Текст книги "В обличье вепря"

Автор книги: Лоуренс Норфолк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Противоположный берег густо зарос шиповником [97]97
  Вакхилид утверждает, что они были подобны розам (xvi.34).
  Автор отсылает читателя к предпоследней строке Вакхилидова дифирамба «Геракл», написанного для дельфийцев, где речь вдет о событии, имевшем место именно на берегах Ликорма (как иначе именовался этолийский Евен) и изложенном в примечании 95. Данный сюжет связан с сюжетом Аталанты (эпизод с Хюлеем и Реком) общим смысловым полем: кентавр/попытка изнасилования/смерть насильника.


[Закрыть]. Аталанта смотрит вниз по течению, туда, где река сужается и берег чист. Там стоит герма – чтобы отметить брод, думает она. Но, приглядевшись, замечает, что сооружена эта герма из костей: грудные клетки, узловатые бедренные кости и пилоподобные хребты сложены так, чтобы образовался постамент. На котором красуются четыре конских черепа. Знак смерти, думает она и прикидывает: интересно, эта смерть – она в прошлом или в будущем? [98]98
  Несс был одним из тех кентавров, которых Геракл изгнал из пещеры Фола, после чего он сбежал на реку Евен (Apollod ii.5.4), где подвизался в роли переправщика, перевозя путешественников с берега на берег на своей спине. Геракл убил его стрелой с наконечником, намоченным в яде Лернейской гидры за то, что тот пытался во время переправы изнасиловать Деяниру, сестру Мелеагра. В отместку умирающий Несс выдал Деянире смертоносную смесь из собственной крови и спермы за «любовное зелье», которое нужно будет пустить в ход в том случае, если Геракл попробует ей изменить (Apollod ii.7.6; Soph, Trach 555ff.; Diod Sic iv.36.3ff.; Strab x.2.5; Dio Chrys, Or lx; Eusebius Praeparatio Evangelii ii.2.l5ff.; Schol. ad Lyc, Alex 50-1; Tzet, Chil ii.457ff.; Ov, Met ix.101ff.; Hyg, Fab xxxiv; Zen, Cent i.33; Serv ad Virg, Aen viii.300; Schol. ad Statius, Theb xi.235). В качестве одной из гипотез, объяснявших дурной запах, который имел воздух в соседней Локриде Озольской, предлагалась вонь от разлагающейся туши кентавра (Paus х.38.2–3). В качестве другой возможной причины называли «испарения некой реки», у которой «самые воды имеют странный запах», что согласуется с мнением Страбона, который считал, что Несса похоронили в горе Тафиасс и что труп его оскверняет тамошние родниковые воды (ix.4.8). Во время нынешней экспедиции Несс еще жив, в Локриде пахнет приятно, а Геракл находится в рабстве у лидийской царицы Омфалы (Apollod ii.6.3, i.9.19; Soph, Trach 248-53; Diod Sic iv.31.4–8; Lucian, Dial Deorum xiii.2; Paus i.35.8; Plut, Quaest Gr xiv, Thes vi.5; Tzet, Chil ii.425ff.; Schol. ad Hom, Od xxi.22; Hyg, Fab xxxii; pseudo-Seneca Heracles Oetaeus 371ff.; Statius, Theb x.646-9; Pherecydes cit. ap. schol ad Hom, Od xxi.22), которая нарядила его в женские одежды и, согласно некоторым традициям, шлепала его собственной сандалией (Ov, Her ix.55ff., Ars Amat ii.216—22).


[Закрыть] Здесь жившее когда-то существо встретило мощный подводный ток, который змеится в глубинах каждой реки. Или существо, все еще живущее, движется к этой герме сейчас, точно в таком же неведении относительно грядущей судьбы, в каком вошли у нее за спиной в сад все эти мужчины, не задумываясь о том, что сломанные деревья станут отметинами на их могилах. И саму ее тоже может ждать эта герма.

Охота как посвящение утратит четкость очертаний, а смысл кабаньих отметин сделается противоречив. Один из них получит шанс нанести смертельный удар: метнуть роковое копье, взмахнуть двуострой секирой, пырнуть мечом или спустить с тетивы ту единственную стрелу, которая найдет красный глаз зверя. Роли ждут своих исполнителей, паря буквально в нескольких секундах от суетливого настоящего.

Аталанта поднимает взгляд от поверхности реки и пытается разглядеть вершины, которые были видны с берега моря. Звезды над головой складываются в Малую Медведицу [99]99
  Малая Медведица, она же Малая Колесница (Hom, Od v.272), она же Кюносура, «Собачий Хвост» (Arat, Phaen 52), традиционно ассоциировалась с Каллисто (Apollod iii.8.2; Eratos, Cat I; Schol. ad Lyc, Alex 481; Hyg, Fab civ, clxxvi; Ov, Met ii.409–507; Serv ad Virg, Georg i. 138; Lactantius Placidus ad Statius, Theb iii.685).


[Закрыть], луна заходит. Она смотрит через плечо, чтобы отыскать Деву [100]100
  Только у Гигина мы находим утверждение, что «Партенон» (Дева) была дочерью Алоллона и Хрисофемиды (Ast ii.25.2). Какая бы то ни было связь с матерью Партенопея представляется сомнительной. Соперничающая аттическая традиция утверждает, что девой была Эригона, которая повесилась после того, как был убит ее отец, Икарий, после чего была вознесена на небо, подобно Волопасу или Арктуру (Callim, Aet 178).


