Текст книги "Преодоление игры"
Автор книги: Любовь Овсянникова
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)
Каждое лето в Славгород приезжала на каникулы Тая[14]14
Таисия Алексеевна Бабенко – моя троюродная сестра, внучка маминой родной тети по отцу Елены Алексеевны Бабенко. Ее отец Алексей Иванович Бабенко, мамин двоюродный брат, в ранней юности уехал из Славгорода и я его никогда не видела. Женат он был на старшей дочери Евдокии Тищенко, Лидии Григорьевне Тищенко – родной сестре учительницы Зои Григорьевны. Основную часть жизни Тая и ее родители прожили в г. Балаклее Харьковской области, где отец работал пекарем. Выйдя на пенсию, они переехали в Павлоград. Где живет Тая, не знаю. Это от меня скрывают, поскольку я единственная знаю их семейную тайну, еще в детстве сообщенную мне Таей в письмах.
[Закрыть] – моя троюродная сестра, внучка маминой родной тетки, которая – помните? – принесла маме в больницу спелые абрикосы и кусочек свежеиспеченного хлеба, когда я родилась. Тая с родителями жила в Балаклее Харьковской области, где ее отец работал – кем вы думаете, если его отец заведовал «Заготзерном», государственными закромами зерна? – правильно, пекарем.
Ничего удивительного – хлебопечение было основным занятием маминой родни, где его секреты передавались из поколения в поколение, так что маминому двоюродному брату и учиться не надо было. Наша общая с Таей прабабушка Ирина, которую я хорошо помню, была из Хассэнов, некогда державших в Славгороде большую и по тем временам современную пекарню.
Да, почти бесценен опыт, наживаемый отдельными людьми. И крепка народная память. В результате первой причины (унаследованных профессиональных знаний) и второй (людской памяти об их обладателях) маме тоже довелось поработать на этой ниве – возродить в Славгороде пекарню своих предков и на несколько лет стать главным специалистом на давнем семейном поприще. Тогда, в послевоенное время, хлеб в нашем поселке не выпекался. Его покупали либо через знакомых у людей, которые исподтишка пекли на продажу, что для многих было недоступно и дорого; либо в магазине, где выдавали по одному кирпичику на руки ввиду ограниченного привоза. Привозной хлеб хоть и был по карману, но в основном ржаной и плохо выпеченный, от него у многих болели желудки. Но жаловаться не приходилось, ибо и того отчаянно не хватало.
Случилось так, что в конце 50‑х годов, у нас в семье сложились тяжелые материальные обстоятельства, и мама, не работавшая со дня моего рождения, вынуждена была подумать о заработке. Она обратилась в одно место, в другое – ничего приемлемого ей предложить не смогли. Но вот в местном Сельпо узнали, что она ищет работу, и вспомнили о пекарне, которая чудом сохранилась и стояла заброшенной на их территории в ряду других уцелевших еще от царизма сооружений, а заодно и то вспомнили, что эта пекарня принадлежала маминым предкам. Маме предложили снова запустить ее в действие, надеясь на чудо – что ее родовая память сохранила секреты хлебопечения, практические навыки и душевную приверженность этой деятельности. Мама согласилась. Сколько времени я там провела, в этой пекарне! И мне приятно сознавать, что мамины роскошные хлебы, выпекаемые по нашим домашним рецептам, долго кормили славгородчан и еще дольше помнились старожилами. Так что маме принадлежит историческая роль – восстановление в Славгороде хлебопечения, прерванного революционной смутой и войной.
Так вот, мамина тетка Елена Алексеевна приходилась Тае бабушкой по отцу, а бабушкой по материнской линии была Евдокия Тищенко[15]15
Евдокия (?) Тищенко (по уличному – Дунька Тищенко) – ее муж Григорий Петрович Тищенко был родным братом Гавриилы Петровича Тищенко, отца дяди Коли, который не впустил нас в дом, когда мы угорели. Этого самого Григория Петровича Тищенко, а также родную сестру Евдокии Тищенко с мужем однажды ночью арестовали и через три дня расстреляли в Днепропетровске как активных махновцев.
[Закрыть], которая жила на нашей улице, почти рядом с нами.
