Текст книги "В обличье вепря"

Автор книги: Лоуренс Норфолк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

* * *

Фрагмент Палефатовой «De Incredibile», дошедший до нас в более поздней эпитоме этой книги, впервые фиксирует судьбы Меланиона и Аталанты [182]182
  Pal, De Incred fr. xiii.


[Закрыть], которые позже прописал в своей «Библиотеке» Аполлодор: «…и Меланион на ней женился. Говорят, что эти супруги однажды, охотясь, зашли в храм Зевса и там насладились любовью; за это они были превращены во львов». Гигин воспроизводит и приукрашивает эту историю, так же как Нонн и – Сервий, в своем комментарии к Вергилиевой «Энеиде» [183]183
  Apollod iii.9.2; Hyg, Fab clxxxv; Nonnus, Dionys xii.87—9; Serv ad Virg, Aen iii. 113.


[Закрыть]. Поздние мифографы, следуя за Гигином, истолковывают эту метаморфозу как постигшее любовников наказание за невоздержанность и ссылаются на Плиния, который утверждает, что львицы приживают котят не от львов, а от леопардов. Так что в результате происшедшего преображения они будто бы утратили всякую возможность повторить святотатственный акт.

Однако Плиний нигде не упоминает об этом факте, а изложения их судеб у прочих авторитетов отличаются противоречивостью или же неполнотой. Феогнид утверждает, что Аталанта бежит из отчего дома и от замужества, уходит в горы, где постепенно доходит «до понимания смысла» [184]184
  Theog 1287—94.


[Закрыть]. Остается догадываться, что речь, видимо, идет о смысле любви. Но к кому? Сыновей – коих как на подбор сплошь звали Парфенопеями – зачал с ней Меланион [185]185
  Hellanicus 4F99; Apollod iii.9.2, cf. Xen, Cyn i.7; Prop, i.l.9—10; Ov, Ars Amat ii. 185—92.


[Закрыть], либо все тот же Меланион, но не с Аталантой [186]186
  Paus iii. 12.9.


[Закрыть], либо с Аталантой, но Мелеагр [187]187
  Hyg, Fab lxx, clxxxxi, cclxx, cf. fr. 537N из сохранившихся фрагментов Еврипидова «Мелеагра».


[Закрыть], либо не он, а Талай Аргосский [188]188
  Hecataeus (FrGrHist 1 fr. 32); Antimachus (fr. 29 Wyss); Aristarchus et Philocles cit. ap. Schol. ad Soph, Oed Col 1320; Paus ix.18.6 et vid. Theb, fr. 6 ibid.


[Закрыть], либо Иппомен [189]189
  Schol. ad Theocr. Iii.40.


[Закрыть], либо же еще какие-то неизвестные нам люди [190]190
  Aesch, Sept 532—3, 547; Soph, Oed Col 1320—2; Eur, Ph 150.


[Закрыть].

На этом запись обрывается. Следы «Аталанты», «Меланиона» и «Мелеагра» исчезают. Отпечатки их ног взбивают землю в совершенно нечитаемый палимпсест, в котором все трое сводятся к неким свидетельствам об их существовании, к собранию более или менее правдоподобных сведений, к мимолетным схождениям различных версий их общей истории, которые сшибаются подобно противоборствующим армиям и ведут между собой бой [191]191
  «А это что? Здесь, видит Зевс, направлены обратно следы; назад глядит копыто: так ведь? Что это значит? Кто ведет так стадо? Переднее здесь задним стало, видишь? Противных направлений сплетены между собою отпечатки: право… помутился ум». Soph, Ich 80—9 ар. Р Оху ix. 1174.
  Отсылка к «Следопытам» Софокла неточна. Указанный текст находится в строках 118–124. Цитата приведена в переводе Ф. Ф. Зелинского под ред. М. Л. Гаспарова и В. Н. Ярхо.


[Закрыть]. Бескровные солдаты беззвучно вздымают оружие, обтекая затопленные травяным морем склоны, с топорами в руках, облаченные в нечеловечески черные доспехи. Там…

…в пещере: сандалия Меланиона скользит по камню…

И все-таки на каждую историю, которая худо-бедно влачится по собственным, запутанным потомками следам, найдется другая, которая сама себя поглощает. Здесь они и вовсе не оставляют никакого следа. Носы их кораблей режут морскую хлябь, чьи воды смыкаются за кормой и мчатся к берегу, чтобы смыть с песка оставленные моряками отпечатки ног. Они идут в глубь суши, и пейзаж сохраняет следы их присутствия в той же мере, в какой ландшафт, лежащий поверх подземной реки, способен выдать тайны курса в глубине текущих вод. Они закутаны в саваны собственных жизней, и черты лица формируют на какое-то – недолгое – время пересеченную местность, уникальное сочетание выпуклостей и вмятин. Но горы оседают. Впадины заполняются. Жизнепейзажи укореняются на их телах и стирают героев напрочь.