[Закрыть], ловит краем глаза на западе яркий Арктур [101]101
  «Арктуром» (Стражем Медведицы) традиционно считался Арк, от которого произошли «аркадяне» вообще и, пять поколений спустя, Аталанта в частности. (Ov, Met ii.409–530; Fas ii. 183; Hyg, Fab clxxvii; Apollod iii.8.2). Восход Арктура утром предвещал наступление осени (Hes, ТД 610; Plat, Законы 844е; Soph, Oed Tyr 1137; Hippoc, Epid i.2.4; Thuc ii.78), восход вечерний – начало весны (Hes, ТД 567).


[Закрыть]. И вскакивает на ноги.

На берегу над ней стоит Мелеагр. Как и в прошлый раз, на голове у него шлем. Его тело словно бы клонится, стелется над водой, как будто ноги его пустили в землю корни. Течение толкает ее под колени, и пальцы ее ног шарят вокруг, пытаясь уцепиться за скрытые под водой голыши. Она стоит тихо и ждет, когда он скажет или сделает хоть что-нибудь, что выдаст его намерения. Он же не делает ни того ни другого. Она отворачивается и сплевывает в реку. Когда ее голова возвращается в прежнее положение, его уже нет.

* * *

Луна исчезает. Пейзаж рассыпается на составные части. Герои идут по Калидонской долине.

Темнота вздыбливает землю невысокими гребнями и курганами, и они вынуждены лавировать между этими призрачными дополнениями к пейзажу долины. Каждый склон норовит обернуться утесом, но стоит подойти ближе, и тот растворяется, обернувшись пологим ступенчатым спуском к реке, чье смутное журчание – тоже ориентир ненадежный, поскольку мечется туда-сюда между невидимых каменных стен. Иногда кажется, что река уходит под землю с одной стороны от них и выныривает с другой, а секунду спустя проделывает обратный фокус. Порой ее неясный плеск слышится сразу с обеих сторон, и тогда их землеродный «Арго» плывет по узкому каналу, где под ногами есть твердая почва, который смыкается сразу у них за спиной, превращаясь в истм, а потом и перед ними – в остров: они не то заблудились, не то легли в дрейф, не то оказались в ловушке этой ночи, позабывшей расставить маяки. Под ногой хрустят асфодели и жесткая сухая трава. Звезды – раскаленные добела занозы, которые в небесной тьме с готовностью встраиваются в любой мыслимый образ.

Афиняне идут впереди, аркадяне сзади. Меланион сбавляет ход и пропускает других вперед. В последний раз, когда он видел Аталанту, она шла в самом конце. Поравнявшись с ним, Анкей хватает его за руку. Совсем уже скоро они дойдут до палат Энея и наедятся до отвала. Амфоры с холодным вином, жареные жир и мясо, женщины, которые станут подавать им еду… Меланион кивает. Этот человек старше его и теперь уже не отвяжется.

Колонна растягивается. Он слышит, как позади и чуть слева кто-то оступается: вниз по склону посыпались камни. Еще дальше к хвосту кто-то кашляет. Судя по ритму, шаги мужские. Такие вещи он отслеживает автоматически, не задумываясь ни на секунду. Имя его, производное от слова «тьма» [102]102
  Aristoph, Lys 785—96.


[Закрыть], придумал отец, Амфидам Тегейский [103]103
  Apollod iii.9.2.


[Закрыть], брат Иаса, отца Аталанты, которая несет сейчас подаренные им древки для стрел, перекинув их через плечо, – где-нибудь в окружающей беспросветности. В Тегее тоже есть свои темные места [104]104
  Свои «melanai», согласно оракулу, приведенному у Полиэна (Strategemata i.l9). Лакедемонянам, которые задали вопрос относительно местонахождения могилы Ореста, дельфийская пифия пропела следующее: «В Тегее Аркадской / В месте ровном и гладком, где дуют два ветра / И удар падает на удар». Описание это было интерпретировано как описание кузницы (Hdt i.67.4—68.3; Diod Sic ix.36.3; Paus iii. 11.10, iii.3.6). Еще одно дельфийское пророчество заставило лакедемонян отправиться в поход на Тегею, неся с собой цепи для тамошних жителей, которых предполагалось обратить в рабство. Кончилось дело тем, что нападавшим самим пришлось носить эти кандалы, трудясь на Тегейской равнине (Hdt i.66.1–4), под которой, видимо, следует понимать «Мантурийскую» равнину, протянувшуюся на пятьдесят стадий от города (Paus viii.44.7, viii.54.7). Дубовые леса росли вдоль дорог на Мантинею (Paus viii. 11.1), Тирею и Аргос (Paus viii.54.4–5), таким образом окружая долину со всех сторон; впрочем, были они вполне проходимы, даже если у вас недоставало половины ноги, если, конечно, можно доверять истории о бегстве Гегесистрата Элидского (Hdt ix.37.1–3 et vid. n. 103). Дорога на Аргос проходила между Креополем (Strab viii.6.17, по другим источникам неизвестен) и горой Парфенией (Hdt vi. 105.1), на которой Авга, по дороге на казнь, родила Телефа (Alcidamas, Od 14–16) и которая кишмя кишела черепахами, коих местные крестьяне защищали из суеверного страха перед Паном (Paus viii.54.7). Расположенные далее к югу горы образовывали район под названием Скиритида и представляли собой естественную преграду для спартанских вторжений (Diod Sic xv.64.3). Агесилаю пришлось совершать более чем замысловатые маневры, чтобы избежать засады в узкой долине, ведущей на Тегейскую равнину (Xen, Hell vi.5.16–18), которая предоставляла возможность занять позицию пусть и не слишком хорошо защищенную, но зато весьма выигрышную (Xen, Hell vii.5.7–9). Со своей стороны, противостоящие Агесилаю аркадяне имели возможность перебрасывать силы от Алей к Тегее даже по ночам (Xen, Hell vi.5.15).
  В переводе Г. А. Стратановского текст дельфийского пророчества, данного спартанцам относительно могилы Ореста, звучит следующим образом:
Есть в Аркадии град Тегея на низкой равнине,Веют там ветры (их два), гонимые силой могучей.[Слышен] удар, отраженный ударом,и беда возлежит над бедою…Сын там Атрида сокрыт земли животворной на лоне.Прах его перенесешь и станешь владыкой Тегеи.  Правильную интерпретацию пророчества, согласно Геродоту, дал некий Лих, спартанский агатоэрг, т. е. магистрат из всадников, выбираемый на один год и наделенный полномочиями посла по особым поручениям. Некий тегейский кузнец, за работой которого наблюдал Лих, проговорился о диковинном захоронении с гигантским человеческим костяком, которое он обнаружил на своем подворье. Лих организовал самую настоящую операцию прикрытия, в ходе которой его якобы осудили в родном городе за преступление, которого он не совершал, и приговорили к изгнанию. Уломав кузнеца и убедив его сдать ему двор с кузней в аренду, Лих выкопал кости и переправил их на родину, после чего спартанцы стали с завидной регулярностью побеждать тегейцев, от которых до той поры терпели поражение за поражением (Hdti.67.4—68.3). Кости Ореста показательнейшим образом были перезахоронены в Спарте возле храма Мойр (Paus iii.11.10).


