Текст книги "Преодоление игры"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Уход тети Нади из жизни не оброс среди знакомых ни разговорами, ни легендами, ни пересудами, ни домыслами. Неудачно рванувшуюся к свободе, ее быстро забыли, как и других девушек, расправлявшихся с собой в момент временных трудностей или за неудачи, казавшиеся им роковыми. Например, поводом к этому мог стать провал на вступительных экзаменах в вуз, что считалось тогда несмываемым позором. Это были странные годы… в которые вообще бытовало суицидное поветрие, и люди принимали на себя этот смертный грех по менее значительным поводам. Всех их не упомнишь.

Но для меня лично история тети Нади стала уроком о том, что любовная страсть – это пагуба. Я поняла, что это неопровержимое зло, которого надо избегать.

И еще один урок, возможно, многим кажущийся спорным. Тем не менее он стоит того, чтобы быть высказанным, даже если его поймет лишь малая часть читателей. С тех пор я перестала уважать матерей, передающих своих детей на руки родни, которая к этому не готовилась и об этом меньше всего мечтала. Такой побег от своей роли характеризует их не только как эгоистичных, даже вампиричных персон – он, во–первых, говорит об их неспособности ни к какой любви кроме грубой похоти и, во–вторых, свидетельствует об их физиологической дефективности по самой человеческой природе. Их потребительское отношение к родителям и младшим сестрам, их эксплуатация теплых чувств родственников – это еще полбеды. Главное, что они не жаждут единения с новорожденными младенцами, а это уже нарушение психики, ибо ничто живое и здоровое от своих детей не отрекается.

Подвиг материнства должен совершаться исключительно самими матерями, причем он по силам только нравственно зрелым и психически здоровым женщинам.

Роковая беспечность

«Господь, Бог наш, Господь един есть. И люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всеми силами твоими.»

Второзаконие, 6:4–5

«… люби ближнего твоего, как самого себя.»

Левит, 19:18

«И заповедал нам Господь исполнять все эти установления, чтобы мы боялись Господа, Бога нашего, чтобы хорошо было нам во все дни, как и теперь.»

Второзаконие, 6:20–25

Наши бабушки были мудрыми людьми. Хотя мудрость – понятие относительное, ее всегда не хватает, и кажется мне, в некоторых случаях они сожалели, что не получили настоящего образования, систематического и соответствующего времени – так судьба сложилась–распорядилась. Но выстраданный практический опыт был достаточно богат, осмыслен ими, и они делились им щедро для добра и процветания младших, как настоящие воспитатели.

Я вынесла в эпиграф тексты из Святого Писания, которые часто слышала и от бабушки Саши, мамы отца, и от бабушки Наташи, маминой тети. Нет, мы в семье не читали Ветхий Завет и Евангелие вслух по вечерам или перед сном, не оставляли их на ночном столике, как это принято у людей, соблюдающих каноны религиозной жизни. Да этих книг у нас и в доме не было. Но мои первые наставницы в вопросах веры помнили наизусть главные православные заповеди, часто цитировали их и на всевозможные вопросы о Боге умели ответить просто и доступно.

Запомнился случай из 1952 года, когда я впервые услышала подобные речи от бабушки Саши. Я говорю не о разъяснениях и требованиях относительно поступков как элементов этики, а о поучениях для души, касающихся отношения к миру. Ведь в основе деяний лежит отношение, и если оно воспитано, то поступками человек способен руководить сам. Нередко люди не понимают, почему их ругают и некоторые их поступки считают предосудительными, вредными или даже пагубными, ибо им не привили правильное отношение к природе и ближним. Скорее всего, эти люди остались примитивными потребителями, не научившимися, не умеющими оберегать и хранить то, что послано свыше.