…услышал звук дыхания. Не своего…

…под охраной вепря. Анавр перелетевшее копье Ме[леагра[192]192
  Утверждают, что копье Мелеагра хранилось в сикионском святилище Убеждения, пока не сгорело вместе с флейтами Марсия во время пожара святилища (Paus ii.7.9). Судя по всему, речь идет о том же самом копье, которое он перебросил через реку Анавр, дабы победить в состязании метателей дротиков во время игр в честь Пелия (Simonides fr. 61 ар. Athen iv,172e; Stesichorus fr. 3 ap. Athen iv.l72d).
  Значимые отсылки к Стесихору и Симониду, коих цитирует Афиней – походя, просто потому, что упомянул, рассказывая о пирогах и печенье, поэму «Погребальные игры», авторство которой приписывалось то Ивику, то Стесихору. Сам Афиней уверен, что поэма принадлежала Стесихору, и в доказательство своей правоты приводит цитату из Симонида, который в рассказе о Мелеагре говорит:
Который копьемПобедил бойцов и за бурный их изгналАнавр из богатого гроздьями Иолка:Так ведь Гомер и Стесихор пропели народам.  А в вышеназванной поэме «Погребальные игры» как раз и содержится Стесихоров стих:
Амфиарай – в прыжках, а с дротом – Мелеагрпобедитель.(Перевод Н. Т. Голинкевич)

[Закрыть]

Лежало] сломанное под его ногами, как знак, что и они прошли [дорогой этой. И] шершавый камень ему царапнул кожу [до крови

И он оставил собственный свой] темный след [на стенах пещеры

Рядом со следами, что оставили] желтоволосый Мелеагр и Аталант]а…[193]193
  Происхождение данного фрагмента неясно. В качестве возможного источника предлагались «Мелеагр» и «Эней» Еврипида (среди 62 прочих его пьес), так же как и «Аталанта» Эсхила (среди других 80) и «Мелеагр» Софокла (между 113 прочими). Можно также упомянуть и об «Энее» Харемона, и о 26 книгах сочинений Стесихора, которые включали в себя и эпическую поэму «Суоферай», или «Охотники на вепря». Никандр мог обратиться к более широким контекстам в «Этолике», или «Кюнегетике», а Фриних – к традиционно принятым последствиям этой истории в «Плеврониай», или «Плевронянках». Эпитафию вепрю написал, вероятнее всего, Анит из Тегеи, Астидам же прояснил происхождение Парфенопея.
  Однако все эти «заглавия» высятся подобно надгробиям над пустыми могилами на великих кладбищах античного мира: «Этимологикум Магаум», «Ономастикон» Поллукса, «Библиотека» Фотия или «Суда». Корпусы всех этих текстов не сохранились нигде, кроме работ, подобных «Аграфа» Филарха из Навкратия. Заглавие в переводе означает «Ненаписанные вещи» и обещает нам компендий из сюжетов, нигде более не упомянутых. Самый факт их существования подтверждает в наши времена только это заглавие. Аграфа утрачены.


[Закрыть]

Часть 2
Париж

– Закройте глаза.

Девушка начала кончиками пальцев вбивать ему в щеки и в лоб кольдкрем, мазнула по переносице, а потом распределила крем по всему лицу. Быстрые удары пальцев прошлись по нижней челюсти и дальше вниз по шее, почти до самого воротника, где тут же зашуршало заботливо подоткнутое ею бумажное полотенце. Он услышал перезвон маленьких склянок и пудрениц, мягкий шорох салфеток, когда их вытягивают из коробки. Она чем-то мазнула его по самой макушке, потом сделала паузу. По уже успевшей изготовиться к этому коже прошлись ворсинки, покрыв ее пудрой. Скулы, ноздри, кончики ушей. Она приподняла ему подбородок, чтобы откинуть голову назад. Он почувствовал липкое прикосновение салфетки. Ее пальцы прижали салфетку к коже у него на шее, потом стянули, как кожицу с плода.

– Готово.

Вогнутая зеркальная поверхность отразила его голову. Бескровное отражение лица глядит в глаза самому себе. Он узнал треугольный выступ волос на лбу, небольшие мешки под глазами. Невыразительный рот над ничем не примечательным подбородком. Ближе к двадцати годам лицо у него вытянулось, и тогда кое-кому внешность его начала казаться поэтической. А другим – лошадиной. Самая печальная лошадь на свете.