[Закрыть], и дорожки с расставленными на них силками, и щетинятся они прутьями, намазанными птичьим клеем, и леса, в которых охотятся по ночам [105]105
  Ксенофонтовы «ночные охотники» были профессионалами (Xen, Mem iv.7.4). Изобретение и использование сетей (Ор, Cyn ii.25) осуждалось как спортсменами (Ar, Cyn xxiv.4–5), так и моралистами (Plat, Nom vii.822d—24а), но даже перед самыми спортивными по духу охотами по ночам расставляли западни (Xen, Cyn ix.l 1—16), а оленей, водившихся на горе Парфении(Apollod ii.7.4, iii.9.1), поймать днем было практически невозможно (Xen, Cyn ix.17), если вы, конечно, не Ахилл и не в состоянии, подобно ему, просто-напросто загонять их насмерть (Pind, Nem iii.51—2). Среди посвятительных даров, которые приносили богам отходящие от дел охотники, мы встречаем охотничьи сети, петли, капканы (Anth Gr vi. 152), силки, клетки, птичий клей (Anth Gr vi. 109), жерди для ловли зайцев, шесты для ловли птиц (Anth Gr vi.152), сети для ловли птиц (Anth Gr vi.181), манки на перепелок (Anth Gr vi.296). Все это – сплошь атрибуты ночной охоты. Бегство Гегесистрата из Спарты в Тегею спровоцировало самую масштабную в тамошних местах ночную охоту: «Он лежал [в темнице] в окованной железом [деревянной] колодке. Случайно ему удалось завладеть принесенным кем-то в темницу ножом, и он тотчас замыслил самое смелое дело, какое когда-либо, насколько нам известно, совершал человек. Гегесистрат отрезал себе ступню, чтобы вытащить остальную часть ноги из колодки. После этого он подкопал стену, так как выходы охранялись стражей, и бежал в Тегею. Ночью он шел, днем же скрывался в лесу и отдыхал, и на третью ночь благополучно добрался до Тегеи, хотя весь Лакедемон поднялся на поиски беглеца» (Hdt ix.37.2–3). Тегейским ночным рыбакам, судя по всему, случалось терпеть неудачи, вполне сопоставимые с неудачей преследователей Гегесистрата (Simonides fr. 163 ар. Aristot, Poet i. 1365a).


[Закрыть].

Он оглядывается вокруг. Аталанты нигде не видно. Он шел по ее следам до самого сада, а потом нашел тех мужчин, что шли за ней, на упавших стволах деревьев – или в гниющих плодах, лицом вниз. Она исчезла.

Мужчины идут сквозь кустарник, и густые побеги царапают об их кнемиды [106]106
  Кнемиды– поножи, наголенники(греч.).


[Закрыть] и путаются в ногах: виноградная лоза, но сплошь поломанная или выдранная с корнем. Они пересекают сухую балку. Анкей толкает его локтем в бок. Афиняне остановились.

Впереди дыбится земля, и над ней стоит яркое красное зарево. Мужчины подходят ближе, затем смещаются влево. И снова идущие впереди афиняне подают сигнал остановиться.