Наступали прозрачные мартовские деньки, природа отряхивала зимнее оцепенение и возобновляла кружение жизни. Это чувствовалось во всем. Не только прибавление дня, догоняющего и оттесняющего ночь, служило единственным наблюдаемым доказательством скорой весны. Но незримого, всего лишь предощущаемого было намного больше – оно разливалось везде и чувствовалось во всем. Скажем, на ветках не то что увеличились почки, нет, этого еще не было, но все равно голые черные скелетики уже перестали звенеть на ветру, ожили, задышали микроскопическими порами, выталкивая из себя запах свежести и сока. Воздух наполнялся волнением, жаждой перемен и передавал этот импульс людям. Так рождалась надежда, новая надежда на новый виток бытия.

На закате мы с бабушкой шли к ее подруге скоротать вечер – тогда еще не было телевизоров, и люди развлекали себя тем, что собирались по вечерам в каком–нибудь приветливом доме и рассказывали друг другу небылицы и случаи из реальной жизни, обсуждали новости и строили прогнозы на будущее. Радуясь тому, что подросла и уже достаю до крон сада, я протянула руку и сломала веточку абрикосового дерева. Ясно, что я собиралась сделать, – поставить ее в стакан с водой и отмечать набухание почек, ждать появления цветов. Так тогда делали многие в соответствии с совершенно идиотской традицией, поддержание которой как бы подгоняло весну. Казалось бы, невинное дело. Но бабушка, спасибо ей, не пропустила мимо внимания это злодеяние и повела интересный разговор.

– Зачем ты ломаешь ветки, делаешь дереву больно?

– Разве дереву больно? – спросила я.

– А вот я тебе оторву ухо, – бабушка крепко вцепилась в ухо и крутанула до моего вскрика. – Тебе будет больно?

– Да-а… – сквозь скрываемые слезы призналась я.

– Вот и дереву больно. – Видя, что я не верю, бабушка добавила: – Только дерево бессловесное и сказать не умеет. На человеческую жалость полагается.

– Ему не больно, – отвратительно гундосила я в свое оправдание, не в силах понять сказанного. – Оно не живое.

– Как же неживое? Ты же вот растешь, и оно растет. Ты растешь? – бабушка остановила меня и развернула лицом к себе.

– Расту.

– А дерево растет, если почки увеличиваются? Или нет?

– Растет.

– Значит, ты растешь, потому что живая. А оно почему растет, а?

– Потому что живое, – наконец сообразила я.

– Вот. Это правильно. А живое калечить и обижать нельзя.

– Почему? – что еще более глупое может спросить ребенок?

– Потому что не ты его создала. Вот сама нарисуешь картину или сделаешь вышивку, тогда можешь уничтожать их. Это твое творение.

– А дерево кто сотворил?

– Как это кто? – удивилась бабушка. – Господь, Творец наш.

– А он хороший?

– Кто, Бог? – бабушка захлопала веками от моего невежества. – Конечно, хороший!

– А почему?

– Потому что он один.

– Как это? – если я вначале чувствовала, что мои вопросы немного озадачивали бабушку, но теперь она взяла правильный тон и уже не тушевалась. У меня появилось доверие к ее объяснениям и стало интереснее беседовать.

– Ну вот как папа и мама. Они же у тебя одни?

– Да.

– И поэтому они хорошие, какими бы ни были на самом деле. Правильно?

– Не знаю, – я сдвинула плечами, словно бабушка несла пустые речи. – Они просто хорошие.

– Есть отцы–пьяницы, есть матери–неряхи, но для своих детей они самые лучшие, потому что одни и других нет. Так ведь?

– Наверное, – согласилась я, словно прозрев, и тут же удивилась тому, что, в самом деле, Павлик Янченко любит своего отца, который сильно выпивает и устраивает дома дебоши. – А кто вам сказал, что Бог один?

– Святое Писание. Там сказано: «Господь, Бог наш, Господь един есть. И люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всеми силами твоими». А наш Спаситель, как написано у Матфея, еще добавлял: «…сия есть первая и наибольшая заповедь».

И бабушка объяснила, что слово «Господь» означает господин, кто–то самый главный, от которого все зависит. Так вот Он и есть нашим Богом. И Он «един есть», других нет.

– Непонятно все, – опять недовольствовала я. – Как Его надо любить?

