Текст книги "Глянцевая женщина"
Автор книги: Людмила Павленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
Мира Степановна впилась в следователя взглядом.
– Понимаю, – кивнул он. – А как ей удалось заманить Пунину на пятый этаж?
– Н-ну… Не знаю… Мало ли что можно придумать… Она могла ей написать записку!
– Записку?!
– Да! – Лицо Миры Степановны озарилось подлинным вдохновением. – Мне эта мысль сейчас пришла на ум! Она могла подделать чей-то почерк, понимаете? Человека, которому Пунина всецело доверяла.
– М-да… – протянул следователь. – А сил-то у нее хватило бы, чтобы столкнуть такую… полную… большую по сравнению с ней самой женщину?
– О-о, даже и несомневайтесь!
– Там перила довольно высокие. Не у каждого мужчины хватило бы сил перекинуть через них тучную женщину. Кроме того, она, конечно же, сопротивлялась. И рот ей, судя по всему, зажали – Павиванова слышала какую-то возню перед падением и что-то вроде мычания.
– Ей показалось. Это же было сказано постфактум. Мало ли что может вспомниться задним числом? Да еще В состоянии шока. Вот и почудились возня, мычание и прочая ерунда. Убеждена: Дроздова застала Пунину врасплох, с разбега бросилась – и одолела.
Если бы Инга знала, что ей приписывают и в каких смертных грехах обвиняют перед следователем! Другой на его месте тотчас бы выписал санкцию на арест Дроздовой. Но на Ивана Максимовича пылкая обвинительная речь Миры Степановны впечатления не произвела. Когда она закончила, он едва заметно зевнул и посмотрел на часы.
– Какой ужасный человек, – рассказывала мужу за вечерним чаем Мира Степановна, – он, кажется, вообще меня не слушал. Чуть не спал! Скажи на милость, ну зачем такие идут в следователи?
Чулков разрезал торт и подал самый большой кусок супруге.
– Зачем ты кормишь меня тортом? – возмутилась она. – Мне же нельзя, я диабетик. Хочешь загнать меня в могилу?
– Упаси Бог! – дурашливым тоном воскликнул Захар Ильич. – Что это в голову тебе приходит? Хотел побаловать тебя. Ты в последнее время в таком напряжении… А сладкое приносит радость, помогает организму вырабатывать эндорфины.
– Что-что?!
– Эндорфины. Гормоны счастья.
– Ты выпил, что ли?
Завьялова с подозрением принюхалась. Но Чулков заедал всегда спиртное какой-то гадостью. Гадостью от него и пахло. Кажется, кардамоном. А может, ядом гремучей змеи. Нахален стал сверх всякой меры. Ядовит и язвителен.
– Голубушка, да я всего пять с половиной капель употребил. Как же иначе? Артисток убивают что ни день. Как тут выдержать? Надо ж расслабиться.
– Нарасслабляешься, пожалуй. Еще к следователю сходи в таком виде. То-то наговоришь ему…
– Не сомневайтесь, Мира Степановна, в моих мыслительных способностях. Лучше скажите мне – когда вы собственному мужу выхлопочете звание народного артиста?
– Скоро, скоро, – набив рот тортом, невнятно ответила его супруга.
– Что-то у вас вот это «скоро» больно долго длится. Сколько уж лет все слышу: «скоро» да «скоро». А воз и ныне там.
– Я тебе звание заслуженного дала? Дала.
– Когда?! Лет двадцать тому назад?
– Пятнадцать.
– Ну да, конечно, где уж нам. Пуниной народную дали, Тучковой тоже вот-вот должны были преподнести на» блюдечке с золотой каемочкой. И только родному мужу – фиг с маслом. Нехорошо, Мира Степановна, нехорошо…
– Захар, ну что ты вспоминаешь их? Я же боюсь.
– С чего бы это вам бояться, радость моя? Вы же не убивали их. Наоборот. Всячески ублажали. Звания им давали. Роли главные, премии на фестивалях, деньги от спонсоров в конвертиках. А Захар – он потерпит. Сколько уж лет сидит тишком-молчком и еще посидит, никуда не денется. Ваши любовники, помню, играли, а Захарушка в зале сидел, учился. Вторым составом – и то на сцену выйти не давали. А кто такой он, этот Захар-то? Штукатур. Маляр. Черная кость. Это же вы у нас принцесса. Бабушки-дедушки у вас графья-помещики…
– Ну… началось…
Мира Степановна хотела было встать из-за стола, но супруг не позволил ей этого, сильно дернув за руку и усадив на место.