После тридцати он опять округлился, и с тех пор это лицо стало его лицом. Сегодня вечером оно, размалеванное, появится на телевизионных экранах по всей стране. Мысль перекривит и без того изборожденный морщинами лоб. Эти серые губы станут отвечать на вопросы. Ему придется носить на себе эту бесцветную клоунскую рожу.

– Такое впечатление, будто я уже умер, – сказал он.

– Освещение в студии очень сильно меняет очертания лица. Тени будут падать вот так, – Барышня попыталась руками показать ему, как это будет выглядеть, – Макияж – это нормально. Здесь всем делают макияж.

Кисточка метнулась к крохотному пятнышку у него над глазом. Сол сморгнул и кивнул. Это был самый длинный ее монолог с тех пор, как он вошел в гримерную. Привел его сюда продюсер, который долго рассыпался в любезностях, прежде чем оставить его на попечение визажистки. А та просто молча указала на кресло, в которое ему следовало сесть. А потом принялась за работу. Он подумал: скорее всего, она просто нервничает. Она достаточно молода, чтобы знать его стихи с детства. Во Франции они – часть школьной программы.

Сзади отворилась дверь, и в комнату заглянула какая-то женщина. Он смотрел в зеркало, как голова ее повернулась налево, потом направо – и исчезла. Этот номер она исполняет уже третья по счету. Всякий раз Сол с надеждой поднимал взгляд, но это опять была не Рут. Наверняка она сейчас где-то в этом же здании, проходит точно такую же процедуру в точно такой же комнате. И головы, которые поплавками выныривают из ее дверного проема, точно так же неразличимы между собой. Вот только она наверняка спрашивает у них с гнусавым калифорнийским акцентом, кто они такие и какого черта они здесь забыли?

С него стянули бумажное полотенце. Девушка шумно скомкала его в руках и зашвырнула в угол. Как странно, должно быть, тянутся ее дни в этой комнате, подумал он: сидеть здесь и подмалевывать жрецов для ярко освещенного храма наверху. А друзьям своим она рассказывает о родинках и бородавках, прыщах и угревой сыпи. Даже у собственной кожи есть от тебя секреты. Ему никогда раньше не приходилось появляться на телевидении. А интервью он в последний раз давал чуть не двадцать лет тому назад.

– Как говорят американцы, – сказал у него за спиной голос и тут же перекинулся на издевательски нарочитое американское произношение: – «Ну ты прям как картинка».

На сей раз он не заметил, когда открылась дверь. Из коридора в комнату волной накатил заряд шума. В комнату протиснулась Славина башка – с нервической ухмылкой на губах.

– Фоше интересуется, не хочешь ли ты присоединиться к нему в Зеленой комнате, – продолжил Слава, – Мы не против?

Вопрос свой он в равной степени адресовал и девушке, и сидящему перед ней в кресле мужчине. Она кивнула: все готово. Он поправил галстук.

– Против, – сказал он.

Слава поджал губы. Он взял на себя большую часть переговоров с людьми Фоше и постоянно висел на телефоне, проясняя какие-то детали. И Модерссон тоже в это впутался. Рут, по другую сторону Атлантики, наверняка сделала ставку на такого же рода фигуры, подумал Сол. Но причины собственной Славиной заинтересованности в этом деле продолжали оставаться для него загадкой. Конечно, затащить Соломона Мемеля на шоу Фоше – уже большое дело. Акции Славы пойдут в гору. Он – человек, который умеет решать вопросы. Посредник. Может быть, именно на это он и рассчитывает. Вот, люди сами рвутся что-нибудь для тебя устроить, подумал Сол. Но почему?

– Мы заранее обо всем договорились, – сказал Сол. – Давай перекурим в коридоре. А потом пойдем наверх.

Он бросил последний взгляд в зеркало. Его старый серый костюм. Белая сорочка. Галстук. Он оттолкнулся и встал из кресла.

Девушка протянула ему руку.

– До свидания, мсье Мемель. Удачи вам сегодня. Я читала все ваши книги. Сразу хотела вам сказать.

Он улыбнулся и молча поблагодарил ее за то, что не сказала. Принял ее руку – в обе свои. Слава потоптался на месте, потом вынул пачку сигарет и предложил одну Солу.

– Есть одна проблема, – сказал он Солу уже в коридоре. – Рут опаздывает.

