Текст книги "В обличье вепря"

Автор книги: Лоуренс Норфолк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Молчание нарушил один из молодых людей. Он что-то пробормотал и сделал нетерпеливый жест в сторону Сола. И отжал большим пальцем предохранитель на автомате.

Но тут снова заговорил старик, так же быстро и тихо, как раньше. Сол увидел, как на лице у молодого человека появилось упрямое и недовольное выражение, потом он посторонился, чтобы дать дорогу старику. Тот присел перед Солом на корточки, по-прежнему не выпуская из рук допотопной винтовки, и начал всматриваться Солу в лицо. И снова Солу вспомнилась та женщина, которую он увидел, когда очнулся в самый первый раз. Потом старик вдруг выбросил вперед руку с раскрытой ладонью, так, словно собирался отвесить Солу оплеуху. Но в нескольких сантиметрах от лица движение замедлилось, и рука легла Солу на щеку так, что это стало похоже на ласку. Старик заговорил.

– Скажи правду, – перевел Дядя Америка, – Про место.

И опять то же самое слово. Аксани? Хаксане? Старик не сводил с него глаз, внимательно вглядываясь ему в лицо.

– Я говорю правду, – сказал Сол, – Настолько, насколько сам ее помню.

Старик смотрел на него еще несколько секунд, потом убрал руку и встал. Он сказал еще какую-то фразу, и по гневному выражению, которое вдруг вспыхнуло на лицах у молодых людей, Сол понял, что ему поверили. Да, гнев, здесь ошибиться было невозможно, но за ним что-то еще, вроде опасения или дурного предчувствия. Он сам не мог внушать им никакого страха – только то, что за ним стояло, про что они задавали ему вопросы, на которые он при всем желании ответить не мог. Да, он добрался до дна каменной чаши, вырубленной в местных скалах. И чего же здесь, спрашивается, можно было опасаться?

В течение следующих нескольких дней лицо, которое ему случалось видеть чаще других, было лицом Дяди Америки: курносое и толстощекое, и рот слегка приоткрыт, как будто его хозяин постоянно удивлен тем, что происходит вокруг. Он входил в дом своей обычной разболтанной походкой, ставил на глинобитный пол котелок с холодным постным супом, а потом и сам с глубоким вздохом садился рядом с котелком, положив на колени автомат. Потом он показывал Солу палец: «Один!», другой палец: «Два!», и третий: «Три!» После этого маленького ритуала он передавал котелок Солу и, пока тот ел, говорил не затыкаясь.

– Хеллас! – ударил себя кулаком в грудь Дядя Америка, обозначив собственную национальную идентичность, – Грек!

Итак, на первый вопрос Сола последовал незамедлительный и прямой ответ. Дальнейшие разыскания, когда ему все же удавалось пробиться сквозь громогласный монолог Дяди Америки и сформулировать вопросы так, чтобы тот их понял, редко бывали настолько же удачными. Ни в какой Америке, насколько понял Сол, его собеседник не был. Он собирался туда поехать, к своему не то двоюродному, не то троюродному брату, который вырос в близлежащем городке и умел писать. Дядя Америка много раз заставлял престарелых родителей двоюродного брата, которые теперь уже умерли, читать, перечитывать, объяснять, а потом объяснять еще раз его письма. Таким образом, тоненькая нить, которая связывала его с троюродным, не то четвероюродным братом, прервалась, а вот проблема, как добраться до Америки, осталась. Потом началась война и еще сильнее все запутала. Познаний Дяди Америки в английском языке было явно недостаточно, чтобы объяснить, каким образом он эти познания приобрел.

По мере того как Дядя Америка вспоминал свой запас английских слов и с неохотой расставался со своим нежно лелеемым проектом, выяснилось, что немцы стоят отсюда довольно далеко. А вот враги нашего старика, те совсем близко, объяснил он. Взмах руки и резкое движение вниз. В соседней долине? На другом берегу реки? Они потому за немцев, что Геракс вместе с andartes. Это у старика такое пот de guerre.

