Текст книги "Преодоление игры"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

3. Сон на книжной ярмарке

Весна 1994 года… Еще есть работа, жизнь продолжается и даже кажется оживленной и сносной. Хотя падали и падали производства, волнами выбрасывая людей на улицы и медленно перекрашивая розовые мечты глупцов в серую беспросветность. Зримо наступал крах прежних спасительных устоев, и интуиция подсказывала, что это необратимая тенденция. Верить в это не хотелось, а думать об улучшении не успевалось – сказывалась нечеловеческая усталость последних лет. После ушедшего на дно государства нас всех закручивало и затягивало в возникшую над ним воронку – приходилось мощно сопротивляться, чтобы оставаться на плаву в мощных течениях. Куда уж тут было думать о лучшем? Сопротивление изматывало силы, напряженное время продолжалось.

С началом весны я усиленно занималась здоровьем свекрови, которая сильно жаловалась на неопределенную хандру, все время твердила, что ей надо встряхнуться и тогда ее самочувствие улучшиться. Она была мастером наживать себе огорчения. Чтобы пояснить все перипетии и нюансы наших с ней отношений и понять указания вещего сна, о котором идет речь, надо вернуться на четверть века назад.

* * *

Итак, ее младший сын неожиданно заявил, что намерен жениться. И это при том, что Анатолий, старший, еще не был женат. Да еще на ком жениться? На своей соученице, сельской девчонке без связей и достатка. А ей так надоело жить в нищете, и она так стремилась пристроить свои чада в денежные дома! С этой целью давно присмотрела в невестки единственную дочь богатой четы Гузовых, что жили на одной лестничной площадке с ними, – Бэлы Иосифовны, преподавателя торгового техникума, и Льва Моисеевича, доцента металлургического института. К этим заносчивым соседям с высоким еврейским статусом, соблюдающим чистоту крови, безродным людям нечего было и мечтать подступиться, если бы не проблемы, возникшие с их наследницей. Во–первых, она родилась до слезного сожаления похожей на отца, в одном лице соединяющего черты коня и кролика. Рыжая, кудрявая, как овца, с крупным бесцветным лицом и выгоревшими дымчатыми глазами, она была просто страшненькой. Но имелось и другое, нечто похуже внешности, а именно: ее отец нес на себе явные следы вырождения – сухорукость и конское копытце, а значит, передал и ей свои подгнившие гены. Инку, так звали соседскую дурнушку, спасти и удержать в племенном статусе могла только свежая кровь, пусть хоть сколько угодно безродная.

Одним словом, моя будущая свекровь ждала первого шага со стороны Гузовых или хотя бы намека. И дождалась. Они в конце концов заговорили о ее сыновьях, осознав, что Инке не светит выйти замуж за принца.

Ульяна Яковлевна сразу же гордо вскинула голову и поджала губы.

– У меня дорогие мальчишки, – сказала вроде в шутку – Да и норовистые, несговорчивые.

– Это у вас Толя такой, только мы на него не посматриваем. Нам Юра нравится, мальчик тихий и спокойный. Или вы плохо думаете о нашей Инне?

– Ну что вы? У вас замечательная девочка, и я в принципе не против, но подумать все же надо.

А что тут думать, когда ко всему можно привыкнуть? Вон Притикины, что живут этажом выше, вообще своего Яшку женили на хромоножке, и ничего – все живы.

И вот тебе этот «мальчик тихий и спокойный» учудил!

А ведь не раскроешь же ему всю правду про ее уговор с Гузовыми! Хоть для наблюдательного человека она и была на виду, эта правда. Гузовы, дабы закрепить договоренность и задобрить будущую свояченицу, вызволили их из коммуналки и поселили в свою отдельную двухкомнатную квартиру. Сами же ушли в их трехкомнатную коммуналку, где одну комнату занимала древняя старушка. Ну, правда, со временем они старушке нашли другое место и забрали ее комнату себе. И тут еще стоило бы разобраться, действительно ли им нужен был Юра или завуалированное сватовство являлось лишь поводом для улучшения жилья. Но факт есть факт, договоренность о браке Инки с Юрой была прозрачно скреплена сделкой с квартирами.

