Текст книги "Преодоление игры"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Смиряться с тем, что это надо воспринимать с кротостью, с тупой покорностью, как нечто неизбежное и естественное, мне было невыносимо. Я всеми ипостасями не по своей воле пришла сюда откуда–то, значит, в моем рождении есть сакральный смысл. Так куда я должна уйти после заката? Почему никто не попытается вникнуть в это и пресечь злой произвол, вынесший мне смертный приговор? «Никуда» и «Ничто» – это поэтические образы. Но ведь каждый нормальный человек понимает, что поэтический образ явления и его суть – это разные вещи. Люди уходят в Никуда, которое может быть либо славой, либо безвестностью. И все же это не ответ на мои вопросы. Люди превращаются в Ничто, которое своей материальной частью становится пищей Земли, а незримой – … кому пищей? Какое Нечто ждет нашей смерти?

И все–таки трезвости рассуждений у меня хватало для понимания, что дальше за этой софистикой, за этими вопросами и попытками найти на них ответы начинается мистика. И хоть в виде предощущения она жила во мне, как и в каждом из людей, даже, как видно, искала выход в мир материального и объяснимого, но раздумывать над ней еще и еще я не стремилась. Я понимала, что чрезмерное философствование по поводу мистики без обретения дополнительного научного знания, может негативно сказаться на мне, сделать отличной от других. Да и зачем? Мне хватало ощущения загадочности от своих настроений, приходящих во время заката.

Да, я смотрела на закат.

Смутные предчувствия, тревожные, пугающие, вползали под кожу, шли по ней пупырышками, но я прогнала их. На несколько дней я отпросилась из больницы, теперь у меня было время на сборы, а потом меня ждала Киевская книжная ярмарка, праздник души. Будет такая роскошь – смотреть на новые издания, листать их и, возможно даже, встречаться глазами со счастливыми авторами. После ярмарки я вернусь сюда, чтобы выписаться из стационара, получить бюллетень и аки херувиму выйти на работу.

И все–таки закат… Закат печален в своем величественном прощании с днем, в красках багровости, грозной и не элегической. Он означает одно – опять что–то остается за чертой, отягощая память, и что–то вылущивается из предчувствий дня грядущего.

В день отъезда в Киев на ярмарку к нам пришла свекровь, села в кухне, поеживаясь от холода. Она привыкла одеваться по календарю, а лето 1994 года выдалось позднее и холодное, весь май мы не снимали плащи.

Юра еще был на работе. Я быстро сготовила обед, достала бутылку шампанского и мы сели обедать вдвоем. От выпитого и от горячей еды свекровь согрелась, повеселела, начала что–то рассказывать своим щебетливым голосом. Она радовалась жизни! Мне так приятно стало, так хорошо на душе, что я ее согрела и немного отодвинула от нее ту страшную жизнь, которая клокотала вокруг. Мне захотелось закрепить в ней это настроение. И тут я вспомнила, что недавно по случаю купила три одинаковых свитера ручной работы, отличающиеся цветом. Один отдала сестре, а еще два ждали своей участи. А что? Они довольно прилично выглядят. И я вынесла один для свекрови.

– Наденьте прямо сейчас, чтобы не замерзли, выйдя на улицу.

– Это мне? Какая красота, – она надела свитер темно–лилового цвета, и он оказался ей к лицу. – А не страшно, что он полнит, такой пушистый?

– Теперь модно ходить в объемных свитерах, главное, чтобы бедра были худые и руки длинные, – сказала я, подтягивая ей рукава повыше. – К тому же вам хорошо в этом цвете.

– Жаль, – вздохнула она, побежав к зеркалу смотреться, – не перед кем похвастаться.