В те дни, когда Дядя Америка не появлялся, котелок с холодным супом приносили молодые бородачи с автоматами. Они смотрели на него без каких бы то ни было эмоций на лице, кивали, уходили. И он опять оставался один в едва ли не полной темноте, еще более полной после этих кратких ослепительных интерлюдий. По мере того как его глаза опять начинали привыкать к полумраку, проявлялся понемногу испод дерновых подушек, которыми была выложена крыша, потом – закопченные балки, на которых лежал дерн. Запаха дыма теперь совсем не чувствовалось, а только сухая звериная отдушка. Огня здесь никто не зажигал уже долгие годы. В голове у него бродила стихотворная строчка, что-то вроде «черный, как дым, и тяжелый от жира» или «плотный от жира»; слова стыковались как-то неправильно. Он час за часом гонял ее так и эдак, а вместе с ней и другие обрывки, покуда снова не открывалась дверь. Откуда эти слова и кто их автор, он никак не мог вспомнить. Он думал, а вдруг вернется та женщина.

– Один!

Дядя Америка отвалил наружный засов и оставил дверь открытой, чтобы впустить внутрь свет и воздух. И – следующие два числительных. Из кармана у него появился ломоть плотного хлеба, и, пока Сол жевал и прихлебывал суп, грек опять принялся говорить. Сол слушал тусклое эхо древнегреческого языка, который когда-то давным-давно учил в школе, но те дни казались ему теперь даже более далекими, чем вынесенные из них основы языка; понимать получалось разве что отдельные фрагменты, которые как-то сами собой пробивались сквозь невнятную манеру речи Дяди Америки, а потом опять уходили под поверхность и терялись в глубине. В многословных его речах были свои фигуры умолчания – и целые темы, которые наталкивались на границы их крайне бедного общего языка гораздо быстрее, чем прочие. И он не понимал, действительно ли Дядя Америка его не понимает или же просто предпочитает не понимать. Однако, когда он спросил наконец о женщине, ему потребовалось всего лишь нарисовать руками грубый контур женского тела, и Дядя Америка тут же кивнул и ответил:

– Геракс дал ей имя. Она ребенок ребенка… другой женщины.

Дядя Америка сцепил руки и с силой потянул в разные стороны. Речь явно шла о каких-то семейных связях, объяснить которые он был не в состоянии.

– Фиелла, – сказал он.

Затем на лице у него появилось озадаченное выражение, как будто в том, что он сказал, было нечто непостижимое, в том числе и для него самого. Или – в этой самой Фиелле. Потом он начал объяснять, что, если Сол попытается отсюда сбежать, другие andartes его застрелят. Он, Дядя Америка, тоже его застрелит.

– Да как же я сбегу-то? – взорвался Сол, как только более или менее ясный смысл последнего высказывания вырисовался у него в мозгу. И указал на свои ноги.

Лицо у дяди Америки снова сделалось озадаченным. Потом, поняв, в чем дело, он расхохотался в голос – и то правда, Сол едва мог самостоятельно держаться на ногах. Дяде Америке приходилось поддерживать его, когда он выходил наружу, чтобы облегчиться, и даже тогда Сол морщился от боли. Впрочем, выходил он всегда с радостью, потому что это была единственная возможность покинуть сумеречный мирок хижины. Снаружи он мог наконец выдохнуть тамошний затхлый воздух и набрать в легкие свежего. Воздух был разреженный и холодный. По обе стороны от хижины вверх уходили горные склоны, непосредственно перед ней был спуск, постепенно расширяющийся книзу, где к нему выходили две-три небольшие рощицы. Это было ответвление достаточно большой долины, которую можно было разглядеть через кроны росших внизу деревьев и густой тамошний подлесок. Поскольку устье лощины сплошь заросло лесом, то из долины обнаружить даже самый факт существования этого укромного местечка было, наверное, нелегко. Хижина стояла почти на самом верху. И ни единого следа другого человеческого жилья, да и вообще каких был то ни было признаков человеческой деятельности, здесь не наблюдалось. Один раз Сол увидел, как где-то на юго-западе вверх поднимается струйка дыма. Он решил, что там должна находиться либо деревня, либо лагерь andartes. Одна его рука как раз была переброшена через плечо Дяди Америки; другой он указал греку на дым. Тот радостно осклабился и потер рукой живот. На следующий день он принес кусок вареного мяса и смотрел, как Сол жадно пожирает его, а потом слизывает с пальцев жир. Но он так и не подтвердил ни того, что дым действительно идет из лагеря andartes, ни того, что враги Геракса живут в соседней долине. Точно так же и в другой раз, когда у них едва ли не полдня ушло, пока он объяснил, в каких отношениях находились он сам, его двоюродный брат и родители его двоюродного брата, которые жили в близлежащем городишке. Но за все это время Дядя Америка так ни разу и не упомянул названия этого города.

