Текст книги "Преодоление игры"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

– Николай Игнатьевич собирается на пенсию, – сказал он, – вы знаете об этом?

– Знаю, конечно.

– Мне трудно принять решение, – откровенничал он. – В вашей отрасли я человек новый. Поэтому не обессудьте за вопрос – кого лично вы видите на его месте?

– Если из наших сотрудников, то никого, – я сдвинула плечом. – Все, кого он готовил на свое место, ушли от нас. Но при желании их можно найти и вернуть.

– Вы можете назвать фамилии?

– У вашего инспектора по кадрам эти фамилии есть, их немного, – сказала я.

– А все же, – настаивал он, и я назвала фамилии нескольких человек, сопроводив их короткой характеристикой, почему считаю, что они могут претендовать на должность директора.

– Хорошо, спасибо, – начальник областного управления по печати посмотрел на меня прищуренным взглядом, и я поняла, что разговор не окончен, что это была только преамбула. – Я удовлетворен вашим ответом.

– Я думаю, что в этом деле важно мнение самого Николая Игнатьевича, – сказала я. – Наверное, он думал об этом.

– Да, – вскинулся хозяин кабинета после паузы. – Думал и назвал вас. И я в принципе не возражаю.

Для меня это было новостью! Никогда Николай Игнатьевич не заговаривал со мной об этом.

– Что значит «в принципе»? – растерялась я. – И вообще, я не полиграфист.

– В принципе, это значит, что при определенных условиях вы можете занять кресло директора. Подумайте об этом. А насчет полиграфии я вам скажу так: вы проработали на типографии десять лет, и, я уверен, знаете эту профессию лучше меня. Но я же вот пришел, руковожу, и даже неплохо получается.

– Ну вы… – я замялась, говорить, что думаю, или нет, а потом решилась: – у вас чисто управленческая работа, а там сложные технологии, выпуск продукции, план. Там без специальных знаний трудно работать.

– Словом, вам есть, о чем подумать, – он встал из–за стола, подал мне руку. – Свое мнение я вам сказал. Даю на обдумывание три дня.

– Секундочку, – меня осенила одна интересная мысль: – Прошу прощения, а кандидатуры от других наших людей к вам поступали?

– Пока нет, – сказал начальник областного управления по печати. – Мы подождем ответа от вас, а потом будем продвигаться дальше.

С тем я и ушла, поняв только одно – битва между директором и главным инженером недавно вышла за пределы типографии, это только цветочки. Безусловно, что главный инженер уже знает о том, что директор всерьез решает вопрос о своем уходе, и на днях помчится к областному начальнику со своими предложениями. Интересно, кого же он станет предлагать?

Я здесь не пишу хронику типографских событий, а обрисовываю обстановку, в которой мне приснился вещий сон, поэтому не буду описывать подробности и детали. Скажу только, что по возвращении из областного управления у меня с директором состоялся разговор – спокойный и обстоятельный. Его резоны видеть меня своей преемницей я поняла, они были разумны при том, что он обещал мне поддержку в случае победы. И в победу он верил. Но в управлении мне сказали «при определенных условиях» – напомнила я ему.

– Что это может означать? – спросила я. – Вам он ничего такого не говорил?

– Если я скажу тебе, что он хочет денег, то буду почти прав.

– И вы думаете, что возьмет?

– Даже не сомневаюсь, – сказал директор. – Вопрос в том, сколько он хочет.

– Сколько бы ни хотел, у меня их нет, – тут только я поняла, что мой дорогой директор не так уж свят, и что место секретарши в его приемной тоже было ловко сторговано, а я удивлялась, ну почему он взял в приемную эту безответственную фифу.

Как же мне не везло в жизни! Какой неласковой казалась моя судьба! А оказывается, я сама виновата – просто не умела договариваться. Я подумала о защите диссертации, попыталась взвесить, что бы получилось, если бы я пошла рублем прокладывать себе дорогу. Нет, ничего бы не получилось, ведь мне мешали объективные обстоятельства, а не чья–то конкретная злая воля. Да и вообще, кому суждено петь, тот плясать не сможет.