С этим мы распрощались. Закрыв за ней дверь, я поспешила на балкон – хотелось посмотреть на нее со стороны в обновках: подаренном только что свитере и недавно купленной юбке. Вот она вышла из ворот, прошла под балконом, поравнялась с входом в кинотеатр «Октябрь», сейчас ее скроют распустившиеся каштаны. Но нет, она почувствовала мой взгляд и оглянулась. Нашла меня на балконе, засмеялась и покрутилась из стороны в сторону, демонстрируя наряд. Я показала ей большой палец, поднятый вверх. Тут подошел трамвай, и она поспешила перебежать дорогу, чтобы вскочить в него, каштаны скрыли ее от меня.

Вот и все. Больше живой я ее не видела.

Возможно, я пишу скучные вещи. В моем рассказе все просто и приземлено, как сами будни – кирпичики существования.

Поезд приплясывал на стыках рельс и катил, катил нас с Юрой в украинскую столицу. Ну, столицей моей души этот город никогда не был, и назвала я его так не из уважения к его роли или аляповатой истории, а из почтения к возрасту.

В спальном купе мне не читалось, хоть было весьма уютно. Наверное, глазам не хватало свету, только сказать об этом они не могли, не воспринимали текст и все. Зато новые наряды чуть ощутимо грели нутро сладкими предчувствиями, и я к ним прислушивалась.

Я любила ездить на ярмарки, где по–настоящему с головой окуналась в полюбившуюся среду, где отдыхала от основной работы и домашних дел. Мне нравилось останавливаться в хороших гостиницах, изучать новые города. Так я узнала Нижний Новгород, Ростов–на–Дону, Кисловодск. О Москве и Ленинграде не говорю, я их и раньше знала и бесконечно любила. Не удивительно, что ярмарка «Белые ночи» в Ленинграде превращалась для меня в ежегодный праздник, в воспоминания о молодости. Часто ярмарки устраивались в Ялте, и мы обязательно туда ехали, совмещая участие в них с отдыхом на море. Останавливались обычно в гостинице «Ялта», когда–то абсолютно недоступной для нас. Там мы спускались лифтом на пляж, наслаждались солнцем и морем и вспоминали время, когда, приезжая в Крым, вынуждены были жить на съемных квартирах в жутких условиях. Ярмарки по областным городам Украины нас привлекали, но исключительно работой, особенно Харьковские времен Кушнарева и первые Запорожские. Во Львов мы не ездили, его мир всегда был для нас чужим, даже раздражающим.

Повторюсь, Киев как столицу мы не воспринимали, в нем не чувствовалось какой–то внутренней цельности, от него веяло чужеродностью, ложью, сомнительными ценностями и притаившимся лицемерием. Пожалуй, мы бы не ездили сюда вовсе, но тут жил Юрин брат, и возможность увидеться с ним привлекала. Старое нами забылось, новое – еще не накопилось.

Сейчас мы планировали остановиться в гостинице и пригласить Анатолия с женой к себе – пусть и для них наш приезд будет приятным сюрпризом с возможностью нарядиться и выйти в люди.

Утро нашего приезда в Киев выдалось холодным и дождливым. Через сито туч сеял нудный, совсем не летний дождик. Однако настроение было оживленным и радужным. Я всю дорогу смотрела в окно и видела дали с изумрудной, совершенно ошалевшей растительностью. Весна в том году была поздняя, прохладная, поэтому в конце мая в Киеве стояла пора, когда только–только готовились к взрыву цветения акации. Тяжелые белые гроздья обещающе покачивались на ветру. Акации, как и я, ждали солнца. Только солнцу они могли подставить свои белые причудливые соцветия, только на солнце могли излить свой пьянящий аромат.

Я тоже любила солнце. Помню, еще во время моей работы в науке у нас проводился конкурс изобретений по одной из актуальных тематик. Я решила участвовать в нем и приготовила свое предложение. Его надо было вбросить в почтовый ящик жюри под своим секретным девизом. Девиз я написала такой: «Нет ничего прекраснее зноя». Он–то и прозвучал в зале, когда объявили победителей. Не помню, какой приз я получила за второе место, но мой девиз помнили долго. Одно время из–за него меня даже называли знойной девушкой, но это не прижилось. Ах, воспоминания… Так вот, я любила солнце и каким–то древним знанием уже знала, что после такого утра будет погожий майский день.