Отмороженные ноги Сола начали приобретать свой естественный цвет. Два ногтя на правой ноге держались на честном слове. На левой он уже почти мог стоять, хотя боль достаточно быстро делалась непереносимой. В дневное время суток находиться в хижине становилось все труднее. Его пытаются здесь спрятать, или он в плену, или же его просто держат под замком, пока не решат, что уже пора его ликвидировать? Потом три дня подряд Дядя Америка не появлялся вообще, а молодые бородачи стали заходить к нему по двое: один оставался в дверях и смотрел, как другой ставит на пол еду. Одного из них он помнил с той самой ночи, когда его приходил допрашивать Геракс, но этот человек никак не выдал, что узнает его, – ни на секунду. На четвертый день пришли еще двое, и с ними был Дядя Америка.

– Завтра идем гулять, – сказал он. – Ноги в порядке.

И махнул рукой в сторону задней стены хижины – то есть на север, предположил Сол. Опять в горы. Ответ мог быть только один. Он быстро кивнул. Другие двое тихо говорили между собой. Лица их как всегда были бесстрастными, но движения – быстрыми. Один гонял из угла в угол рта спичку, потом вынул ее, перевернул, постучал ею по ноге и отправил на прежнее место – причем движение это он повторял из раза в раз.

– А что случилось? – спросил Сол у Дяди Америки.

Тот покачал головой:

– Завтра.

Но завтра наступило в тот же день, после полудня. Сол как раз попытался встать, когда услышал внизу, в долине, перестук пулеметной очереди. Он потерял равновесие и упал на пол. Как только охранники ушли, он перебинтовал ноги и стал думать, что делать дальше. Если он не сможет идти, они его застрелят – вот что означал этот их последний визит. Но идти он не в состоянии. А завтра – уже вот оно, завтра.

Он распахнул дверь хижины и пополз на четвереньках вверх по склону. Если только ему удастся добраться до гребня горы…

Он понятия не имел, что станет делать дальше, если доберется до гребня горы. Пулеметный огонь звучал неровно, короткие очереди перемежались с длинными, из более мощного, судя по звуку, оружия. И стрельба эта одновременно вроде бы и приближалась к нему, и удалялась. Потом он начал различать одиночные выстрелы. Ближе. Бой разрастался. А ползти на четвереньках было ничуть не легче, чем идти. До гребня ему не добраться.

Он остановился и посмотрел вниз, на крышу хижины, едва отличимую от той земли, из которой она выросла. Доверху еще двадцать совершенно непроходимых метров. А донизу, наверное, метров пятьдесят. Опять россыпь ружейных выстрелов. Но откуда на сей раз? Где я вообще? – подумал вдруг он. Он пополз, подтягиваясь на руках, к деревьям и густому кустарнику у входа в лощину. Вот там и спрячусь, подумал он. Каждое его движение теперь отдавалось в ногах. Кости там, внутри, рассыпались на острые щепки, и каждая вонзилась в плоть. Он полз и полз вниз по склону. Стрельба была двух разных типов – далекая и близкая. Более тяжелый ствол вроде бы замолчал, но ближняя пальба звучала очень близко. До деревьев еще двадцать метров. Подлесок густой, отличное укрытие. Он там будет в безопасности. И тут из зарослей прямо на него вышел andarte.

Он поднял винтовку и навел ее на Сола. Но смотрел он, должно быть, чуть выше ружейного прицела, как догадался – уже постфактум – Сол. Он встретился взглядом со своей потенциальной жертвой, и тут Сол увидел, что глаза у него голубые, того же самого оттенка, что и у старика. Потом по лицу andarte медленно расползлось удивленное выражение. Он потерял равновесие и упал, схватившись за плечо. Секундой позже хрустнул винтовочный выстрел. Не из его винтовки. Партизан лежал на земле. Откуда-то у него из-за спины, из самой глубины кустарника, начал кричать мужчина, и кричал не переставая. Кто-то выкрикнул команду высоким возбужденным голосом. Вставай, приказал он себе, как только увидел, что к нему бегут двое солдат и один уже перехватывает поудобнее винтовку, чтобы выстрелить ему в бок. Сейчас нужно встать, обязательно. Если он останется лежать на земле, они его застрелят.

