Текст книги "Преодоление игры"
Автор книги: Любовь Овсянникова
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)
Так получилось, что смертельная угроза, из которой меня выдернула Екатерина Георгиевна, не исчезла, а лишь отступила под напором того интенсивного лечения, которое я получила сразу же при ургентном поступлении в районную больницу. Но она снова вернулась, вернее – проявилась, и начала зримо наступать с недвусмысленными грозными намерениями. Дело, как оказалось, заключалось все в той же высокой температуре, а вернее, в ее последствиях.
Но все – по порядку.
Итак, очнувшись на следующее утро от сна–забытья, я обнаружила себя в новой больнице. Снова вокруг меня легкой дымкой клубилась больничная суета со своими заботами и отношениями, и в эти потоки мне еще только предстояло вписаться, но одно наличествовало наверняка – общая палата, светлая и теплая комната. Никто из ее старожилов не проявлял интереса ко мне – к новенькой, которую тихо завезли ночью из реанимационной палаты. Там из капельниц в меня долго вливали все те порции лекарств, которые мне полагались получить от начала заболевания.
Конечно, подкрепленная добросовестным лечением и успокоенная вниманием врачей, я уснула.
Со временем я немного окрепла. Это сразу почувствовалось в одно из утр, потому что не просто стало легче двигаться, а захотелось размяться. Я попыталась сесть на постели – и это получилось. Даже получилось встать на ноги. Маленькими шажками, придерживаясь за окружающие предметы, я вышла в коридор, робко огляделась – я впервые оказалась внутри такого большого здания. Часть пространства, заключенного в надежных стенах, где сохраняется тепло, тишина и безопасность, казалась мне настоящим чудом. Вместе с тем появилось чувство одиночества – я оказалась и в новой обстановке, и среди новых людей, по большей части не просто незнакомых мне, а чужих уже тем, что это было другое языковое окружение. Хоть я и учила русский язык в школе и знала его хорошо, но все же это была теория, это было опосредованное с ним соприкосновение – через книгу. А тут он предстал передо мной в живом виде иной культуры с неизвестными понятиями и нравами. К тому же наш районный центр представлял собой пусть примитивный урбанистический мирок, но со своим отличным от прежде знакомого мне укладом жизни, и многое в нем меня, дитятко вольных степей, изрядно смущало. Например, я стеснялась на глазах у всех идти в туалет, оставаться там, а потом громко спускать воду со сливного бачка. Мне от этого становилось стыдно до нехватки воздуха.
А между тем гроза надвигалась. В начальный период болезни, когда я еще находилась дома, ни мама, ни тем более наша врач за температурой и рвотой не обратили внимания на другие симптомы болезни, упустили другие важные моменты. А они свидетельствовали об опасных сбоях, о развивающейся у меня непроходимости кишечника, это было видно по многим признакам. Затем я попала в больницу, где речь о выздоровлении практически уже не шла – там тем более было не до того, как работает мой кишечник.
– Девочка, – услышала я голос за спиной. Повернувшись, увидела медсестру, спешащую ко мне: – это тебя привезли ночью?
– Да.
– Надо сдать анализ на глисты, – сказала она и привычной скороговоркой объяснила, как это делается. Я тут же покраснела и только кивнула в ответ.
Но в тот день сдать нужный анализ не получилось. И на завтра не получилось, и в последующие дни – тоже. Приходилось с каждой из дежурных медсестер, которые отвечали за своевременную сдачу больными нужных анализов, объясняться. Наконец моих объяснений накопилась так много, что это стало тревожить лечащего врача. По его предписанию меня начали подвергать вспомогательным процедурам, очищающим кишечник, – но все оказалось безрезультатным. На одном из обходов, которые проводил заведующий отделением, моя лечащая врач доложила об этом.
– Но вы же что–то предпринимали?
– Да, – посматривая в историю болезни, лечащая врач рассказала о проведенных процедурах. – Но это не принесло результатов, – заключила она.
Зав. отделением долго меня осматривал, пальпировал и мял живот, выспрашивал, где именно болит. Видно, положение было серьезное – он хмурился и помалкивал.