Участников ярмарки встретили на вокзале и привезли в гостиницу. Там – стойка регистратуры, администратор с кислой физией, паспорта, приглашение на ярмарку, регламент дней… Скоро мы, позвякивая ключами, прошли в свой номер, расположились: душ, новый халат, блаженство. Я вышла на балкон 12‑го этажа, посмотрела вниз и увидела акациевую аллею, протянувшуюся вдоль корпуса гостиницы. Дальше шел обширный двор с автостоянкой. От остановки метро к гостинице все пешеходы шли по этой удивительной аллее. Странно, никто из них не поднимал головы и не замечал, что идет по акациевой аллее, не думает, что такая аллея – большая редкость, особенно для Киева – города каштанов. Ведь городом акаций был Днепропетровск, для полноты информации скажу, что Одесса – это город платанов, а Харьков – город кленов.

Акация готова была к моему приезду, назавтра она распустит белые гроздья и выбросит мне под балкон свой аромат. Назавтра она будет в цветении.

Каждый город, как место земли, имеет свою ауру. В Киеве она была самой неблагоприятной, поэтому княжества Киевской Руси так враждовали, что в итоге она распалась, поэтому и Чернобыль случился. А вдобавок Киев прокляли за распад Союза, и вечное это многомиллионное проклятие еще долго будет лишать его согласия и благоденствия. Стоит ли удивляться, что тамошние ярмарки не приносили успеха, дохода и просто приятности? Одна только надежда бестолковая и оставалась, всякий раз зазывая сюда простаков, как леший зазывает на пустоши и болота. Этот раз не стал исключением. Фирм приехало много, людей – еще больше, зал был забит столиками с горами книг на них, а сделки никто не производил, договоры не заключали. Преодолевая жару закрытого помещения, люди зевали, но не покидали рабочих мест, опять же – надежда.

Недавно я обнаружила в себе испорченность зрения и начала для работы надевать очки. От непривычки к ним у меня иногда кружилась голова. А тут еще духота… Я сняла очки и покрутила в руках красивое изделие, от скуки протерла стекла, отложила – мне не читалось и вообще как–то ничего не хотелось.

Юра принес из буфета холодной минералки, кофе и бутербродов, присел рядом. Его большие синие глаза струились радостью и неопределенной улыбкой, видно, что ему было хорошо – вот счастье, и ничего больше не надо! Не страшно, что ярмарка оказалась абсолютно бесполезной, зато тут собрались все книжники бывшего Союза, столько знакомых лиц, сколько разговоров и воспоминаний! И Юре тут нравится, он отдыхает от своего института, где дела идут плохо и ему все труднее ходить туда на работу. За то, чтобы он на три дня позабыл свои неурядицы, я готова была заплатить и больше, чем стоила эта поездка. Я погладила его по руке.

– Завтра последний день, а у нас нет ни одного договора, – сказал Юра.

– Я знала, что так будет. Не думай об этом, – я обвела взглядом огромный зал. – С каждым разом все хуже и хуже… Скоро эти люди перестанут ездить на ярмарки, и, возможно, многих мы видим здесь в последний раз. Хиреет издательское дело.

– Но здесь так много хороших изданий! Только дорогие, конечно.

– Да, многие ударились в эксклюзив, издают малыми тиражами, почти коллекционными, или вообще выпускают номерные книги.

– Банкет сегодня или завтра? – спросил Юра.

– Сегодня, завтра же почти все уезжают. Да, – ностальгически сказала я, – были когда–то банкеты… Помнишь, «Белые ночи» в Ленинграде? – Юра кивнул. – А теперь это просто совместные обеды.