– Денег я найду, – сказал директор, – тут нет проблем. Еще бы узнать, кого попытается протолкнуть супротивная сторона. Но ты–то согласна или нет? Чего молчишь до сих пор?

– Скорее нет, чем да, – призналась я. – Надо все взвесить, мне дали на раздумье три дня, – я улыбнулась, переводя разговор на шутку, но не очень–то шутка получилась. – Возможно, и рискну ради вас, но только в случае полной гарантии успеха. А то проиграем сражение, так вы пойдете на пенсию и будете рыбку удить в Самаре, а я останусь тут на съедение варварам. Мало удовольствия.

Заряженная этим разговором, гаданием, кого выставит на должность директора противная сторона, я пешком шла домой и дышала вечерней прохладой и цветущими липами. Ввязываться в драку мне не хотелось, моя работа меня вполне устраивала. Но, похоже, другого выхода не было – все равно директор сделал опрометчивый шаг и засветил меня в управлении без моего согласия, значит, главным инженером и его кодлой на мне все равно поставлена черная метка. Если они захватят власть в свои руки, то сразу же выбросят меня за ворота. А может, директор не так уж опрометчиво поступил? Может, он это сделал специально, чтобы отрезать мне дорогу к отступлению? Вот хитрый, а!

С Юрой советоваться было бесполезно, у него на работе разгорались свои проблемы. Да и что он мог мне подсказать, не зная, не чувствуя нашей атмосферы? Он поддержит любое мое решение, вот и все.

Ужинать не хотелось, я выпила чаю, посмотрела кино по телевизору и бухнулась спать, чтобы не думать и не терзаться.

И снится мне сон, что я нахожусь в родительском доме, стою в коридоре под люком на чердак и знаю, что мне надо туда забраться. Обычно у нас для этого тут стояла стремянка, а сейчас ее не было. Вокруг – пусто, людей не видно, и в коридоре ничего не стоит, нет даже стула, на который можно было бы забраться. Только сверху из люка выглядывает Николай Игнатьевич и тянет ко мне руку: «Давай, ты только дотянись, а уж я тебя вытащу сюда» – говорил он. И я тянулась. Ухитрилась так к нему приблизиться, что наши пальцы соприкасались, но ухватить меня ему не удавалось. А потом я оставила попытки, просто поняла, что не дотянусь. И как только поняла, расстояние между мною и директором начало стремительно увеличиваться.

Я вышла во двор и увидела своего сотрудника, имя которого не хочу называть. Он смотрел на меня в упор и смеялся. Почему он здесь стоит? – подумала я, – ему тут не место. Тем не менее я ушла со двора, а он остался под нашей яблонькой, растущей у порога.

Наутро я уже знала, кто будет директором типографии, как знала и то, что, сколько бы я ни тянулась, мне его не одолеть – я уйду, а он останется. С Николаем Игнатьевичем я говорила напрямик, что не чувствую в себе силы браться за директорство, даже не буду пытаться и попросила утрясти этот вопрос в управлении, коль он сам там его поднимал.

Что это было – предсказание свыше, совет добрых духов или я сама, взвесив сумму обстоятельств, сделала такой вывод и облекла в образы сна? Не знаю, но сон мой сбылся с поразительной точностью.

5. Пророчество о творчестве

1997 год. Трудно писать об этом сне, в тот период я сильно болела, не хочется и вспоминать. Но попробую. А дело было так.

Кажется, душевная боль отступала, хотя и очень медленно, неимоверно медленно. И все же я, будучи по природе завидной оптимисткой, замечала в себе ее скупые шаги вспять.

Долгие бессонницы я чаще всего проводила у окна, блуждая взглядом либо по темному скверу, лежащему в центре площади, либо по звездам. Для меня эти вечные мерцающие точки на мягком бархате неба были живыми и понятными. От них струилась дружественность. В них я находила сострадающих собеседников, умеющих без слов рассказать о многом, а еще лучше умели они слушать. Ночи не томили, не надоедали. Только днем накатывала усталость от непрестанного бодрствования, да еще досада на обнаженную неприглядность людей, их поступков и жалкой, притихшей от шквала перемен природы. День казался чем–то непристойно обнаженным, чего следовало стыдиться, от чего приличествовало отводить глаза. И я отводила.