– Ну ты что, в самом деле? – возмутилась Завьялова.
– Когда дашь звание? – с угрозой спросил он.
– Завтра, – ответила Мира Степановна и засмеялась.
– Издеваешься, да?
Глаза Чулкова налились кровью, и из обычно добродушного он превратился в фигуру едва ли не зловещую.
– Захар, – сказала с чувством Мира Степановна, – зря ты так со мной. И старое ты вспомнил зря. Я ведь тебе не припоминаю, как ты крутил романы и с Тучковой, и с Пуниной, и с той официанткой на гастролях… А что ты мне устроил, когда лауреата Госпремии дали мне одной, а ты тоже надеялся? Бегал за мной по даче пьяный на глазах у соседа, у Кузьмича, и кричал: «Ах ты, старая сволочь, все себе да себе!» А я ведь все тебе простила. Потому что люблю тебя.
– Когда звание дашь? – сжимая ее руку все сильнее и сильнее, повторил Захар Ильич.
– Я же сказала – завтра! – вскрикнув от боли, ответила супруга. – Документы пришли уже. Хотела тебе сделать сюрприз, а ты…
– Правда?!
– Правда.
– Мирунечка, солнышко ясное мое… Да я… да я что хочешь для тебя…
Захар Ильич сполз на колени и стал покрывать поцелуями руки Миры Степановны.
Открытие сезона задержали по той причине, что осуществить вовремя вводы на роли, принадлежавшие прежде Тучковой и Пуниной, не представлялось возможным.
– Я понимаю, – говорил Виктор Сергеевич сидевшей у него в кабинете Мире Степановне, – это такая утрата… Не беспокойтесь, работайте над вводами. Если деньги нужны – мы обратимся к спонсорам. Я давно уже не беспокоил гендиректора «Иван-пиво», так что пусть раскошеливается. Мы ему предоставляем точки для установок киосков и летних кафе, он на этом хорошую денежку делает, так что пусть уж и он городу отстегнет. Завтра же мэру позвоню. А вы работайте, Мира Степановна, и как только будете готовы к открытию – позвоните мне. Лады? Ну и прекрасно. Да, кстати, а как там эта дерзкая девчонка? Эта актриса новая? Не образумилась?
– Образумится, слово даю, Виктор Сергеевич. Приползет на коленях!
– Да нет, я, собственно… – слегка смутился Еремишин, – я не к тому, чтобы она… Мне от нее ведь ничего не нужно. Не знаю, что она подумала. Я же просто хотел познакомиться с новой актрисой, спросить ее о творческих планах. В конце концов, это моя обязанность. А она бог знает что вообразила…
– Она вообще воображает о себе слишком много, – вскипела Мира Степановна. – Если бы она не была протеже Лии Андреевны Балуевой, она бы дня здесь не работала. Дерзкая, грубая, нахальная! И знаете, сдается мне, что каким-то образом она замешана в этих преступлениях.
– Мира Степановна!..
– Поверьте мне, Виктор Сергеевич, я много лет занимаюсь препарированием человеческих душ. Именно так я это назвала бы. Мне ведомы все тайны психологии, своих актеров я насквозь вижу. Я же из них, точно из глины, леплю образы для своих спектаклей. Актер и должен быть податливым и мягким. Да актер ради роли должен на все пойти! А эта… Разве она актриса? Она ничем не пожертвует ради роли. Значит, театр для нее – только забава. Но я рога-то обломаю ей… Я вот решила ставить «Волки и овцы» Островского, так дам ей роль полусумасшедшей старухи Анфусы. Мурзавецкая этой Анфусе говорит: Бог, мол, тебя обидел, ума не дал. Как раз о Дроздовой. Так что ждите, Виктор Сергеевич, приползет на коленях просить прощения. Если, конечно, в тюрьму не угодит.
– Вы что, вы это серьезно? – удивился Еремишин.