Мимо них то и дело проходили небольшие группы людей, и каждая состояла из одинокой фигуры в сопровождении услужливой свиты помощников. Эскорт состоял из поджарых молодых людей и женщин чуть постарше, и все одеты с иголочки. Они сыпали на ходу названиями и датами; в ответ человек в центре либо кивал, либо качал головой, и лицо его было скрыто бледно-бронзовой маской из пудры. Точно такой же, заметил Сол, как у него самого. Он затянулся сигаретой и поднял брови.

– Ее самолет приземлился всего сорок минут назад. Фоше считает, что начинать нужно без нее. Ее введут в кадр, как только появится такая возможность.

– Она еще даже не в здании? А когда эфир?

Однако за вспыхнувшим вдруг раздражением он почувствовал странную нотку облегчения. Были такие ответы, которые он бы мог проговорить куда свободнее, если бы Рут при этом уютно и покойно сидела в плюшевой капсуле своего лимузина – где-нибудь подальше отсюда. Он представил себе, как она то опускает голову в бархатной полудреме, то опять вздергивает ее вверх, пока машина скользит по бесконечным улочкам с односторонним движением. Есть в лимузинах что-то неостановимое.

– Через двадцать минут, – сказал Слава.

Лучи света колоннами спускались из кромешной тьмы студийного потолка. Техник откинул голову, прикрыл глаза рукой и ткнул пальцем куда-то в самый верх светящейся колонны. Та послушно заколебалась и исчезла. Сол проводил его жест взглядом.

Высоко-высоко, возле дырчатого потолка, свисали с порталов черные металлические фонари, как летучие мыши. По команде снизу они то складывали, то расправляли крылья, заставляя водопад электрического света меняться. Прищурившись, Сол разобрал наверху, во тьме, карабкающиеся по металлическим конструкциям человеческие фигурки. Свет усилился, потом начал пульсировать.

– Это Макс, – сказал оказавшийся тут как тут Слава.

Человек поднял руку, поприветствовав кого-то в самом дальнем конце студии.

В глазах у Сола плавали раскаленные отпечатки юпитеров. Он увидел, как с другой стороны, сквозь суетную мешанину затухающих вспышек, идет ведущий. Белые, желтые, янтарно-красные. Потом они погасли, и появилась знакомая фигура.

Когда он впервые услышал о Максимильене Фоше, тот был мало кому известным обозревателем и сотрудничал с отделом культуры «Пари-суар». И во время бурных дебатов по поводу первой своей книги Сол ответил отказом на его просьбу дать интервью – как и на множество других подобных просьб. Несмотря на это, Фоше написал-таки заметку о «деле Мемеля». Вполне благожелательную, насколько запомнилось Солу. С тех пор, кажется, прошло бог знает сколько времени. Теперь Макс Фоше был куда популярнее большей части тех людей, которых приглашал к себе в студию. Каждый четверг в восемь часов вечера его лицо смотрело с экранов телевизоров из конца в конец страны. Волосы он зачесывал назад и то и дело пробегал по ним пальцами, когда слушал очередного своего гостя. Он был очень похож на одного итальянского пианиста, на выступление которого Сол как-то раз ходил в Вене и чьей фамилии с тех пор так ни разу и не сумел вспомнить.

Время от времени Солу приходилось встречаться с Фоше. Критик кивал ему на открытии какой-нибудь галереи или махал рукой в ресторане и подходил к столику. Внимание Фоше было лучше любой рекламы, посетители ресторана принимались бросать на него как бы случайные взгляды или же смотрели прямо, ничего не стесняясь, и постепенно между столиками прокатывалась легкая рябь узнавания: «Это поэт, тот самый, что…», или иначе, если они принадлежали к более младшему поколению: «Помнишь, в школе читали его поэму?» Кто-то выуживал из памяти полузабытую цитату, застрявшую там со школьных времен. Такое же чувство возникало у него по отношению к застенчивым студентам, которые иногда подходили к нему в кафе, или к психам, которые объявлялись на пороге его квартиры, или к письмам, которые он получал по почте – на незнакомых языках, страница за страницей текста, совершенно нечитаемого, за исключением старательно, по буквам переписанных цитат. Кому они писали, с кем пытались поговорить? Ему уже сорок девять. Строки, которые они цитировали, были написаны полжизни назад. Мальчик, который заполз когда-то во тьму пещеры, выбрался оттуда совсем другим существом. Его жизнь давно перестала быть жизнью, записанной в этих строках, а сам он давно перестал быть тем человеком, который эти строки написал: именно эти строки и сделали его другим. Много лет тому назад он убил человека. Тот человек все равно умер бы. Но он убил его.