Дивные сидения у окна не приносили облегчения. А поскольку сосредоточиться на деле было трудно, то я, кое–как выполнив домашнюю работу, неприкаянно бродила из угла в угол, мучаясь, нагнетая в себе то, что не облегчало душу, а совсем наоборот – давило на нее. Одни и те же облака, бесцельно, бессмысленно существующие в белесом, лишенном наполненности небе, совершенно не отражали ход времени. Глядя на них днем, нельзя было понять ни времени года, ни времени суток.

Сколько продолжалось такое состояние, я точно не скажу. Конечно, как–то удавалось отдохнуть и поддержать силы для дальнейшего существования. Зачем? Я не спрашивала. А если бы и спросила, то ответить мне было некому.

Но со временем стало замечаться, что иногда под утро мне хотелось спать, появлялось стремление к состоянию, в которое время от времени погружается любой живой организм. Это было чисто человеческое желание – снять напряжение. Спать хотелось не потому, что этого просила моя плоть, нет. Это защитные рефлексы начали требовать переключения сознания от приема информации на режим ее сброса, очищения от впечатлений, накопившихся в воспаленном, перенасыщенном мозгу.

Два–три часа предутреннего сна начали приносить неизъяснимую сладость. Бодрость почувствовалась позже. Сначала же ощущалось чистое первородное наслаждение. Затем время сна начало увеличиваться и наконец ночной отдых восстановился полностью.

Утром только помнилось, что ночью было хорошо. Правда, вместе с последней, звездой все прекрасные ощущения пропадали. Дни по–прежнему были невыносимы.

Май – пора цветения природы – самый прекрасный в году. Не зря он воспет в стихах. Теми, кто живет внимательно, давно замечено, что в этот период происходят очень точные колебания погодных процессов. Вот отцвел в первом тепле абрикос… дальше – вишни, сливы… А ко дню Победы, 9 Мая, мир погружается в сирень, и в это время всегда тепло и приятно. Затем настает пора черемух, и с этим приходят дождички и свежесть. Черемуховый дух так плотно проникает в душу и так горчит, щемит там, так бередит ее, что наедине с природой не только человек, но, кажется, всякая живая тварь становится умнее и добрее. Да, мудра природа и знает меру тому, что хорошо.

Но знает ли меру плохому? Часто я задавала себе этот вопрос, но решившись жить, коль повезло уцелеть, гнала от себя прежнюю и всякую заумь.

Помнилось, что после черемуховых холодов пространства затягивались яблочно–розовой кисеей и приглушенно–желтым цветом груши, как бы отражавшим солнце. Возвращалось тепло и уже не покидало землю. Где–то подступали к цветению степные оливки (маслина) и акация, приближался июнь. Неуемных соловьев ночью сменяли сошедшие с ума лягушки. А того, кто хотел бежать от них, от их сырых и душных водоемов и песен, настигал хор кузнечиков, сухие и ломкие голоса которых, впрочем, не щадили сердца, вливая туда расплавленную, разогретую усладу бытия.

Но в этом году сместились все сроки и смешались все совпадения. Май выдался чудовищно жарким, и черемуха, не успев разомлеть на солнце, скукожилась и облетела, без пользы сыграв свои свадьбы, без проку разметав и цвет и аромат. Словно болезненный налет, сбросили с себя белую кипень вишни, а их липкие прозрачные листочки огрубели и заматерели, приобретя усталый зеленый цвет с землистым оттенком.

Окна столовой, выходящие во двор, где на пятачке земли росло несколько фруктовых и декоративных деревьев, все чаще манили меня. Я начала выходить на лоджию и с высоты третьего этажа наблюдать возню голубей на балконах и карнизах дома, суету скворцов, поединки соек с грачами. Внизу на куче песка, сваленного неизвестно для каких надобностей, кувыркались совсем маленькие дети, незнакомые, появившиеся на свет за время моей болезни. Их голоса не мешали.