– Еще бы нет! Вы знаете, с кем связалась эта девчонка? С журналистом Парединым! Повсюду вместе появляются. А он бандит, это всем известно. Вот он и был ее сообщником. Разозлилась, что Анну Каренину я дала поначалу Тучковой, а затем – Пуниной, уговорила бандита Паредина – в угрохали обеих. Мои любимые актрисы были! – всхлипнула вдруг Мира Степановна. – Как я теперь без них? Они незаменимы! Сколько я раз вам говорила, Виктор Сергеевич, – нейтрализуйте этого Паредина! Дождались, когда он на убийство пошел ради девки…
– Да ничего же не известно. Может, это не он.
– Тогда кто же? Кому они еще мешали? Все началось с приезда этой вертихвостки! Было в театре всякое и прежде, но не убийства же! Так, побузят, повыступают на собраниях – да и затихнут. Ну так это же в каждом театре. Вон МХАТ и вовсе раскололся. И на Таганке черт-те что творилось. Но людей-то там не убивали! А мы… На всю Россию отличились! Что в министерстве говорить прикажете?
– Д-да… – протянул озадаченно Еремишин, – вы меня удивили, признаюсь. Не думал я, что она так быстро адаптируется здесь. Хм… Она и Паредин… Забавно! А что следователь говорит?
– Ни-че-го! – произнесла по слогам Мира Степановна. – У вас есть выход на главного прокурора города?
– Ну-у… Выход всегда можно найти.
– Вот и найдите. Кстати, вы же знаете – у меня в Министерстве культуры есть связи. Вам давно пора дать заслуженного деятеля культуры. Не спорьте! – воскликнула Мира Степановна, хотя Виктор Сергеевич и не думал спорить. Напротив, в глазах его зажглись радостные огоньки. – Вы столько делаете для искусства! – продолжала главреж. – Это большое упущение с моей стороны, что я давным-давно не занялась этим вопросом. Но теперь непременно займусь. Ручаюсь вам – пройдет совсем немного времени, и вы получите звание. В этом мне равных нет.
Они расстались как никогда тепло. И Еремишин тотчас начал действовать. Очень ему не нравилось, что так нагло отбрившая его девчонка связалась с красавцем Парединым. Он понимал, что шансов на ее благосклонность у него нет. Не приползет она. Скорее уж в Москву опять умчится. Но просто так он из Зарубинска ее не выпустит. Не пройдёт этот номер ей, нет. В конце концов, он не последняя фигура в этом городе.
Чем больше думал о Дроздовой Еремишин, тем больше распалялся и впадал в гнев. Да, он стар для нее, это верно. Да, он, конечно, не такой красавец, как Паредин. Но он добился вопреки всему высокого положения. И вправе рассчитывать на уважение к своей особе.
Вообще говоря, Еремишину не везло в личной жизни. Жена сбежала от него лет двадцать назад без всяких объяснений. Да и какие объяснения нужны? Он некрасив, он маленького роста, а положение его в те годы было уж совершенно незавидным – простой культработник в захудалом ДК. Потом у него дружок сердечный появился, но того быстренько упекли за решетку – за мужеложство тогда карали. По счастливой случайности Еремишина не было на той тусовке, где зацепили всех голубых. С той поры он уже не шалил больше с мальчиками. Отбило охоту раз и навсегда. И с удивлением узнал, что Пунина тоже не разбирала пола своих возлюбленных. Ей было все равно, кто с ней рядом, лишь бы получить вожделенное наслаждение. Она сама в этом призналась Еремишину на одном из свиданий. Он к тому времени уже скакнул в начальники, и Пунина сама повисла у него на шее – ей нужно было звание народной. Но как только она получила его – тут же сделала ручкой. Такая толстая корова – и бросила его! Невероятно! Ведь он мог еще многое для нее сделать. Настала очередь Тучковой. И тут он проявил осторожность – обещал звание народной, но не давал, тянул. С Мирой Степановной у них была договоренность – давать звания только к обоюдной выгоде. Так что она и не настаивала на кандидатуре Тучковой, хотя все документы на эту актрису, так же как на Чулкова, были давно готовы. И вот обеих его бывших возлюбленных не стало. Странная смерть и непонятный процесс расследования. К нему пришли с вопросами всего два раза – после падения Тучковой и затем – после убийства Пуниной. И все. Актеров тоже, говорят, не слишком беспокоили. Время, конечно же, нынче такое, что и более громкие убийства остаются нераскрытыми. Но Зарубинск – не город Москва. Здесь-то подобные преступления большая редкость. Могли бы и подсуетиться правоохранительные органы. Он набрал номер телефона Заклунного, главного прокурора города.