Об этом речи не будет. Не будет речи о «деле Мемеля». Если его об этом спросят, он просто встанет и выйдет вон, что бы там ни подумала про себя Рут. Она приехала, чтобы снять по его поэме фильм. Он приехал ради нее. А не по собственной воле.

Сол смотрел, как на другом конце студии Фоше делает последние приготовления. Маленькая вселенная помощников и ассистентов вращалась вокруг него, дотрагиваясь до его плеча, подхватывая под локоток, нашептывая на ухо. Курсировали по рукам папки с зажимами, на креслах вешались ярлычки. Один из помощников поднес маленькое зеркальце, Фоше поводил головой вправо-влево – и удовлетворенно кивнул.

К ним подошла молодая женщина и представилась ассистентом продюсера. Она пригласила Сола пройти с ней в другой конец студии и, пока шла, разговаривала с ним через плечо. По залу на бесшумных резиновых колесах подкатывали камеры – поближе. По бетонному полу змеились толстые черные кабели, через одинаковые интервалы прихваченные клеящейся пленкой. Все они сходились к озерцу света, где возле низенького столика стояли друг напротив друга два стула. Фоше уже свой занял. Ему как раз цепляли к лацкану микрофон. Провод аккуратно пропустили под пиджаком, вывели сзади и подсоединили к приземистому ящичку, ощетинившемуся другими такими же штекерами и проводами. Ведущий встал, чтобы обменяться рукопожатием: сначала со Славой, этак походя, потом с ним.

– Это большая честь для меня, мсье Мемель, – начал Фоше, пока ассистенты возились вокруг Сола, – Слава уже сказал вам, что мадам Лакнер задерживается? Это наша вина. Нужно было предусмотреть возможные задержки. Но вы здесь, и это, между нами, самое главное. Чтобы вы прервали свое молчание именно здесь, – Он обвел рукой студию, похожую на ангар, – Для нас это важно.

Фоше говорил и говорил, легко и плавно. Сол понял: ведущий просто пытается заранее снять возможное напряжение. Он отогнал непрошеную мысль о том, что все это неправильно, что Рут здесь нет, что он и понятия не имеет, о чем ему хотелось бы поговорить, потому что он уже успел сказать слишком много, давным-давно, другому такому же вкрадчивому человеку, что ему следовало бы просто взять и выйти вон из этого круга света, из этой студии. Договоренности, над которыми так долго и упорно трудился Слава, не будут стоить ровным счетом ничего, как только его лицо появится на миллионах телеэкранов. Что тогда помешает Фоше задать любой удобный лично для него вопрос?

А потом он увидел, что у техника, который возился с проводками от микрофона, из кармана куртки торчит потрепанный томик его стихов и что служители Фоше, вместо того чтобы самозабвенно взирать на истинного бога этой управляемой вселенной, повелителя искусственных света и тьмы, украдкой приглядываются к нему. В статьях, посвященных ему и его творчеству, слово «затворник» встречалось слишком часто. И не соответствовало действительности. На каком-то из невидимых отсюда мониторов включили звук, и взрыв шума сбил его с мысли. Кто-то велел приглушить огни. Пошла знакомая музыка. Маленькие красные лампочки замигали в темноте, окружившей тот островок желтоватого света, который удерживал их здесь и сейчас, его и Максимильена. Кто-то произнес: «Пять секунд». Слишком поздно.

«Эберхардт». «Профессор Якоб Фойерштайн». При первом же упоминании о любом из них встать и выйти вон. Ну, Рут, удружила.

Тусклый свет понемногу разгорелся до полноценной электрической зари. Фоше развернулся лицом в точку, расположенную где-то слева от Сола, и начал говорить:

– Самые болезненные раны мы наносим себе сами. Что случилось с человечеством между тысяча девятьсот тридцать девятым и сорок пятым годами? Мне доводилось общаться со многими из величайших художников нашего времени, здесь, в этой программе, и тема эта – вне зависимости от того, выходила наша беседа непосредственно на нее или нет, – во многих случаях оставалась одной из ключевых. Что мы натворили? Как это вообще могло случиться? И сегодня у меня в гостях человек, которого многие из нас считают истинным хранителем нашей памяти – и наших сомнений. А также и ответа на эти сомнения, который, может статься, скрыт за сложной логикой и густой образностью самого известного и самого выдающегося из его произведений. В пятьдесят первом году поэма «Die Keilerjagd», или «La Chasse au Sanglier» увидела свет в одном маленьком венском издательстве. Написана она была при весьма необычных обстоятельствах никому не известным поэтом по имени Соломон Мемель. Основанная отчасти на мифе об охоте на Калидонского вепря, отчасти на событиях, которые случились с ним самим в годы войны…

Анализ стиля Фоше – плевое дело, подумал Сол, пока интервью шло своим чередом. «Может быть» использовалось для того, чтобы прощупать почву там, куда он собирался сделать следующий шаг. Встретив сопротивление, он отступал за «Можем ли мы согласиться с тем, что?..» Резкое возражение тут же вызывало на свет божий «Впрочем, это вопрос сложный» – и смену темы. Они танцевали вдвоем и более или менее попадали в такт.