Семья у Таиной бабушки Дуни была большая и пестрая, ибо она сама воспитала трех дочерей и племянницу с врожденными признаками вырождения[16]16
Речь о Евгении Колесник, которая родилась с признаками вырождения, хромоногостью*. Впоследствии она стала врачом, не имея ученой степени, всю жизнь ассистировала преподавателям в Днепропетровском мединституте, что было очевидным свидетельством ее принадлежности к блатным – людям, живущим за счет влиятельных знакомств.
* Болезни вырождения – неотъемлемая часть процесса вырождения. Потомство обязательно расплачивается за грехи отцов и матерей. … Физические дефекты организма. В частности, сухорукость и хромоногость. Это врождённые деформации скелета. (Макс Нордау. Вырождение, – М., изд. «Республика», 1995).
[Закрыть].
Слушая рассказы старших, я невольно задавалась вопросом: «Почему ни в 1933‑м, ни в послевоенном 1947‑м году бабушка Дуня, жертва режима, не пухла от голода с четырьмя иждивенцами на руках, хоть и была всего лишь прачкой в больнице? И почему мой отец, законопослушный гражданин, квалифицированный и хорошо оплачиваемый слесарь–лекальщик уникального завода, не мог прокормить жену и одного ребенка?» Ответ, особенно очевидный в той среде, где варилось варево махновских злодеяний, их причин и следствий, и где вызревали поступки моих земляков и отношение к ним, состоял в том, что дыма без огня не бывает и что не все репрессированные, как их теперь называют, были ангелами, а получили по заслугам. Этот ответ приходил на ум с тем естественным пониманием, с каким возникали представления, что родители и дети – это одна семья, что мелом можно писать, а в воде вымыть руки. В самом деле, дочери и воспитанница этой обиженной вдовы выучились в вузах, и не как–нибудь, а на стационаре. Уехав в чужие города, где их никто не знал, они одевались по последней моде и щеголяли в золотых часиках, придумывая явные небылицы об их происхождении. Для прояснения вопроса скажу, что в те годы золотые часы свидетельствовали о большом достатке, едва ли не большем, чем японская иномарка в наши дни. Моя троюродная сестра и подруга Тая, как самая старшая наследница третьего поколения тех сокровищ, что были нажиты этой семьей в гражданскую смуту, знала о них многое. И конечно, рассказывала мне.
При приездах она останавливалась у бабушки Лены, потому что в течение летнего времени ее должна была обеспечить новыми нарядами на весь учебный год бабушкина дочь Лида – местная модистка и несравненная красавица. К сожалению, в детстве тетя Лида переболела полиомиелитом и на всю жизнь осталась инвалидом, конечно, она не была замужем и жила с родителями. Шила тетя Лида прекрасно, с выдумкой и вдохновением. Ведь для нее это было и развлечение, возможность встречаться и общаться с людьми, и средство заработка в дополнение к пенсии по инвалидности.
Но проводить дневное время Тая там не любила – поблизости у нее не было подруг, да и атмосфера дома не располагала. Поэтому каждое утро она прибегала к бабушке Дуне, где мы с нею встречались и на весь день пускались в выдумки и игры.
Бабушка Дуня тоже шила. Она была не так популярна среди заказчиц, как тетя Лида, но все же обрезков, кусочков и лоскутков тканей у нее хватало. И она позволяла нам брать их для игр.
Именно у Таи я впервые увидела куклы, которые можно было переодевать. Вообще–то куклы я не любила, особенно, если девчонки начинали играть в дочки–матери. Фу, как мне это было неприятно видеть маленьких девочек, занятых качанием на руках мнимых младенцев и завыванием колыбельных песен! Но тут было другое дело, тут куклы служили моделями настоящего ателье мод, были участницами интересного дела. И мы часами возились с ними, придумывая нехитрые наряды и изготавливая их прямо по месту.
Хата бабушки Дуни жива еще и посейчас. Она по–прежнему стоит на углу центрального большака и нашей улицы. Для меня она всегда отличалась чистотой и уютностью. А поскольку младшие дети бабушки Дуни дружили с моей сестрой и мы часто бывали там, то была также мне хорошо знакома. Это я вспомнила к тому, что ни в одной из хат мы с Таей не сидели летом с такой охотой, как тут.