– Федор Семеныч, – сказал он, придавая голосу вполне дружественный, доверительный тон и в то же время избегая фамильярности, – меня беспокоит расследование этих двух убийств в театре. Что-то уж очень долго.
– Долго? – удивился Федор Семенович. – Совсем не долго, уверяю тебя, Виктор Сергеевич. Такие преступления, если по горячим следам не раскрыты, годами на нас висят, а тут всего-то пара месяцев прошло. Это не долго. И обрадую тебя – следователь меня заверил, что дело движется к завершению. Так что не беспокойся.
– Извини, Федор Семеныч, может, я не имею права задавать такие вопросы, но… скажи, Паредин там замешан?
– Паредин? Это какой Паредин?
– Журналист «Такой жизни».
– А-а… – рассмеялся на том конце провода главный прокурор, – «Растакая-разэтакая жизнь»? А я чувствую – что-то знакомое, а кто – припомнить не могу. А почему ты вдруг спросил о нем? С какой стати он должен был фигурировать в деле?
– Слухи, слухи, Федор Семеныч. Да ты ведь как-то сам говорил мне, что слухи и сплетни помогают в вашем деле.
И Еремишин почти дословно передал свой разговор с Мирой Степановной. Прокурор выслушал его внимательно, но непонятна была его реакция на это сообщение. «А вдруг они с Парединым друзья?» – подумал Еремишин. Хитрый Паредин, кажется, не затрагивал прокуратуру в своих статьях. А впрочем, информация вброшена, а там – пусть разбираются. И он, довольный, положил трубку.
Сделав еще несколько звонков, в том числе главному редактору газеты «Такая жизнь», Еремишин решил, что заслужил короткий – часика на два – перерыв на обед, и отправился в ресторан «Русь», находившийся неподалеку от его офиса. Первым, кого он встретил на пороге ресторана, был журналист Паредин. Инга Дроздова уже находилась в вестибюле, и журналист вошел следом за ней. Еремишин застыл на ступеньках. Удивившись тому, насколько его взволновала и взбудоражила эта нежданная встреча, он размышлял – входить ему в этот ресторан или найти для трапезы другое место. В городе было множество кафешек, где сносно кормили, где было чисто и уютно, играла музыка и вообще сервис был на вполне достойном уровне.
«Да пошел он! – со злостью подумал вдруг Еремишин о Паредине. – Буду я еще бегать от какого-то журналистишки!»
Он выбрал место за столом напротив сладкой парочки и заказал самые дорогие и изысканные блюда. Дроздову и Паредина он игнорировал, делая вид, что их не замечает. Но актриса сама подошла к нему.
– Виктор Сергеевич, – проговорила она, присаживаясь на краешек стула, – я знаю, что вы сердиты на меня. Но что же делать? Такой уж у меня характер.
– Что вам угодно? – сухо осведомился Еремишин. – Если у вас есть ко мне дело, можете записаться на прием. А сейчас у меня, как. вы понимаете, обеденный перерыв. Интервью вашему другу журналисту я тоже в данный момент отказываюсь предоставить, – добавил он, не удержавшись от сарказма.
– Мира Степановна обвиняет меня в двух убийствах, – сказала Инга.
– Мира Степановна – не следователь, не прокурор и не судья. Что вам угодно от меня?
– Я знаю, что круг ваших знакомств чрезвычайно велик. Вы на короткой ноге со многими видными персонами города. И если Мира Степановна убедит вас сделать это, вы можете сформировать обо мне очень нелестное мнение. Дойдет до следователя, повлияет на его точку зрения… – Девушка замолчала. – Ну что мне – уехать отсюда, что ли? – спросила она затем едва не со слезами на глазах. – Уехать и тащить повсюду за собой шлейф этой клеветы? Я больше чем уверена – убийцу не найдут! Улик почти никаких, выяснить, кому выгодна была их смерть, не удается. Да никому, кроме меня. И что мне делать в этой ситуации? Я пытаюсь провести собственное расследование…
– А Паредин вам помогает? – В голосе Еремишина смешались ехидство, горечь и невольная зависть к сопернику.