Падая, он успел заметить женщину, всего на долю секунды. Фиелла стояла на коленях, возле рощи, окруженная солдатами. Куртка расстегнута так, что видны обе груди. Руки у нее были связаны, или, может быть, она просто заложила их за спину? Кто-то из солдат приставил к ее затылку ствол винтовки.

Вспышки, части предметов, возникают одна за другой и исчезают во тьме. Он пытался их удержать, но они не желали останавливаться, не желали выстраиваться в какую бы то ни было логическую последовательность; они двигались в своем собственном ритме. Перед лицом у него была твердая земля с одним-единственным вбитым в нее гладким камнем. Голова у него разламывалась. Значит, это все-таки была деревня, подумал он, вернув себе на секунду возможность мыслить логически и тут же от нее отказавшись.

Когда он снова открыл глаза, ничего вокруг не изменилось. Участок вытоптанной земли был с трех сторон окружен домами, сложенными из неотесанного камня. За домами глыбился и сам источник строительного материала – отвесная серая скала. Несколько солдат заняли позиции под прикрытием этих домов. Время от времени они нервически поглядывали вверх, на высоты, но перестрелка уже стихла. На другом конце деревни другая группа заняла позицию вокруг глубокой скальной расселины. У тех с собой был тяжелый пулемет, который они уставили стволом в темную трещину. Домики стояли вразброс вокруг довольно странного сооружения без стен, основой для которого, судя по всему, послужило огромное дерево. Вокруг толстого ствола была выведена дощатая крыша, подпертая по краям колоннами из не скрепленного раствором камня. Под крышей сидела еще одна группа: эти были без формы, но с зелеными нарукавными повязками. Там были столы и стулья. Даже со своей низко расположенной точки зрения Сол видел, что там у них находится один из andartes. Двое держали его за руки, поставив перед командиром, который сидел за столом. На столе что-то лежало, завернутое в серую мешковину. Командир развернул мешковину, поднял предмет и показал его партизану, но Сол так и не смог разобрать, что это такое. Партизан увидел это, и голова у него начала ходить из стороны в сторону, отчаянным жестом отрицания, как у животного, которое не хочет надевать упряжь. Те, кто стоял от него по обе стороны, старались изо всех сил, чтобы не отпустить его. Ему заломили руки за спину и провели сперва через поле зрения Сола, а потом за его пределы. Когда его повели, пленник начал орать во всю глотку, хотя постепенно голос у него слабел. Потом короткий период молчания, но последний крик ударил Солу в уши так, словно действие происходило буквально в нескольких шагах от него, – высокий и пронзительный.

Он не знал, как здесь оказался. Его поднял на ноги тот же самый солдат, который сшиб его на землю. Из земли тут же выросли шипы, которые насквозь пробили ему ступни; мир вокруг завернулся спиралью. Из леса четыре солдата несли пятого. Он кричал: тот самый крик, который Сол уже слышал раньше. Его одежда от паха до колен была пропитана кровью. Товарищи пытались удержать его, чтобы он не бился от боли. Какой-то голос крикнул по-немецки: «Брось оружие!» Где Фиелла? – подумал он. Где Дядя Америка? Разбавленный облачным мелом свет дня потускнел, разгорелся и потускнел снова.

Раздались два винтовочных выстрела, очень далеко. Солдаты, занявшие позицию возле скалы, переглянулись. Люди с нарукавными повязками замолчали. Потом из одного из домов вышли два человека в немецкой форме. Один отдал солдатам, одетым в форму регулярной армии, команду по-гречески. На людей с повязками он вообще не обращал никакого внимания. Сол смотрел, как они идут в его сторону, пока они не подошли вплотную, так что он теперь мог видеть только их сапоги.