Действительно, на банкете не было ни музыки, ни танцев, ни сколько–нибудь интересного ведущего, задающего тон встрече. Обычно на настоящих банкетах говорили о новостях отрасли, о новых тенденциях, о перспективе, что–то обсуждали. А теперь просто пришли уставшие, разочарованные люди, встали группками за столики, крепко выпили и поели подобие шашлыков из отварного мяса, обработанного какой–то гадостью с запахом дыма. Одно успокаивало, что в гостинице не надо было думать об ужине.

Под утро мне приснился длинный и очень связный сон, словно это было кино, в котором я реально участвовала. Сначала я не придала ему значения, засуетилась со сборами, чтобы после работы схватить сумки и лететь на вокзал. После бодрого умывания мы поспешили на рабочие места. Идти было не близко, особенно если учесть, что приходилось туда–сюда носить ящики со своими образцами. Может с километр, может чуть дальше. Дорога пролегала по опушке какого–то леска с прекрасным свежим воздухом. Мы вышли пораньше, чтобы надышаться расцветшими акациями, в Киеве они особенно яростно пахли.

Зал оказался полупустой, многие столики были свободны – после банкета, переусердствовав с выпивкой, некоторые делегации или задерживались, или вообще решили прогулять последний день. Но мы мужественно заняли свое место и принялись скучать, так как развлекаться было нечем. Кто–то рискнул открыть больше окон, не боясь сквозняков, готовых вынести отсюда бумаги и протянуть насквозь наши хлипкие тела. За ними ворвалось что–то тревожащее, огромное и фантастическое. Гадать не приходилось, это было предчувствие дождя, с запахами озона и неуловимым дрожанием воздуха от дальних–дальних гроз. Постепенно зал все–таки заполнился участниками ярмарки, его пронизали живые импульсы, гул голосов – люди обсуждали банкет и его влияние на их утреннее здоровье. Тема самочувствия просто повисла в воздухе, и тут я ощутила боль под левой грудью и в левой руке повыше локтя, неизвестно откуда взявшуюся. Ощупывание лишь подтвердило, что там что–то саднит, и весьма ощутимо.

– Что случилось? – Юра заметил мои движения, забеспокоился.

– Что–то болит, вот здесь и здесь, – я показала, где именно возникли проблемы, и тут вспомнила о сне.

Во сне я была дома, в своей развороченной квартире, где будущая столовая сливалась с коридором, разделяясь лишь поставленными Юрой деревянными стойками для нового простенка. Посреди столовой находился журнальный стол с яствами, за ним должен был кто–то сидеть. Как раз мы там со свекровью обедали с шампанским перед нашим выездом в Киев.

Те, что должны были сидеть за столом, находились в комнате, но я их не видела. Думалось мне, что среди них есть Юра. Зато все внимание привлекала собачка, маленькая такая, декоративной породы, мечущаяся по комнате. Почему–то она сильно злилась, без конца прыгала и лаяла, набрасывалась на предметы, неистово грызла их, оставляя вмятины от зубов, а кое–где и щепки. Я начала прогонять ее, чтобы она не порушила стойки, которые уже были ею изгрызены. Тогда она набросилась на меня и искусала под левой грудью и всю левую руку от кисти до плеча. Кто–то сказал, что она может быть бешеной. Да я и сама видела, что животное опасно и в нормальное состояние уже не вернется, хотя бешенства не предполагала. Тогда я взяла тяпку для прополки огорода и дважды рубанула по собачке, разрубив на три части.

Сон был явственный до того, что возникшие в нем ощущения оставались и днем. Они–то мне и мешали.

Я знала, что дурные видения надо рассказать кому–нибудь, это лучшее средство забыть их, а значит и ощущения от них. Ну кому же? Конечно, Юре. Но Юра к снам относился равнодушно, и обсуждения не получилось.

– Пойду к западным делегациям, у них там еще сохранились древние народные знания, они мне его разгадают, – сказала я, вставая.