Свекровь вспоминала те дни и разговоры, перебирала и перемывала в памяти все слова – пыталась понять, кто кого перехитрил. Мимо трехкомнатной квартиры, где вот–вот должна была освободиться одна комната и ее из коммунальной можно было превратить в отдельную, Гузовы в любом случае не прошли бы, не такие они люди. Но ведь о Юре она договаривалась с самой старой Розой! А Роза – мать Бэлы, а не Левы. И сколько бы он ни кричал на нее «У, жидовка пархатая», подчеркивая, что она ашкенази, а он сефард, но чирикать против тещи не посмел бы.

Но что теперь было сожалеть? Юра женился. Соседи дулись и разговаривали с нею сквозь зубы лет пять, пока не привезли своей Инке жениха из Умани, рослого красивого парня. Только тогда повеселели и восстановили прежние отношения.

Эти пять лет стали для меня сплошным испытанием. Отношения с Юриными родителями, как нетрудно догадаться, складывались у меня трудно. Я не сразу поняла, в чем было дело, с чем я столкнулась, да и не поняла бы, возможно, никогда, если бы спустя много лет свекровь сама об этом не рассказала. Но эти годы мне надо было прожить и ни в чем не ошибиться!

А тогда инерция ее надежд была велика! Она стремилась исправить положение и не мытьем так катаньем развести нас с Юрой. Для этого употребляла все родительское влияние на него, некогда весьма значительное. Но теперь оно ослабло, и она ненавидела меня еще больше. Злилась и на Юру, требуя от него шагов, на которые он не соглашался.

Войны внутри семьи часто носят грязный характер. Так было и тут, она долго выискивала на меня компромат. Еще перед нашей свадьбой ходила по Юриным одноклассницам, учившимся с нами в одной группе, и выспрашивала обо мне. Узнав, что я поступила в университет со своим мальчиком, а потом бросила его, она заподозрила меня в меркантильности и сильно напирала на это в разговорах с Юрой. Но этот взгляд на меня был сильно уж неорганичен и как–то не прижился.

И все же она не оставляла попыток запятнать меня и «вывести на чистую воду». Не гнушалась невоздержанным словом или подхваченным от недоброжелателей пересудом. В ход шли собственные представления о ситуациях и домыслы, основанные на своей практике жизни. Не скажу, что она прибегала к провокациям, но то, что случалось, толковала по своему, не пытаясь поговорить с нами, хотя любому понятно, что так истину не найдешь.

Однажды, когда у нас еще не было телефона, ей представился желанный повод. Мне на работу позвонила сестра и сказала, что поссорилась с мужем, после чего он выгнал ее на улицу, закрылся в квартире и теперь ей негде ночевать. Она слонялась по селу, делая вид, что гуляет. Это был скандал, который при ее должности завуча средней школы надо было немедленно гасить, пока он не получил огласки. Я выпросила служебную машину, предупредила Юру, что уезжаю на неопределенное время, и помчалась туда. Развернувшиеся события надолго задержали меня там, а когда в семье сестры страсти улеглись, оказалось, что уже стоит глубокая ночь. Водитель отказался возвращаться в город – он жил далеко от гаража и ему легче было заночевать здесь, чем добираться по пустому городу из конца в конец. Короче, домой я вернулась только утром. Что тут поднялось!

К сожалению, Юра долгое время не умел посмотреть на своих родителей со стороны, увидеть их уровень и оценить их опыт, а я вынуждена была считаться с этим.

У меня было немного больше преимуществ и по отношению и к нему, и к его матери. Первое из них состояло в том, что я выросла в селе. В отличие от города, где частная жизнь ограничена четырьмя стенами, в селе люди издавна живут более открыто. И на протяжении своих 18-ти лет, проведенных среди пяти тысяч славгородчан, мне удалось набраться ума, наблюдая многие семьи, их взаимоотношения в нескольких поколениях, и скопить базу данных для сравнения с той семьей, в которую я попала. Безусловно, такой материал был и у свекрови. Но во–первых, он на четверть века устарел, во–вторых, был набран ею на хуторе в тридцать семей, в-третьих, практически в отрочестве, когда мало что понимается, ведь она уехала оттуда в 15 лет. Ну, наверное, еще и то сказывалось, что она не была наблюдательной и вдумчивой, в отличие от меня.