– Все тут понятно, – терпеливо возразила бабушка. – Что тебе непонятно? То, что Бога надо любить, понятно?

– Если как папу и маму, то понятно. Он же всех сотворил, – начинала я кое–что домысливать сама. – А остальное: «сердцем», «всеми силами»… И вообще, я не понимаю, что такое Бог, и все. Кто этот господин?

– Не господин, а Господь, так принято писать в Ветхом Завете. А Бог – это Творец всего, что нас, людей, окружает.

– Так меня и деревья окружают. И вы меня окружаете.

– Вот и деревья тоже творение Бога, и я. Хотя обо мне, и вообще о людях, Бог говорит не так. Сейчас я ведь как сказала? Я сказала: «…что нас, людей, окружает», значит, речь не о людях.

– И как надо любить деревья?

– «Всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всеми силами твоими», – снова повторила бабушка и, не дожидаясь дальнейших расспросов, объяснила, что в Святом Писании используется язык символов. Она сказала: – Сердце здесь означает тело человека, душа – мысли и чувства, а силы – намерения. Ты должна любить Бога нашего всею собою, всем, что в тебе есть: и на деле, и в мыслях, и в желаниях.

– А про людей как Бог говорит?

– Он сказал: «Возлюби ближнего, как самого себя». Ты себя любишь?

– Не знаю, – буркнула я и наклонила голову.

– Но ты себя считаешь человеком?

– Считаю, – теперь я вздохнула, будто призналась в проступке, и в этих моих мыслях была недопустимая крамола или, как минимум, предосудительная ошибка.

– Вот и всех окружающих, ближних, надо считать такими, как ты сама, – людьми, – я засопела, не найдя, что возразить. Кем же еще их считать? Странная бабушка. Но бабушка продолжила, и я почувствовала горечь в ее словах: – Раньше наших людей польские паны продавали, как скотину.

– Когда? – испуганным шепотом произнесла я.

– Давно, – бабушка погладила меня по голове. – Пошли, на улице холодно.

– И вас продавали?

– Нет, это было до моего рождения. Хватит на сегодня.

Навсегда я запомнила эту абрикосовую веточку, и в самых жарких своих молитвах прошу Бога простить мне грех, что погубила ее. Я поняла, что надо уметь познавать мир, не разрушая его, а наоборот, оберегая и сохраняя. А чуть позже открыла и другое: надо уметь и себя познавать аналогично – не вредя, не коверкая судьбу, не экспериментируя на себе. В этом и состоит секрет правильного образования. Да и секрет этот оказался простым – его на все лады демонстрирует Агата Кристи в рассуждениях своей героини мисс Марпл, подчеркивая, что жить и действовать надо по образцу лучших людей. Просто эти образцы надо знать.

* * *

Но вопрос о том, что одни люди могли продавать других, как животных, меня не оставлял в покое. Малое сердечко изболелось за обиженных, хотелось все уточнить, найти их и защитить. Вообще очень хотелось продолжить разговор о ближних, об отношениях с ними, хотя начать его самой не получилось бы по причине неумения. Тут нужен был случай, который бы создал удобную ситуацию и подсказал нужные слова. И он скоро представился. Помню теплый день, солнце, торжественность в лицах людей. Настал последний выходной перед долгим говеньем, Великим постом – Прощеное воскресенье, и мы с бабушкой Сашей пошли в церковь.

Церковь наша располагалась при погосте, как и положено. Ее помнила еще моя маленькая мама. Помнила минуту, как когда–то на Пасху поджидала у окна девичьей комнаты тети Шуры своих родителей, идущих со всенощной. Церковь была небольшой, но уже не деревянной, а из кирпича с красивым внутренним убранством. Окружавший ее забор, тоже выложенный из красного кирпича с выдумкой и изяществом, оставлял вокруг самого здания просторный двор, правда, без особенных украшений, зато ровно устеленный живым ковром. От ворот до входа в церковь бежала, белея оголенной землей, узенькая стежка. Летом справа и слева от нее, на яркой свежести лужка, то густо пестрели одуванчики, то перекрывали прозелень голубым светом почти неразличимые глазом незабудки, то блестели желтым глянцем соцветия лапчатки или розовел и наполнял ароматом округу дикий горошек. И все это великолепие пряталось где–то в низких ровных травах, словно кто–то подстригал их специально. Зимой территория церкви ровно устилалась снегом – всегда пушистым и искрящимся. Только птичьи следы виднелись на его поверхности, а люди ходили все по тоже самой узкой дорожке.