Герои стоят тихо, и внезапное это молчание выбрасывает высоко в ночной воздух далекий чужой звук. Животные. Меланион различает коровий рев и овечье блеянье. Мужчины вокруг него берут оружие на изготовку. Лощина по ходу становится все уже и глубже. В воздухе висит запах гари. По правую руку склон превращается в стену, в основание для огромной каменной террасы, которая все явственней нависает над ними, пока они идут вдоль ее фундамента. Свет льется сверху. Они слышат мерный рокот пламени и крики людей. Запах уже вполне узнаваем. Стена скрывает их в тени от огромного костра, который разшвыривает багряные всполохи через край обрыва – по-прежнему довольно высоко у них над головами. Но дорога понемногу идет вверх и наконец выводит их на дальний край террасы: головы, плечи, а затем и тела поднимаются из тени так, словно выбираются на поверхность из-под земли [107]107
  Девкалион и Пирра заново населили землю после потопа, бросая камни себе через плечо на склоне горы Парнас по научению либо Зевса (Apollod i.7.1, iii.14.5, Pind, Ol ix.41—5), либо Фемиды (Ov, Met i.367ff). Из камней, брошенных Девкалионом, вырастали мужчины, из брошенных Пиррой – женщины. Кадм населил Фивы, убив дракона и посеяв половину его зубов (Eur, Ph 656; Pind, Pyth iii. 167, Isth vi. 13; Ov, Met iii.32). Ясон повторил сей акт, высеяв оставшиеся зубы в Колхиде (Ар Rhod iii.ll78ff.). Потомков этих «землеродных потомков драконьих зубов» (Plat, Soph 247с) можно было узнать по родимому пятну в форме наконечника копья (Aristot, 1454b; Dio Chrys iv.23) (Перевод в данном случае является компромиссным. В английском оригинале цитата из Платона дается следующим образом: «aboriginal sons of the dragon's teeth». У самого Платона речь идет о «спартах и автохтонах», σπαρτοί τε ϰαί αΰτχθονεϛ. Русский перевод С. А. Ананьина (Платон. Собрание сочинений. В 4 т. Т. 4) в данном конкретном месте весьма неточен («те из них, которых породила земля»).). Афины возводили родословную своих царей к троим «Сыновьям Земли»: Кекропсу (Apollod iii. 14.1), Кранаю (Apollod iii. 14.5) и к отобравшему у него власть Амфикгиону (Apollod iii. 14.6, sed vid. Mar Par 8—10; Paus i.2.6). Афиняне утверждали, что их «посадили» в эту землю Гефест и Афина (Plat, Crit 109d). Автохтония была для них источником своеобразной гордости (Eur, Ion 29, 589; Aristot, Rhet 1360b; Plat, Menex 237b), а сама эта гордость – поводом для насмешки (Aristoph, Lys 1082, Vesp 1076). Другие городские центры возводили свою историю к другим «землеродным» отцам-основателям: Пеласгу (Hes, Cat fr. 30 ар. Apollod ii. 1.5; Apollod iii.8.1), Лелегу, сыну Клеохарии (Apollod iii. 10.3), Этолу (Strab x.3.2, хотя процитированная надпись двусмысленна) и Локру (Hes, Cat fr 82 ар. Strab vii.7.2).


[Закрыть]. Первые взобравшиеся на каменную площадку делают несколько шагов вперед и останавливаются при виде представшего им зрелища. Те, что следуют за ними, проталкиваются в первый ряд и тоже застывают на месте.

Через всю террасу на них пышет жаром и нестерпимо ярким светом. Крыша и стены храма в дальнем конце площадки чуть не плавятся. До огня шагов сто, но мужчины прикрывают ладонями глаза от языков пламени, которые хлещут вовнутрь храма и окатывают крышу. Колонны перистиля дрожат в жарком мареве, плавятся и меняют форму. Люди, которые из последних сил кормят это огненное чудовище, похожи на головешки – сухие тонкие фигурки на ослепительно оранжевом фоне. Кое-кто оглядывается на поднявшихся из тьмы героев, но большая часть даже не поднимает головы.

Мужчины и женщины несут животных. Четверо мужчин волокут к костру упирающегося козла. Они поднимают головы, смотрят на рассыпавшихся по краю платформы героев и тут же снова берутся за работу. Кур несут гроздьями, за ноги, и они отчаянно бьют крыльями; на террасу на руках поднимают вола, который пытается попасть копытом хоть в кого-то из своих слабосильных мучителей.

Но подобные порывы к бунту случаются нечасто. Приближаясь к храму, коровы, козы, овцы и свиньи успокаиваются как-то сами собой, когда густой гул пламени начинает реверберировать у них в черепах. Сопротивление угасает, и спорадические вспышки ярости или паники провоцируют, скорее всего, сами жертвователи, которые, стараясь ухватиться поудобнее за ногу или за руно, чтобы поднять животное, орут друг на друга во всю глотку. А затем пламя будто бы всасывает тушу вместе с воздухом, вдыхая в безвольную плоть свою собственную яростную жизнь. И звери пускаются в пляс.

Меланион стоит и смотрит вместе со всеми прочими, и, по мере того как взгляд его скользит все дальше и дальше по склону, вдоль движущихся бесконечных людских цепочек, ему становится не по себе. Склон горы сплошь застроен загонами. Ближайшие пусты, но остальные битком набиты скотиной. Сплошь затопленные жарким красным маревом, грубо сколоченные клети живут собственной жизнью, шевелятся и бьются в конвульсиях, когда животные внутри них начинают двигаться. Именно от них исходит тот звук, который герои слышали еще внизу, под обрывом.