– Не хватало еще перитонита или заворота кишок, – изредка бубнил он, с негодованием посматривая на моего лечащего врача. – Готовьте больную на операцию, на завтра же, прямо с утра! – наконец сказал он на глубоком выдохе. – Как у нее с остальными анализами?
– Она недавно поступила, все анализы свежие, – и лечащая врач доложила о них. – Кажется, противопоказаний быть не должно, – заключила она, а я из того разговора поняла, что произвести операцию ничего не мешает.
– Не хватало нам осложнений, – старенький, сухонький зав. отделением, глядя на меня, укоризненно покачал головой: – Как же ты довела себя до такого, детка, а? Почему молчала?
– Не знаю, – ответила я, на самом деле совершенно не подозревая, что задержка стула может быть опасной для здоровья.
Вот уж действительно: меньше знаешь – крепче спишь. Я не испугалась открывшихся проблем и операции – такой безграничной была моя вера во всесилие и благожелательность новых врачей. И то, что со мной не было родителей, меня не смущало. Чем они могли помочь? Они, как и я, мало что смыслили в медицине.
Новость о требующейся мне операции взбудоражила медперсонал отделения, все засуетились, ведь на самом деле я была еще опасно больна. После обхода и дополнительного консилиума меня с группой других больных срочно отправили на рентген. Для этого надо было идти в другой корпус через пустой пыльный двор, лишенный растительности, который показался мне вытоптанным военным полигоном. Сил моих едва хватило, чтобы пересечь его. Дойдя до нужного кабинета и увидев огромную очередь, я поняла, что этого испытания не выдержу. Каким–то чудом на длинной скамейке, стоящей у двери, оказалось свободное место, и я попыталась сесть на него, но от обессиленности рухнула в обморок. Кое–как меня привели в чувство мои же спутники и без очереди впихнули в рентген–кабинет. Как я проходила рентген и как добралась обратно в свою палату, уже не помнится – тогдашняя слабость в ногах, постоянная тошнота и головокружение, шум в ушах и мелькание мурашек перед глазами затмили остальные ощущения и впечатления. Мне было так плохо, что худшего состояния в своей жизни я не припоминаю.
Наконец к вечеру все угомонились, стало тихо, даже больные в нашей палате старались говорить тише. Женщины и старушки посматривали на меня, обменивались между собой короткими быстрыми взглядами и вздыхали.
Настала ночь. В палату зашла ночная санитарка, чтобы вымыть пол и проветрить комнату, а утром пораньше уйти домой. Она с характерным стуком опустила на пол ведро с водой, вымыла в нем тряпку и накинула на швабру. Это немного разрядило обстановку, больные чуть смелее начали двигаться в кроватях, словно теперь со спокойной совестью можно было укладываться спать.
– А ты почему не спишь? – спросила эта полная низенькая старушка, заканчивая уборку и останавливаясь возле моей кровати. Казалось, она устала и просто решила передохнуть.
– Не знаю.
– Это тебя готовят на завтрашнюю операцию?
– Да.
– В нашем отделении это редко случается. А в чем дело? – спросила она, в ее голосе чувствовалась сердечность, мягкая забота.
– У меня непроходимость кишечника.
– А тебе пробовали промыть его? – допытывалась санитарка.
– Да, но в меня вода входит, а из меня не выходит. Вот, – я отбросила одеяло и показала вздувшийся живот. – Даже дотрагиваться больно.
– Господи, – чуть слышно прошептала сердобольная женщина, посмотрев на мой живот. – Слушай, – она присела на край моей кровати и оглянулась. Остальные больные, немного устав от неординарных событий этого дня и лишних переживаний, уже сопели носами. – Я раньше работала процедурной медсестрой, и мне иногда приходилось выводить больных из такой беды. Да у меня и отец, совсем старый человек, тоже тем же страдает. Я и его выручаю.
– И что? – тоже шепотом произнесла я, словно мы были заговорщики.
– Зачем тебе операция? Хочешь, попробуем обойтись без нее?
– Хочу. А что для этого надо?