Сейчас тут поверх земли топорщилась изумрудная мурава, хотя по мелким овражкам лежал снег, впрочем, изрядно почерневший и мокрый, таявший на глазах.

Находясь внутри церкви, я не скучала, а оглядывалась, рассматривала иконы, росписи на стенах, певчих в дальнем углу, преобразившихся, будто это были не наши односельчане, а нездешние создания, и дергала бабушку за юбку, расспрашивая о виденном.

– Стой тихо! – прикрикнула на меня бабушка. – Слушай батюшку и крестись вместе со всеми.

Легко сказать: «Крестись» – а мне служба казалась долгой и скучной, креститься было непривычно, зато хотелось понять, почему интересующие меня картинки не отражали действительность такой, какой я ее видела. Фигуры людей на них – то с крыльями, то в тороках – были явно странными, какими–то ненатуральными, летающими.

Но вот закончилась заутреня, и мы с бабушкой подошли причаститься, а затем вышли во двор. После душного помещения, пропахшего ладаном, я жадно потянула в себя запахи земли и безотчетно задрожала от радости и полученной свободы. На языке вертелись какие–то слова восторга, еще не изученные мной, придумываемые, но я боялась говорить, пока мы не окажемся за воротами.

Дойти до них по протоптанной стежке оставалось несколько шагов, как вдруг нас догнала старушка в белом платочке, которую все звали Цеткой[23]23
  Происхождение прозвища не известно. В годы Гражданской войны Цетка была любовницей Махно, разъезжала по Славгороду на роскошной двуколке и принимала дома молочные ванны. Имела от Махно два сына Семена и Ивана горбатого. Позже от мужа родила дочь Милу, Эмилию. Жила одна, не работала, но никогда не бедствовала и дочь свою одевала богато. Репрессий, кажется, избежала, хотя была наводчицей для бандитских грабежей. Перед бабушкой Сашей каялась за то же – навела на ее семью бандитов, когда дед Павел вернулся с поездки с хорошей выручкой. Деда предупредил о готовящемся нападении отец Пивакова Александра Григорьевича, моего будущего классного руководителя в 5–8 классах (сейчас он и его жена покоятся рядом с моей мамой). Спасли деда, бабушку и моего новорожденного отца белогвардейцы, чудом оказавшиеся на железнодорожной станции и услышавшие перестрелку. Дед ушел с этими спасителями и вместе с семьей выехал тогда в Багдад к матери.


[Закрыть]. Она тронула бабушку за плечо, остановила и начала истово просить у нее прощения.

– Простите меня, Сергеевна, что в молодости я творила плохие дела, грешила, глупая. И вас чуть не погубила, – с этими словами она принялась целовать бабушкину руку, да так шустро это у нее получилось, что бабушка не сразу отдернулась.

Наконец бабушка пришла в себя, с неловкостью оглянулась по сторонам.

– Прекратите! – вырвалось у нее с досадой, что этому есть свидетели. – Все давно в прошлом.

– Спасибо Богу, нашлись добрые люди и спасли вас, – продолжала Цетка, не обращая внимания на слова укорота. – Вот и тебя, деточка, – обратилась она ко мне, гладя по голове, – не было бы на свете, потому что твой отец – дитё совсем, младенец – мог погибнуть из–за меня…

У ворот образовался затор, но скоро нас начали обходить выходящие из церкви люди, только оглядывались и с грустным пониманием качали головами. Мне показалось, что они сочувствовали нам с бабушкой и осуждали кающуюся старушку, не веря искренности ее слов. Видно, когда–то моя бабушка была сильно обижена этой Цеткой, заподозрила я.