Но иногда, долго оставаясь без движения, замерзали – глиняные хаты достаточно теплые зимой и прохладны летом – и тогда спешили на солнышко и начинали бегать. Повод придумывался сам собой.
Однажды Тая предложила наперегонки перебегать дорогу перед носом машин, идущих по большаку. Кажется, то был август – разгар жатвы, множество полуторок и изредка мелькавших новеньких ЗИЛов на всех парах возили урожай с полей на «Заготзерно».
Несколько раз перебежать дорогу удалось, хоть водители и показывали нам кулаки в окно. Но хорошее всегда сменяется плохим, а успех – неудачей. Неудача постигла именно меня. В очередном забеге, сделав пару шагов, я споткнулась и упала прямо посреди проезжей части. Машина приближалась, а я не могла подняться, даже не могла уползти.
Ушибленное и счесанное колено так болело, что его словно заклинило, а меня – парализовало, пригвоздило к земле. Возможно даже, я зашибла бок, и мне забило дыхание, теперь трудно сказать. Знаю только, что, не очень–то страдая от боли, я, однако, не могла двинуться, и это было страшнее всего, потому что машина неуклонно надвигалась, не сбавляя скорости, а я все еще лежала на дороге – бревно–бревном. Мне пришло в голову, что водитель нас просто не видит, хоть мы изрядно помелькали у него перед глазами, и это вселило в меня ужас, от которого скоро полыхнул огонь паники. Кажется, я сама чувствовала, какими страшными стали мои глаза, следящие за подступающей смертью.
Тая мужественно металась туда–сюда, то отскакивала в сторону, то снова возвращалась и тянула меня за руку на обочину. Как можно было не видеть нас? А я продолжала не владеть своим телом и ничем не помогала подружке оттащить меня подальше от опасности. Дикими глазами я следила за машиной, в совершенной беспомощности растянувшись у нее на пути. Помнится, я даже сообразила, что она едет с поля в поселок – значит, с зерном, тяжелая, и остановиться ей труднее, чем пустой. Дистанция между мной и машиной сокращалась, и места для маневра, чтобы объехать меня, уже не оставалось.
Тая, видимо, решила погибать вместе со мной – она больше не убегала и обреченно тянула меня, не отвлекаясь ни на что, с такой силой, что моя поза начинала меняться. Кажется, у нее что–то получилось, и она сдвинула меня с места. И тут со мной что–то произошло, я нашла в себе силы раз–другой оттолкнуться ногой от дороги, помогая своей спасительнице. Наконец Тая уволокла меня с проезжей части.
Я все еще лежала на обочине, когда машина со свистом промчалась мимо, едва не отдавив мне ступни и обдав меня завихрившимся воздухом и пылью. По–моему, скорость она так и не сбросила, и если бы не Тая, пришлось бы мне погибнуть от наезда, как теперь это называют.
Слыша теперь от некоторых людей о желании экстремального отдыха и адреналина, я вспоминаю тот случай. И конечно, воспринимаю их с осуждением, как и себя, тогдашнюю дошкольницу. Но дошкольнице–то простительно, а что сказать о взрослых безумцах?
Тогда только начался учебный год, последний в моей школьной жизни. Стоял солнечный приятный сентябрь с обилием овощей и фруктов, с арбузами и дынями, виноградом… Это была настоящая роскошь – сезон, когда можно не тратить время на кухню, стряпню и мытье жирной посуды, потому что кусок хлеба с ломтем арбуза вполне заменял обед или ужин.
Хорошо помнится тот будний день: родители на работе, я дома оставалась одна. Стряпать для себя не хотела, просто с утра чего–то перехватила – то ли яблок, то ли помидор, радуясь, что на подготовку уроков остается больше времени. Но перед уходом в школу поесть все–таки захотелось, и я приготовила себе любимое блюдо – картошку, жаренную на смальце, очень вкусную и сытную еду.