Как–то, сидя здесь утром, я почувствовала, что прошедшая ночь была не такой, как прежние. В ней было что–то знакомое, но давно забытое. Захотелось все вспомнить. Удалось восстановить события вечера, момент засыпания… О, ведь мне приснился сон! – обнаружила я. Словно только что увиденное кино, перед глазами прокрутился весь его сюжет.

Снилось лето, но не такое жаркое, как теперь, а просто теплое хорошее лето. Был день, но город стоял пустым, с его улиц исчезли движение и суета. Будто бы я вышла из дому, постояла во дворе, наслаждаясь тишиной и отсутствием людей, затем вышла за ворота, на площадь. По–прежнему там шумел сквер, огибаемый по периметру трамвайной колеей, а посередине сквера стояла храм. Но я пошла не туда, а в противоположную сторону, к проспекту. Там, на перекрестке, задержалась на остановке трамвая и начала рассматривать старое здание горного института и чистое небо над ним. Мои движения были неторопливы, даже замедленны, точно выверены, исполнены скрытого значения. Я стояла лицом на юг, оставив за спиной и храм, и свой дом. И моя душа постепенно заполонялась тихим блаженством от сложного соединения незаметных чудес: от такого лета, какого я давно не знала – мягкого, приятного; от мудрого молчания деревьев, которых так много было вокруг; от чистоты и абсолютной пустоты улиц, отчего казалось, что весь мир принадлежит мне одной. Мне давно–давно уже не было так хорошо.

Оглянувшись еще раз и убедившись, что свидетелей нет, я отважилась на молитву, обращенную к небу, к Богу, чтобы попросить у Него в дополнение к этой благодати еще и здоровья для себя, чтобы не страдать и близких своих не мучить. А может, хотела просто просить милости или пощады – Бог сам знает, что мне нужно, подумала я. И, старательно соединив ладошки, медленно подняла их вверх, немного наклоняясь вбок и как бы со стороны глядя на то, что получается. Мысленно я уже подбирала слова, которые надо произнести.

И вдруг увидела, что с неба к моим рукам протянулась золотистая нить, как солнечный луч на красочной картинке. Пройдясь взглядом вдоль нити, я заметила на другом ее конце огромный огненный шар, похожий на солнце, но больших размеров. И все же я подумала, что это солнце. Неужели все случилось по моей молитве, и теперь энергия солнца вливается в меня? – подумала я, порадовавшись, что эта энергия поправит мое здоровье. Некоторое время мои глаза изучали раскаленный светящийся диск, но потом я почувствовала неуверенность в том, что сделала правильные выводы. Возникла внутренняя тревога, и в поисках более правильного объяснения я перевела взгляд влево, на восток. Там на небе сияло настоящее солнце – нормальных размеров, с обычными невидимыми лучами. И я растерялась – не могло же на небе быть два солнца. Пришлось еще раз присмотреться к лучу, что шел то ли от моих рук, то ли к моим рукам. Почему этот луч виден? – снова подумалось мне. И почему он ровный? Естественно было бы, если бы он расширялся книзу, как все лучи.

Я попыталась опустить руки, но тут же поняла, что этого делать нельзя, потому что звезда погаснет. И тут пришла уверенность, что луч идет не от звезды ко мне, а наоборот – от меня к звезде. Это я зажгла звезду и питаю ее своей энергией! Страх накатил не от этого открытия, а от ответственности: ведь звезда должна гореть все время, а значит, я не должна опускать руки! Сияя, новая звезда украшала небо. Ведь и в самом деле никакая звезда на небе не бывает лишней!

Мне никто не мешал, и ничто не отвлекало – я могла стоять так сколько угодно. Оглядываясь и что–то высматривая вокруг себя, я проснулась.