– Для многих из нас «Die Keilerjagd» есть представительный символ того напряжения, которое существует между тем, что мы обязаны делать, что нам следовало бы делать и что реально можно сделать перед лицом зла, – сказал Фоше, обращаясь к Солу. – В обычной жизни люди цитируют куски из вашей поэмы, может быть, даже и не зная о том, откуда взялась эта цитата. Французские школьники проходят ее на уроках, заучивают отрывки из нее наизусть. Как и дети из многих других стран. – Фоше не стал развивать последнюю мысль. – Зло поселилось в вепре. Он – воплощение насилия, вседозволенности. Охота на вепря означает также и охоту за всем, что с ним связано. Они и правда этого хотят, как вам кажется?

Прежде чем окончательно отправить вопрос в адрес собеседника, Фоше лепил его руками. Он кивал во время ответов Сола; ткань его костюма собиралась складками, когда он, сам того не замечая, складывал ладони в этакой пародии на молитвенный жест. Юпитеры светили на двоих мужчин, которые говорили, размахивали руками – и ни один не отбрасывал тени. Слова порхали вокруг них и падали замертво.

– Темы, которые затрагивает ваша поэзия, носят универсальный характер, поскольку вы строите ее на событиях типичной человеческой жизни – вашей собственной. Типичной для середины двадцатого века, я хотел сказать: утрата, за ней бегство, потом сопротивление – и возмездие. Вашему творчеству рукоплескали, его пытались дискредитировать – или странным образом перелицевать наново…

За пределами круга, ограниченного режущим глаз светом прожекторов, не было ничего, только тьма. Сол услышал там какой-то шум, суету и без всякой надежды на успех попытался разглядеть, в чем дело. Следующий вопрос Фоше касался финальной части поэмы. Сейчас опять всплывут старые придирки Райхмана, и он ответит, что поэзия не течет по руслу бытия подобно прозрачной реке. Иногда над ней приходится и поработать.

Но что в действительности произошло в пещере? И что все это значит? Ответы на эти вопросы интересуют всех.

– Известный немецкий критик поставил последним строкам поэмы такой диагноз: «фатальная неопределенность». Что, в свою очередь, насколько я помню, привело к весьма ожесточенной дискуссии.

Сол понимал, куда клонит Фоше. «Известный немецкий критик» уже давно взял свои слова обратно, однако Сол не стал об этом упоминать. Он начал говорить о том, что в глубине даже самого что ни на есть точного воспоминания всегда живет неизбывный привкус сомнения. Воспоминания – существа опасные, и опасность эта таится в самой их природе. Люди и выдумывать начинают потому, что иначе просто не могут. Он попытался выразить эту мысль как можно яснее и проще.

– Ну, это вопрос слишком сложный, – сказал Фоше уже во второй раз за сегодня. – Вы согласились на экранизацию. Но степень неоднозначности, допустимая в поэзии, в кино попросту невозможна. Приходится принимать решение, что показывать, а что нет. Многие обозреватели здесь, в Париже, были сильно удивлены тем, что вы дали согласие на киноадаптацию, да еще и режиссеру, известному своими, скажем так, бескомпромиссными методами работы. Финал вашей поэмы уходит во тьму – в стигийскую тьму, если позволите, – в которой путеводные нити, намеченные вами в начале поэмы, либо отсутствуют, либо теряются из виду. Но разве можно снять подобную тьму в кино?

Этот вопрос был предназначен для Рут, сообразил Сол. Насколько он понял, ее фильм задумывался как своего рода продолжение или постскриптум к поэме. Время действия переместится в некую не слишком определенную современность, и чисто эмоциональный сюжет об охотниках и об их добыче продолжится так, словно все они остались живы. Все тайные ходы его собственной поэмы закончатся задолго до начала той сцены, которой откроется фильм. В полной безопасности. Они с Рут знакомы с детства, поведал он Фоше, который тут же разыграл удивление и перевел разговор на проблему взгляда в прошлое и на те шутки, которые иногда играет с нами история. Затем ведущий задал длинный и сложносочиненный вопрос, нарочито перегруженный всяческой умностью, – и Сол почти сознательно пошел на чисто внешний комический эффект, ответив простым: «да». По поводу молоденькой актрисы, которая должна была сыграть роль Аталанты-Фиеллы, ходили кое-какие слухи. Эфирное время подходило к концу.

