Текст книги "Преодоление игры"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

– Не надо, спасибо, – обессиленно прошептала я.

Сесть тут было негде, поэтому я стояла, но ноги у меня подкашивались, руки тряслись и, видимо, я была бледная с лица. Не находилось сил даже порадоваться. Меня лишь заливала тихая теплая легкость, от которой хотелось полететь по воздуху.

– Веди ее домой, пусть отдохнет, – услышала я голос медсестры, когда к ней подошла Наташа за распечаткой. – Для нее это сильнейшее потрясение. Ну ты молодец, Наташка, такое грандиозное дело провернула!

– Спасибо и тебе, Валюха, – шепнула Наташа.

Выйдя из здания, мы отпустили Валерия ехать на работу, а сами прошлись пешком через сквер. На этом коротком пути, что пролег от порога больницы к моему дому, я успела преобразиться, стать прежней – здоровой и уверенной в себе. Больше того, почувствовать, что недавно пережитый ужас никогда не вернется. Он был уничтожен во мне безвозвратно, и сделала это Наташа, встреча с которой явилась подарком судьбы, еще одним спасением для меня.

Наташин голос теперь журчал меньше и тише, она тоже устала от напряжения, с которым воздействовала на меня, чтобы усыпить мою бдительность и тревогу, отвлечь и безболезненно обследовать. Мы не говорили о только что случившемся, словно оставили его далеко в грозном прошлом, словно раз и навсегда оборвали ту нить, что привязывала меня к травмирующим подозрениям и опасениям.

Около дома мы распрощались. Как оказалось, навсегда.

Позже, вспоминая те дни, я поняла, как старательно потрудилась Наташа, сколь многое пришлось ей увязать, подготовить и сделать ради меня. Ведь надо было договориться о том, чтобы меня приняли на обследование без предварительной записи, привлечь Валерия, освободить свое время, чтобы уделить его мне, настроиться на главное действо и выдернуть на обследование меня, наконец расплатиться за все. Кто ее научил всему этому? Кто сказал, что так надо поступить? Какие высшие силы руководили ею?

История с Наташей Букреевой окончилась странно и незаслуженно жестоко. Вскоре после описанных событий Валерий собрался в очередную командировку за книгами – то ли в Киев, то ли в Москву. Он уехал, через день позвонил Наташе, сказал, что еще в дороге. А потом пропал. Прошла неделя, вторая, он не возвращался. Наташа начала беспокоиться, обратилась в милицию. А там ей сказали, что он давно продал имущество и уехал на постоянное жительство в Израиль. Дабы скрыть бегство от окружающих, бизнес свой он просто бросил на партнеров.

Мне рассказывали, что Наташе ничего не оставалось, как вернуться под родительский кров в Джанкой.

Я порой недоумеваю и думаю, а была ли Наташа Букреева в реальности? Возможно, это был фантом, нечто сверхъестественное, разово посланное на землю для моего окончательного спасения от болезненных наваждений, ибо как появилась она ниоткуда, так и исчезла беззвучно, бесследно, безропотно, словно растаяла, ни в чем и нигде не оставив следа, только исцелив меня. И я живу с памятью о ней. Теперь я – итог ее божественной самоотдачи, порыва сделать в моем лице все человечество немного счастливее. Красивая, энергичная, веселая Наташа живет в моем сердце напоминанием о долгах, о необходимости вернуть миру полученное добро. И я, идя по пути своему, возвращаю его как могу – мужественно, осознанно и честно.

Атаки из преисподней

На первый взгляд свекровь[41]41
  Ульяна (Ольга) Яковлевна Овсянникова (Гах) – (20.07.1922 – 03.06.1994) моя свекровь.


[Закрыть] была симпатичной и приятной в общении женщиной. Не безупречной, конечно, как любой человек, и весьма бойко проявляющей себя в трудностях или неблагоприятных обстоятельствах. Попав в них, она бесстрашно атаковала и за неимением другого оружия в ход пускала острое словцо – так и получалось, что тем самым невольно проявляла склонность к пересудам, упрекам, злоязычию. Как всякий видавший виды человек, она понимала бесплодность такой тактики, но хотя бы облегчала душу от тяжелого бессилия, и то было хорошо.