– И он, и многие другие. И вы… Я хочу, чтобы вы помогли мне. Вы ведь близки были с убитыми?
– Это в каком же смысле? – вскинулся Еремишин.
– Как в каком? – удивилась Инга. – Вы же наше начальство. Наверняка они к вам бегали по любому вопросу. Да даже просто чтобы лишний раз показаться на глаза. Знаю я этих карьеристок – все время вертятся вокруг начальства, чтобы быть на виду, чтобы напомнить о себе. Как же иначе выхлопотать разные звания и привилегии?
– Ну и что?
– Может быть, вы знакомы и с их окружением. Мне нужно выяснить: был ли у этих женщин общий враг?
– На этот вопрос вам лучше всего ответит ваш друг Паредин. Он специализируется на сплетнях. Так что вы не по адресу.
– Ну хорошо. – Инга немного помолчала, а затем подняла на Еремишина взгляд, полный гнева и негодования: – А зачем вы солгали по просьбе Завьяловой?
– То есть?! – ответно вскинулся Еремишин.
– Зачем вы подтвердили ее ложь о том, что будто бы она на первой встрече оставила нас в кабинете вдвоем, так как сама мне не могла сказать, что роль Анны Карениной отдаст Тучковой, а не мне? Она такая деликатная, что поручила это сделать вам. Я, по ее версии, разозлилась, позвонила сообщнику, тот незаметно проник в театр, заманил Тучкову на пятый этаж и затем сбросил вниз.
Инга не знала – в самом ли деле подтвердил эту ложь Еремишин, но, судя по поведению следователя, именно подтвердил.
– Вы забываетесь, – процедил сквозь зубы Виктор Сергеевич. – И прошу вас оставить меня в покое.
– Стало быть, вы – мой враг, – усмехнулась Инга, вставая, – значит, будете вместе с Мирой Степановной пытаться засадить меня за решетку…
– Ну? – поинтересовался Паредин, когда Инга вернулась к нему за стол.
– Глухо как в танке, – ответила девушка. – Мира Степановна его уже завербовала. Нам помогать он не будет. Ты знаешь, – проговорила она после паузы, – у него на столе сплошные деликатесы. И семга, и мясное ассорти какое-то необыкновенное, и икра, и еще что-то в мисочках… Салаты какие-то.
– Ты хочешь, чтобы я тоже все это заказал? Только скажи.
Инга с Георгием перешли на ты так незаметно и естественно, как будто знали друг друга давным-давно. Иногда девушке было даже немного обидно, что Паредин не говорит ей комплиментов, вообще ведет себя просто, как друг. Впрочем, для дела так, конечно, было лучше.
– Я не хочу, чтобы ты это все заказывал, – возразила девушка, – я просто думаю, что столько людей голодают на земле, а какие-то темные личности, приобретшие неведомыми путями состояния, что называется, с жиру бесятся.
– Тебе жаль голодающих? А вот обжор почему-то никому никогда не жаль. А ведь они тоже страдают. И даже умирают от обжорства.
Инга невольно рассмеялась.
– Смейся, смейся. Слушай! – воскликнул он. – Мне мысль пришла такая в голову: а вдруг все те, кто страдает обжорством в этой жизни, голодали в прошлой? И наоборот. И вообще – если человек лишен чего-то в этой жизни, значит, он в прошлых жизнях получал это с лихвой. – Он задумался. – Я в прошлой жизни был рабом, – заключил он наконец.
– Почему это?!
– А я работать не люблю. Наверное, ужасно надрывался в прошлых жизнях.
– Не наговаривай на себя. Я читала твои статьи. И они просто замечательные. Ты не лентяй. Ты большой труженик,
– Оставь, – отмахнулся журналист, – это же вдохновение – и только. Работоспособность у меня постоянно на нуле.
