой.
Уборщица, как видно, выдохлась, выплеснув все, что накопилось на душе, и вновь принялась за работу. Зато вахтер подхватил эстафету и рассудительно заговорил:
– Это все мелочи, что Галя говорила, – думается мне, что деньги тут огромнейшие крутятся.
– Живут на всем готовом! – вновь воспрянула Галя. – Плотники, столяры, то есть, ну, декорации которые делают, а еще парикмахерши, костюмерши, пошивочники – все на начальство даром пашут. Что на дачах у них, что по домам, все в рабочее время им делают. И дачи строят им, и шьют на них из театральных же тканей…
– И это мелочи, – назидательным тоном негромко заговорил вахтер, – есть у начальства нашего и прочие статьи дохода.
– Да знаем мы! – махнула рукой Галя. – Они все получают по отдельным ведомостям – заключили какие-то договора с управлением культуры и химичат с зарплатами и там, и здесь.
– И это, говорю тебе, не все.
– Что же еще-то? Скажи, Егорыч, если уж ты у нас такой всезнающий.
– Мафия, вот что.
– Мафия?!
– Я говорю тебе!
– Какая мафия? – Галя оторопела. Опершись на швабру, она уставилась на Егорыча широко открытыми глазами.
– Обыкновенная мафия. Которая заправляет всем в городе. Тайная власть. А наша, театральная, с ней в сговоре. Они через нас деньги отмывают. Не зря ж они здесь, в театральном кафе, собирают сходки…
Когда Инга и Александр вышли на крыльцо, девушка проговорила:
– Ну и ну… Голова пухнет от этих сведений. Вот вам и новые версии убийств – на почве денежных взаимоотношений или же связей с мафией. Вы знали обо всем, что происходит здесь?
– Кое-что Знал, кое о чем догадывался.
Санек подошел к изумрудно-зеленой «Ладе» и открыл дверцу.
– Заползай, – бросил он.
– Вы на машине? – удивилась Инга. – Но вы же пьяный!..
И тотчас же осеклась – перед ней стоял абсолютно трезвый человек.
– Якобы пьяный. Понарошку, – сказал он, – я всегда теперь буду сюда приходить якобы пьяный. Водярой рот прополоскал – и притворяйся пьяным сколько влезет. У собеседников – никаких подозрений, а ты вытягиваешь из них всю нужную информацию.
– Ах, так вот вы зачем приходили сюда?
– А то.
– Значит, проводили расследование и до встречи со мной?
– Как и вы. Кому охота, чтоб на тебя вешали убийство? Ни мне, ни тебе.
Санек говорил Инге то ты, то вы, но это сейчас не имело значения. Их интересы совпадали, и совместные действия могли привести к положительному результату. И хотя двое дилетантов не тянули даже на одного профессионала, все таки это было лучше, чем ничего.
* * *
Квартира у нового знакомого оказалась довольно просторной – двухкомнатная, улучшенной планировки. И буквально в паре остановок от центра города. Обставлена она была безвкусно, стандартно, но имелись здесь вещи отнюдь не дешевые – мягкая мебель, музыкальный центр, ковры, хрусталь. Однако беспорядок был чудовищный – на диване и креслах валялись майки, брюки, носки, женское и мужское белье вперемешку, на полированных поверхностях лежал слой пыли в палец толщиной. Либо погибшая была плохой хозяйкой, либо Санек уже успел загадить дом.
– Проходи, – сказал он, бросив в прихожей на трельяж ключи и проходя на кухню, – я сейчас кофе принесу.
Инга переложила сваленную кучей одежду с кресла на диван и села в ожидании обещанного угощения. Санек не подкачал. Кофе был превосходный. Хозяин закурил, а гостья достала ручку и записную книжку и принялась записывать по памяти «показания свидетелей» – рассказ вахтера Егорыча и уборщицы Гали.
– Ну и чего ты начеркала там? – дождавшись, пока Инга закончит, спросил Санек.
– Да просто коротко, по пунктам, зафиксировала полученную нами информацию.
Она положила блокнот на журнальный столик и достала из сумочки найденную на ступеньках записку.
– Осторожно бери, там же могут быть отпечатки пальцев, – сказал Санек. – Я сейчас упаковку найду.
Он порылся в ящиках комода, сделанного под старину, и нашел пластиковый чехольчик для документов. Инга, держа записку за уголок, уложила ее в пакетик и, еще раз перечитав, снова спрятала в сумочку.
– Нужно подумать, что нам делать с этим вещественным доказательством, – проговорила она. – Я склонна думать, что это все-таки необходимо передать в правоохранительные органы.