Не помню, к кому именно я подошла. Наверное, к тернопольцам. Но едва люди услышали о сне, заподозренном, что он вещий, как тут же вокруг меня собралась большая компания. Пришлось несколько раз повторить свой рассказ, пока все его поняли. Мне задавали вопросы, я отвечала.

– Была ли кровь, когда вас кусала собака?

– Нет, не было. Только было очень больно.

– А на собаке кровь была, когда вы ее изрубили?

– Тоже не было.

– Куда подевалось убитое животное?

– Не знаю, исчезло куда–то.

Наверное, спрашивали еще что–то, получилась целая пресс–конференция. В итоге единодушно решили, что у меня кто–то умер, кто близок мне, но не кровный родственник. Дерево – смерть, кровь, вернее ее отсутствие, – степень родства… Далее, эта смерть сильно травмирует меня. Но я не должна сильно убиваться, потому что умрет тот, кто много вредил мне. Собака хоть и друг, но тот, кто приснился в ее образе, мог восприниматься мною как друг из–за своего статуса, а на самом деле это недоброжелатель и завистник. Об этом якобы свидетельствовало то, что собака искусала меня, причем слева, а также грызла то, что я создаю. Это может быть семья, мое дело, работа, ремонт, наконец.

Такая расшифровка сна вызывала удивление, но и успокоила меня. Кто может умереть? И если это не родственник, то и волноваться не стоит. Я вернулась к Юре и передала то, о чем мне говорили. Повспоминав всех, о ком мог быть дан мне этот знак, мы ничего не придумали и решили, что это кто–то такой, кого мы плохо помним. До самого конца дня на ярмарке обсуждали этот сон, ко мне еще подходили женщины и что–то уточняли, сообщали дополнительные детали.

– У вас есть домашняя собачка? – помню, спросила Антонина Петровна из Тернополя.

– Нет, только у мамы есть дворовой пес.

– Мамин не годится, это именно кто–то из ваших домашних приснился в виде собачки.

– Некому, вроде.

– Ну, не знаю.

Галина Ивановна из Житомира пришла с другим вопросом:

– У вас в доме есть тяпка?

– Откуда? Нет, конечно.

– Что же она символизирует во сне? И почему вы ударили два раза?

– Может же во сне что–то быть просто так, без смысла, – сказала я.

Дела это не проясняло, но своей цели я достигла – сон стал казаться менее реальным, не стоящим внимания. Хотя покусанные во сне места продолжали болеть. День так и не разразился дождем, только наполнил воздух свежестью небесных далей и, окутав землю пасмурностью, долго удерживал ее здесь, в поле человеческой досягаемости.

Домой мы вернулись в субботу, 4 июня. Быстро привели себя в порядок с дороги и поспешили к сестре – у нее вчера был день рождения, надо было поздравить. А еще хотелось повидать всех родных, которые, как мы знали, собрались у нее. Зашли за свекровью, чтобы взять с собой. Но вместо этого обнаружили ее умершей. По всем приметам это произошло именно в пятницу, – опять совпадение по датам с моей сестрой.

Сколько мы ни обсуждали мой сон, мысль о свекрови ни разу не пришла нам в голову. Но сон сбылся с поразительной точностью. Даже, кажется, про два удара тяпкой мне стало понятно – я два месяца избавлялась от ощущения боли в покусанных во сне местах.

4. Путь наверх

Подошел 1995 год, и мой постаревший директор почувствовал, что как ни крути, а уходить со своего поста ему все же придется… Его настроения тут же стали известны в коллективе, и силы, претендующие на директорское кресло, вышли наружу.