Второе преимущество то, что я сама выросла в полноценной семье. По сути этого не было как у Юры, отец которого сидел все годы его взросления, так и у свекрови, рано осиротевшей. Поэтому я понимала не только интуитивно, но и на практике, как функционирует нормальная полная семья и в молодом своем веке, и когда взрослые дети обзаводятся своими семьями.

Все это вместе позволяло мне видеть, что с родителями моего мужа не все благополучно. В моих глазах они выглядели неразумными детьми, почему–то постаревшими, от которых мы с Юрой в некоторой степени зависим, живя в одной квартире. И коль жизнь их немало била и ничему не научила, то это говорило, что мое слово ими тем более не будет услышано. И я терпела.

Но от событий, разразившихся в то утро, мое терпение лопнуло. Пришлось громко указать на их недостатки, признаться, что они отнюдь не самые главные люди в моей жизни, что у меня есть сестра, благополучие которой мне дороже их покоя. Им это не понравилось, и случился скандал, после которого общаться друг с другом расхотелось. Интересно было наблюдать, как повела себя свекровь в ситуации, когда нормальные люди прибегают к молчанию на пару–тройку дней, а потом все равно начинают разговаривать.

Она вдруг пустилась во все тяжкие – решилась на бытовые пакости, надеясь вывести меня из равновесия. Естественно, делала такое, что ей самой казалось досадным, иначе говоря, она демонстрировала свои уязвимые места, указывала на то, что могло отравить ей жизнь. Я приняла игру и в точности повторяла ее поступки. Начала она с того, что было для нее привычнее профессионально, с обуви: взяла и забросила всю нашу обувь из коридора в нашу комнату, дескать, с глаз долой… И завертелось: я выставляю обувь в коридор, она – бросками возвращает в нашу комнату, причем когда нас нет дома. По правилам игры, я должна была делать то же самое. Поэтому в ближайшее время, когда они с мужем были дома и мирно смотрели телевизор, я принялась мыть в коридоре пол и с многозначительным видом занесла их обувь в их комнату, аккуратно разместив на видном месте. Интерес к обуви у нее сразу же пропал.

Далее она принялась за ванну. Только что я замочу свои вещи для стирки, как она тут же их вынимает, кладет в таз и начинает купаться. После купания, естественно, мои вещи в ванну не возвращаются. Пару раз я промолчала, выходила и достирывала плохо подготовленное белье. Смотрю – не помогает. Пришлось опять применить принцип: делай как я, делай лучше меня.

Нет смысла описывать другие ее находки, потому что потом была кухня, туалет, форточки. Не знаю, до чего бы она вообще дошла, если бы я ей не объяснила, что любое действие, направленное против нас, будет немедленно повторено мною и направлено против нее. Злости ее выходки у меня не вызывали, потому что Юра не давал мне повода сомневаться в нем. Он оставался в трезвом уме. В мои распри с его матерью не встревал, хотя страдал от них – ему трудно было переломить в себе то великое почтение, которое она у него вызывала раньше и для которого сейчас уже не было оснований. Просто он молча наблюдал, что с нею происходит и, видя, что я не загораюсь местью или патологической враждебностью, верил в мои способности мягко отстоять себя и вернуть его мать в прежнее состояние. Увы, она этому сопротивлялась. Итак, на мои слова об адекватных действиях с моей стороны она промолчала и на некоторое время угомонилась. Так мне казалось. Но как же я была наивна!