Однако это шло в разрез с моим воспитанием, ибо с детства меня учили не кивать на людей, ни под каким предлогом не выявлять свою слабость и помнить, что корни всех бед надо искать в себе. Дабы я лучше усвоила эти уроки, мама за любые недоброжелательные разговоры обещала мне «разодрать рот до ушей», нешуточно лупила и всерьез пыталась исполнить обещанное. А я маму любила, старалась не обижать и не делать того, что она запрещала. На воспитание, а потом на отслеживание во мне правильной морали мама не жалела ни сил, ни времени – оставалась чрезвычайно строгой до конца своих дней.

Вот так и получилось, что маленькие слабости свекрови были мне внутренне чужды, но все же понятны, почему я и смотрела на них с усмешкой, порой комментируя острой шуткой, как бывало подтрунивала над школьными подружками. От моих шуток свекровь добродушно посмеивалась и зла не держала.

Вроде несолидно вспоминать, но ведь это было на самом деле – когда я появилась в Юрином доме, свекровь всерьез пыталась вывести меня на чистую воду следующими разоблачениями:

– До прихода к нам ты и ванны–то не видела, мылась как–нибудь, – резала правду в глаза обвинительным тоном.

– Ну к чему эта кичливость? – смеялась я. – Вы, наверное, не представляете, что значит – жить в хорошем селе, на своей усадьбе, да еще с машиной во дворе? – было очевидно, что представления свекрови о сельской жизни весьма несовершенны по неопровержимой причине – у нее был именно такой опыт, как она говорила, а не иной. – Мы там не гоняемся за троллейбусами и не тремся в них боками с неумытой публикой.

И действительно, моя свекровь вышла из хуторских крестьян засушливой западной Донеччины – Ровнополя Великоновоселковского района, бывших мест еврейской оседлости. Что она могла там видеть и знать, если к тому же воспитываясь без отца, рано умершего от сепсиса? Ее мать работала в земледельческих артелях, которые в лишь в 1961 году были собраны в единое хозяйство – колхоз «Правда». Она поднимала двух дочек одна, что ей трудно давалось, да и не удалось до конца. Так что Мария, старшая из них, пошла по кривой дорожке, испортив себе женскую долю незамужним материнством, родив двух детей от разных отцов, не бывших ее мужьями. И не то чтобы у нее не было рядом хорошего примера, пример имелся – она с матерью занимала половину дома, в котором их соседом оказался будущий Герой Социалистического Труда, кавалер двух орденов Ленина, бригадир комплексной бригады, в которой она работала, Зеркаль Игнат Терентьевич. Но не всем примеры впрок.

А младшая Ульяна – моя будущая свекровь – работать в сельхозартели не захотела, после семилетки уехала в город и нанялась прислугой к богатому еврею. Был он что называется из своих, а говоря до конца откровенно, – их дальним родственником. Сколь бы ни были предки моего мужа со стороны матери выкрещены, как бы давно или недавно это ни случилось, но вся их бытовая культура – местечковый образ жизни, фамилии и имена, домашний уклад – неопровержимо свидетельствовала о закоренелом еврействе. А более всего на еврейскую сущность Ольги Яковлевны указывала манера говорить, точь–в–точь такая, как у Бубы Касторского из фильма «Неуловимые мстители». Да и домашнюю прислугу тот богатый еврей с улицы тоже не взял бы. Тогда на такие услуги приглашались исключительно дальние родственники из бедных, это я знаю по нашим славгородским нравам – мы тоже не лыком шиты.

За проявленные старания влиятельный покровитель помог моей будущей свекрови получить диплом медсестры, поскольку был преподавателем медучилища. Правда, диплома этого у нее ни я, ни мой муж не видели, и после ее смерти мы его не нашли, но так она нам рассказывала.