Теперь, располагаясь на лоджии и попивая утренний кофе, вспоминая все новые и новые детали этого вещего сна, я понимала только то, что он приятный, обещающий. Что? Как? Когда? – глубоко в недрах наитий ворочались ленивые, неповоротливые осознания, но наружу ясными констатациями не выныривали.

Солнце, переместившись с площади в наш двор, начинало заглядывать в окна столовой. Поспешно опустив защитные занавески, незатейливо приспособленные из старых простыней (а что еще можно повесить на окна под эти палящие лучи, от которых все мгновенно желтеет и сгорает на глазах?), я перешла в кабинет. Подняла такие же занавески здесь, впустила в комнату виды сквера и неба и села за стол – поодаль от раскаленного окна.

И тут меня что–то насторожило, заставило прислушаться – это была тишина, ибо за окном исчез ветер. Говорливые тополя стояли вдруг немые и подавленные. Только от нагретых окон, как от печки, струился жар. Не удивительно – столбик термометра в тени поднимался выше сорока градусов. Неадаптированному организму вынести это было не под силу.

Я сняла халат, прошла в ванную и опустилась в холодную воду, посидела несколько минут, пока вода нагрелась и перестала охлаждать меня, и вылезла. Крупные капли, словно ртутные, прытью скатились с кожи, оставив ее сухой и горячей. Намочив в той же воде халатик и слегка отжав, я набросила его на себя и поспешила в кабинет. Здесь включила два вентилятора – настольный и напольный, направила их струи навстречу друг другу так, чтобы самой оказаться на их пересечении. Принялась пересматривать верстку своего первого сборника. Вот о чем был мой недавний сон! Он пророчествовал мне творчество, ведь теперь наконец–то для этого есть время. Есть время, но как не вовремя…

Когда казалось, что с минуты на минуту все живое погибнет, пришло долгожданное облегчение. Оно было внезапным и тем казалось еще чудеснее.

Незадолго до этого я начала выходить во двор. Соседки, из года в год наблюдающие за моим выздоровлением, сразу же нашли для меня занятие: в уголке двора, где они посадили простенькие садовые цветы, выделили мне грядку для поливания. Шланг дворника туда не доставал, и женщины, спасая зеленые шубки куртин, носили им воду из квартир.

Идея мне понравилась, ибо снова начали нравиться движение и легкие физические нагрузки. Теперь ежедневно под вечер я набирала воды в несколько двухлитровых бутылок, ставила их в сумку и несла с третьего этажа подопечным растениям. А поливая, казалось, ощущала их вздохи и радость от утоления жажды.

В один из дней полива цветов меня пригласили после зайти в гости.

– Почитай стихи, – попросила Валентина Петровна, хозяйка, но я покачала головой, не соглашаясь. – Почему нет?

– Сейчас, когда мы так трудно выживаем, сентиментальные охи–ахи не очень кстати. Все живут исключительно по соображению, а не по душе. Мои стихи не впишутся, – Валентина Петровна на это только понимающе промолчала. Она и сама так думала, но ведь эта новая жизнь их не касалась – им можно помнить поэзию и читать стихи.

А я, между тем, продолжала размышлять, что люди не понимают вреда жизни по рассудку, прежде всего для себя лично. Это противно природе – загонять эмоции внутрь, подавлять их, как вредно не снимать жар с кожи, когда она перегрета.

Я чуть не сорвалась на воспоминания, но этого нельзя было делать. Недавно прошлое, в один из моментов нагрянув разом, нанесло мне убийственный удар – так во всяком случае должно было произойти. Но прошлое или просчиталось, или им был выбран неудачный момент, или мои гены оказались мощнее, чем предполагалось, но удар получил другое прилагательное, хотя тоже малоприятное – сокрушительный. И отныне прошлое стало для меня ядом, прикасаться к нему больше не рекомендовалось, по крайней мере, до тех пор, пока я не научусь смотреть на него отстраненно, вчуже.

6. Мамин сон

2001 год. Об этом мамином сне есть рассказ, но здесь я восстановлю реальные события.