– Передадим, – кивнул Санек, – надо только подумать кому.
– Следователю прокуратуры, кому же еще-то? – удивилась Инга.
– А тебе он внушает доверие?
Инга припомнила и первый, и второй допросы. В прокуратуру ни ее, ни других свидетелей не вызывали, ограничившись только беседой в кабинете Миры Степановны после гибели Тучковой и в кабинете директора – после гибели Пуниной. В обоих случаях один и тот же человек с усталым выражением лица задавал вопросы и записывал показания. Внушал ли он доверие? Трудно сказать. Он был каким-то никаким. Взгляд равнодушный, голос тихий. Инге больше запомнилась дорогая рубашка с мелкими пуговками и расстегнутым воротом да большие для худощавого мужчины кисти рук с волосатыми запястьями. Создалось впечатление, что его мысли витают где-то далеко, а происшедшее волнует мало. По крайней мере на въедливого и дотошного сыщика он был нисколько не похож.
– Я не знаю, внушает ли он мне доверие… Скорее нет, чем да – уж очень равнодушен. Но ничего другого нам не остается. У нас же с вами нет почерковедческой лаборатории.
– Мы могли бы брать образцы почерка у подозреваемых.
– А у нас и конкретных подозреваемых нет, кроме нас с вами. Можем взять образцы почерка друг у друга. Только делайте это незаметно, а то я деру дам.
– Ну и куда ж ты побежишь, госпожа подозреваемая?
– Не знаю даже…
– Родители-то есть?
– Есть. В Полтаве.
– Далековато будет.
– Да уж. Скажите, Александр, – задумчиво начала Инга, – у вашей супруги завистники были в театре?
– А у кого их нет?
– И Тучкова, и Пунина, вероятно, получали намного больше многих актеров?
– В точку попала. Я об этом думал. Своим любимчикам Мира Степановна положила зарплату вдвое больше, чем другим, да плюс еще им в конвертиках давали после каждой премьеры так называемые спонсоры. Та самая мафия, как полагаю, о которой вахтер толковал. Мире Степановне они, конечно, отстегивали втихаря, а вот актерам, занятым в ее спектаклях в главных ролях, они дарили те конвертики прилюдно, прямо на сцене, чтобы все видели, какие они щедрые – помогают искусству.
– Значит, ваша Тучкова в любимчиках ходила?
– Да, и Верка моя, и Пунина, и Павиванова с Крученковым, и еще пяток артистов насчитать можно. Это такие «свои люди». Между собой они – как пауки в банке, но против всех других держатся стаей.
– А чего им делить меж собой?
– Кому чего. Крученков с Павивановой власти хотят, порулить вместо Миры Степановны. Павиванова хочет стать главным режиссером, а Крученков – директором. Эта, мол, парочка уже состарилась, пора на смену ей другую. Пунина каждую награду, каждое звание отслеживала – как бы другим не дали больше, чем ей. Чуть что – сразу же анонимки строчить принималась во все инстанции. Мира Степановна это прекрасно знала и тут же ей затыкала рот какой-нибудь медалькой. Верке тоже перепадало, но тут другой коленкор. Верка была у меня очень хитрой – за глаза поливала всех грязью, рассказывала обо всех такое… А в глаза так ластилась к Мире Степановне – ну прямо лесбиянка, да и только. А к самой Верке неровно дышал Чулков.
– Захар Ильич?! Муж Миры Степановны?
– Он самый.
– Он показался мне на репетициях таким забитым.
– Придуривается. Пример другим показывает, как себя, держать с Мирой Степановной. У них в театре был такой актер – Иван Кузьмич Беседин. Вот тот действительно забитый был. Верка рассказывала: входит Мира Степановна в репзал – Кузьмич вскакивает и стоит руки по швам, пока она не сядет. Так вот этот Кузьмич – у него дача была рядом с их дачей – рассказывал, как однажды, лет пятнадцать назад это было, Чулков по даче бегал за Мирой Степановной пьяный и орал: ах ты, старая сволочь, все себе да себе! Это когда она для одной себя выбила в министерстве Госпремию. Так что… там все так запущено… Без бутылки и не разобраться. Ты, кстати, выпить хочешь?
– Нет, – мотнула Инга головой. – Он намного моложе ее?
– Говорят, что намного, – поняв, о ком речь, кивнул Санек. – Раньше она над ним брала верх, а теперь, когда состарилась, он, говорят, время от времени куражится. Но все равно, у нее связи – будь здоров. Так что Ильич за нее держится.