Козел, как и все прочие, вдруг перестает сопротивляться, и его поднимают в воздух, на высоту плеча. Мужчины швыряют его в костер и поворачиваются, чтобы идти вспять, еще до того, как он успел упасть. Вол разделяет ту же судьбу, с тем же безразличием. Целые толпы ходят взад и вперед, перенося свой груз: одна и та же сцена повторяется снова и снова, покуда топка не укутывает последнее животное своей жаркой шалью и прячет последнюю тушу от любопытных глаз, чтобы доесть украдкой [108]108
  Жертвоприношение Артемиде Лафрии наблюдал Павсаний в Патрах, где совершали его калидонцы, переселенные в эти места в 14 г. до н. э. по приказу Августа: «Кругом алтаря они вбивают колья еще зеленые, каждый в 16 локтей длиной, а в середину на жертвенник они наваливают сухих дров. При наступлении праздника они делают подход к жертвеннику совершенно ровным, заваливая землей ступени жертвенника. […] Бросают на жертвенник живых птиц из тех, которых употребляют в пищу, и всяких других жертвенных животных, кроме того, диких свиней, оленей и косуль; другие приносят волчат и медвежат, а иные и взрослых животных. На алтарь кладут также плоды культивированных фруктовых деревьев. После этого поджигаются дрова. Я видел здесь, как медведи и другие животные, лишь только огонь начинал охватывать дрова, бросались за загородку, и некоторым удавалось силою прорваться; но те, которые их привели сюда, вновь заставляют их вернуться на костер. И никто не помнит, чтобы какой-либо зверь тронул хоть одного из присутствующих» (Paus vii. 18.11–13, et vid. Paus iv.31.7).(*41) Лукиан из Caмосаты сообщает о еще более чудовищном обряде (De Syria Dea xlviiii). Миролюбивое поведение животных было условием проведения жертвоприношения (Aesch, Ag 1297; Plut, Pel xxii; Porphyr, De abstinentia i.25; Inscr Kos xxxvii; Dio Chrys, Orxxii.51; Apollonius Paradoxagraphus, Mirabilia xiii). Богиня получила имя Лафрии «по имени одного фокидского гражданина;…Лафрий, сын Касталия, внук Дельфа, создал для калидонцев эту древнюю статую Артемиды» (Paus vii. 18.9), или же оно может быть производным от «Лаофорус» («Защитница Пути» или «Перемещающая людей») или «Элафос» («Богиня оленей»). При раскопках на месте отправления культа были обнаружены коровьи и телячьи рога, вместе с медвежьими клыками, черепашьими панцирями, остатками от тушек саранчи, конскими костями и конскими же зубами – но ни единого оленьего рога обнаружено не было. Существовали и другие сходные празднества: Элафеболии в Гиамполе и праздник Куретов в Мессении (Paus x.1.6; Plut, Mul Virt 244). Добровольному самосожжению Геракла на горе Эте празднество в честь Артемиды Лафрии должно было по времени предшествовать (Pind, Isth iv.67–74; Schol. ad Hom, Il xxii. 159). И даже во времена Ксенофонта еще было принято сжигать свиней заживо в качестве жертвы Зевсу Милихию (Xen, Anab vii.8.4 et vid. Schol. ad Thuc i.126), но подобное жертвоприношение было относительно недорогим.
  Культовое имя Артемиды Лафрии вероятнее всего восходит к глаголу λαφύσσω, «пожирать» (о животных и об огне). Мнение Павсания (Pausvii. 18.10), возводящего это имя к глаголу έλαφρύνω, «делать легче, облегчать» в связи с тем, что гнев Артемиды на калидонцев со временем «смягчился», может быть отголоском культовой игры смыслами. Дополнительная авторская отсылка к параллельному месту у того же Павсания является значимой. Еще одно мнение, приведенное у Павсания (о Лафрии, сыне Кастала, сына Дельфа, как авторе статуи), очевиднейшим образом представляет собой стандартную этиологическую легенду, возводящую культовое имя к престижной традиции – в данном случае к дельфийской, связанной с Аполлоном, братом-близнецом Артемиды.


[Закрыть].

Меланион чувствует, как его беспокойство рябью расходится по рядам героев. Люди, которые волокут свой скот на это колоссальное жертвоприношение, почти не обращают на них внимания. Ничего удивительного, думает Меланион. Вот одно из будущих, открытых перед нами: будущее, в котором победителем выходит вепрь, в котором божественный гнев продолжает свирепствовать в полную силу и унять его нельзя никак, а можно только питать – жертвоприношениями без конца и без края. В этом здесь и сейчас герои – не более чем память о жертвах, которыми им предначертано стать, тени с пустыми руками, чьи неоплаканные тела лежат и гниют на труднопроходимых калидонских пустошах, где они сошлись с вепрем в битве и были побеждены. Здесь им больше делать нечего.

И тут до него доходит, что не будет им в Калидоне никакого «прохладного вина». И женщины не станут подавать им жаркое, мясо и жир, и Эней не примет их в своем дворце. А может быть, и вовсе нет никакого Энея. Он оглядывается вокруг, отслеживая чувства, самые разные, которые проступают на лицах товарищей. Мелеагр проталкивается вперед. Аталанты не видно совсем. Порыв ветра подхватывает клуб напитанного жиром дыма и несет его по-над террасой в их сторону. Дым пахнет поражением и смертью.

Меланион поворачивается и смотрит назад. Гигантские тени героев протянулись по каменному полу вплоть до самого края, который разрезает их надвое. Далее тьма. Собаки Мелеагра пробуравливаются сквозь толпу и собираются у ног хозяина, который стоит у входа в храм. От него хочется сразу отвести взгляд. Огонь слишком яростно пышет у него за спиной.

Из темноты появляются Аталанта и Аура и не спеша подходят к сбившимся вместе мужчинам с тыла. Ее взгляд скользит по Меланиону и останавливается на Мелеагре, который обращается к ним с речью. Когда она подходит ближе, Меланион отворачивается. Мелеагр делает широкий жест рукой, так, словно пытается разом охватить все загоны до единого, а может быть, и то, что лежит выше по склону.

За первым подъемом – неглубокая седловина, посреди которой проходит вымощенная белым камнем дорога. Она прочерчивает по темной долине светлую линию, словно выпустили из лука огненную стрелу, и теперь видимый след ее растворяется и тает по мере удаления – а затем взрывается крохотными искорками далекого света. Мелеагр указывает именно туда.

Он повышает голос, но плямя ревет, скотина мычит либо блеет, а вместе с нею и те, кто гонит ее к костру. Герои его не слышат, да и слушать его нужды никакой нет. Они всегда знали, что соберутся здесь.