Через несколько дней я стала замечать, что Юра не хочет без меня выходить на кухню. Я спросила, чем это вызвано, и он признался, что стоит ему оказаться там одному, как появляется мать и начинает изводить его грязной руганью. А он не может ей ответить, он теряется и не находит слов. Ему казалось, что это уже не мать, а чужое непредсказуемое существо, от которого можно ждать чего угодно. Юра начал с опаской есть пищу, простоявшую на кухне без нас. Это становилось невыносимым. Что она себе думала, вытворяя такое? Неужели надеялась на лучшее?

Но я все же не допускала, что она дойдет до крайности и решила придерживаться выработанной тактики – повторять ее поступки. Отбить атаки на моего мужа оказалось проще простого: по утрам я выходила на кухню, когда Юрин отец завтракал, и высказывала ему обиды, заодно указывала на их глупые умы и низкие души – с подробным анализом, почему так говорю. Через неделю он выбросил белый флаг. Прихожу как–то вечером с работы, я тогда преподавала в вузе, а мой муж улыбается и светится, чего с ним давно не было. Мне так радостно было видеть его довольную мордочку, сияние глаз! В чем дело? – спрашиваю. И он рассказал, что в мое отсутствие к нему в комнату вошел отец и дословно сказал такое:

– Скажи своей жене, чтобы она меня не трогала, а моя жена перестанет донимать тебя.

Я ушам своим не поверила!

– Так и сказал «моя жена перестанет…»? – переспросила я. – Не «твоя мама», а именно «моя жена»?

– Да, он так сказал, – подтвердил Юра.

– Выходит, они не считают тебя своим сыном?

– Так получается, – сказал Юра.

– Не понимаю… пусть я плохая, но ты–то что им сделал? – я вспоминала, сколько горя нам принесла моя сестра своим первым замужеством, какие муки и неудобства мы терпели, но наш гнев никогда не был направлен на нее. И это я считала нормальным. А тут столкнулась с извращенной нравственностью. По сути это было проявление отсутствия нравственности, как бывает у людей, не тронутых воспитанием и не знающих, что это такое вообще.

Честно говоря, я думала, что соглашение, заключенное между мужчинами по инициативе старшего из них, действительно джентльменское и будет соблюдаться. Нам бы ничего не стоило не только молчать, но даже и разговаривать с ними, забыв обиды. Правда, сначала я понимала их позицию так, что они злились на меня, полагая, что я обижаю их сына. Но когда они сами принялись оскорблять и унижать его, я их понимать перестала.

Разбираться в этих тонкостях не очень хотелось, мы с Юрой в то время много работали и практически не имели свободного времени. Да и чего тут выдумывать? Они – Юрины родители, и значит, мне не трудно будет забыть досадные недоразумения. Но я видела, что делать этого нельзя, они настроены по–другому – воинственно, и любое мое движение, вызванное доброй волей, примут за признание своей победы. Этого допускать было нельзя, люди, выходящие из ссоры, должны обоюдно покаяться и не претендовать на правоту, иначе война будет продолжаться с новой силой.

Пока я волей–неволей размышляла об этом, Юрины родители снова обманули нас, спокойно нарушили соглашение и опять повели грязную игру. Они вызвали из Киева старшего сына, чтобы настроить против нас и попытаться через него склонить Юру предать меня. Мать учила одного сына вредить другому! Из какого мира вышли эти люди? Такого я не видела, не понимала, такому не учили ни религия, ни мудрецы, ни история человечества. Мои родители до последней минуты приказывали нам с сестрой жить дружно. А тут было все наоборот.

Мы все были дома, когда появился Анатолий. С полчаса родители обрабатывали его в своей комнате, учили слепо ненавидеть Юру и делать ему зло, дескать, тогда они, родители, будут счастливы. Мрак, абсурд! Анатолий вызвал Юру на кухню, буркнув, что надо поговорить. О чем они там говорили, не знаю, но Юра не возвращался, а я душой почувствовала, как ему тяжело. Я вышла в коридор и увидела жуткую вещь – дверь комнаты родителей была приотворена и свекровь, стоя за той щелью, подслушивала, как по ее наущению скандалят сыновья. Она хотела знать, насколько рьяно старший сын выполняет ее грязное поручение и достаточно ли эффективно вредит младшему сыну. Мои силы иссякли, казалось, я сейчас зайду и убью ее. Чтобы этого не случилось, я с силой захлопнула дверь их комнаты и прошла на кухню, чтобы прекратить эту варварскую подлость, затеянную Юриными родителями. Я просто забрала Юра в нашу комнату.