– Оставьте меня, – бормотала бабушка, смущенная нарочитой сценой. – Не надо вспоминать прошлое.

– Нет, позвольте выговориться, – чуть не плакала Цетка, покусывая мокрые губы. – Мне это не дает покоя. Я каждый год в мыслях просила у вас прощения, а вот решилась сказать вслух: простите меня, простите!

– Я не обижаюсь на вас, – наконец сказала бабушка то, что требовалось в духе праздника. – И вы на меня не обижайтесь.

Как полагается, после этих слов Цетка полезла к бабушке с лобызаниями, и тут я обратила внимание на ее слюнявый рот, перекошенный какой–то лукавой праведностью, напускной, наигранной добродетельностью. Мне бы не захотелось к ней прикасаться! Да и все ее лицо представляло собой театральную маску готовой расплакаться мученицы, но маска была откровенно фальшивой, гротескной. Неужели бабушка не видит, что она прикидывается раскаявшейся, а сама ни в чем не раскаялась, а только обманывает Бога? – подумала я. Старушки трижды поцеловались в губы, наклоняя головы крест–накрест, после чего Цетка успокоилась и со словами «Пошли вам Господи всего наилучшего» отошла от нас, побредя домой уставшей, старчески колышущейся походкой.

За воротами ей надо было поворачивать направо, ибо она жила недалеко от нас, на соседней улице, а бабушке – налево, в центр села. Несмотря на это моя бабушка чуть задержалась, поджидая, когда Цетка отойдет подальше. Бабушка деланно что–то искала в корзинке, которую держала в руках, потом в карманах своих многочисленных юбок, пока не достала дамский платочек, вышитый крестиком. Затем она оглянулась, увидела, что на нас уже никто не смотрит, сплюнула в сторону и вытерла губы после целования с Цеткой.

– Прости меня, Господи, что разговаривала с этой паскудой, – бабушка перекрестилась, оборотясь к церкви. – Да еще прощения у такой гадюки просила ни за что.

Собственно после этого и возник разговор, которого я ждала. Я увидела, что бабушка Цетку не любит. Видимо, Цетка была здорово виновата и бабушка ничего ей не простила, но традиция есть традиция – надо было облегчить душу кающейся.

– Бабушка, а она притворялась, – сказала я, подергав бабушку за подол.

– Я видела, деточка, не волнуйся.

Спросить о том, в чем Цетка каялась и за что винилась, я тогда не сообразила. Впрочем, к бабушке Саше в селе все относились с большим почтением, и я с привычностью воспринимала любые знаки благосклонного внимания к ней. Почему бы и не попросить у нее прощения в Прощеное воскресенье? Правду об этом случае мне позже рассказал папа, а бабушка лишь уточнила кое–какие детали. В книге об отце я расскажу об этом[24]24
  Отношениям с Цеткой посвящена глава «След Махно» в моей книге «Эхо вечности».


[Закрыть].

– А людей тоже Бог сотворил? – спросила я тогда, улучив момент бабушкиного передыха после вытирания Цеткиных слюней.

– Конечно.

– Почему же их не надо так любить, как деревья?

– Ну они же не деревья.

– А как их надо любить?

– Мы уже говорили об этом. Забыла? Людей нельзя приравнивать ни к животным, ни тем более к растениям.

– Не забыла, – упрямо твердила я. – Но не все поняла.

– А что еще непонятно? – бабушка была явно взволнована сценой, устроенной ей возле церкви, и я даже радовалась, что могу немного отвлечь ее разговором.

– Ну я не буду продавать людей, как делали поляки. Так зачем мне любить их?

– Но ты себя жалеешь? Моешь, кормишь, оберегаешь от холода и болезней. Да?

– Меня родители кормят, – уточнила я. – А моет мама.

– Но ты не делаешь себе плохого! Ты себя не держишь раздетой на морозе, не ранишь ножом, не вырываешь себе волосы. Или как?

– Нет, не вырываю волосы…

– Вот и к людям надо так относиться, как к себе – бережно.