Стоящие вокруг Меланиона начинают переминаться с ноги на ногу. Его толкают в спину, но он не оборачивается. На плечо его ложится рука и тянет на себя. Перед ним стоит Аталанта. Он чувствует кожей отпечатки ее пальцев и спиной жар костра и еще – как медленно нарастает беспокойство среди стоящих рядом людей. Они собираются для последнего марш-броска. Огоньки во тьме – это и есть Калидон [109]109
  Или, скорее, совпадают с Калидоном. Огни, пронзающие древнегреческую тьму, сигналы шлют уклончивые или противоречивые. Колоссальная эстафета из сигнальных башен и костров, сложенных из сосны, сухого вереска, хвороста и горных пород деревьев (Aesch, Ag 288, 295, 305, 497—8), шла от горы Иды на Лемнос, от вершины горы Афон до сигнальных башен Макиста и Мессапии, оттуда – на Киферон, возвышающийся над долиной Асопа, и на гору Эгипланкт, далее над водами Горгопиды, затем, через мысы Саронического залива, к смотровой башне у горы Арахней – и ко дворцу Атрея в Аргосе (Aesch, Ag 281–317). Огни принесли Клитемнестре известие о том, что Агамемнон возвращается из Трои. Сигнальные огни со Скиафа сообщили о проигранном морском сражении афинским союзникам (При острове Скиаф, согласно Геродоту (Hdt vii. 179–183), произошло не морское сражение, а скорее стычка между разведкой персидского флота в составе десяти быстроходных кораблей и тремя дозорными судами объединенного греческого флота, которые безуспешно пытались уйти от противника.), стоявшим при Артемисии (Hdt vii. 183.1), где, много ранее, точно таким же образом Линкей узнал о бегстве Гипермнестры из Лариссы, а она – о его бегстве (Paus ii.25.4). Ночное свечение, яркое настолько, что «были видны тени на земле», было предвестием несчастья, постигшего лакедемонян (Diod Sic xv.50.2–3), а другое подобное явление – возможно, комета (Aristot, Meteor 343b.23) – предшествовало наступлению моря, поглотившему города Бурис и Гелику (Callisthenes ар. Sen, Quaest Nat vii.5). Однако точно такое же явление было расценено как благое предвещение относительно экспедиции Тимолеона на Сицилию (Diod Sic xvi.66.3). Афина вела Фурий от дворца Атрея в Подземный мир при свете факела (Aesch, Eum 1022—4), а Артемида предпочитала пронзать свою добычу при точно таком же освещении (Paus viii.37.4) (В Подземный мир в Эсхиловых «Евменидах» Афина провожает при свете факелов, естественно, не римских Фурий, а их греческих товарок, Эриний, к тому же уже успевших (у Эсхила) преобразиться в Благих богинь, Евменид. У Павсания в указанном месте речь идет о скульптурной композиции работы Дамофонта, стоявшей в теменосе Деспойны (Владычицы) возле аркадского города Акакесия. В этой группе Павсаний действительно упоминает о статуе Артемиды, которая, однако, никого не пронзает: в одной руке у нее светильник, а в другой – две змеи. Впрочем, факел в этой скульптурной композиции все же фигурирует – его держит Деметра, центральное божество группы.). Трепещущие девы сопровождали процессию, несущую зажженные прутья (пиксида, London Brit Mus 1920.12–21.1; стамнос, Mississippi 1977.3.96), к свадебному алтарю (Eur, Med 1027, Ion 1474, Hel 723), но сами жертвоприношения совершались в темноте; и только безумная Кассандра зажгла свечи, дабы отпраздновать свое «замужество» после падения Трои (Eur, Tro 308—52). Факелы, зажженные Орестом и Капанеем, подали знак об умерщвлении Гермионы (Eur, Or 1573) и о падении Фив (Aesch, Sept 433); факел, зажженный Таис, вызвал ответный смех Александра, который наблюдал за горящим Персеполем (Diod Sic xvii.72.5). Ср. «свет факелов», при котором Ифигения пыталась очистить оскверненное братом святилище в Тавриде (Eur, Iph Taur 1224), с теми факелами, которые в честь Деметры бросали в яму в Аргосе (Paus ii.22.3); или свет, при котором были собраны войска Кимона (Diod Sic xi.61.6–7), с тем светом, который исходил от лысой головы Одиссея (Hom, Od xviii.354), который в это время был стар и претерпевал насмешки со стороны людей, которым вскоре суждено будет пасть от его руки. Всем этим огням еще только предстоит воссиять, и тот свет, при котором Мелеагр видит, как Аталанта оборачивается к стоящему рядом с ней человеку и что-то ему говорит, должен возбуждать его куда сильнее, не хуже того, что исходит от факелов, освещающих таинства в честь «Великой Богини»; впрочем, и там не принято терять голову настолько, чтобы назвать ее по имени (Soph, Oed Col 1049). Он не слышит ни слова, и огни Калидона мерцают, как огарки ламповых фитилей (Aristoph, Nub 56– 9), плавающих в соли и масле (Hdt ii.62.l—2), плохо подрезанных (Aristoph, Vesp 249—54), с пурпурным пламенем (чаша, Paris Louvre G135) и пурпурным дымом (скифос, Paris Louvre G156), коптящих в предвещение дождя (Aristoph, Vesp 262). Масло клещевины (Hdt ii.94.l—2) дало бы значительно лучший свет, а оливковое масло – еще того лучший (Xen, Sym vii.4).
  Герои идут дальше. Город похож на молчаливое факельное шествие, внезапно сорвавшееся в безумную гонку (Paus i.30.2; колоколовидный кратер, Harvard 1960.344) (Приведенная ссылка отправляет нас к описанию факельного бега в окрестностях Афин – от жертвенника Прометею в Академии и до города. Победителем считался тот, кто первым добежит до финиша с не погасшим по дороге факелом.), или на мозаичное зарево, где каждый всполох – это лампа со всем тем, что она может открыть стороннему глазу: мужчину, корпеющего над своими счетами (Aristoph, Nub 18), женщину, занятую туалетом (Aristoph, Lys 825—8; колоколовидный кратер, Harvard 9.1988; килик, Mississippi. 1977.3. 112) или работающую рукой у себя между бедрами (Aristoph, Eccl 1—18). Они двигаются, перестраиваются, перемигиваются между собой: горящим на троянском прибрежье шатрам (Eur, Rh 43) эхом откликнется свет, который льется из окошка Елены (Tryphiodorus, Escidium Il ii.487–521), а затем его сменит предательский сигнальный огонь Синона (Apollod, Ер 5.15). Грекам удастся обман, их корабли плывут под парусами по морю; ответный костер, разожженный Навплием, заведет их на скалы Каферейского мыса (Apollod, Ер 6.7, ii. 1.5; Eur, Hel 1126—31; Schol. ad Eur, Or 432; Quint Smyrn, Post xiv.611ff.; Schol. ad Lyc, Alex 384; Hyg, Fab cxvi; Sen, Ag 557—75; Diet Cret vi.l; Virg, Aen xi.260 et Serv ad ibid.; Lact Plac ad Statius, Achill i.93; Ov, Met xiv.472). На каждого Микерина, зажигавшего лампы, дабы обратить ночь в день (Hdt ii. 133.4–5) (Геродот в указанном месте рассказывает историю о египетском фараоне Микерине, который, узнав о том, что ему осталось прожить всего шесть лет, велел изготовить множество светильников, которые зажигались после захода солнца, чтобы превратить ночь в день и продлить фараону возможность получать удовольствие от жизни с шести лет до двенадцати.), найдется своя Антигона, потеющая