С тем Анатолий, этот подрядившийся на подлости справедливец, убрался вон, а я зашла к его нанимателям и сказала, что любые родители в принципе не имеют права быть глупыми. Но если им нравится собственная недальновидность, то нет силы, которая заставила бы меня терпеть издевательства над Юрой, и если они не прекратят его третировать, то я им устрою веселенькую жизнь, от которой они будут выпрыгивать из окон. И я готова была это делать, клянусь! Но, кажется, это сработало – несколько лет мы жили, не замечая друг друга. А потом получили квартиру на Парусе и уехали от них.

Отношения наши практически так и не восстановились, правда, не по нашей вине, а по их вредности. Пару раз мы приглашали родителей к себе, и они приезжали – на банкет по случаю защиты Юриной диссертации и однажды на встречу Нового года.

Через пять лет мы поменяли квартиру и переехали в центр города. Здесь они у нас не бывали, хотя Семен Иванович несколько раз звонил, когда Ульяна Яковлевна уезжала в Киев прислуживать в быту старшему сыну. Свекр жаловался на нее, на жизнь, на семью Анатолия и давал нам понять, что прежняя травля нас исходила не от него. Видно было, что он многое пересмотрел, понял и считает себя недостойным снисхождения, тем более что оно оскорбило бы его. Короче, речи его были полны двойственности и сомнений. Он говорил, что его жена очень любит старшего сына и считает, что именно он станет их опорой в старости. К тому же, мол, там растет внук.

– Хотя это мне не по душе, но что–то изменить невозможно.

– Не надо ничего менять, – сказал ему Юра, – нас все устраивает, – после этого он нам звонить перестал.

Прошло пятнадцать лет. За это время не стало нашей страны, нашего мира и нашей культуры. Все поменялось. В новых реалиях всем трудно жилось, потому что исчезла стабильность, забота о трудящемся человеке со стороны государства. Прекрасный народ, воспитанный жить и работать для своей Родины, предали, он оказался брошенным на произвол судьбы и постепенно распадался на отдельные стаи. Но мы еще находили свое место в событиях, еще работали и жили в достатке.

Однажды в воскресенье вечером зазвонил телефон. По привычке я взяла трубку.

– Это звонят с Октябрьской площади, – прозвучал голос свекрови.

– Я узнала.

– Умирает мой муж, – сказала она. – Могу ли я рассчитывать, что вы…

– Мы едем к вам, – сказала я, сразу представив, как тяжело ей было обратиться к нам за помощью.

– Спасибо.

Семен Иванович был в сознании, он умирал от отека легких, но ему казалось, что он поправится. Мне было жалко его, маленького и похудевшего, который так нескладно прожил свою жизнь, обладая знаниями и не обладая мудростью. Я присела возле него и гладила его руку, а он жаловался мне, что его единственный внук растет нерусью.

– Ваш ребенок был бы другим, я знаю, – сказал он, как обычно называя меня на «Вы».

– Что толку говорить об этом, все уже состоялось, – ему становилось хуже, порой он засыпал, поэтому я больше помалкивала. Он не отпускал мою руку и тут же просыпался, едва я прекращала его гладить.

Свекровь сидела на диване и молчала. Юра стоял возле меня.

– Надо что–то делать, – сказала я свекрови, улучив момент.

– Что делать? – спросила она почти с негодованием.

– Его еще можно спасти, надо парить ноги, растирать… У моей сотрудницы мать страдает диабетом и у нее часто случаются такие же осложнения. Но моя сотрудница умеет выводить ее из них. Я сейчас позвоню и расспрошу все в деталях…

– Не надо, – остановила меня свекровь. – Пусть все идет, как идет.

– Вы Толе звонили? – спросила я. – Почему он не приехал?