Вот так ко мне во второй раз пришел ангел–спаситель, и опять в виде неравнодушной, отзывчивой женщины, которая могла бы не делать того, что делала. Я даже не знаю, как звали эту санитарку. Но тогда по ее слову я вышла из палаты, прошла в приемный покой. Зашла в комнату для осмотров и легла на топчан.
– Ложись на бочок, подтяни ножки к животу, – говорила санитарка, натягивая перчатки и смазывая их вазелином. – Будет немного больно, но ты потерпи. И не стесняйся.
– Я потерплю, – обещала я, снова нисколько не страшась, полностью доверяясь этой внезапной спасительнице.
Конечно, мне было очень больно. Кажется, я даже сдавленно подвывала от невозможности терпеть эту боль.
– Еще чуть–чуть, – приговаривала санитарка, дробя закаменевшие шлаки внутри меня. – Это все от высокой температуры. А зато утром придет врач, а ты ему скажешь, что уже все хорошо.
Все действительно удалось. Бывшая медсестра знала свое дело. После механической процедуры она пару раз промыла мой кишечник необходимыми растворами, промассажировала живот и еще раз промыла. Все это забрало времени не больше часа.
Мы вернулись в палату, когда все давно спали. Санитарка домывать пол не стала, а просто забрала свои причиндалы и тихо вышла, а я, намученная нелегкой процедурой, но облегченная ее последствиями, тут же смежила веки.
Наутро так и случилось, как говорила санитарка: пришла дежурная медсестра сказать мне что–то, касающееся предстоящей операции, а я ей ответила, что мои проблемы уже решены. Дальнейшего, что было за дверью, во врачебных кабинетах, я не знаю. Помнится, вскорости заходил зав. отделением проверить мое состояние, но быстро ушел, из чего я заключила, что со мной теперь все отлично. Правда, кишечник мне лечили долго, но это было уже не страшно.
Когда на выходные приехали родители навестить меня и я рассказала об осложнениях в болезни, испытанных в связи с этим тревогах и чудесном исцелении, они только переглянулись и вздохнули. Мои вечно сдержанные и немногословные родители…
На меня произвело впечатление их странное, казалось, индифферентное, а на самом деле полное безысходности понимание того, что произошло. Немой их вздох об очень многом сказал. Они, конечно, были рады, но не умели, боялись, а возможно, и вообще считали невозможным это выражать. Еще во время войны они пережили ситуации, когда оказывались бессильными помочь своим родным, и научились смиряться. Смирение – вот единственное, что им оставалось постфактум.
Невольное облегчение от того, что о грозившей их ребенку беде они узнали, когда она пронеслась, гораздо важнее было для меня, чем для них – я поняла, что значит щадить родителей. Важно было и другое, открывшееся мне – пришла пора убедиться, что родители не всесильны. Знания иногда доставляют боль, особенно, когда приходят неожиданно. Так было и тут, в закономерном порядке я остро почувствовала свое одиночество – то, что рано или поздно неизбежно приходит и повелевает каждому из нас торить свой личный путь во времени. Не обида осталась от неучастливого отношения к моему спасению и моей спасительнице, а гнев против мироустройства, когда родные люди порой так мало умеют помочь в беде там, где хотят, и вынуждены преклоняться перед милостью случая.
А потом началось лечение основного заболевания – долгое и трудно продвигающееся, и предыдущая жизнь с ее героями отодвинулась за грань реального.
Время приближалось к лету, а значит к окончанию учебного года.
Невозможно найти более простой и емкой фразы, выражающей суть решаемых мной тогда проблем, переплетенных между собой до нерасторжимости: земных и возвышенных, плотских и духовных, связанных с состоянием здоровья и накоплением знаний. В этой фразе важно каждое слово, ибо слова свидетельствуют о моей жизни в гармонии с миром вообще. С одной стороны, я жаждала, хотела лета с обилием овощей и фруктов, так необходимых мне – после болезни все еще остающейся на строгой диете. А с другой стороны – заботилась об окончании школьного образования, за которым должен был состояться прыжок в большую жизнь, во взрослость. Пусть бы это снова была учеба. Но все же, все же… – в дальнейшем, чтобы попасть в вуз, надо было выдержать конкурсные испытания, а для этого следовало позаботиться о школьных оценках уже теперь.