Конечно, меня изначально не устраивало то, что на Днепропетровской книжной типографии я фактически стала подснежником. Так в советское время называли работников, профессионально занимающихся партийной работой, но финансируемых не из партийной кассы, а за счет предприятия, где они числились на должностях, функции которых не выполняли. Но вопрос обострился прежде, чем мне успела не понравиться эта ситуация, сложившаяся де–факто, когда меня избрали секретарем партийной организации. До своего избрания я как инженер по оборудованию устраивала своего патрона – главного инженера, и хоть он вскоре понял, что по своей жизненной позиции я ближе не ему, а директору, но это мало что значило – ведь я ни на что не влияла. Другое дело, когда райком согласовал меня на должность первого лица, представляющего на предприятии интересы партии. Тут главный инженер, чувствующий себя хозяином производства и лидером трудового коллектива, огорчился и начал инспирировать действия, чтобы при тайном голосовании на отчетно–выборном партийном собрании меня забаллотировали. Выше я писала уже о том, что с директором у них велась холодная война, и он всячески противодействовал усилению позиции своего антагониста. Как тут быть? А просто: либо помешать мне быть избранной секретарем партийной организации, либо, если я буду избрана, выдавить меня из коллектива по–другому. Предлог он придумал быстро – нашел в печатном цехе печатницу, которая находилась в декретном отпуске и училась в заочном институте, и предложил ей сделку: она задним числом, до моего прихода в типографию, напишет заявление о переводе на должность инженера по оборудованию, а он ей за это посодействует в других житейских вопросах. Затем он намекнул начальнику отдела кадров, что ему давно пора на пенсию, но если он хочет еще поработать, то должен зарегистрировать это заявление, и в нужное время покаяться перед директором, что забыл о нем и только что нашел.

Это все можно было бы считать моей догадкой, но нет – спустя несколько лет дело повернулось так, что бывший начальник отдела кадров раскаялся в этом неблаговидном поступке и во всем сознался мне лично, причем при свидетелях.

Вот так перед самым отчетно–выборным собранием и моим избранием на должность партийного лидера вдруг оказалось, что я занимаю должность, давно обещанную другой сотруднице. Директор, конечно, сразу понял, кто тут пошептал и как все произошло, и еще больше начал держаться за меня, как за человека, который после этого никогда не пойдет на компромисс с главным инженером. А я, не совсем поняв истинный расклад сил, но кое–что почувствовав интуитивно, растерялась и готова была сама бежать оттуда. И все это перед выборами! Но директор меня удержал:

– Это война не против тебя, а со мной, – сказал он. – Зачем тебе уходить? Побудешь с годик нашим секретарем, приобретешь статус, вес, а там, если найдешь что–то подходящее, уйдешь. А может, и тут приживешься. Везде люди враждуют, от этого не убежишь и не спрячешься.

Последняя фраза особенно зацепила, напомнив, что из института я тоже фактически бежала из–за неприятностей, которые не смогла перебороть. Понимая, что при той работе кандидатская степень только бы ухудшила мое положение, потому что с меня требовали бы больше работы, а я уже и так выкладывалась, я тем не менее думала, что этими доводами просто оправдываю малодушие. А на самом деле меня прогнал оттуда стресс, напоминание об обидах, которые оставались свежими и лишали душу покоя.

После этих слов директора я согласилась остаться. Выборы были тяжелыми, драматичными, собрание затянулось не столько на обсуждении отчетного доклада, сколько на моей кандидатуре. Те, кто должен был настроить собрание против меня, говорили, что я новый человек на предприятии, проработала тут только полгода. Другие напирали на то, что я далека от полиграфии и не смогу полноценно работать с коллективом, решающим непонятные мне задачи. Были и такие, которые угадали и мою слабую сторону – невоинственность, ненаступательность. Вывод этот они сделали из того же самого, о чем думала и я: из моего ухода из института.

– Если человек не стал добиваться утверждения кандидатской диссертации, отказался от такой серьезной работы – своей личной, то разве можно на него положиться в общественном деле? – гневно говорили они.