– А я не поняла, – после паузы, наполненной бабушкиной задумчивостью, упрямо сказала я.

– Что?

– В чем отличие?

– А-а… правильно, тут есть различия, – сказала бабушка. – Скажи, что тебе сделало абрикосовое дерево, когда ты сломала ветку?

– Ничего.

– А что тебе сделал бы любой человек, если бы ты попыталась открутить ему нос или руку?

Я засмеялась:

– Побил бы. Во всяком случае я Женьке дала в глаз, когда он меня дергал за косы.

– Вот! Теперь ты видишь, что человек умеет за себя постоять. Именно поэтому к ближнему нужно относиться как к самому себе, чтобы не навлекать на себя его гнев. Даже Бог не относится к человеку плохо, ведь Он беззащитен перед ним, опасается его.

– Поэтому Его, Бога, мы должны всецело любить и беречь?

– Именно поэтому.

– Значит, надо любить ближнего, чтобы не получать сдачи? – уточнила я.

– Да, – бабушка рассмеялась, что с нею случалось редко. – Ты точно подметила, только в Святом Писании сказано такими словами: «И заповедал нам Господь исполнять все эти установления, чтобы мы боялись Господа, Бога нашего, чтобы хорошо было нам во все дни, как и теперь».

– Мне не нравится бояться.

– Это слово означает не страх, а благоговение, – объяснила бабушка. – Ты же своих родителей не боишься?

– Нет, они хорошие.

– И ты их за этого уважаешь и слушаешься, да?

– Да.

– Бог, как ты убедилась, тоже хороший. Его тоже надо уважать и слушаться. Просто раньше слова «благоговение» не было, и его заменили другим, немного неудачным словом – «бояться».

– И тогда все будет хорошо, – сказала я и вздохнула.

– Да, если слушаться и почитать старших, уважать ровесников и защищать младших, беречь природу, то всегда все будет хорошо.

* * *

Сейчас эти беседы приходят на ум с особенной ясностью, ибо с возрастом как никогда раньше стало понятно, что старые люди – это хранители культуры, бесценное сокровище народа, о котором говорил наш Бог на заре человеческой цивилизации. Опыт старших поколений, изложенный в любой форме, в книгах и преданиях или просто отданный родным и близким в своих поступках и преданиях, – всегда впрок тому, кто умеет его учитывать и им пользоваться.

Надо обходить стороной умышленных провокаторов, проповедующих изучение мира на своей шкуре, мол, человека может убедить только собственный опыт. Конечно, чтобы понять чужие мысли, надо немного иметь своих. Но обычно к двадцати пяти годам, когда человек перестает расти и его потенциал резко падает, собственного опыта, накопленного под присмотром родителей, бывает достаточно для того, чтобы не совершать ошибок, о которых предупреждают мудрецы.

Я говорю не прописные истины, а повторяю то, на чем многие спотыкаются.

В этой связи припоминается трагический случай с моим троюродным братом Николаем Ермаком.

Почему–то именно у него мы, младшие родственники: Шура Солька, Коля Вовк, я – часто собирались на гулянки, где щелкали семечки, играли в шашки и другие игры, рассказывали страшные истории. На самом деле компания набиралась большая, человек до десяти–двенадцати, потому что кроме нас приходили соседи, одноклассники и друзья. (Как избирательна память: не помню всех участников этих гулянок, зато хорошо помню, что Колиного брата Петра[25]25
  Петр Иванович Ермак, средний сын Ивана Тимофеевича Ермака, маминого двоюродного брата.


[Закрыть], хотя он был годом или двумя младше Коли, с нами никогда не было). Иногда там крутили бутылочку. Это была невинная детская забава, позволяющая проявить скрытые симпатии друг к другу. Очень часто поцелуи заменялись альтернативными заданиями: тот, на кого указала бутылочка, должен был выполнить пожелание того, кто ее крутил; например, спеть, станцевать, залаять, состроить рожицу и так далее. Так вот Николай, тогда уже болеющий своей смертельной болезнью, всегда играл на балалайке, и ни с кем целоваться не соглашался.