– Звонила, – сказала свекровь. – Он занят. И вообще, он сказал, что досмотреть мужа до смерти – это мой долг. Вы не оставите меня?

– Нет, конечно. Что за вопрос?

– Тогда идите домой, отдохните. На днях тут будет хлопотно, – я не узнавала свою свекровь, это был уже совсем другой человек.

Я наклонилась поцеловать свекра.

– Спасибо, что пришли, – прошептал он, и это были последние его слова. После них он впал в беспамятство, из которого больше не вышел.

Было уже темно, но Юра еще задерживался на работе, когда на следующий день позвонила свекровь:

– Он постепенно уходит. Как только его не станет, я позвоню вам, будьте готовы.

И вот это случилось, она позвонила, сказав одно слово: «Приезжайте». Я оставила Юре записку и поехала одна. Правда, Юра появился почти следом. Со свекровью находилась постаревшая и опустившаяся с неба на землю Бэла Иосифовна, ее несостоявшаяся свояченица. Ровно через две недели Бэла Иосифовна умрет точно от такого же отека легких, что и Семен Иванович, и семья Гузовых уедет в Хайфу без нее.

После похорон свекровь, удостоверившись, что надеяться она может только на нас, предприняла шаги, чтобы после нее квартира досталась Юре.

– Вы с Толей посоветовались? – спросила я, когда она объявила свою волю. – Он не будет возражать?

– А что мне Толя? Это я решаю.

Передо мной была простая беззащитная женщина, настрадавшаяся, прожившая жизнь без счастья.

– Я не любила Семена, – рассказывала она, объясняя, почему на похоронах не плакала. – Что я с ним видела? Ничего хорошего.

Опустевший дом Юриных родителей пропах нищетой. С момента нашего уезда оттуда там ничего не делалось. Все деньги двух пенсионеров уходили на лечение, и их не хватало не то что на дом, а и на новую одежду. У свекрови на все сезоны оставалась одна бостоновая юбка и ситцевая блузка. Из верхнего – одно на все сезоны демисезонное пальто.

Я потеряла покой, найдя ее в таком плачевном положении, и не успокоилась, пока уже через несколько недель она не была с полным гардеробом, одета на все сезоны во все новое. Благо, у меня тогда были такие возможности. С нами она зажила более интересно, насыщенно, объездила всех своих и моих родственников, много и подолгу принимала у себя старшую сестру. Я привела ее в свой магазин, который назывался «Юрий», показала также типографию, где работала на основной работе, рассказала, как делаются книги. На тот момент мы отремонтировали свою чудную однокомнатную квартиру с огромной кухней, обставили хорошей новой мебелью, и Ульяне Яковлевне нравилось оставаться там, когда мы уезжали в командировки.

Помню, молодым летом 1992 года мы с Юрой в последний раз были в Ленинграде, тоже на книжной ярмарке. Времена уже наступили мрачные. Мы ехали туда медленным и каким–то потерянным пассажирским поездом, словно он шел по необжитому лунному пространству, почти одни в вагоне и проводница просила нас задраиться в купе на все замки, потому что могут прийти грабить. К счастью, этого не случилось, но впоследствии Юра купил специальное устройство для запирания купе изнутри, так оно и лежит у нас как память о той истории, ни разу не использованное.

Ленинград мы нашли в плачевном состоянии – после прекращения непрерывных реставрационных работ и работ по обновлению зданий, которые велись в советское время, он враз обветшал и утратил вид. На некогда гордых стенах и фасадах размылся фон, местами обсыпалась штукатурка и зияли темные пятна запустения, стали видны их старые кирпичи и трещины.

Не меньше того изменились и люди. Из центра исчез дух гостеприимства, пропали благообразные старушки, вежливые, доброжелательные, всегда улыбающиеся и готовые дать любое разъяснение гостю города. Их места на скамейках скверов заняли дети перестройки, будущее нации – пьющие, жующие, отрыгивающие и плюющие тела, сидящие на спинках и ногами грязнящие сидения. Душа скулила неприкаянным щенком, глядя на это. Оказывается, старую ленинградскую публику, как скот, согнали в пригороды и гноили там в бараках, а их квартиры раскупили новые русские – разбогатевшие подонки из подворотен, жучки, некогда промышлявшие спекуляцией и другими грязными делишками. От них смердело на расстоянии, несмотря на попытки выглядеть респектабельно.