– Мне бы хотелось завершить сегодняшнюю встречу, вспомнив о том моменте, когда зародилось это произведение искусства, когда совсем еще молодой человек пробирается в кромешную тьму, где ждет его враг. И в этот же самый миг молодому поэту приходит в голову первая строка той поэмы, которая позже окажется величайшим из его творений. А в далеком-далеком прошлом охотник, не прошедший инициации, ждет у входа в пещеру, в которой затаилась его добыча. И все-таки в каком-то смысле слова все они были одним и тем же человеком, в один и тот же момент времени, перед лицом одного и того же врага.

Все не так, подумал Сол. Я теперь совсем другой человек. Тогдашний дрожащий мальчик – разве есть в нем что-то общее со мной нынешним? Да и бог бы с ним… Он поговорил о том, что тело запоминает события внешней жизни совсем по-другому, чем разум, а память – опять другим, третьим способом. Фоше умудренно покивал головой, поблагодарил его за столь интересную мысль – и на этом все кончилось.

Благодарю вас благодарю вас благодарю вас благодарю вас.

– …Когда я буду разглядывать полотна самого выдающегося из ныне живущих британских живописцев, в ожидании его первой полной ретроспективной выставки, которая откроется на следующей неделе в Гран-Пале, здесь, в Париже. Еще раз – благодарю вас, Соломон Мемель. И – доброго вам вечера.

Лучи юпитеров ушли вверх, и маленький театр растаял. Камеры покатились вспять, ассистенты двинулись вперед. Он поднял голову на перестук женских каблучков. Перед ним стоял тот самый техник и протягивал книгу. Его второй сборник. Автограф. Через его плечо Сол увидел, как откуда-то из общей студийной суеты возникла высокая женщина с длинными медно-рыжими волосами. И пошла вперед, улыбаясь ему сквозь усталость.

– Соломон, – сказала она.

– Рут, – ответил он и встал, чтобы ее обнять. – Ты приехала.

* * *

Жарким летним днем, после полудня, в 1938 году, молодая женщина шла по воде широкой и мелкой реки. Тонкую ткань платья она подвязала чуть выше колена и брела, никуда не торопясь, глядя прямо перед собой в прозрачную воду, оставляя след из маленьких юрких водоворотов, которые рассыпались по воле течения и исчезали перед каждым следующим шагом. Дно было песчаное, усыпанное гладко окатанными голышами. На самой стремнине под поверхностью колыхались длинные полосы ярко-красных водорослей. Женщина направлялась именно к ним. С берега за ней наблюдали двое молодых людей.

Сол лежал на песке и смотрел, как она нагнулась и вытянула из воды длинный перекрученный канат; как только она подняла свою добычу вверх, к солнышку, цвет у водоросли стал темнее и гуще. Она принялась распутывать отдельные побеги, попутно стряхивая с них воду. Капли падали в воду и исчезали. Она перекинула траву через плечо, вокруг шеи, и повернулась к нему: до нее было метров двадцать-тридцать. На бегу она провела пальцами, будто гребнем, по волосам, длинным и рыжим, – и оттянула прядь в сторону. Потом повернулась в ту сторону, куда текла река, и что-то крикнула Якобу, который шлепал ногами по мелководью у берега.

Сол откинулся на спину и закрыл глаза. Река текла буквально в двух шагах от него, почти бесшумно. Воздух был неподвижен, и его повело в сон. Но где-то далеко в воздух вспорхнули три крика – и метнулись по-над рекой, разбавив густую предвечернюю жару. Образ юной женщины в красном боа, с платьем, подвязанным вокруг бедер, грубо оттолкнула в сторону внезапно возникшая перед его мысленным взором неуклюжая птица с короткими нелепыми крыльями, сплошь ощетинившаяся органными трубами, из которых валили струи раскаленного пара: ту-у, ту-у-у, ту-у-у-у. Он поднял голову, щурясь против ярких солнечных бликов на поверхности воды.