Что сказать о здоровье? Тут мною затрачивались не большие усилия, ибо всего–то и требовалось, что слушаться родителей и придерживаться строгой диеты, которую они мне обеспечивали, да на протяжении всего учебного года раз в месяц являться на осмотры к той же Анне Федоровне, с легким сердцем чуть не угробившей меня в начале болезни. Впрочем, как я убедилась впоследствии, она не особенно угрызалась этим, хоть и избегала встреч со мной: я посещала поликлинику, но кто меня осматривал – не помню, хотя ее, нечестивую, запомнила бы. Значит, это были другие люди – меня осматривали формально, записывая в медицинскую карточку, что жалобы отсутствуют.
Яснее ясного, что мне мириться с диетой было намного проще, чем моим родителям обеспечивать ее и даже зачастую разделять со мной и из соображений этических, но и из экономии времени – готовить ужин в одной кастрюле и из одинаковых продуктов было намного быстрее. Я это понимала, поэтому не привередничала и, кажется, вела себя сносно, с самого начала настроившись на долгое терпение, подобное родительскому.
Еда в нашей семье вообще не была культом. Само собой понималось, что мы должны употреблять свежую и здоровую пищу, и за этим всегда истово следила мама – добросовестная и старательная в своих обязанностях. Но что именно попадало на стол – это уж больше зависело от Бога, чем от нее, и нам это было все равно – ели, что подавалось. По нашим средствам и вообще по тогдашним возможностям выбор был невелик. А тут вдруг диета, да еще в зиму! Желательно было хоть как–то разнообразить еду при ее–то невкусности без соли и приправ, требовалось отслеживать режим и качество питания. И все же маме удавалось с этим справляться.
Как она старалась выходить свое дитя! А как ей было трудно это делать при том, что тогда не было даже баллонного газа и готовить приходилось на плите, топимой углем! Бывало, что она впадала в уныние, угнетаемая однообразием продуктов, ибо зачастую я вынуждена была несколько дней подряд питаться тушенной с маслом и луком картошкой. Просто благо, что это блюдо никогда не надоедало мне. Иногда мама покупала у соседей голубей, отваривала их и из отваров готовила супы, а мясо с гарниром подавала на второе. Еще реже папе удавалось уговорить кого–нибудь из друзей поехать на охоту. Кооперировались так: папин транспорт, их – ружья. Тогда на нашем столе вместо голубей появлялись куропатки. Конечно, у нас были и свои курочки, но их берегли на крайний случай, когда вообще бы ничего не удалось достать. К весне, как всегда, появлялась свежая зелень.
Зато в теплое время года мы вдоволь лакомились тем, что папа добывал на реках. В период моих диет это была тушеная с овощами рыба и рыбные супы.
Справедливости ради надо подчеркнуть, что родители, дабы приободрить меня, разделяли тот же стол, ели те же блюда, что и я. Шло это им на пользу или нет, не скажу, но я избежала стрессов от самой диеты и осложнений после болезни, оставаясь вместе с тем очень ослабленной. С тех пор у меня навсегда установилась пониженная на один градус температура, что было очень неудобно, ибо затрудняло получение бюллетеня в случае простуд – надо было изрядно заболеть, чтобы появились внешние симптомы, убедительные для врачей. Да и в весе я потеряла, при росте в 164 сантиметра и достаточной крупности в кости я весила 50 килограммов, что по всем показателям не дотягивало до нормы. Короче, я шаталась от ветра, как образно говорится в народе о такой степени субтильности.
И вот в таком состоянии я подошла к рубежу, когда пришлось завершать среднее образование, готовиться к выпускным, а затем и к вступительным экзаменам.
Без хвастовства или назидательности для читателей скажу, что я отличалась послушанием, уважением к старшим и вдумчивостью в своих поступках. Поэтому занималась в школе настойчиво в меру сил, ответственно в меру понимания своего долга перед родителями и своим будущим и, как ни странно, с удовольствием, отчего даже немного задирала нос – мне нравилось собственное влечение к наукам и то, что у меня к ним были способности.