Маме приснился вещий сон. Она сделала такой вывод, когда вспомнила все подробности сна и хорошо обдумала их.

Лежала тихо, боялась шевельнуться, чтобы не развеять ночные чары, не отогнать сгустившуюся вокруг себя энергетику. Только в воображении быстро прокручивала увиденные во сне события. В них она останавливала внимание на милых сердцу деталях, тщательно рассматривала то, что едва промелькнуло, оставив нечеткие ощущения чего–то сладкого и тревожного одновременно. Истоки, которые могли привести к такому сочетанию, она и пыталась нащупать.

Но, чем больше сосредоточивалась на воспоминании умом, тем дальше отходила от нее аура сна, его эмоциональная окраска, тем реальнее пробивалось понимание того, что это не было реальной жизнью: этого не было в действительности, этого – нет, отшумело навсегда.

Она еще хваталась за развеянные впечатления, хотела удержать их в себе, сохранить дорогое видение, его призрачное существование, которое всколыхнуло ее своей иллюзией. Но целостность и полнота пережитого в жаждущем грез подсознании пропали вместе с остатками вялости. Утро наполняло бодростью и безжалостно чеканило сегодняшнюю правду: сама, одна. Однако каким бы горьким понимание этого ни было, светлая стихия сна, какая–то блаженная атмосфера праздника не отпускала душу. Чего–то ждалось. Смутные пророческие образы держали в напряжении: вот они, ее последние горизонты, скоро она приблизится к ним. Грусть, печаль…

Мама медленно встала и вышла во двор.

Было очень рано, природа еще подремывала, спали и люди. В прохладном воздухе звенела листопадом и заливалась ароматами ранняя осень. Мама посмотрела на яблоньку, растущую возле веранды. Эту яблоньку еще до войны посадил ее отец – Яков Алексеевич. Может, деревцу не очень хорошо от того, что они с мужем построили рядом с ним дом, замуровали ноги в асфальт, стенами отгородили его от вольного ветра, поэтому оно начинает сбрасывать листья от самой весны. Но тот летний листопад совсем не похож на этот осенний – желтый цветом, тихий нравом, мягкий и влажный. Впрочем, желтизна еще не преобладала, была лишь середина сентября.

Песик гремел цепью, прыгал и плясал, радостно приветствуя ее. Он наклонял голову к земле, припадал на передние лапы, а потом снова подпрыгивал и отскакивал то в одну, то в другую сторону. Этот пес – единственное живое существо, оставшееся рядом: продала коровку, свиней, вывела птицу – трудно стало одной держать такое хозяйство.

Ни забить гвоздь или жердь, ни договориться о фураже, ни привезти его, ни сгрузить и занести в кладовку она не могла. Ей и раньше хватало сил только задать всем корму, почистить, убрать и, конечно, сдоить корову и дать толк молоку. Так тогда ведь был муж – хозяин во дворе. А теперь его не стало, бросил он ее, обездолил.

Мама открыла гараж. Пусто. Стоит верстак, как и стоял, на слесарном столике лежат инструменты, как он оставил их в последний раз, когда, больной уже, вышел подзарядить аккумулятор в машине. Тогда еще сел за руль, включил радио и, услышав музыку, поднял правую руку и повертел ею в воздухе, весело улыбаясь, – отозвался на мелодию. Ой!

Висит его спецовка, другая рабочая одежда, под стенами стоят металлические ящики с запчастями, на настенных полках – баночки–скляночки с маслами, шампунями и растворителями. А машины нет. На ней теперь правнук ездит. Все, как должно быть. А горько, а больно …

Мама взяла веник, привязанный к длинной палке, собрала паутину в углах гаража и под потолком. Сухой тряпкой прошлась по полкам, столикам, так – лишь бы волной воздуха смахнуть осевшую пыль. Раз в месяц она здесь капитально убирает, все перетирает и оставляет на старых местах, а это так – профилактика, чтоб живым духом наполнить помещение, чтобы запустением тут не пахло. Подмела пол. На сегодня хватит.