Когда же началась война, изворотистый человек на фронт не попал, а был причислен к особо ценным кадром и вместе с домочадцами укатил на Урал. Там он устроился в военный госпиталь на должность врача, а свою днепропетровскую прислугу определил санитаркой. Вскоре она там встретила молодого поклонника, и дело обернулось беременностью. Рассерженный покровитель изгнал девушку из дому, и ей ничего не оставалось, как выйти замуж за виновника всех бед. С работой в госпитале тоже пришлось распрощаться – гнев ее покровителя не знал границ. Еще какое–то время Ольга Яковлевна работала в эвакуированном детдоме нянечкой, но этому положило конец рождение первенца. В дальнейшем к работе на медицинском поприще она вернуться не могла, что и понятно.

По существу говоря, свекровь являлась стихийным продуктом среды, в которой пребывала. А на момент нашей встречи она давно обреталась в среде обувщиков, или по–простому – сапожников. В общем, я симпатизировала Ольге Яковлевне, никогда не обижалась на замечания, не раздражалась, не тяготилась ее вмешательствами в нашу жизнь. А уж когда она овдовела, то от чистого сердца опекала ее, старалась восполнить потерю, уделять то житейское внимание, которого она не видела от мужа.

Этим рассказом я хочу лишь подчеркнуть суть и диалектику наших отношений. Поначалу свекровь пыталась держаться со мной с демонстративным превосходством на том основании, что причислила себя к горожанам. Она искренне считала, что это является основным показателем и даже стержнем настоящей «культурности». А мне, отличнице, вышедшей из достаточно обеспеченной сельской семьи, заблуждения свекрови представлялись забавными. Я не принимала в штыки ни ее претензии, ни форму их выражения, потому что видела в ней простую тетку, не все знающую, мало понимающую, немного сбитую с толку городом, на которую обижаться грех, а сердиться – смех.

Но под конец жизни Ольга Яковлевна, конечно, прозрела и сама легко смеялась над своими прошлыми обывательскими заблуждениями.

История ее ухода из жизни потрясла нас, особенно меня. Возвратившись в июне 1994 года из Киевской книжной ярмарки, мы наши Ольгу Яковлевну мертвой. Она тогда жила в нашей квартире на Комсомольской улице, куда переехала на период ремонта своей квартиры. Мы не ждали ничего подобного. Хотя Ольга Яковлевна болела и слабела, как все в преклонных годах, тем не менее была достаточно подвижной и жизнерадостной, что никак не свидетельствовало о приближающейся развязке. Тем более что перед этим она в течение месяца лечилась в кардиологическом стационаре. Особые сожаления вызывало то, что в последнюю минуту она оказалась одна в квартире, хотя мы ясно видели – свой конец ею не был осознан.

С момента, когда стало понятно, что стряслось непоправимое, меня охватил какой–то мистический страх, проявившийся в мелкой дрожи, буквально не унимаемой. И не помогали ни рядом находящиеся соседи, сочувственно держащие меня за руки, растирающие мне ладони, ни их микстуры. Закончив взламывать дверь, пришел Юра и не отходил от меня. Позже к нам присоединилась моя сестра Александра с детьми. Только присутствие рядом всей родни помогало мне кое–как поддерживать нормальное самочувствие, принимать решения по организации похорон.

Почему я так боялась покойной свекрови? До сих пор понять не могу.

А за этим внезапно–беспричинным страхом последовали другие странности, еще больше поразительные необъяснимостью. Они начались сразу после похорон.

* * *

Светлая часть суток продолжала удлиняться, тесня мрак и холод, принося после затяжной холодной весны, оставившей застоявшуюся усталость и вялость, все больше тепла и света. Только солнце и могло снять эту зимнюю немощь, изгнать ее из живых, ослабленных тел, освобожденных теперь от одежек, не пропускающих к коже воздух. Еще оставалось далеко до заката, когда заканчивался рабочий день и город наполнялся вольными звонкими голосами, звяканьем посуды, бормотанием домашних телевизоров, бурлением бытовых забот. Такими были вечера в пору веселого молодого лета, исполненного затаенными чаяниями да ароматами луговых цветений.