Школьный день клонился к завершению, не выявив никакой экстраординарности и оставаясь в рамках установленного расписания. Но вот на последнем уроке, когда учитель географии монотонно и скучно рассказывал о залежах полезных ископаемых нашей страны, тыкал указкой в карту, развешенную на доске, и сыпал названиями месторождений, у меня перед глазами поплыли все горы и реки, их обозначения и названия. Стало беспричинно весело и приятно – проявились самые верные признаки эйфории от высокой температуры. Но откуда мне было об этом знать? Конечно, я чувствовала свое возбуждение, понимала, что это какое–то измененное состояние, но коль оно мне не мешало, то и огорчаться, с моей точки зрения, не стоило. Тем более что это был не просто последний урок, а последний урок последнего дня рабочей недели – впереди меня ждал сравнительно долгий отдых и та приятность, что родители будут дома.
Здание нашей школы было маленькое, и обучение проводилось в две смены. По понятным причинам мы, старшеклассники, занимались во вторую смену. Поэтому домой я пришла уже в плотно сгустившихся сумерках, и при искусственном свете родители не заметили творящихся со мной перемен.
Наутро, однако, я проснулась квелой, не отдохнувшей и сразу пожаловалась на головную боль. Мне измеряли температуру и ахнули – больше 40º. Первой пришла мысль о простуде. А тут выбирать не приходилось, больному полагалось тепло и горячее питье. В тот день мама поила меня чаем с малиновым вареньем, сбивала жар аспирином и примочками с уксусом, но бесполезно. Состояние мое ухудшалось, даже аппетит, никогда не подводивший меня, тут пропал, что дополнительно сокрушало родителей.
– Поешь, – упрашивала мама. – Я бульон из куропатки сварила.
– Не хочется…
Сельские люди и посейчас отличаются особой скромностью и деликатностью и никогда не тревожат официальных лиц своими нуждами, если еще можно терпеть. Касается это и врачей. Их не вызывали по пустякам, а элементарная простуда именно пустяком и считалась. Если бы мне с наступлением понедельника не надо было идти в школу, то врача бы, скорее всего, не вызвали бы вовсе. А так пришлось – ради справки об уважительной причине пропуска уроков. Правда, к понедельнику вдобавок ко всем неприятностям у меня открылась рвота, но это никого не встревожило – при высокой температуре еще и не такое бывает. Анна Федоровна[17]17
Анна Федоровна Полтавец.
[Закрыть], наш поселковый терапевт, главврач и акушерка в одной упаковке, пришедшая на вызов, поприкасалась ко мне холодным фонендоскопом и глубокомысленно подтвердила мамин диагноз: простуда. Только уточнила – воспаление легких.
Несколько слов об этой низенького роста полной чернавке с мелкими чертами лица, бусинно блестящими завидущими глазками и приклеенной к лицу улыбкой. Она была немногим моложе моих родителей, лет на пять–семь, имела троих детей, со старшей из которых я тогда встречалась в общих компаниях, отличалась немногословностью, кажущейся многозначительной. Внешне довольно интеллигентная, аккуратная и вежливая, она отвечала всем требованиям врача, казалось, ей можно доверять и на нее можно положиться. Это впечатление было тем опаснее и подлее, что являлось полной противоположностью настоящей сути – эта не весьма успешная в профессиональном смысле дамочка ловко устроилась в сельской больнице и тихо извлекала из этого доступную пользу. Примерно так бывает с выброшенным со старым матрацем клопом, по счастливой случайности попавшим в ласточкино гнездо, где худо–бедно всегда есть прокорм.
– Что у тебя болит? – спросила она, поглядывая на маму и прикидывая, что в этой ситуации может быть интересным лично для нее.
Сейчас это легко представить, как у Анны Федоровны складывались отношения с другими жителями поселка. Я имею в виду женщин, нуждающихся в абортах. Сейчас – легко. Тогда же, в то время, рассказы некоторых бывших больных о ее притязаниях шокировали, правда, и этих больных, и их рассказы я узнала чуть позже. Наверное, и моя мама платила вымогательнице, но только в весьма специфических ситуациях, а не тут, где врач должен был лечить больного по своим прямым и непосредственным обязанностям.
– Не знаю, – сказала я от неумения болеть и общаться на сей счет, а потом вспомнила свои жалобы маме и добавила: – голова.