Он был необыкновенно хорош собой, и хотя в школе учился посредственно, но имел хорошие показатели в спорте, был смешливым и умел, что называется, быть душой компании.

А как все случилось?

Тогда популярны были массовые спортивные мероприятия ДОСААФ, коллективные игры, состязания, равно как и увлечения самодеятельностью с ее духовыми оркестрами, танцами, пением и театром – все, касающееся культурного развития и укрепления здорового образа жизни. Никто не мог удержаться, чтобы не заниматься чем–то, не только из молодых, но из зрелых людей. Именно они–то и задавали тон, вели за собой молодежь. Николаю при его росте и телосложении, силе и ловкости сам Бог велел заниматься спортом и быть в нем заметной фигурой.

И вот однажды его уполномочили выступить за честь поселка на районной спартакиаде. В нашу поселковую команду набралась небольшая группа участников и несколько сопровождающих лиц. Их решили везти в Синельниково на заводском грузовике, чтобы сэкономить время, не привязываясь к пригородным поездам, которые тогда ходили очень редко, электричек–то еще не было. И хотя стояла ранняя осень с жаркими днями, но в те дни как раз небо насупилось, налилось пасмурностью и дождливостью. А на грузовиках еще не научились натягивать тенты для защиты людей, едущих в кузове – ну, после военного лихолетья еще не доходили до такого уровня комфорта для себя, даже стеснялись его, будто мы, простые люди, неженки какие. Да что там тогда?! Еще и десять лет спустя нас, школьников, возили в Крым на экскурсию на открытых машинах.

– Надень пиджак, – сказала его мать, когда Николай начал собираться в поездку.

Но у Николая был старый заношенный пиджак, с загнутыми углами воротника и залоснившимися пятнами в местах застежек. Он вообще не хотел в нем ходить, да еще на праздники. А нового пока не предвиделось: дядя Иван[26]26
  Иван Тимофеевич Ермак (по–уличному – Яйцо) – старший сын бабушки Наташки, маминой родной тетки по матери, нагулянный ею от неизвестного человека. Искусный и бессменный славгородский кузнец, сначала работал в колхозной кузне, а после войны – на Славгородском заводе «Прогресс». Одно время избирался депутатом сельсовета. Исполнял свои обязанности настолько прилежно и душевно, что вошел этим в народную память.


[Закрыть] один содержал семью из пяти человек, к тому же они собирались строиться и берегли каждую копейку, без большой и крайней нужды не тратили. Поэтому Николай проигнорировал советы матери.

– Посмотри, на небе облачно, дождь собирается, – настаивала мать, не подозревая, что ее подросший сын, кроме всего, стесняется показываться перед девочками в изношенной одежке.

– И что? – засмеялся Николай. – «Не страшны нам ни дождь, ни ветер», – продекламировал чьи–то стихи и добавил: – Лето еще, жара.

– Но вы же на машине поедете, сверху! – не унималась тетя Галя. – Там ветер. Продует, не дай бог.

– Не продует.

И Николай уехал. Все случилось в точности, как она говорила: во время возвращения из Синельниково, где и езды–то было всего полчаса, пошел дождь и всех в кузове промочил. Но другие прихватили что–то накинуть на плечи, а Николай продрог на ветру, оставаясь в футболке – майке с коротким рукавом. Сел бы он еще в гуще друзей, так, может, и обошлось бы. А то пристроился с краю, у борта, и первый порыв ветра встречал своей грудью.

Болезнь только того и ждала, подступила незаметно, абсолютно подлым манером. Сначала было все хорошо, Николай даже забыл, что случилась с ним такая неприятность. А неделю спустя появилось недомогание, как при простуде, и субфебрильная температура. Но кто в селе обращает внимание на такую температуру?

Прошла еще неделя. У Николая пропал аппетит и появился настойчивый кашель. Короче, когда он обратился в больницу, было уже поздно, у него нашли скоротечную чахотку в неизлечимой стадии.