Летом не вспоминались зимние сказки о коварстве нечистой силы, о духах и призраках ночи, о простуженных леших, о других олицетворениях лихих стихий, забывалась зимняя мистика и связанная с нею чертовщина. Где–то на чердаках, в сырых чуланах, в старых трухлявых сундуках прятались хандра и тщета надежд, таились визгливые суеверия, гадания и приметы. Все выздоравливало и возрождалось к жизни. Это же касалось и людей с их настроениями.

Наша довольно просторная кухня, все еще ремонтирующаяся, остающаяся без простенков, освещалась предзакатными лучами, а через распахнутую лоджию в нее проникал чистый воздух и, дрожа от гула круживших в нем пчел, нес запахи расцветающих лип и акаций. Изредка шумовой фон разнообразился звонками трамваев да троллейбусов, проносящихся по Октябрьской площади несравненно чаще, чем теперь.

После работы к нам заехала Александра с мужем, и мы устроились у открытой балконной двери, чтобы поужинать и помянуть свекровь. Они уже сидели за столом, а я, пока Юра выставлял яства, освободила кастрюлю, которую брала у них для готовки блюд на поминки, вымыла и поставила у порога, чтобы они забрали, уходя домой. Просто поставила кастрюлю на пол, накрыв родной крышкой.

Наконец мы все уселись за стол, выпили по рюмочке, закусили салатом. Однако, измотанные внезапно случившимся стрессом, двухдневной беготней по организации погребения, вчерашними похоронами, сегодняшней работой, первой жарой – всем этим валом хлопот, быстро почувствовали хмель и все разом загалдели, как и бывает в таких обстоятельствах. Сначала вспомнили покойницу, а потом, желая уйти от гнетущей темы, заговорили о работе, о нашем пребывании на Киевской ярмарке, о чем еще не успели рассказать.

Вдруг от входной двери донесся сильный грохот и металлический звон, вроде там свалили кучу железа. Трудно было сообразить, что могло стрястись, но скоро характер звука изменился и стало ясно, что с кастрюли упала крышка и катается по полу. Однако это было странно – почему такое произошло, чем оно вызвано? Мы выскочили из–за стола, подбежали к порогу и ошарашенно наблюдали стремительное движение крышки, сопровождавшееся свистом рассекаемого воздуха, словно ее швырнули с неимоверной силой. Кажется, это продолжалось целую вечность, пока наконец, позвякивая и подпрыгивая, крышка не остановилась, а затем плашмя брякнулась на пол.

– Что случилось? – спросила Александра.

– Крышка с кастрюли упала. Вот странно, – я смотрела на крышку, как на нечто ожившее и творящее нам тут козни.

– Но от чего? – словно не поверил моим словам Юра. – Ее же никто не трогал.

– Не знаю, – сказала я, поводя вокруг растерянным взглядом. – Но ты же сам видел.

– Видел, конечно.

– Можно бы подумать, что ты кастрюлю поставила не на пол, а куда–то выше и она свалилась, – сказал Вася. – Но в коридоре даже стула нет.

– Упавшая кастрюля не встала бы на дно, а перекинулась набок. Нет, я нормально поставила кастрюлю у порога и нормально накрыла крышкой, – сказала я. – Сваливаться на пол у крышки причин явно не было. Чудеса!

Еще какое–то время мы тревожно мялись у порога, а потом вернулись за стол к прерванному ужину. Я подала дошедшее до готовности жаркое, разложила по тарелкам. Разговор возобновился, по–прежнему касаясь отвлеченных тем – работы и нашей с Юрой поездки в Киев. К слову я вспомнила сон, который мне там приснился, и рассказала его и то, как ходила к делегациям с Западной Украины, чтобы они разгадали явное пророчество.

– Сон сбылся просто один к одному, – выслушав меня, заметила Александра.

– Тебе часто снятся вещие сны? – поинтересовался Василий.

Только что я приготовилась перечислить основные сны из тех, которые запомнились и я их считаю вещими, как громко вмешался Юра и не дал ответить.