Отвечая на эту критику, я не вспоминала И. Хинта и те внешние обстоятельства, победить которые никак не могла, даже если бы захотела, а приняла ее на свой счет, дескать, да, не стала бороться, но из этого я сделала выводы. До этого я сама себя знала плохо, теперь знаю хорошо и понимаю, за что собираюсь взяться, если коллектив коммунистов в меня поверит. Это прозвучало убедительно. Неподкупных людей оказалось гораздо больше, чем хотел главный инженер. За меня проголосовали 57 человек, против шести воздержавшихся и семи зачеркнувших в бюллетене мою фамилию, при том, что для избрания мне хватило бы 53 голоса. Директор ликовал настолько откровенно, что это даже меня порадовало.

После того как я возглавила партийную организацию столь ответственного в идеологическом плане предприятия как типография, встал вопрос о новой для меня должности, причем такой, чтобы я могла перейти в подчинение директора и спокойно делать свое дело. Вот тут директор и вспомнил о предательстве начальника отдела кадров, а это было именно предательство, потому что по статусу начальник отдела кадров ни в малейшей степени не подчинялся главному инженеру, которого испугался и которому грязно подыграл против своего непосредственного руководителя.

Занимать должность начальника отдела кадров после изгнанного старика мне не хотелось, и дело даже не в старике – очень уж эта должность была не престижной в те времена, кадровыми вопросами практически всегда и повсеместно занимались отставные военные. Возможно, эта практика утвердилась потому, что отделы кадров средних по мощности предприятий совмещали в себе и работу Первых отделов, ведающих воинским учетом и другими секретными вопросами, касающимися обороноспособности страны. В этой работе предприятия были подотчетны военкоматам, поэтому и брали оттуда людей для ее ведения. А тут директор предложил мне! Я опять заартачилась – не хочу, мол, позорить свой университетский диплом.

– Работа в отделе кадров – это работа с людьми, со всем трудовым коллективом. А ты теперь наш партийный лидер и кому как ни тебе эта работа в масть. Берись, а там еще что–то придумаем, – сказал директор.

Раз на меня серьезно ставил такой правильный и мудрый человек, как директор Николай Игнатьевич Стасюк, гордость всей украинской отрасли, то я не могла уклониться. Сказать правду, к другим я всегда относилась лучше, чем к себе, что тоже плохо, если разобраться.

Оглядевшись, я поняла, что ничего другого Стасюк мне не найдет. В кадрах, конечно, приятная тихая заводь, и будь я простой земной женщиной, то о большем счастье и мечтать не стала бы. Но мне там было тесно. Спасала партийная работа при том ее недостатке, что она была временным поручением, меня в любой момент могли переизбрать – по Уставу КПСС на предприятии с такой численностью коммунистов до 100 человек секретари партбюро избирались ежегодно. И что я тогда буду делать? Киснуть и задыхаться в кадрах, в рабочее время собирать кулинарные рецепты, а дома вытирать животом газовую печку?

И я предложила директору организовать свое издательство, которое возглавлял бы главный редактор со статусом заместителя директора. Я бралась провернуть это дело, написать все бумаги и на всех уровнях получить на них согласования, если должность главного редактора он пообещает мне. К концу первого года моей работы в роли секретаря партбюро люди уже увидели меня в деле, оценили. Год за годом они избирали меня секретарем партийной организации почти единогласно, видя кроме деловых качеств и человеческие, такие как бесконфликтность, добросовестность, лояльность к тому, что не является принципиально важным, – это чаще всего звучало в их выступлениях.

Действительно, война между директором и главным инженером была вялой и велась где–то в стороне от главных для плановых заданий путей. Позже я поняла, в чем состояла ее суть – каждый стремился, с одной стороны, захватить фактическую власть над производством, чтобы единолично влиять на управление процессами, а с другой стороны, быть ближе к заказчикам. Достигнутое за счет этого двуединое превосходство поднимало персональный авторитет руководителя и открывало возможность производить услуги нужным людям, а значит, и пользоваться услугами нужных людей. В основе суеты лежала личная выгода.