Не желая быть голословной, приведу такой факт. По итогам года наш довольно дружный и успешный класс занял первое место в каком–то районном соревновании, за что был премирован двухнедельной экскурсией в Ленинград. Конечно, по окончании выпускных экзаменов все начали готовиться к поездке, понимая, что такое везение в жизни может больше не повториться. Никто не заботился предстоящими вступительными экзаменами в вузы или техникумы: девчонки шили новые платья, мальчишки покупали спортивные костюмы – все единодушно горели ожиданием праздника и готовились к новым впечатлениям.
Грех было не найти своим детям немного деньг на карманные расходы, это было под силу даже беднейшим из семей. Нашли их и мои родители, но я ехать в Ленинград отказалась – одна из всех.
– Почему? – искренне удивился отец, а мама при этом нервно мяла что–то в руках, наверное, предполагая, что я не рискую покидать дом из–за болезни.
– Тебе уже не нужна такая строгая диета, как зимой, – сказала она. – Не бойся. Или ты себя плохо чувствуешь?
– Дело не в диете и не в моем самочувствии, – поспешила я успокоить их. – В Ленинград я еще поеду, если выучусь и найду себе интересную работу. А вот ради поездки рисковать вступительными экзаменами не хочу.
– Но как же так? Перед людьми неудобно, – мама не могла побороть то ли смущение, то ли даже разочарование, ведь ей очень хотелось сделать приятное своей умненькой девочке, поощрить ее за прилежность. – Позже будет уже не то, ведь сейчас едет весь класс.
– А тогда мы поедем вдвоем с тобой, мамочка, – я улыбнулась.
Скажу наперед, что свое слово перед мамой я сдержала, мы с нею ездили не только в Ленинград, но и в Таллинн, где я училась в аспирантуре.
Не буду скрывать, я видела, что родители не ожидали от меня такого благоразумия, возможно, оно им даже показалось чрезмерным, ведь я получила Золотую медаль и имела право поступить в вуз лишь по одному экзамену по профилирующему предмету. Но детали я уже объясняла не им, а учителям и одноклассникам.
– Куда ты собираешься поступать? – спросил Петр Вакулович[19]19
Петр Вакулович Македон.
[Закрыть], классный руководитель, который в моем решении чувствовал некий упрек в том, что этой поездкой школа отвлекает выпускников от более важных задач, единственных в своем роде, к которым они шли одиннадцать лет.
– В университет на мехмат, – призналась я.
– Но там сдается математика, которую ты отлично знаешь, тебе даже готовиться не надо, – сказал он.
Математику у нас преподавала Татьяна Николаевна[20]20
Татьяна Николаевна Жаран, дочь председателя колхоза довоенного времени. Это ее отец забрал в эвакуацию колхозное имущество, не вернувшееся больше людям. Осталась в памяти как прекрасный и добросовестный учитель. Любила свое дело, с детьми была строгой, но объективной.
[Закрыть], его жена, и Петру Вакуловичу было известно о моих успехах на этот поприще. Да он и сам, преподавая у нас физику, имел возможность убедиться в том, что сейчас говорил. Ему даже были обидны мои сомнения и перестраховка.
– И все же я буду готовиться ко всем экзаменам, – сказала я. – Математику–то надо сдавать двумя экзаменами, письменно и устно, вдруг ненароком выскочит четверка и придется сдавать остальные предметы.
Возможно, мне больше не представиться случай отметить, поэтому скажу, что я и тут рассчитала правильно. Математика на мехмате была профилирующим предметом, и ее надо было сдавать дважды – письменно и устно. Так вот на письменном экзамене я получила–таки четверку, подвела любовь – я спешила помочь справиться с заданием своему мальчику, поступавшему одновременно со мной, а свое задание решала в оставшееся время. А потом, ясное дело, спешила и вляпала в решение задачи по геометрии ошибку. Пришлось сдавать и устную физику, и сочинение по литературе, где я получила уже пятерки, не посрамив медали. Но это было позже.
Ну как не похвалить себя за предусмотрительность, что я тогда предпочла готовиться к поступлению в университет, пожертвовав остальным? Выходит, одна я правильно сделала, ибо у меня все получилось, в отличие от подавляющего числа одноклассников.