Анна Федоровна прописала мне какие–то таблетки, выдала маме рекомендации по уходу за мной, пожаловалась на пыль на дорогах и ушла. Несколько дней я еще лечилась дома. Запомнилось одно – все мною съедаемое ровно в течение четверти часа покидало организм, ухудшая самочувствие отчаянными болями в животе. Я теряла силы, худела на глазах. Высокая температура и невозможность подкрепляться едой привели к головокружениям, и я уже не вставала с постели.
Как ни неудобно было маме за то, что я не могла выздороветь и тем добавляла хлопот бедной–бедной Анне Федоровне, но пришлось вызывать ее вторично. Теперь единственный в селе врач своей милостью меня госпитализировала. Я попала в общую палату с кучей больных бабушек, которых мне было жальче, чем себя – они стонали и охали и поверяли друг другу неимоверные страдания. Родители уже не знали, чем меня кормить. Папа приносил рыбные деликатесы, соленья и копчености, мама – изобретала чудеса домашней кулинарии, приготавливала мои любимые голубцы в капустных листьях на томатной подливе, но стоило мне что–то съесть, и я снова сотрясалась в судорогах. Наконец, стало еще хуже – от одного запаха еды появлялась тошнота, и конвульсии повторялись, вытряхивая из меня последние остатки жизнеспособности. Любезные бабушки, лежащие со мной в одной палате, рекомендовали ничего не есть и отдавать свои съестные припасы им – чтобы те не портились. Я так и делала. Только это мало походило на процесс выздоровления.
При очередном обходе больных Анна Федоровна, прослушав меня с таким видом, словно одно ее прикосновение должно производить целебный эффект и не производит его исключительно по моей природной непригодности к жизни или вредности, разочарованно покачала головой.
– Переведите ее в угловую одиночку, – распорядилась она, с улыбкой похлопав меня по груди, и ничего нового к прошлому лечению не прибавив.
Скоро я оказалась одна в плохо освещенной и сырой палате, очень маленькой, кровать в которой стояла вдоль окна, как раз напротив двери. Я потеряла представление о времени, о событиях, о порядке вещей. Как я узнала позже, эта палата предназначалась для безнадежных больных, которые должны были умирать здесь, а не на глазах у остальной выздоравливающей публики и тем шокировать ее. И перевела меня туда Анна Федоровна не зря – мои дни были сочтены.
Я лежала практически неподвижно и, повернув голову вправо, смотрела в окно, удовлетворяясь его малым прямоугольным обзором. Помню, увидела однажды чистый кусок неба цвета серой дымки с легким голубым отливом, скорее напоминанием о голубом: ровного, совершенно безоблачного, кажущегося непроницаемым, словно это было не небо, а паутинный покров, заткавший настоящую бездонную пропасть. Застывшие, неживые декорации.
Чуть ниже справа в видимом поле маячила рябиновая ветка, живущая своей жизнью, земной. Промелькнувшая там неопределенная тень отвлекла меня. Я перебросила взгляд – ветка качалась под тяжестью усевшейся на нее огромной серой вороны с куском съестного в клюве. Примостив добычу на разлапистой листве, птица прижала ее лапой и, сотрясаясь всем телом, питалась. Напоминание о еде мне не понравилось, и я снова посмотрела выше.
Теперь там, посредине все той же ровной одинаковости, неизменности, серебрилась тучка, формой напоминающая летящую птицу. Когда же она выскочила сюда, как смогла остаться такой же компактной, – подумала я и вслед за этим отметила, что эта птица летит. Облачко фантастически быстро меняло форму и плотность, оно не так расплывалось, как становилось прозрачным. И скоро совсем исчезло. И ни крика вокруг, ни вздоха. Просто: было – и не стало. Но так казалось только нам, наблюдающим со стороны. А вверху вихри и ветры рвали пространство над землей! Как сильны они были, как неистовы! Так и меня не станет: незаметно для других, но с бурею огорчений для себя. И тоже ничто не вздрогнет, не проронит звука – природа окутает мой уход обыденностью, придаст ему целесообразности и мило продвинет меня в свои каналы пищеварения, как ворона добытый кусок еды.
Ранее утро, туманное утро, оседало на поверхность земли влагой, и прозрачная веселая капля росы играла на кончике сохранившего зелень листика.