Ни тот, ни другой не могли обойтись без помощников, и тут перевес был на стороне главного инженера. Дело решала начальник производственного отдела, крученная бабенка, не последний человек в этом противостоянии. Она была соученицей главного инженера по институту. А ее муж занимал должность главного инженера на «Заре» – тогдашней типографии Обкома партии. Ее позиция влияла на расклад сил и часто определяла итог стычек.

Образно говоря, директор тут олицетворял добро, а главный инженер и его клика – зло. В соответствии с этим и методы их были разными: директор оставался в поле нравственности, не позволял себе бесчестных поступков, а главный инженер и начальник производственного отдела этим не заморачивались. Имя им было – черный беспредел. Они способны были на сговор, вранье, клевету, лжесвидетельства, подтасовку фактов, запугивание или подкуп рабочих, на самые отвратительные сделки с совестью. Думаю, без комментариев ясно, кому труднее жилось и работалось.

Это я пишу для того, чтобы подчеркнуть, как трудно мне порой приходилось держать равновесие под градом ударов. Стоило только расслабиться, и я получала под дых. Спасало два прекрасных качества, слава богу, присущих мне: чувство юмора и умение жить над суетой своих антагонистов и не замечать ее, упрямо и показательно действуя по правилам. Поэтому на партийных собраниях я побеждала – коммунисты и беспартийные меня любили и поддерживали.

Развернуть новый передел на производстве – дело почти героическое, благо, что для издательства многого не требовалось: ни конвейеров, ни новых автоматических линий, ни вообще каких–нибудь вложений – для начала хватало одной хорошей головы, энтузиазма и кабинета с телефоном. На свою голову я никогда не жаловалась, энтузиазма хватало, а кабинет и старый был не плох. И все же на реализацию моей идеи ушло несколько лет.

К сожалению, времени поработать для души нам было отпущено мало – сказалось и начавшееся «демократическое» гонение на «красных директоров», и возраст Николая Игнатьевича, он был уже пенсионером и прекрасно видел, что ему пора уходить. Кстати, как и главному инженеру, они были почти ровесниками. Но и оставаться в родном коллективе, где он только директором проработал свыше 30 лет, ему тоже хотелось. Он не мыслил жизни без типографии, без запаха бумаги и красок, без гула машин и ежедневной стопки новых книг на столе.

В советское время существовала прекрасная кадровая традиция готовить себе преемников, и Николай Игнатьевич готовил тоже. Но так получилось, что, почувствовав свободу, более легкие деньги в ведомственных и маленьких заводских типографиях, самые востребованные специалисты ушли туда. А главный инженер этому способствовал. Зачем ему новые ставленники директора? Пусть уходят, у него на место директора была своя креатура, при которой он тоже хотел досидеть до последнего вздоха. Но, как писал О. Генри, Боливар двоих не вынесет – оба они понимали, что после выхода на пенсию остаться на работе в качестве советника нового директора сможет только один из них.

И тут они начали сражаться не на шутку.

Однажды Николай Игнатьевич вызвал меня, а когда я зашла к нему, даже не предложил сесть.

– Скажи, ты оставила бы меня на работе после того, как я покину этот кабинет? – спросил он, и добавил: – Будь на то твоя воля.

– Конечно, оставила бы, – не задумываясь, ответила я. – Это надо быть совсем простым, чтобы отказываться от такого специалиста.

– Ладно, иди работай.

Прошло дня два, и вдруг меня вызывают в областное управление. За время моей работы в типографии там два раза сменился начальник. Первые два были людьми серьезными, ответственными, а этот, последний – выскочка из комсомольского молодняка, глупый и заносчивый. Поговаривали, что при приеме на работу молодых девушек он обязательно тестирует их на профпригодность и укромном месте. Фактов у меня нет, но он давал поводы считать это правдой. Работать с таким – одно мучение, тем более людям в возрасте.