– Вдохновение тоже, знаешь ли, к кому попало не приходит. Его же надо заслужить. Горячим, искренним желанием совершить что-то. Только тогда оно снисходит. Ведь что такое вдохновение? Это когда Господь вдыхает в нас импульс к деланию. Только представь эту метафору – сам Бог приник к твоим устам и дарит вдох тебе, как утопающему, чтобы вернуть в живую жизнь. Вдох Бога – это сама жизнь, это способность воспринимать и отдавать все лучшее и совершенное. Это истинное волшебство! Без волшебства жизнь есть не жизнь, а медленное умирание. Я не хочу так! Я смотрю вокруг – и вижу только блошиные бега. Все торопятся что-то урвать, достичь чего-то невероятного, подняться над другими, возвыситься, чтоб потом щеки надувать – вот я крутой какой! Смешно и глупо, если разобраться. А люди ради свой выгоды, из-за своих амбиций лишают жизни других людей…
Не столь философские мысли одолевали в тот же самый момент их визави.
«Дрянь какая! – думал Виктор Сергеевич, прожевывая семгу и не ощущая вкуса деликатеса. – Даже не извинилась! А я ведь, если разобраться, ни в чем не виноват. Я только руку протянул, чтобы поздороваться, а эта кукла свою спрятала за спину. Я же не лез к ней с поцелуями. Даже и комплимента не сказал. Я чист. Мира Степановна, конечно, подсуропила – хихикнула, как сводня, оставляю, мол, вас наедине, знакомьтесь. Дура! И с этой версией тоже Завьялова подгадила…» А впрочем, версия-то ему на пользу. И даже если эта маленькая дрянь заявит, что он ей не сказал о том, что роль отдают Тучковой, что роль отдали только после того, как она не проявила должного почтения к нему, Еремишину, – то ее слово ничто против слова его и Миры Степановны. Так что тут все нормально. И теперь он будет отстаивать именно эту версию. Больше того – и о втором убийстве он будет говорить с такими прозрачными намеками, что будет ясно – он уверен: Дроздова и в этом замешана. Дроздова и, конечно же, Паредин. Права девчонка – он, Еремишин, ее враг. Не надо быть такой высокомерной.
Весь вечер Еремишин звонил по телефону. Его абонентами стали все самые видные и влиятельные горожане. Он подолгу болтал с ними о том о сем, а под конец незаметно переводил разговор на положение в театре, сокрушаясь о том, что эти громкие убийства легли пятном на всю культуру города.
– И с открытием сезона задерживаемся, – жаловался он, – нельзя же так вот сразу заменить во всех спектаклях ведущих героинь.
Он никого не обвинял, не выдвигал собственных версий, но у всех собеседников создалось стойкое представление о том, что новенькая кинозвездочка и журналист Паредин каким-то образом причастны к двум убийствам. Городская элита не любила Паредина. Он по многим прошелся в своей поганой газетенке. И до сего дня оставался независимым и, что противнее всего, непотопляемым. Его пытались подкупить, ему даже угрожали, меняли главных редакторов газеты, но с Парединым сделать ничего не могли. И наконец сама судьба им послала такой подарок – подозрение в двойном убийстве.
Наутро в кабинетах следователя по этому делу и главного прокурора города не смолкали телефоны. Кажется, не было ни одного бизнесмена и ни одного чиновника, кто остался бы равнодушным к событиям в театре. И все они единодушно требовали привлечь к уголовной ответственности журналиста и приезжую знаменитость.
Федор Семенович сам позвонил следователю.
– Да что вы так волнуетесь? – попробовал отшутиться Кривец. – Если ребята так засуетились – значит, мы на верном пути. Кто-то науськал их. И этот кто-то и должен стать главным подозреваемым.
– Хотелось бы узнать его фамилию, – съязвил Заклунный. – С самого начала вы пошли не туда – если бы не второе убийство, вы поднесли бы мне в случае с Тучковой самоубийство и преступник остался бы на свободе.
– Виноват, – признал Иван Максимович, – в деле Тучковой мы действительно едва не совершили ошибку. Есть смягчающие нашу вину обстоятельства. Появилась некая пленка, порочащая репутацию покойной актрисы.
– Что?.. Постельные сцены?
– Омерзительная групповуха. Снято несколько лет назад, но Тучкову узнать на ней можно. Я полагал, что это могло стать причиной самоубийства.
– А пленка что же – растиражирована?
– В том-то и дело! Торгуют пацаны из-под полы. Одного взяли, но сколько пленок уже разошлось – неизвестно. Какие-нибудь доброхоты могли ей рассказать об этой пленочке.
– А что с запиской? Что показала графологическая экспертиза?
– Кое-что показала. Но пока концы с концами не сходятся.