Помню еще два визита. Идя на уроки, ко мне забежала подруга Рая[18]18
Раиса Дмитриевна Иващенко, после окончания школы уехала жить в Дубну Московской области. Трудовую деятельность начинала с нянечки детских ясель, доросла до директора крупного комплекса дошкольных учреждений. По специальности логопед, заочно окончила Московский пединститут. Замужем за нашим земляком Замримухой Леонидом, имеет двух сыновей – Владислава и Антона.
[Закрыть]. В палату ее не впустили, но принесли от нее посылку. Это была все та же моя любимая картошка и жареный голубь. Не удивительно: Раин просторный дом стоял на отшибе – раздолье для содержания голубей. У них был даже свой прудик с карасями, не говоря уж о корове и чудном луке–порее, который по весне мы любили поедать со сметаной, густой как масло. В окно Рая увидела мое сильно исхудавшее, изменившееся в цвете лицо и заплакала.
– Поешь, – сдержанно сказала она. – Тебе надо подкрепиться.
– Не хочется.
– Ну хотя бы мясо, – просила Рая. – Ты же любишь такое.
Чтобы не огорчать ее, я принялась есть и неспешно глотать разжёванное. Я специально тянула время, зная, что долго эта благодать продолжаться не будет. Раю следовало постараться быстрее отправить в школу. Кое–как мне это удалось, и едва она исчезла с поля зрения, как у меня снова открылась рвота.
А после работы в окно постучала мама и долго плакала, что–то произнося. Маму я уже не слышала – мой слух ослабел, словно я ушла под воду. Бьется, как птичка, – только подумалось мне, без сожаления к себе. Мама–то знала, что это за палата, хотя и надеялась на лучшее. Я представляю, как она, превозмогая неловкость, надоедала Анне Федоровне, ходила за ней тенью с расспросами о моем самочувствии и просьбами помочь мне. А та, несомненно, очень обещала. И улыбалась, сверкая маленькими черными зеницами.
– Не плачь, мне не больно, – постаралась я успокоить маму.
Больше я не помню ни обходов, ни визитов, которые, наверное, были. Так прошло еще несколько дней.
И вот как–то вечером ко мне зашла медсестра, принимающая ночное дежурство. Это было необычное событие, ибо средний медперсонал лишь выполнял предписания врача и своей инициативы ни к чему не проявлял.
Стоит сказать несколько слов об этой медсестре. Теперь мне не у кого уточнить ее фамилию. Кажется, ее звали Екатерина Георгиевна. Это была высокая, худая и стройная брюнетка с красивым белокожим лицом, всегда очень сосредоточенная, неулыбчивая. Малословная. Трудно сказать, сколько в ней было этих качеств от характера, а сколько от жизненных обстоятельств. Лет ей было около сорока, хотя, возможно, мне так только казалось по причине ее строгого, даже сурового вида. Муж ее работал на заводе, где и мой отец. Знала я о нем лишь то, что он сильно болел, был оперирован, в результате чего ему вывели прямую кишку на живот – жуткая ситуация для молодого мужчины. Чему же здесь было радоваться его жене?
Екатерина Георгиевна присела на краешек кровати, молча осмотрела меня, потом попросила показать язык, белки глаз и ногти рук. Я вяло повиновалась.
– Ты сможешь встать? – спросила она.
– Зачем?
– Надо взять мочу на анализ. Это очень важно, постарайся.
– Смогу.
Я помню, как ссунулась с кровати и присела на корточки, впервые осознав, что такое «голова идет кругом». Тогда же я явно почувствовала сжигавшую меня температуру. С трудом я выцедила из себя нужное для анализа количество мочи, но лечь обратно уже не смогла – упала и бесформенной кучкой осталась на полу. Величавая и неприступная Екатерина Георгиевна, какой она казалась со стороны, начала меня поднимать, и только несоответствие этой роли, добровольно взятой ею на себя, и ее горделивого вида, сообщило мне импульс чуть приподняться. Этого оказалось достаточно – она быстро подхватила меня и вместе со мной качнулась на кровать, затем ловко уложила меня в нее. Ровно через 37 лет я точно так же, помня ее, буду поднимать отца, падающего на пол при попытках сделать еще хоть шаг по земле, и точно так, качнувшись, падать на кровать, увлекая его за собой.