– Она говорит, что он валах [213]213
  Валахи (влахи) – обобщающее название этнических групп, обитающих на Балканах и говорящих по-румынски и на других восточнороманских языках и диалектах (молдавский, ароманский, морлахский, истро-романский, меглено-романский), потомков латинизированных в свое время римлянами даков, фракийцев и иллирийцев. Название зачастую носит пейоративный оттенок. В хорватском и греческом «влахом» могут назвать любого неопрятного, необразованного и социально неадекватного человека («с гор спустился», «деревенщина»), термин в этом смысле сопоставим с такими современными русскими генерализующе-пейоративными дериватами от этнонимов, как «чукча» или «чурка». Кстати, в начале XX в. слово «валах» в аналогичном значении существовало и в русском языке (ср. с этническим стереотипом «тупого молдаванина» в современной украинской культуре). Отсюда – несколько позже – сюжетно значимое удивление немецкого офицера при виде «валахского пастуха, который говорит по-немецки».


[Закрыть], – сказал один из офицеров. – Покалеченный. Они нашли его в горах.

– Ну, так?..

Последовала пауза.

– Нет. Приказ полковника Эберхардта разночтений не допускает. Брать всех.

– Может быть, тогда имеет смысл унять бандитов Карискакиса?

Они пошли дальше, и Сол перестал слышать, о чем они говорят. Он «покалеченный». Может быть, теперь его больше не будут пытаться ставить на ноги. Офицеры подошли к людям, которые сидели в тени дерева и опять попали в его поле зрения. Форма армейская: капитан и сержант. Сержант засовывал пистолет обратно в кобуру. Ну, так?..

Мимо пробежала группа солдат с канистрами. Ни жителей деревни, ни andartes вокруг видно не было. Кто-то прокричал по-гречески короткий приказ. Раздался первый взрыв. Сол почувствовал запах дыма прежде, чем увидел сам дым. Плотный черный столб дыма тяжело поднялся в воздух, потом сломался и упал на следующий, выросший по соседству. Он услышал, как завелся мотор. Откуда? Здесь ведь нет никакой дороги. Дым стал гуще. Он увидел, как солдаты по двое отбегают от входа в расселину. Черный от жира. Нет, не черный. Зачем он вообще об этом думает? Клопшток? [214]214
  Клопшток, Фридрих Готлиб (1724–1803) – крупнейший немецкий поэт второй половины XVIII в. Тонкий лирик, работавший прежде всего в классицистическом жанре оды, он на протяжении всей своей жизни не оставлял попыток войти в историю как «немецкий» или «христианский Гомер». Эпическая поэма «Мессиада» принесла ему прижизненную славу и внимание со стороны светских властей, и прежде всего – датской королевской семьи. Однако в истории литературы остались именно его оды.


[Закрыть] Тракль? [215]215
  Тракль, Георг (1887–1914) – австрийский поэт, близкий к экспрессионизму. Подавал надежды на то, что станет одним из крупнейших австрийских лириков нового, XX в. Погиб в первый же год Великой войны: покончил жизнь самоубийством (передоза кокаина) в результате нервного срыва.


[Закрыть] Не тот и не другой. Дома были пусты. Запах был минеральный, куда старше, чем запах плоти. Из глаз у него потекли слезы. Дым не был «черным», он был – «темный». И чем ярче языки пламени, тем гуще после них тьма, которая скрывает в удушливом облаке дома, деревню, отступающих солдат и, наконец, даже скалы, которые высятся над ними всеми.

* * *

На перекрестке рю Кювье и рю Жюссьё Райхман дотронулся до его локтя. Первый физический контакт, насколько помнил Сол. Из узкой улочки один за другим вырулили три автомобиля, пересекли главную магистраль и свернули налево, сигналя на ходу.

– Может быть, тогда имеет смысл воспринимать «Die Keilerjagd» скорее как свидетельство истребления, уничтожения? – спросил Райхман, – Мне приходит на ум самая первая метафора, это сведение к первоосновам, это горение, которое одновременно проясняет все и затемняет, в один и тот же миг, а потом пожирает свой материал. Возможно, речь идет об уничтожении материала собственно поэтического. Почему вы с таким сомнением смотрите на меня, господин Мемель? Я просто хотел вникнуть в смысл самого первого прилагательного в тексте, который битком набит подобными сложносоставными словами – при полном отсутствии наречий. В них – колоссальное внутреннее напряжение, составляющие их корневые основы зачастую прямо противоположны друг другу по смыслу. Разве не имело бы смысл прочесть всю поэму именно в этом свете, при неровных языках пламени, которое то вспыхивает, то снова исчезает в непроглядной темной пелене собственного дыма? Во тьме неизбежной: так сказать, нет дыма без огня?