под солнцем, на которое она не может найти в себе силы поднять глаза (Soph, Antig 879) (Речь идет о четвертом стасиме Софокловой «Антигоны», в котором главная героиня готовится к медленной смерти в подземном склепе, куда ее велел заточить Креонт – дабы не обагрять собственных рук убийством кровной родственницы и не осквернять убийством городской территории. Антигона не считает для себя возможным впредь видеть свет солнца, поскольку фактически «назначает» себя искупительной жертвой за родовое проклятие Лабдакидов.); и на каждую пару клоунов, поджигающих друг у друга на теле волосы (Aristoph, Thes 237) (В комедии Аристофана «Женщины на празднике Фесмофорий» («Фесмафориазусэ») Еврипид отправляет переодетого Мнесилоха на разведку к женщинам и начинает операцию по «смене тендера» с того, что выжигает Мнесилоху волосы в промежности: самый употребительный, судя по всему, способ депиляции у греческих женщин.), будет дюжина светочей правосудия, которые явятся, чтобы уличить их (Aristoph, Vesp 219) (В комедии «Осы» в указанном месте речь идет о стариках-сутягах, с ночи собирающихся в суд и приходящих с лампадами, чтобы позвать с собой своего товарища по этому прибыльному в Афинах V в. до н. э. хобби.). Во тьме, раскинувшейся на востоке, дубы и оливы покрывают подножие горы Эты; ближе к вершине растут сосны. Костер Геракла – все еще девственный лес (Soph, Trach 1193–1205). Герои вытягиваются цепочкой вдоль мощенной камнем дороги у входа в город, а огни умножаются числом и собираются по обе стороны (Hom, Il viii.555—66) (Засим следует отсылка к обычному у Гомера развернутому сравнению, в котором тысяча горящих на троянском прибрежье ахейских костров уподобляются звездному небу в безветренную ночь, при виде которых «пастырь, дивуясь, душой веселится».). Они влекут за собой в кильватере караваны следствий – горящий храм Геры (Paus ii.17.7) (Имеется в виду древний храм Геры в Герейоне, теменосе богини, который находился невдалеке от Микен. Согласно приведенной у Павсания легенде, храм сгорел потому, что заснувшая жрица с весьма показательным именем Хрисеида не уследила за лампой, стоявшей под гирляндами. Хрисеида затем бежала в Тегею и отдалась под покровительство другой богини, тамошней Афины Алей.), сияющий лик Афины (Hom, Od xix.33—4) (В начале XIX песни «Одиссеи» Афина, помогающая ночной порой Одиссею и Телемаку выносить из оружейной комнаты шлемы, щиты и копья, озаряет комнату божественным светом, сама оставаясь невидимой. Правда, в оригинале речь идет не о «сияющем лике» Афины, а о ее золотом светильнике, χρύσεον λύχνον.), – которые растут на глазах, пока не затмевают все вокруг (Eur, Сус 663) (Приведенная ссылка на «Киклопа» Еврипида отсылает к восклицанию Полифема, которому Одиссей со спутниками только что проткнули горящей головней единственный глаз: «ώμοι, ϰαηνδραϰώμεθ’ όφθαλμοũ σέλαϛ» (букв.: «Увы мне, пламенем (светом) лишили мой глаз возможности видеть свет»). Существующий перевод И. Анненского («О горе! Глаз спалили… углем глаз») неточен.). Когда герои подходят к воротам, огни Калидона рассеиваются. Мелеагр потерял Аталанту из виду. Его собаки облаивают городских собак, но в ответ – тишина. Где же истинный знак?
  «Светоч Афины» был переделан Каллисфеном и снабжен фитилем из огнеупорного «карпасийского льна» (Paus i.26.6–7) (Речь идет о золотом светильнике, состоявшем при древнем изображении Афины, которое находилось на афинском Акрополе. Масло в светильник наливали только один раз в год, при том что горел он непрерывно – фитиль же его был сделан из асбеста, который греки добывали на Кипре и называли «горным волокном». Мастера, сделавшего этот светильник, согласно Павсанию, звали вовсе не Каллисфеном, а Каллимахом; оба имени значимы в дальнейшей греческой традиции, и замена имени отца александрийской ученой поэзии именем историка, сопровождавшего Александра в его походах, вполне может быть смысловой.). Огонь, украденный Прометеем, скрывается среди бесчисленного своего потомства (Aesch, Prom 1—11). Калидон разменивает линии своих улиц на пунктирную топографию светящихся булавочных головок. Они подобны тем ложным огням, что грезятся порою мореходам (Hom, Il xix.375—6) (В гомеровском тексте, к которому дана отсылка, речь никоим образом не идет оложных огнях, которые мерещатся морякам. Напротив, очередное развернутое гомеровское сравнение уподобляет свет, разливающийся от щита Ахилла, костру, зажженному ночью на горной вершине, чтобы помочь сориентироваться захваченным бурей морякам. Другое дело, что у Гомера моряки эти не в силах выйти к спасительному берегу, поскольку их «против воли и волны и буря / Мча по кипящему понту, несут далеко от любезных».), или тем бессмысленным сигналам, которые посылали из Платей в Фивы и среди которых был затасован сигнал истинный (Thuc iii.22.7–8) (Речь идет об эпизоде Пелопоннесской войны, когда фиванские и пелопоннесские войска осаждали традиционно союзный афинянам беотийский городок Платеи. Однажды зимней ночью отчаявшиеся платейцы пошли на прорыв – и когда вылазка была обнаружена противником и фиванцы зажгли сигнальные огни, дабы дать знак подкреплениям о необходимости принять участие в сражении, оставшиеся в Платеях жители также зажгли на стенах города множество заранее припасенных факелов, чтобы сбить противника с толку – что им, в общем и целом, удалось.), или «огню неверному, который / двусмысленный дает ответ, / знак – разом – пораженья и победы» (Eur, Ph 1255—9) (В переводе Анненского: «…и жар сильней в их душах разгорался. / Гадатели ж, проливши кровь ягнят, / дым жертвенный прилежно наблюдали: / развеется или столбом пойдет, / и по тому, высоко ль пламя жертвы / и на кипящей влаге пузыри, – / грядущего исход вещали боя…»). Ворота открываются перед героями. Калидон исполнен тысячей светильников со снятыми крышечками; они собираются в дальних концах улиц, потом рассыпаются, как угли, выброшенные из очага. Герои поднимают руки и протирают глаза; они не узнают этих новых констелляций, чьи красные звезды не освещают ничего, кроме самих себя. Собаки сбиваются в кучу. Но окружившие их огоньки светятся гораздо ближе, чем звезды. В них краснота упавших углей, искр, вылетевших из жаровни, крохотных отблесков погребального костра на стенах храма, и каждая пара сцеплена с отдельным сгустком тьмы. Герои начинают отслеживать формы темных тел, пока калидонские огни все теснее замыкают круг. Подобные огни источникам не известны, однако же – вот они. За пределами досягаемости письменной традиции лежит земля, на которой их деяния не оставят ни отметины, ни следа, – где, видимо, и следует искать вепря. Они глядят в горящие глаза, которые глядят на них. Потом первый зверь делает первый прыжок.