– А ты помнишь, что плела мне про свою соседку?

Я окаменела. «Плела»? Это слово было не из Юриного лексикона, да и тон не его… И потом – что это за «моя соседка»? Почему моя, а не наша? У меня с 18-ти лет не было ничего «моего», только наше. Странно. Я замерла, склонившись над тарелкой, – в том положении, в каком меня застал его окрик, а потом подняла ошеломлённый взгляд. И застыла.

Я не узнала своего мягкого, обходительного, интеллигентного мужа! Его лицо сползло вниз, сделалось плоским и мучнистым, каким бывало у свекрови в минуты растерянности. А синие глаза обесцветились, даже нет – стали белесыми, пустыми и холодными, словно безжизненными. Юрины губы превратились в полоску и тряслись, на всем лице обозначались злоба и желание разорвать меня.

– Про какую соседку? – я спросила это автоматически, ибо уже поняла, что любая соседка ни при чем, просто Юра не владеет собой.

– Про Гургулу.

Боже, о ком он говорит? Тетя Лиза Гургула жила по соседству с нами в пору моей учебы в школе. И тогда я ее почти не замечала. Как сравнительно новый человек на нашей улице, к тому же древняя старуха, она никогда не вызывала моего интереса. Правда, когда я училась в университете и приезжала к родителям на летние каникулы, мы с нею чаще виделись и общались, но и тут общение сводилось к одному: она журила меня за то, что я все время сижу в доме. Ей было скучно одной гулять у своих ворот на пустынной улице, вот она и поучала меня чаще бывать на воздухе. Я просто ничего не могла говорить о ней – она не оставила во мне никаких впечатлений. Да и вообще я не склонна была судачить о ком бы то ни было, на что сейчас намекал Юра. Но больше всего меня удивил даже не сам вопрос, а то, что Юра запомнил эту редкую фамилию, никогда не произносимую мной при нем. Он мог ее слышать в доме моих родителей в последние два года, когда с нами приезжала туда его мать. Моя мама, развлекая гостью, рассказывала о своей жизни и о соседях, с которыми дружила. Но отнюдь не в ироничных или предосудительных тонах! Наоборот: муж тети Лизы вообще стал знаковой фигурой в истории села, он первым из мужчин начал ремонтировать внешние стены своего глиняного жилья – мазать хату, чем подал пример остальным мужьям помогать женам в столь тяжелом труде. До этого ремонт хат считался сугубо женским делом, и мужики стеснялись заниматься этой работой. К тому же в молодости он был строителем Днепрогэса, что тоже запомнилось нашим жителям.

Я растерялась, не зная, что и думать.

– Что я о ней говорила?

– Не помнишь? Вот то–то и оно! – закричал Юра с истерическими взвизгиваниями в голосе, как кричат ругающиеся бабы. – А надо бы помнить! – его голос срывался, хрипел, захлебывался ненавистью. – Надо все помнить!

Александра попыталась успокоить его. Она неизменно принимала Юрину сторону, если у нас возникали хоть малейшие разногласия. Так принято было в народе – в трудных ситуациях поддерживать не родственника, а породнившегося члена семьи, дескать, свой всегда простит, а чужой оценит хорошее к нему отношение. Была в этом изрядная доля не столько простительного, принятого за хороший тон лукавства, сколько бесхитростного стремления поддержать более слабого. Иногда меня это обижало, иногда раздражало, но не удивляло – считаться сильной льстило.

Юра свирепел дальше и никого не слышал, на слова Александры не реагировал. Он сосредоточился на мне и намеренно выискивал и нес такое, что могло больнее задеть, обидеть, даже напугать меня. Его возбуждение достигло предела, он вскочил, забегал по комнатам, начал выкрикивать угрозы и размахивать руками.

– Я уйду, уйду, а ты повесишься, вот на этих перекладинах! – и он сначала показывал на перекладины, на которых я должна была бы повеситься, а потом хватал свои вещи и бросал в кучу.