– Ладно, работай. Но поторопись. Эти звонки… Буквально с самого утра. Хоть телефон отключай в кабинете. Кто их всех взбаламутил?
– Господин Еремишин.
– А ему-то что?
– Сдается мне, они с Парединым не поделили новую актрису.
– Ах, даже так?
– Не знаю точно, но похоже на то.
– Да, тогда Еремишину можно лишь посочувствовать.
– Как сказать… Многие дамы одаряли его благосклонностью, а он их – званиями и прочими благодеяниями. И все довольны.
– Да, Иван Максимович, нехорошо у нас в культуре, нехорошо.
– Куда уж хуже! Да только руки не доходят ни у кого, чтобы заняться наконец наведением порядка там.
– Ха! Попробуй займись! Они такой поднимут вой! Если уж с этой чертовой рекламой всей Россией не могут справиться, то что говорить о театрах…
И в самом деле – до театров ли… Иван Максимович положил трубку и тяжело вздохнул.
– Мира Степановна, а ты когда же закатишь праздник в честь меня? – наливая супруге какао за завтраком, спросил Захар Ильич.
Все эти дни Чулков ходил по театру гоголем, был трезв как стеклышко, даже как будто похудел и посвежел. Собратья сразу же заметили в нем перемену.
– Ильич, да ты никак отхватил звание народного? – заглянул ему в глаза Павел Николаевич.
– Не знаю, не знаю, – с торжествующей усмешкой ответил Чулков, – все вопросы к главному режиссеру. Я всего лишь артист.
Но произнес он это с такой гордостью, что стало ясно – о звании вот-вот объявят.
– Банкет, наверное, закатит, – шептал Гриньков Стасу Провоторову на репетиции «Без вины виноватых».
– Ну а чего ж не закатить? Хоть выпьем на халяву, – помечтал Провоторов.
Новость мгновенно облетела весь театр, а вскоре разнеслась и за пределами его. Чулкову и Мире Степановне названивали и по рабочим телефонам, и по домашнему, артиста поздравляли, спрашивали, когда же состоится чествование. И вот теперь, не утерпев, он и сам поторопил свою сиятельную половину.
– Да какой тебе праздник? – удивилась она.
– Как – какой?! – Чулков выронил нож, которым намазывал бутерброд. – Мира Степановна, ты не пугай меня. Ты знаешь… это… не буди во мне зверя. Банкет когда назначим? Когда мне будут звание вручать?
– Ах, ты об этом… Ну имей же терпение. От похорон не отошли. Опять же вводы. Слушай, может быть, на Кручинину надо было назначить не Павиванову, а Юльку? Все-таки Юлька Меньшикова поизящнее… Физиономия посимпатичнее… А? Как ты думаешь? '
– Да что ты зубы-то мне заговариваешь?! – вскипел Чулков. – Ты что со мной играешь в кошки-мышки? Я долго буду в дураках ходить?
Он вскочил и забегал по кухне. Мира Степановна спокойно наблюдала за ним.
– Надо нам повариху нанять, – проговорила она, прихлебывая какао, – ты утомляешься с этой готовкой. Неужто мы не в состоянии себе позволить прислугу хотя бы человек из трех? Кроме того, в городе уже поговаривают, что я артистов использую в этом качестве. Смешно. Неужто им трудно убрать в квартире или же в магазин сходить? Неужто так уж в тягость сделать такую малость для главного режиссера?
Она взглянула на супруга и поперхнулась. Лицо его пошло красными пятнами, глаза налились кровью, волосы были всклокочены, и весь вид не говорил, а кричал о такой ненависти, что Мира Степановна не на шутку перепугалась.
– Ну-ну, ну-ну, – заговорила она примирительно, – если уж ты так хочешь, то банкет назначим на ближайшее воскресенье.
– Нет, на ближайшее не надо! – поспешно воскликнул Чулков. – Давай недельки через две. Пусть подготовятся как следует. Пусть замдиректора обзвонит всех спонсоров – я хочу, чтобы и для артистов в фойе нормальный стол накрыли, и для приглашенных, и для влиятельных персон отдельно, в большой гостиной. Это первое. Затем – подарки. Пусть мне дарят не деньги в конвертиках, а, например, сбросятся спонсоры и купят белый «мерседес».
– Ты что, с ума сошел?!