Узкая полоска клочковатого газона тянулась во всю длину набережной Сен-Бернар. На ней трудились люди в синих комбинезонах, с садовыми лопатами в руках. Рядом лежали пластиковые контейнеры с яркими цветами для высадки. Река, мутная от грязи, гладкой лентой бежала мимо. Они постояли на пешеходной дорожке и посмотрели вниз.

– Но вы же нашли свой выход, через письмо! – воскликнул Райхман. – Тьма – это вовсе не метафора, это реальность. Весь ваш побег проходил в условиях, заранее заданных пещерой, где каждый шаг приходится совершать по наитию, а выбор направления определяют неведение и случайность. Царящая в пещере тьма – это тьма вашего незнания. Потому что все, что произошло с вами, – произошло взаправду. Нет уж, простите меня, господин Мемель, именно потому, что поэма ваша вобрала в себя всю тяжесть вашего опыта, вашего истинного опыта, в полном объеме. Она – как карта, на которой видны все эти заранее заданные условия, все эти кошмарные неопределенности. Без нее вам не удалось бы найти выход. Это был неизведанный маршрут, горная тропа, о существовании которой никто даже и не догадывался. Но кто-то должен был первым пройти по ней, чтобы ее обнаружили и нанесли на карту. А местность эта как называется?

Сол еще раз сказал ему, как она называется.

– Вот именно!

Вверх по реке решетчатые своды моста Аустерлиц забирали в рамки похожие по форме на бриллианты куски свинцово-серого неба. Через реку длинной искрой электрического света пронесся поезд метро.

– Вот именно, и все-таки вы ее написали. Если бы даже вы никогда в жизни не доверили ни единой строчки бумаге, вы бы все равно написали ее, господин Мемель.

Они обернулись на звук колоколов. Нотр-Дам отбил начало нового часа.

– По сути, можно даже сказать, что самый первый образ поэмы – это не опрокинувшийся столб дыма, не развалины Калидона и не уничтожение затерянной в горах деревушки, но – лицо. Лицо Аталанты. Лицо Фиеллы. Потому что «Die Keilerjagd» была прожита до того, как написана, а ее лицо – это был первый образ, который вы увидели, разве не так? Господин Мемель?

* * *

Фиелла, расселина в скале, с острыми зазубренными краями, дерево, увешанное трупами мужчин. Дым катался вокруг него клубами, расходясь и собираясь снова, поочередно открывая и опять скрывая эти образы.

Судя по всему, армейские умудрились провести автоколонну по сухому речному руслу и перебросили таким образом силы на расстояние прямой атаки на деревню. Солдаты-греки перекрикивались между собой. Теперь они смеялись и курили. Но с людьми Карискакиса, которые шли впереди колонны, не смешивались. Немецких офицеров нигде видно не было.

У излучины речного русла, на вымытой когда-то течением широкой каменной россыпи, стояли полукругом пять серых армейских грузовиков и еще два автомобиля, поменьше. Солдаты, оставшиеся в охранении, кивали своим вернувшимся с задания товарищам, тут же заразившись от них опасливой оглядкой на поднимающиеся по обе стороны долины горы, на зубчатые каменные хребты. Сола затолкнули в кузов; двое солдат, которые сидели внутри и охраняли уже собранных там пленников, втянули его поглубже внутрь. Пленники были – сплошь старухи и маленькие дети. Он лежал на животе и вглядывался в старческие и детские лица, которые отвечали ему взглядом на взгляд – без какого бы то ни было выражения в глазах.

Они ждали. Остальные грузовики начали разворачиваться. Под колесами у них хрустела речная галька. Потом началась какая-то суета, и оба охранника принялись что-то кричать. На ноги ему сзади бросили что-то тяжелое. Он выгнулся, повернул голову и встретился взглядом с Фиеллой. Рассеченная губа, один глаз практически полностью заплыл кровоподтеком. Кто-то успел застегнуть на ней куртку. Руки связаны за спиной. Она тяжело дышала. Потом снаружи послышались голоса, которые говорили по-немецки.