Этот же дух царил и на ярмарке, где повсеместные цветы выглядели как венки на могиле отрасли. Книг было много, но они уже начинали терять соответствие хорошему вкусу. Под красивые обложки проникали пошлые писания о ничтожной жизни вульгарных однодневок – мнимых богачей с убогими мозгами, проституток, мнящих себя элитой, гнилого племени новых лишних людей, потребителей и прожигателей жизни.

И все дни нашего отсутствия свекровь провела в нашей квартире – безвыходно.

– Почему же вы не выходили? – спросила я, когда она рассказала об этом.

– Здесь так уютно и красиво… Мне не хотелось выходить и видеть грязь улиц и убогость людей, – сказала она, и была права – в нашем городе тоже все менялось в худшую сторону, просто мы тут больше бегали да суетились и не замечали этих перемен.

Странным, необъяснимым образом даты ее последних событий связывались с датами моей сестры. Третьего июня 1993 года мы вместе с ней поехали к Александре на день рождения. Квартира, куда попала свекровь, произвела на нее еще более неотразимое впечатление, чем наша. Весь вечер у нее горели глаза и улыбка не сходила с уст. Вот как можно устроить свое жилье! А она живет в запущенной квартире, где с потолка осыпается штукатурка, и сама уже с ней ничего не сделает.

– Все, завтра же начинаю собирать жечи! – решилась она, когда мы привези ее домой.

– Куда? Что такое? – спросила я.

– Перевозите меня в свою квартиру, а сами перебирайтесь сюда и начинайте ремонт, пока молоды. Тут вам работы предстоит не на один год.

Так мы и сделали – свекровь перевезли в свою обустроенную квартиру, а сами поехали на старое место, где начиналась наша совместная жизнь. И 17 июня то же года, в Юрин день рождения, кое–как после переезда разбросав книги по комнатам, из которых уехали так давно и которые без нас стояли сиротами, мы отправились в Бердянский санаторий «Меотида» на отдых.

И все же свекровь не могла забыть свою привязанность к любимцу, своему первенцу, несмотря на его отказ заниматься ее старостью. Я видела, что ее мучает это, она не смирилась с его отчуждением, хочет быть любимой им, что–то значить для него, и не знала, как развеять эти тягостные настроения. Через год по смерти Семена Ивановича Анатолию исполнялось 50 лет. Ради свекрови мы предприняли вояж: накупили еды, подарков, взяли билеты в спальный вагон и повезли ее в Киев, к нему в гости.

Юбилейный вечер прошел хорошо, но уже наутро, когда Анатолий и его жена ушли на работу, я нашла свекровь на кухне в слезах.

– Что случилось? Почему вы плачете?

– А ты на меня не обидишься, если я расскажу?

– Конечно, не обижусь. В чем дело?

– Я опять просила Толю забрать меня к себе, а он отказал.

– Под каким предлогом?

– Сказал, что у него нет для меня места и что вы меня поселили в хорошую квартиру, а я капризничаю.

– А ведь вы знали, что он откажет, так ведь? – спросила я. Она молча кивнула. – Так зачем же проситесь к нему и подставляетесь под отказ, зачем унижаетесь? Вы сами себя обижаете. Разве вам плохо с нами?

– Не плохо.

– Почему тогда вы сюда рветесь?

– Я не рвусь сюда, – сказала она. – Как ты не понимаешь? Я хочу, чтобы он согласился меня взять, а потом я, может, и передумаю ехать.

Зима прошла благополучно, а к весне свекровь начала жаловаться на то, что ей нерадостно, хочется встряхнуться.