Как убивался бедный дядя Иван! Какие только рецепты ни собирал! Чего только не предпринимал! Он истратил на лечение сына все сбережения, предназначенные для постройки дома. Вот кто–то сказал, что надо лечиться собачьим жиром. Дядя Иван сам выбрал собачку, сам добыл из нее жир и сделал снадобье для сына точно по рецепту. А Николай безоговорочно принимал его.

– Ну как, кум, дела у Коли? – спрашивал мой папа, когда дядя Иван приходил к нам от тоски, от невозможности находиться один на один с бедой. – Помогает новое лекарство?

– Даже не знаю, что тебе сказать, – говорил он, подпирая голову рукой. – Гляди, день–два нету кашля, исчезнет лихорадочный румянец со щек, и тогда кажется, что дело идет на поправку. А то опять все возвращается…

– Если бы взять жир с волка, – сказал папа. – Я читал, что волчий жир лучше.

Достал дядя Иван и волчий жир, но все понапрасну: то ли с жиром его обманули, то ли поздно было его принимать.

Дядю Ивана хорошо знали в селе – после войны он оставался тут единственным кузнецом, притом отличным. И почитай, каждому к нему доводилось обращаться за помощью, никогда не получая отказа: кому тяпку выковать, кому рогач для печи, кому совок или кочергу. Да мало ли в хозяйстве требовалось? А в магазине всего не купишь. Всем помогал дядя Иван. И ему в трудную минуту люди сострадали, подсобляли не только добрым словом. Завод не отказывал в помощи, в нужных случаях школа проявляла заботу. Дружно тогда люди жили, умно.

– Вот гордость моя растет, – бывало, говаривал дядя Иван, глядя на Николая, радуясь за него. – Смена моя! Вот слава будет роду нашего, он же спортсмен.

Но гордостью и славой рода дяди Ивана выпало быть не Николаю и даже не Петру, а младшему из братьев – Александру. Стал он военным человеком, офицером, дослужился до звания генерала и сейчас преподает в Киевском высшем военном училище современные предметы. Немаловажно и то, что он воспитал двух отличных сынов, унаследовавших его воинскую профессию защитников своего народа.

В книгу о маме, где пойдет речь о ее родне, я поставлю художественный рассказ о дяде Иване, он почти документальный, только повествует о более поздних событиях[27]27
  Этот рассказ есть в моей книге «Наследство от Данаи».


[Закрыть].

Помню тот день, когда умер Николай. Дядя Иван приехал из Синельниково вечерним поездом и с вокзала, минуя свой дом, пришел к нам – он боялся идти к жене и сообщать о смерти сына. На улице разгоралась ночь, царила темень, в нашем доме мигала керосиновая лампа, размазывая по стенам тени. Дядя Иван сидел за столом в кухне притихший, вроде даже смирившийся и убитым голосом, обессиленным, рассказывал, как умирал его сын. Это было невыносимо слушать, тяжело наблюдать, ведь парень до последнего вздоха оставался в сознании.

– Восемнадцать годков только и пожил. На моих руках умер, вот на этих, – дядя Иван показал на свои руки и вдруг положил их на стол и уронил на них голову с безудержным рыданием. – Жена не работает, все время при детях, – приказывал он. – Ну что еще я мог для них сделать? Как за ними еще надо было смотреть?

Его худые плечи сотрясались и, от попыток сдержать плач, из горла вырывались рыки и стоны.

Порой не так жалко бывает уходящих, как тех, кто остается жить дальше без них, взлелеянных, дорогих и любимых.

Я, конечно, знала все перипетии Колиной болезни, как и почему она случилась. И на его похоронах я вспоминала наши с бабушкой разговоры и поучения из Святого Писания об исполнении всех установлений Бога нашего, «чтобы хорошо было нам во все дни, как и теперь». И тут поняла последнее, что оставалось неясным: в этих словах говорится о сохранении того, что имеешь и чем дорожишь, с чем тебе хорошо. Будешь следовать заветам Бога – тогда и дальше будет хорошо, как и теперь. Познавать мир, не разрушая ни себя, ни его, можно только послушанием и доверием к мудрости старших.