– Да нет же, идиот. Вытащи ее отсюда!

Последовали какие-то переговоры с охранниками, по-гречески, и единственное слово, которое он сумел разобрать, было имя, и прозвучало оно несколько раз: Эберхардт. Днище отозвалось глухим плотным звуком, когда в кузов запрыгнули еще два солдата. Женщину подняли и выволокли наружу. Там, за бортом, явно о чем-то спорили. В машину забралось еще около дюжины солдат, они сбили заключенных поплотнее и устроились в хвостовой части кузова. Завелся двигатель. Грузовик дернулся вперед, потом назад. Колонна тронулась с места.

Речное русло кидало их в кузове от борта к борту, пока грузовик пробирался вперед вдоль его извилистой траектории, переваливая через булыжники, оставленные здесь давно исчезнувшей рекой. Солдаты молчали, поглядывая на стоящие вокруг горы. Потом сухое русло сменилось проселочной дорогой, и колонна неспешно поползла дальше. Дважды их заставляли выходить – когда на дороге встречались подъемы, слишком крутые, чтобы грузовики смогли заползти на них с полным кузовом. В сумерках колонна остановилась. Сол и другие пленники провели бессонную ночь.

Как только начало светать, конвой снова тронулся в путь. Участок дорога здесь, похоже, был совсем разбитый, и при каждой остановке охранники клали пальцы на спусковые крючки, забывали про свисающие из уголков рта цигарки и начинали пристально вглядываться в верхнюю часть горных склонов. Постепенно дорога становилась лучше. Старухи ни на секунду не выпускали из рук детей, причем до Сола медленно, но верно начало доходить, что опасения их вызваны даже не столько той судьбой, которая ожидает их в конце, сколько самим фактом езды на машине. Никто из них не издал ни звука. В противоположность пленным, по мере того как горы становились холмами, а затем колонна и вовсе пошла по длинной прямой дороге, солдаты делались все более и более разговорчивыми. Они ехали сквозь густые клубы пыли, поднятой передними машинами. Сол лежал на полу лицом вниз, теперь у него занемели не только ноги, но и руки.

Очнулся он от того, что закашлялся и что остановился грузовик. Солдаты снова перекрикивались между собой, на сей раз куда более уверенными голосами. Его потащили назад, за ноги, и опустили на землю. Старухи ломко вставали с насиженных мест, и дети тянули их за руки. Солдаты размахивали винтовками.

Они были в лагере для военнопленных, на площади, окруженной с трех сторон деревянными бараками и огражденной забором из колючей проволоки. Посреди обширного пустого пространства стоял флагшток без флага, и сразу за ним – два маленьких броневичка, припаркованные возле невысокого, обложенного мешками с песком строения. Из крыши здания торчала радиомачта, от угла к ближайшему телеграфному столбу тянулись провода. Вдоль стены стояли два фургона без опознавательных знаков. Мотор ближайшего работал на холостом ходу, а в кабине сидел, свесив ноги через открытую дверь, человек в гражданской одежде.

Четвертая сторона лагеря выходила к озеру, противоположного берега которого в меркнущем вечернем свете почти не было видно. Камышовые заросли были сведены, чтобы обеспечить сектор обстрела, а может быть, просто ради того, чтобы красивый вид стал еще привлекательнее. Над поверхностью воды торчала зеленая щетина из срезанных стеблей. К противоположному берегу почти вплотную подходила гряда невысоких холмов и у самой воды резко сворачивала в сторону. Между кромкой озера и нижними склонами холмов виднелись крыши и невысокие колоколенки маленького греческого города.

Он сидел на пыльной земле. Деревенские, и стар и млад, сбились в кучку возле того грузовика, который их сюда привез. Из другой машины выгрузили три свертка, по размерам и по форме похожие на человеческие тела, – больше в кузове ничего не было. Одна из старух перевязывала платок. Было такое впечатление, что пальцы ее никак не могут справиться с узлом. И тут Сол понял, что они все смотрят на другую сторону площади.