Послеполуденный поезд из Лемберга известил о своем прибытии свистком: как всегда на подходе к лежавшей чуть дальше по речной долине деревушке под названием Садагора. Оттуда он отправится вдоль по извилистой рельсовой нитке, которые с явной неохотой имитируют прихотливые речные меандры, то приближаясь к воде, то отбегая в сторону, прежде чем выйти наконец к мосту прямо возле главного городского вокзала. Вокзал расположился у подножия горы, и оттуда почти сразу же отправится трамвай, поджидающий поезд из Лемберга, – чтобы начать кропотливый подъем вверх по склону, по направлению к центру города. Свисток – сигнал, что им пора трогаться в путь. Сол приподнялся на локтях и крикнул в сторону реки:

– Якоб! Рут! Нам пора!

Гудок прозвучал вновь, словно в подтверждение его слов. С мелководья на противоположном берегу по направлению к Солу медленно побрел Якоб – раздумчивый аист. Рут размотала свой махровый шарф и зашвырнула в воду, которая тут же уволокла его прочь.

Главный городской вокзал был минутах в двадцати ходьбы по пыльной проселочной дороге, которая шла вдоль реки – по другому, чем железная дорога, берегу. Шли молча. Они ходили здесь сотни раз, и по пути не могло попасться ничего такого, о чем уже не было говорено и переговорено: буковые рощи, крестьянские амбары, река, железнодорожное полотно на той стороне и плоские поля, которые уходили в бесконечность – до самого восточного горизонта.

До них донесся постепенно замедляющийся перестук лембергского поезда. Показался стеклянный купол вокзала. Локомотив выпустил клуб дыма, свистнул еще раз и заскрежетал тормозами на подходе к мосту. Они прибавили ходу и вскоре увидели подле товарного депо знакомую красно-белую ливрею трамвая. Водитель, обмахиваясь фуражкой, прохаживался вдоль борта. Потом он забрался в кабину, и через несколько секунд они услышали лязг двигателя и увидели, как трамвай дернулся с места. И тут их словно током передернуло.

– Давай!

Рут раскинула руки в стороны, Сол и Якоб ухватились за них и все трое бегом сорвались с места. Буквально в нескольких метрах впереди них трамвайные рельсы выходили на дорогу. Молодые люди разбежались по сторонам от полотна, растянув девушку за руки в разные стороны – а трамвай тем временем, грохоча, взобрался на пригорок и свернул на дорогу. Они бежали впереди него и держали Рут прямо у него по курсу. Трамвай рокотал сзади, набирая скорость.

– Ма-а-мочки! – взвизгнула Рут и, будто бы и впрямь выбившись из сил и поминутно теряя равновесие, еще прибавила ходу.

Звякнул трамвайный сигнал. Она попыталась выдернуть руку, сперва у Сола, потом у Якоба, но ни тот ни другой не отпускали. Трамвай скрежетал и лязгал, надвигаясь сзади. Лицо Рут перекривилось гримасой неуемного страха – или удовольствия. Чугунный ритм приближающегося трамвая отдавался у нее в ногах. Каблуки выстукивали мостовую. Как же от них вырваться? На короткое время она обогнала их обоих – с руками, по-прежнему накрепко зажатыми с обеих сторон, с юбкой, летающей вокруг колен. С площадки трамвая что-то крикнул кондуктор, сигнал прозвенел опять, уже громче. И на сей раз кондуктор явно собирался звонить столько, сколько потребуется.

Якоб отпустил руку. Рут соскочила с рельсов, крутанулась вокруг своей оси и обняла Сола. Трамвай с разочарованным видом прогромыхал мимо и заскрежетал тормозами, выруливая к остановке возле вокзала. Якоб бросил многозначительный взгляд на Сола и Рут и потрусил следом за вагоном. Рут пыталась отдышаться сквозь смех; Сол все еще не разжимал рук. Потом она высвободилась и пошла вслед за Якобом.

На привокзальной площади уже ждала трамвая небольшая кучка пассажиров, сошедших с лембергского поезда. Теперь они начали подниматься с расположенных вдоль фасада скамей и протискиваться со своими коробками, свертками и чемоданами в трамвайные двери. Сол, Рут и Якоб дождались, пока последний из них не окажется внутри вагона, а потом в одну секунду заскочили на заднюю площадку; краснолицый кондуктор в форменной фуражке неодобрительно посмотрел на них и покачал головой. Он был отцом их одноклассника, Густля Риттера. Якоб извиняющимся жестом развел руки, и все трое протиснулись к самому последнему сиденью. Отец Густля дал сигнал к отправке, и трамвай тронулся.

Ноги, даже сквозь одежду, липли к планкам скамьи. Рут сцепила пальцы, сложила руки, зевнула и откинула голову назад. Глаза у нее были закрыты. Лето сделало тон ее рыжих волос еще более ярким, а под глазами разбросало россыпь веснушек. Сол и Якоб встретились взглядами – поверх ее лица.