Не покидают память и невольные то ли сетования, то ли причитания, то ли ошарашенные негодования Екатерины Георгиевны о том, что по чужой халатности ей приходится среди ночи вызывать из дому лаборантку, просить сделать срочный анализ, брать на себя другие ответственные решения. И вообще, как можно было допустить такое! Она возмущалась преступностью нашей врачихи, ахала, что та меня недоглядела, не заметила свойственных моей болезни симптомов, и совсем не думала о последствиях своей крамолы.
– Тут же все очевидно… – безотчетно произносила она. – Это же ребенок…
Все это живет в моей памяти какими–то отрывочными картинами той поры, выполненными периферийными осознаниями, констатациями подслушанных восклицаний, когда точных фраз воспроизвести нельзя.
Ясно одно: тогда в мою судьбу вмешались высшие силы – ко мне пришел спаситель в образе Екатерины Георгиевны, которая по долгу службы не обязана была делать чего–то подобного. Почему на нее это снизошло, по какому импульсу она заглянула в палату для безнадежных больных? Ну да, в селе уже шептались, что в больнице умирает очень одаренная девочка, претендующая на Золотую медаль после многих лет отсутствия в школе столь светлых детей. Возможно, это вызвало интерес Екатерины Георгиевны? Это теперь я понимаю, чего ей, простой дежурной медсестре, стоила эта фронда, бунт против единой во всех лицах и всесильной Анны Федоровны, фактически приговорившей меня умирать в промозглой одиночке. Неожиданно обнаруженное Екатериной Георгиевной должностное преступление не принималось ее моралью, она не могла с ним смириться, не хотела замалчивать его, она должна была его пресечь, невзирая на непререкаемый авторитет своей начальницы, которая его совершила.
И пресекла. И ничего ей за это не было, ибо она была права, как прав каждый, уполномочиваемый высшим повелением. Воистину, у Бога нет других рук, кроме наших.
А тогда я покорно угасала, благо, что это было не больно, а ввиду непонимания – и не страшно.
Кажется, миссию, выпавшую на ночную медсестру, она исполняла так четко, что дальнейшую необходимую работу все люди проделали удивительно быстро, и меня приготовили к отправке в специализированную больницу. Мне, находящейся в коматозном состоянии, вообще показалось, что прошли какие–то мгновения. Екатерина Георгиевна также нашла людей, которые смогли сбегать домой к моим родителям и сообщить, что их дочь надо срочно везти в район. У отца была машина – редкость в те времена, да еще в селе.
Отец немедленно примчался. Видя, что дело продвигается, Екатерина Георгиевна уже при нем созвонилась с районом, что тогда было немалой смелостью и трудностью, повторюсь – с учетом ее статуса, и объяснила, по какой причине безотлагательно, против ночи и без рекомендации врача, направляет к ним ургентную больную. Она снабдила отца полуофициальной сопроводительной запиской с анамнезом, своим диагнозом и результатами анализов, научила, куда надо ехать и что говорить.
– Успейте! Вашей дочери до утра не дожить, – шептала она ему на улице, помогая укладывать меня на заднее сидение и провожая нас в дорогу. – Поспешите.
Эти слова я услышала, хотя они донеслись до меня сквозь вату беспамятства. Второй раз я ненадолго очнулась, когда отец заносил меня в приемный покой районной больницы, откуда я немедленно попала под капельницы.
Отец успел.
Потом было долгое выздоровление от оказавшейся у меня инфекционной желтухи. Я вернулась домой ослабевшей, исхудавшей и вынужденной придерживаться строгой диеты, от которой в одночасье силы не прибавляются. А в школу ходить надо было, да еще надо было наверстывать пропущенный материал – выпускной класс, не шутка. Тем более что я, действительно, шла на Золотую медаль.
Как дорого я стоила жизни!
Екатерине Георгиевне, моей дорогой спасительнице, я не успела сказать спасибо, не догадалась… По недопониманию… по молодости… потому что через несколько месяцев уехала из села и больше туда не возвращалась. Но я всю жизнь помню о ней с нежнейшей благодарностью, которая, надеюсь, станет ей заступничеством перед Всевышним.