За окном светило солнце, во дворе возились и шумели дети, мы все были при памяти, с нами ничего не случилось, и такой Юрин срыв озадачивал полнейшей абсурдностью и по–настоящему пугал беспричинностью. Справедливости ради надо подчеркнуть, что пить он что называется не умел – даже при малых дозах спиртного начинал преображаться, становился веселым, шутливым, что редко наблюдалось в нормальном состоянии. Если же выпивал больше, то в нем просыпалась агрессия, желание с кем–то поквитаться, высказать затаенные обиды, упрекнуть за них, пригвоздить обидчика словами обвинения. Но это были единичные случаи, так как Юра редко прикасался к спиртному и еще реже выпивал много. Однако теперь он очень похожим образом обличал меня в нелояльности к нему, в несправедливости и черствости и шантажировал своим уходом «навсегда, навек» единственно для того, чтобы я узнала, как без него будет плохо, и непременно повесилась. При этом он совсем не по–мужски визжал, кричал, брызгал слюной, размашисто жестикулировал.

Я понимала, что причина крылась не в спиртном, так как от пары глотков опьянения не наступает, однако мой муж впал в странное состояние, и общаться с ним как с адекватным было нельзя. Еще раз–другой попытавшись отрезвить его вразумлениями, я поняла, что ничего не добьюсь и поменяла тактику на увещевания:

– Юрочка, видишь, Шура и Вася устали. Они не понимают твоих шуток. Ты пока что успокойся, а когда они уйдут, мы поговорим.

– А, испугалась, да? Испугалась! – закричал Юра в ответ. – Нет, я уйду, уйду на глазах у всех! Пусть люди видят, как я уйду! Пусти меня! Боишься вешаться? Тогда я пойду под поезд, ты меня больше не увидишь!

Откуда–то бралась мудрость, высветившая в моем сознании факт, что Юра сейчас услышал меня и ответил – начал реагировать на сказанные ему слова. Это было положительным изменением и обнадеживало, что до него удастся достучаться.

– Хорошо, так и сделаешь, но не сегодня. Куда ты пойдешь против ночи? – уговаривала я мужа. – Завтра с утра соберешься и уйдешь. Я даже слова тебе не скажу. Великие дела надо начинать с утра, – пошутила я, зная, что Юра позитивно воспринимает примирительный тон. – А если захочешь, то мы вместе уйдем отсюда.

Устроенная Юрой сцена была омерзительна и на первый взгляд казалась не столько болезнью, сколько разнузданным проявлением дурных качеств. Наши гости с ужасом наблюдали за зятем, которого считали образцом добродетелей, примерным семьянином и настоящим интеллигентом. После его невменяемых слов они боялись уходить, боялись, что без них тут разыграется трагедия, прольется море крови, будут трупы. Но у меня всегда была сильная эмоциональная связь с Юрой, я чувствовала его, как самую себя, чувствовала, что перелом к лучшему в нем уже наступил и надо его дожимать до полного успокоения.

И правда, вскоре я заметила в Юре второе обнадеживающее изменение. Оно проявилось в его реакции на собственное поведение и свидетельствовало о противоестественном раздвоении, словно в Юрино тело проникла чужая душа и подавила его волю: произнося глупости, он сам же огорошено и со страхом вслушивался в них, как к проявлению чего–то неподконтрольного в себе. На каждое свое новое слово он беспомощно таращился и терялся, словно стал орудием поселившейся в нем дурной силы. Ощутимо от него повеяло мольбой о помощи, об избавлении от этого страшного вселения. Он только что не произносил: «Мне плохо, не обижайся, помоги мне» – но в его облике борьба за свой здравый рассудок проступала все явственнее.

Я не знала, радоваться этому или огорчаться, но хотя бы видела, что теперь смогу удержать его дома. Из него словно выпустили воздух, и он начал сникать.

– Успокойся, – говорила я дальше. – Положи руку мне на плечо, держись, – и, видя, что муж повинуется, я гладила его по спине, обнимала за талию, прижимала к себе.

От Юры послышались всхлипы перестрадавшего человека, как от маленького наплакавшегося ребенка. Он тяжело вздыхал и жался ко мне, словно от кого–то прятался.