Таков был накал чувств, когда я отправилась сдавать документы в университет. Туда меня повез отец, специально для этого отпросившись с работы, ибо я не знала города, была, без преувеличения сказать, слишком сельской девочкой. Документы у меня взяли.
Незаметно истекал июль, подступал август – время вступительных экзаменов. Пришла пора узнавать расписание экзаменов, для чего требовалось снова ехать в университет, теперь уже самой.
– Ты запомнила дорогу? – переспросил отец, зная, что я плохо ориентируюсь на местности, страдаю географической безалаберностью, свойственной большинству женщин.
– Запомнила, – буркнула я, прокручивая в воображении картины кварталов и нужных поворотов.
Ехать надо было утренней электричкой, чтобы к вечеру вернуться обратно. До станции добралась пешком, отдышалась, взяла билет, вышла на перрон, встала лицом к путям и сосредоточилась на поездке. Конечно, я нервничала, фактически впервые путешествуя без сопровождения. Несколько поездок к сестре, во время которых я с железнодорожного вокзала переходила в речной порт и там пересаживалась на катер, в счет не шли – ту дорогу я изучила в неоднократных поездках с родителями.
Я не думала о посадке в поезд, ведь он всегда приходил на первый путь. Что тут думать? Просто рассеянно осваивалась в обстановке, словно впервые видела ее. Три первых колеи были основными, по ним следовали всяческие нужные нам поезда, а две за ними – запасные, для маневров по месту, отцепления и разгрузок вагонов и других работ. Расстояния между колеями, то есть собственно платформы, были не столь широкие, как хотелось бы – ну просто еле–еле уцелеть, если что…
Едва я это отметила, как услышала нарастающий гул поезда, и он мне не понравился – был гораздо интенсивнее того, что ожидался. Приблизившись к путям и выглянув за пределы станции, я поняла, в чем дело: с той же стороны, с какой я ждала электричку, двигался тяжелый и длинный товарняк, прогибая под собой землю. Он трудно въехал на первый путь и остановился, закрыв доступ к остальным путям. Вот те на! Куда же теперь придет наша электричка? И как нам, пассажирам, быть?
Если бы я была более опытной, то поняла бы, что этот неожиданно загромоздивший перспективу состав пропускает какой–то другой поезд, причем встречный, потому и остановился. А так лишь расстроилась и все, растерялась, с тревогой ожидая, что будет дальше. На всякий случай я посматривала на остальных людей, ожидающих ту же электричку, что и я.
И в это время послышался голос из динамика, сообщающий, что на третий путь прибывает поезд, следующий на Синельниково. Это был мой поезд! Стоянка – одна минута. Я разволновалась. Не понимая обстановки, я беспомощно озиралась, не представляя, что делать. Обходить мешающий товарняк с концов показалось делом безнадежным, первый и последний вагоны оставались слишком далеко от перрона, и на это ушло бы гораздо более одной минуты.
Первой мыслью было не ехать, вернуться домой. Но я понимала, что тот же расклад событий может повториться и завтра, а мне надо спешить организоваться с экзаменами, иначе я могу опоздать на них.
Наконец, видя, что товарняк не собирается открывать проход к электричке, люди начали действовать на свой страх и риск. Кто–то бегал вдоль состава в поисках возможности пробраться на противоположную сторону, перелезая через его вагоны, а кто–то решил пролезть под вагонами. Я видела, что и тут надо выбирать удобный вариант, потому что под некоторыми вагонами было просторно, а под иными виднелись какие–то висящие трубы, цепи и перекладины. И все же это больше подходило для меня, чем взбираться наверх, и я пустилась вслед за теми, кто нырял под вагоны. Приходилось спешить.
В точности повторяя движения более опытных пассажиров, я присела, пониже наклонила голову и начала, присевши, шагать под вагоном, с неестественными вывертами занося ноги вперед и кое–где опираясь руками о землю. Самое сложное было попасть под вагон и выбраться из–под него, потому что для этого надо было в дополнение к остальным неудобствам преодолеть рельсу. Да еще постараться не задеть вагон спиной и не испачкаться.