Мимо фасада пункта связи в сторону фургонов шла целая процессия. Открывали ее двое солдат, которые под руки вели человека с завязанными глазами. Сзади них шел еще один солдат, который толкал пленного в спину дулом винтовки, когда тот слишком явно отклонялся вправо или влево. Одна рука у партизана была примотана к спине; другая висела впереди на перевязи, плечо потемнело от крови, кровь пропитала и всю полу куртки с этой стороны. Сол узнал того самого партизана, который хотел его застрелить. Затем шли еще два солдата, между которыми, также с завязанными глазами и с руками, заломленными за спину, шла Фиелла.

Сол обратил внимание, что эти солдаты были не греки, а немцы. Двое шли по бокам от нее, закинув винтовки за плечи и держа ее под руки, потому что она через каждые несколько шагов вздрагивала и шарахалась из стороны в сторону и, судя по всему, была не в себе. Они тащили ее вперед силой. Замыкали процессию два офицера.

Водитель фургона выпрыгнул из кабины и пошел открывать задние двери. Когда раненого стали заталкивать внутрь, он резко вскрикнул от боли. Фиелла развернулась вокруг своей оси, и воздух прорезал ответный крик. Она вырвалась из рук солдат и принялась молотить ногами по своим невидимым врагам. Солдаты испуганно отскочили в сторону, но потом, поняв ее полную беспомощность, один ловко поставил ей подножку, и она тяжело рухнула на землю. Она встала, только для того, чтобы снова получить подножку. Другие солдаты начали над ней смеяться. Капитан тут же рявкнул на них, и двое конвоиров нагнулись, чтобы поднять ее на ноги. Двери фургона с грохотом захлопнулись. Машина развернулась. Должно быть, она поняла, что раненого увозят, и принялась выкрикивать оскорбления в адрес людей, которых не видела. Солдаты уволокли ее прочь – сначала вдоль стены здания, а потом за угол. Оба офицера стояли и смотрели на них, а потом пошли обратно ко входу в пункт связи и скрылись внутри.

Греческие солдаты жадно пили воду из фляжек и громко разговаривали между собой. Его товарищи по несчастью стояли неподвижно и с пустыми лицами, даже самые маленькие из детей – как будто всего, что они видели вокруг, попросту не существовало. Как будто ничего не случилось. Ни немцы, ни их пленница больше не появлялись. Потом греческий офицер прикрикнул на своих подчиненных, и они не спеша начали собираться возле грузовиков, человек шесть или семь, вертя в руках винтовки. Старухи и дети отправились под их присмотром к ближайшему бараку. Сол попытался встать, но тут же почувствовал резкий тычок в поясницу и упал лицом вперед на землю. Когда он попытался развернуться, его ударили еще раз, теперь в живот. Над ним стоял солдат, наставив ствол винтовки прямо ему в грудь. На дальней стороне площади распахнулась дверь центра связи. Вышел один из двух немецких офицеров и сделал знак офицеру греческому. Тот, в свою очередь, ткнул пальцем в сторону Сола.

За деревянными бараками стояли домики, с которых, видимо, когда-то и начинался этот лагерь: длинные приземистые постройки из оштукатуренного камня, крытые глиняной черепицей. На выбеленных стенах ближайшего из них видны были крошечные зарешеченные окна. Камеры, сообразил Сол.

Он сел в углу и принялся тереть занемевшие щиколотки. Веревки, которыми были связаны его распухшие руки и ноги, перерезали. И способность чувствовать постепенно к ним возвращалась. Снаружи было уже почти совсем темно, но сквозь зарешеченное отверстие в стене высоко у него над головой еще просачивался квадратик сумеречного света. Тяжелая дверь пробита смотровым глазком, затворенным снаружи. За ней – центральный коридор, который делил здание на две части. Когда его сюда привели, охранник, сидевший у двери камеры, расположенной ровно посередине коридора, вскочил, замахал на них руками и показал на дверь, находившуюся через две камеры от той, перед которой он нес свою неусыпную службу. Сол стоял и ждал, пока отомкнут дверь. В дальнем конце коридора дверь стояла открытой настежь, и за ней – большая комната. Старуха в платке мыла в комнате полы под присмотром солдата, сидевшего на придвинутом к стенке столе. Сквознячок донес до него легкий запах мочи. Прямо у старухи над головой с потолка свисали две веревки. Он выудил из памяти четыре слова и уже в который раз не сумел вспомнить, откуда они. И напряжение тоже устает.