Еще некоторое время покопалась в огороде, наведалась в пустой хлев, заглянула в свинарник, посмотрела на куриный насест – везде чисто, подметено, безжизненно. Ба, даже кучу перегноя, собранную под забором за те годы, когда они с мужем, выйдя на пенсию, держали домашнюю живность, она за полгода потихоньку сожгла и выносила пепел на огород. Забрызганный забор отчистила и покрасила. Муж любил порядок. Тогда у них был один порядок, рабочий, а теперь у нее порядок другой. Какой – выходной, праздничный? Нет, музейный. Весь этот двор и дом, все остальное, так заботливо созданное за шестьдесят лет совместной жизни, теперь – музей под открытым небом, памятник. А она – его хранитель. Эта ответственная миссия и держит ее на земле. Вот бы и после нее так все сохранялось! Если бы детям–правнукам везло в жизни чуть больше, они бы не подвели. А так, кто знает …

С улицы донеслись знакомые звуки – тарахтела ведрами Лена Голощапова. Боже правый, какая красивая молодица! Так за черной работой ей разве до красоты? Маме всегда было жалко Лену – рано осталась сиротой, без родительской опеки, без родного слова, без совета. И хоть вышла замуж в хорошую семью, где ее уважают, так ведь сразу пошли дети. Одно, потом другое. И все – мальчишки. Муж размахнулся с хозяйством, натащил во двор всего понемногу, техники навез. Возле железа сам управляется, а все остальное – на Лениных руках, и надо же дать ему толк, чтобы не ревело, не хрюкало голодное. Детей присмотреть, мужа накормить–начистить. Это были слишком большие заботы, как считала мама, для такой молоденькой женщины. Когда только, бедная, отдыхает? Выйди поздно вечером, посмотри: у нее светится в кухне – стирает или стряпает, а встанешь рано – вот и она, уже собирает молоко на продажу.

Вдруг мама поймала себя на том, что жалость, испытываемая к Лене, какое–то родительское стремление поддержать ее хоть бы мысленно, теперь отошла, уступив место другому чувству, схематично, примерно похожему на зависть, ту, которой старики завидуют молодым. Она поняла, что хотела бы сама так много работать, вставать спозаранку, возиться со скотиной, варить–стирать, утюжить–подавать, а потом бежать на работу. А вечером позже всех ложиться спать, когда все уже затихнет и заснет, когда слышно, как коровы жуют жвачку, когда холодный месяц остается наедине с космосом и отражает на землю его полыхание. Оказывается, в том и состоит смысл бытия, чтобы отдавать себя другим без остатка.

Мама именно так и прожила свою жизнь, но только теперь с острым щемлением поняла, что была по–настоящему счастлива. И теперь не хотелось ей ни отдыха, противного безделья, ни развлечения какого–то, о чем часто, бывало, мечтала, – хотелось забот с утра до вечера, работы до седьмого пота, горячей и плодотворной. Она почувствовала себя очень мудрой, будто знания и опыт ее стали материальными, и сейчас, забирая в ней много места, утомляют, как тяжелая ноша. От них нельзя было избавиться, нельзя передать, переложить на другие плечи. Ведь для этого надо, чтобы люди поняли и восприняли ее достояние. Но молодым некогда, они спешат накопить собственную мудрость, а юные просто не верят, что старшие – так уж мудры. Юным кажется, что именно они лучше знают жизнь.

Чувство одиночества вдвое потяжелело, ибо дополнилось еще и пришедшим неожиданно пониманием возрастного барьера между ней и человечеством, сплошь младшим. От этого мама словно воспарила над миром, легко, без напряжения достигла горних вершин, потому что багаж ее духовности был крылатым, в нем хранилось самое, самое важное, что было простым, как все гениальное. И она увидела, что молодые не знают цены жизни, носят в сундучке драгоценностей много лишнего. Их тянет вниз и приземляет честолюбие, зависть, стремление к необременительному существованию, пустая суета, хлам желаний. Хотелось кричать об этом. Но – далеко она от них, не услышат ее те, что внизу.