– Я хочу белый «мерседес»! – закричал вдруг Чулков тонким голосом и затопал ногами.
Мира Степановна расхохоталась.
– Ты что – опять?! – злобно уставился на нее супруг.
– Да нет, – Мира Степановна благодушно улыбалась, – будет тебе белый «мерседес», хотя, на мой взгляд, это глупо – гак демонстрировать наши связи.
– А на мой взгляд, очень даже умно! И. нечего хихикать. Попробуй только обмани опять.
– Не обману. И. вовсе я над тобой не смеюсь. Я вспомнила один прелестный эпизод из своей жизни. Ты, Захар, не подумай – мне как раз нравится, что ты так добиваешься своего. Ты – истинный артист. Артист и должен добиваться и ролей, и званий. Гордость тут неуместна. И ждать, когда тебе на блюдечке дадут все, – вот это глупо. Мне просто показалось, что «мерседес» – это уж слишком. Разговоры пойдут – мол, водим дружбу с мафией. Ну да ладно, переживем. А вспомнила я вот что. Я училась тогда на четвертом курсе университета, была девица уже взрослая. И однажды профессор мне по истории поставил тройку. А я хотела пять. И что, ты думаешь, я сделала? Прямо на лекции бросилась на пол в аудитории и забила руками и ногами, требуя исправить оценку, представляешь?
– Ты мне об этом не рассказывала, – вытаращил глаза Чулков.
– На ум не приходило. А вот сейчас увидела, как ты топаешь ножкой, – и вспомнила. Я своего умею добиваться.
– А я у тебя учусь, – кокетливо проговорил Чулков.
– И молодец. Поэтому мы все и имеем.
– Ты хоть бы показала мне, какие пришли документы на мое имя. Что ты их прячешь от меня? Я хочу видеть написанное золотыми буквами свое имя: народный артист Чулков Захар Ильич.
– Мне нужна твоя искренняя оценка, когда мы будем вручать тебе на сцене звание, при полном зале зрителей. Именно там ты должен увидеть все впервые. И непременно прослезись.
– Еще бы! Я перед этим буду смотреть прямо на прожектор – вот слезы сами и побегут.
– А тут, – Мира Степановна указала на свою грудь, – у тебя ничего уже нет? Неужто ты так эмоционально беден, что тебе нужно на ослепляющий фонарь смотреть в упор, чтобы заплакать?! Я ведь растила из тебя актера, а ты как был…
– Кем?!
– Ну, не кипятись опять. И дай мне телефон. Чтобы выбить тебе «мерседес», мне нужно как следует потрудиться.
Пока супруга названивала спонсорам и договаривалась с ними о проведении чествования, Чулков незаметно выскользнул за дверь. Он так долго воздерживался от спиртного, что было уже невмоготу. Мира Степановна в последнее время и впрямь ослабила вожжи – возраст свое брал. Испугалась, должно быть, что в старости останется одна. Дошло до нее наконец, что нельзя пружину слишком туго закручивать – отдача может быть смертельной.
Он пробежал пару кварталов легкой трусцой, свернул направо и вошел в маленькое кафе, где продавали в разлив спиртное. Торопливо выпив рюмочку коньяка прямо у стойки, он взял еще одну и бутерброд с семгой и сел в углу за столик. И тут в кафе зашел Стас Провоторов. Широко улыбнувшись – глаза его при этом оставались злыми, – он кивнул Чулкову и подошел к стойке.
«Вот принесла его нелегкая», – подумал было Чулков, но в ту же минуту понял, что вовсе и не прочь выпить спокойненько в компании, а не на бегу, с оглядкой, как это делал всегда.
– Садись! – жестом хозяина пригласил он Провоторова. – Что пьем?
– Все водочку, Ильич, ее, родимую.
– А я в последнее время больше по коньячку.
– И я бы с удовольствием, да карманы дырявые.
– Слушай, давай возьмем бутылку коньяку на двоих, я угощаю! – неожиданно решительно заявил Чулков.
Через несколько минут, захмелевшие, они клялись друг другу в дружбе. Посетителей в крохотном кафе, кроме них двоих, не было. Бармен, молоденький парнишка, читал глянцевый журнал и не обращал на них внимания. Звучала тихая музыка, и все располагало к задушевной беседе.