Что было делать? В конце апреля мы с Юрой организовали празднование 25-летнего юбилея нашей свадьбы. Были только свои, но мы хорошо погуляли, поплясали. Свекровь произнесла тост:

– Хочу выпить за своего сына, что он такую женщину возле себя удержал. А ты, Люба, прости меня за все. Много я зла тебе сделала – при всех прошу прощения.

– Да какое зло?! – воскликнула я. – Лозинку же в руки не брали, а остальное не в счет.

Шли майские праздники, мы повезли свекровь в село, на природу, на молодые травы. Она, вроде, и радовалась, но что–то мешало ей чувствовать легкость.

– Давайте я устрою вас в отделение неврозов, – предложила я, – там вы и подлечитесь, и отдохнете.

– Это на Игрени?

– Да, в Одинковке.

– Ты хочешь засунуть меня в дурдом? – насторожилась она.

– Какой дурдом? Это бывший обкомовский санаторий.

– Нет, в другую больницу вези, а туда не поеду.

И мы госпитализировали ее в специализированное кардиологическое отделение, где она лечилась почти до конца мая. А я в это время сама легла туда, куда она не захотела.

Да, в очередной раз я побежала в отделение неврозов промывать сосуды и подпитывать свой мозг витаминами. В этом тихом мирке времена сохранялись почти социалистические, и уже одно это если не лечило, то хотя бы давало отдых. Мне выделили отдельную палату, что окном и балконом выходила в сторону Днепра.

В ближайшие выходные ко мне приехал Юра и привез свекровь – показать, в каком «дурдоме» я лечусь, чтобы она переменила о нем мнение. Свекровь вошла ко мне бочком, с тревогой оглядываясь на дверь, кажется, она и меня заподозрила в неадекватности, ибо странно косилась и молчала. Потом осмотрелась и переменилась в лице:

– Вот здесь ты меня хотела лечить?

– Да. А что, не нравится?

– Что ты! Как же не нравится? В коридоре панели из натурального дерева, двери вот тоже, – она подошла к двери, потом шагнула к балкону, провела пальцем по его оконной раме, – и окна… Все из живого дерева. А можно два раза в год лежать в больнице?

– Да хоть три, были бы наши деньги!

– Тогда я согласна.

– Да? – засмеялась я. – Наконец–то.

– Пролечись тут сначала ты, а потом я. Можно так?

– Конечно, можно.

Солнечный луч проник в комнату, полоснул меня ярким теплым светом и спустя недолгое время исчез так же внезапно, как и появился. Я вышла на балкон, откуда могла наблюдать сочные краски заката, разливающиеся не только по небу, но и по неподвижной глади Днепра. На мир людей начали опускаться сумерки. В такие моменты я не способна была жить в нем, ибо мои мысли уносились куда–то ввысь, словно пытались угнаться за уходящим светом, ухватиться за него, чтобы не погружаться во тьму. Да и сосредоточены они были на неземных проблемах. Обозревая сверху суету и ограниченность земли, думалось о вечном и беспредельном: что было до нас, что будет после нас, как долго это длится и далеко ли простирается. Тот простор, откуда на меня исходило тепло солнца или сияние звезд, завораживал, и я впадала в состояние неизъяснимой тоски. Мне все казалось родным, я за все была в ответе и все беды и даже радости в эти часы болели во мне странной болью – болью существования, болью причастности вот к этому, чему названия нет.

В этом сказывалась не только моя романтика в отношении мироздания, берущая начало из читанной в детстве фантастики, в большей степени – земные тяготы. Возможно, поэтому Хохолева Анна Алексеевна, моя лечащий врач, уже на протяжении месяца терпеливо снимала с меня накопившиеся стрессы. Она так очистила мои нервы, фактически оголив их, так разрелаксировала систему восприятия, что я способна была плакать над цветущим жасмином от счастья видеть его и от переполнявшего меня восторга его красотой. Я готова была горевать тихо и отрешенно, оттого что закат, отрезая свет от темноты, ежедневно напоминает о будущем. Мол, однажды он пройдет через меня и отрежет меня от временного – по меркам вечности, мгновенного – пребывания в этой чудесной яви, оттолкнет в холодную вечность без имени и лика.