Кое–как его возбуждение утихло настолько, что Александра и Василий прекратили тревожиться и собрались уходить.

– Пошли проводим гостей, – предложила я и мы вместе подошли к входной двери. – Кастрюлю прыгучую не забудь, – пошутила я, обращаясь к сестре, на что Юра засмеялся, преданно заглядывая мне в глаза. И это окончательно убедило, что с ним случилась беда – недавно он не владел собой не по своей вине и сам видел это и осуждал и ничего не мог сделать.

Я отщелкнула замок и толкнула входную дверь, пропуская вперед гостей и Юру. Но дверь только чуть приоткрылась и остановилась, словно с той стороны была чем–то подперта.

– А она не открывается, – сказала сестра, оглядываясь на меня.

Я просунула голову в щель и посмотрела направо: там, за дверью, устроился огромнейший пес – тяжелый, грязный и такой старый, что двигаться не только не хотел, но и не мог. Он развалился на полу спиной к двери и, неестественно вывернув голову, с довольным видом пялился на меня. Я просто опешила – такого у нас никогда не было!

– Ну–ка пошел вон отсюда! – закричала я, но пес только высунул язык и задышал чаще, не двигаясь с места.

– Что там такое? – спросила Александра.

– Какой–то пес разлегся и не хочет вставать.

Не желая прикасаться к бездомному животному, я крепче нажала на дверь и отодвинула его в сторону. Мы вышли и направились вниз. На удивление, пес встал и тяжело заковылял следом.

– С каких пор у вас по подъезду шляются бродячие собаки? – спросил Василий.

– Раньше такого не случалось. Никогда! Странно, – сказала я, оглядываясь на неожиданно появившееся животное. – К тому же он очень старый и слабый. Гляньте, еле идет. Как он вообще смог влезть на третий этаж высокого довоенного дома?

Мы вышли на улицу, пес – за нами. Причем он реагировал на наше поведение, и когда мы начали прощаться с садящимися в машину гостями, пожимать им руки и целовать в щеки, дружелюбно завилял хвостом и скопировал наши действия – ткнул их носом.

– Надо меньше прикармливать всяких приблуд, – буркнул Василий, струшивая с брюк соринки от прикосновения пса.

– Никто не прикармливает. Я его вообще впервые вижу.

Гости уехали, а мы с Юрой направились в подъезд. Кажется, пес взял тот же курс, но мы его больше не замечали.

Пес этот оставался в нашем подъезде и на следующий день и на последующий, казалось, он просто поселился тут. Неизвестно, где он питался, пил воду, мы его не подкармливали, соседи – кажется, тоже. Он был словно бесплотный и не оставлял после себя никаких следов.

Каждое утро, идя на работу, мы находили его под дверью, потом он плелся за нами на улицу. По окончании рабочего дня все повторялось в обратном порядке: пес встречал нас у ворот и провожал до подъезда, а дальше мы не наблюдали за ним. Так прошла неделя, наставали выходные дни.

В пятницу после работы мы решили наведаться в свою квартиру на Комсомольской улице, проветрить ее после похорон, привести в порядок вещи, оставшиеся от свекрови. Их было немного – постельное белье и кухонная утварь. Ее носильные вещи мы раздали соседям, а несколько золотых изделий поделили с Юриным братом, приезжавшим на похороны. И все же повозиться еще было с чем.

С улицы в наш двор вела арка длинной ровно на ширину дома. На повороте в нее нас встретила Зинаида Сергеевна, соседка из квартиры напротив, с новой собачкой на поводке. Она недавно потеряла многолетнюю любимицу, и первое время тосковала по ней, но вот, оказывается, нашла замену. Однако, как мы увидели, оставалась угрюмой и даже что–то зло бубнила себе под нос, хотя заметив нас, заулыбалась.

– У вас новая воспитанница? – спросила я.

– Да, – певуче подтвердила Зинаида Сергеевна. – Только теперь это мальчик.

– А что так? Разочаровались в девочках?