Ступить через первую рельсу было страшно, требовалась решимость. Но меня вдохновлял пример других людей, приободряющий. Вторую рельсу, на выходе из–под поезда, я преодолевала в очень большой спешке, всей кожей чувствуя, что опаздываю, что моя электричка может вот–вот уйти без меня. Прытью выскочив из–под вагона, я рывком распрямилась и резко набрала скорость, чтобы перебежать платформу, на которую ступила, второй путь и еще одну платформу. Мне казалось, что все пассажиры уже давно сидят в вагонах, одна я катастрофически задерживаюсь.
Не успела я сделать и шага, как в тот же миг была сбита с ног, повалена и прижата к земле какой–то непонятной силой и с какой–то неимоверной, запредельной скоростью и настойчивостью. И следом меня накрыл дикий лязг металла и резкие порывы рассекаемого воздуха, клубящегося и со свистом вырывающегося из какой–то западни. Земля дрожала и гудела, казалось, начался апокалипсис. Так продолжалось неопределимое внутренними часами время, достаточное для понимания, что мимо вовсю несется состав, но недостаточное, чтобы сориентироваться в остальном – откуда он взялся, почему я упала, что меня придавило. Действительно, динамика разворачивающихся событий была так стремительна, что уследить за ней не удавалось, тем более человеку, едва ли не впервые попавшему на железную дорогу.
Окончилось все тоже одновременно – поезд пронесся, с меня свалилась придавливающая к земле тяжесть, и мне легко удалось встать, словно мячику или неваляшке.
– Живи дальше! – услышала я мужской голос.
Если бы я тогда не спешила по своим делам! Если бы имела возможность хотя бы имя спросить, посмотреть в лицо того, кто так стремительно сориентировался, сбил меня с ног и удерживал при земле все опасное время! Без этого человека я сразу же по выходу из–под товарняка угодила бы под скорый поезд, на всех парах мчащийся по второй полосе к месту, куда я выскакивала. Перебегая вторую колею, еще горячую от пронесшегося, чуть не убившего меня состава, спеша на электричку, я лишь мельком взглянула налево, куда удалялся мой спаситель. Это был мужчина средних лет, кажется, в рабочей одежде. Не в спецовке, а в такой, в какой ходят на работу и с работы – чистой, но простой. Наверное, возвращается домой после ночной смены, – подумала я тогда. Он, видно, сам не ожидал от себя такого поступка и испугался, потому что быстро удалялся от меня, направляясь по ходу электрички. Я замерла лишь на мгновение, пригляделась к его спине и отметила про себя, что не знаю его, никогда не видела. Значит, и он меня не знает, он спас меня инстинктивно, по великой мужской потребности защищать жизнь.
Наконец я устроилась в вагоне и приникла к окну, посматривая на место только что разыгравшихся событий – еще силилась найти взглядом и рассмотреть того, кто отвратил мою гибель, продлил мои дни на земле. Но он словно растворился, хотя я была уверенна, что обогнуть нашу электричку спереди и скрыться на противоположной стороне он бы не успел.
Но вот, медленно лязгая сочленениями и набирая ход, электричка тронулась. Вагон, в котором я находилась, медленно поплыл вперед и скоро поравнялся с концом перрона. С то же скоростью, какую набирала электричка, от меня отлетали внезапные впечатления. И тут я увидела кровь и людей, сгрудившихся вокруг растерянного, окровавленного человека, правда, остающегося на ногах. Это кого–то из пассажиров, пробиравшихся под товарняком, по–видимому, черкнул, легко ранив и отбросив от себя, скорый поезд, без предупреждения проносящийся по второму пути.
Верная смерть в третий раз за истекший год пронеслась мимо меня, отогнанная еще одним посланником Бога – обыкновенным, но неравнодушным человеком.
Наверное, мой спаситель, отбежав от меня, заметил произошедший несчастный случай, который от самого возникновения опасной ситуации пыталось предотвратить его вещее сердце, и ринулся туда, слившись с другими людьми. Поэтому, выглядывая из окна, я и не нашла его взглядом.