Уже устала, болит спина, не дает ни согнуться, ни разогнуться. Мама посмотрела вверх. Светает. Звезды погасли, а месяц, огрызок которого неистово сиял еще минуту назад, побледнел. Солнце выпростало первые лучи и бросило их на небо. Скоро они опустятся на землю, и начнется день.

Утренняя прогулка закончилась, мама зашла в дом и, наклонившись к умывальнику, мимоходом глянула в зеркало. О, что это? Под глазами – мешки, да еще и покраснели, лицо – отекшее. Начала вспоминать, может, съела на ночь острого? Так нет. Может, выпил лишнего чаю? Не пила. Размышления не принесли ответа. Кому это нужно? Пусть. Не хотелось отвлекаться от того, что приснилось ночью. Хотелось еще попасть в ту атмосферу, почувствовать и дорогое прикосновение, и скорбные предсказания, считываемые в его контексте. Ждать, конечно, тяжело, особенно – конца. Но там был он, ее муж.

Поясница продолжала болеть, клонило прилечь и затихнуть. А что или кто ей мешает? Мама кое–как умылась, механически, по привычке размяла искореженные подагрой пальцы, а затем, обхватив больное место ладонями, поплелись к кровати.

* * *

– Придется отложить отпуск, – сказала я мужу, закончив разговор по телефону.

– Кто звонил? – спросил он, поняв, что внезапное решение стало следствием той беседы.

– Мама.

– И что? Что–то случилось?

– Ничего. Но ей приснился вещий сон.

– Вот тебе! – удивился Юра.

– Поеду на неделю, – решила я.

– Езжай. Может, пройдет. А что ей приснилось?

– Говорит, папу видела …

Я почувствовала – второй удар не перенесу. Еще первая потеря не отболела, будто время остановилось на точке горя и не сдвигается с места. Только соскучилась по папе очень, так соскучилась, что не знала, куда себя деть.

– Езжай, – успокоил меня Юра. – Отпуск подождет.

Разговор прервал новый телефонный звонок.

– Ты ли это, я не ошибаюсь? – обрадовался Юра у трубки. – Сейчас найду, – кивнул мне. – Передаю трубку.

Я услышала голос своей бывшей сотрудницы, с которой лет пять не виделась.

– Как здоровьице? – спросила у нее после приветствий, помня, что она болела почками. – Как твой пиелонефрит?

– Как не бывало! Я о нем и вспоминать забыла!

– Ого! Это достижение, – я удивилась вполне откровенно. – Если я не ошибаюсь, ты его лет двадцать носила. Чем же вылечилась?

– Не поверишь, исцелилась за полгода, – подруга рассказала, что нужный рецепт получила случайно от незнакомого человека, рассказала, в чем заключалось лечение. – Что это мы все о болезнях да о болезнях? Я приехала в Днепропетровск всего на недельку, и у меня насыщенная программа. Хочу также с вами увидеться. Заранее скажу, что приглашаю к себе. Думай, когда тебе удобнее.

– Ой, – растерялась я, – а я не смогу. Какая жалость! Ты не подумай, что я уклоняюсь, но не смогу. Еду на неделю к маме, уже пообещала. Понимаешь, недавно не стало папы, мама тоскует. Будет ждать меня.

– Нет, нет, – успокоила меня подруга. – Мама – это святое. Не волнуйся, еще увидимся. Просто, приснилась ты мне, несколько ночей подряд тебя во снах видела. Дай, думаю, брошу все и поеду домой, навещу родню и тебя заодно.

Мы разговаривали еще минут сорок. Тревоги мои не прошли, но перед сном я все же немного отвлеклась от тяжелых мыслей.

* * *

Назавтра я была уже в Славгороде.

– Что–то ты у меня затосковала, – поцеловала я маму, выходя из автомашины.

– Ничего подобного. Вот пироги пеку, на ужин к нам тетка Татьяна придет. Обещала и тетка Екатерина забежать, хочет с тобой увидеться, дело какое–то к тебе имеет. Будем чаевничать, разговаривать.