– Хлопотно. Вы же знаете, к нам в подъезд иногда заглядывали песики, привлеченные запахами моей бедной Матюши.

– Да–да, – припомнила я, что несколько раз встречала таких кавалеров, впрочем, достаточно аккуратных и тихих, – забавные зверушки приходили, вежливые, уважительные.

– Вот вы говорите, что забавные, а меня соседки ругали за них. Надоело, знаете, ведь неприятно это.

– Зачем же ругать? Песики отличались хорошими манерами, почти по–человечески понимали ситуацию.

– А нынче какой–то песик поселился на вашем коврике. И опять перед соседками я виновата. Я им говорю, что у меня мальчик и к нам теперь гости не приходят, но разве их переубедишь. Вот сидит эта Дунька на лавочке и ругается.

Я насторожилась, услышав слова «песик поселился на вашем коврике», быстро распрощалась с Зинаидой Сергеевной и поспешила во двор. Юра тоже обратил внимание на эти слова, но только тяжело вздохнул.

На лавочке, испокон веку стоящей напротив подъезда, дышала вечерней прохладой Евдокия Георгиевна, негласная распорядительница двора и наша соседка с первого этажа. Она тоже была в подавленном настроении, поэтому Юра поспешил в подъезд, а я присела рядом с нею.

– Чем вы расстроены? Кажется, теперь уже лето, пора улыбаться и радоваться, – сказала я.

– Ты встретила нащу матильду? – спросила Евдокия Георгиевна, не обращая внимания на мою вежливость.

– Да, и тоже расстроенную.

– Это я на нее накричала.

– За что?

– Ну представь – прикармливает собаку у себя на площадке. Та, значит, устроилась спать на вашем ковре, а эта миски рядом поставила, обеды ей мечет. Грязь теперь вокруг вашей двери, вонище. Она же и сама не моется, не то, что горшки после своих собак ополоснуть. Так я должна молчать? Вот и злюсь. Сейчас пса выкинула, а ей разгон устроила, заставила грязь убрать. Пусть обижается, не слиняет.

– Думаю, что вины Зинаиды Сергеевны тут не так много, как кажется.

– Ага, ты еще за нее заступайся! – рассердилась Евдокия Георгиевна. – Лучше пойди под своей дверью убери, там и тебе работа осталась. Увидишь – не порадуешься.

– Я верю вам, – сказала я и рассказала Евдокии Георгиевне наши события, начиная от своего страха перед свекровью, засевшего в меня неистребимо, и заканчивая беспричинно прыгучей кастрюлей, Юриным странным срывом и собакой в подъезде. – Верите, я так боюсь ее, – говорила я про свекровь, – что ночью ноги с кровати спустить не могу. Мне кажется, что в темноте она протянется из–под кровати и ухватит меня за ногу. Приходится Юру будить, чтобы он сводил меня в туалет. А вчера поздним вечером я вышла на кухню, и вдруг вижу – за темным окном свекровь летает, приникает к стеклу. Я так заорала, что самой жутко стало, хотя и понимала, что ничего подобного не происходит, что мне просто чудится. И Юра еще не вполне восстановился, видно, что его что–то гнетет. И ко мне изменился, как чужой стал.

Евдокия Георгиевна знала мою свекровь, немного дружила с нею, даже мыла ее в последний путь, так что выслушала меня с интересом.

– Вы с Юрой венчанные? – спросила она.

– Нет.

– А он понимает, что с ним произошло?

– Кажется, да. Он отдает отчет, что что–то произошло, но что именно – этого не понимает. Да и никто из нас, кто был этому свидетелем, не понимает. Я думаю, вот как дело было, – начала я рассуждать, только сейчас соединяя в кучу факты и осмысливая их. – Почему–то этот бродячий пес вскарабкался на третий этаж и приблизился к нашей двери, и тут же одна за другой произошли две вещи – ни с того, ни с сего упала на пол и загрохотала крышка кастрюли, а затем Юра без видимой причины возбудился и потерял власть над собой.

– Надо бы вам повенчаться. Сможешь его уговорить?