[Закрыть].

* * *

Они вошли в город через южные ворота и нашли пустые улицы, беспросветный лабиринт. Город, обещанный им, скрывал внутри себя другой город, опустошенный и разграбленный. Они двигались по улицам Калидона, вслушиваясь и вглядываясь в окружающую темноту, и тени, которые набухали вне пределов их зрения, тоже подслушивали и подглядывали за ними. Их страхи были – страхи охотников, которые молча идут по следу или ждут в засаде, взяв оружие на изготовку; в последний момент перед решающим ударом они видят собственное отражение в зрачках жертвы и в следующий миг чувствуют, как ее страх дрожью передается по древку копья. Герои шли бесшумно, и каждый слушал, как собираются вокруг темные твари. Они уже опознали еще одну из возможных будущих судеб. Ничего охотник не боится так, как охоты на самого себя.

* * *

Мерцающие красные точки дрейфовали в темноте у них над головами, перемигиваясь, исчезая и появляясь снова, сопровождая их молчаливое шествие к святилищу, которое стояло на высоком месте в северной части города. Войдя в узкий, огороженный высокими стенами проулок, собаки Мелеагра начали лаять. Герои ускорили шаг. Теперь они шли слишком тесно, так что от оружия при случае не будет никакого толку, и предощущение того, что вот-вот должно случиться, охватило их, заставив колебаться между желанием двигаться вперед и желанием отступить. Куда? Аталанта посмотрела вверх. За глазами набухли тела, выстроившись вдоль крыш и справа и слева. Те, кто шел впереди колонны, развернулись и начали протискиваться назад между теми, кто шел следом. Те, кто пытался по-прежнему идти вперед, напирали. Кто-то крикнул, призывая к порядку, а секундой позже началась атака, сверху, с обеих сторон.

Беспорядок, хаос, бессмысленная свалка. Крик первой жертвы, и следом – паника. В этом месте одержать победу охотники не могли и потому рассыпались, обессиленные первым же натиском, попытались снова собраться, не сумели. Одна группа продолжила пробиваться к святилищу. Остальные рассеялись.

Аталанта, Меланион, Анкей и киммериец обнаружили, что бегут вместе. Что-то скользнуло по ее лицу, сверху вниз. Она ударила влет. Потом – запнулась обо что-то. Она потеряла равновесие – и упала бы и осталась лежать. Рука подхватила ее под локоть и дернула вперед и вверх. И снова их четверо, и они бегут.

Город воздвиг вокруг них стены тьмы, и тяжелые тела мужчин бились друг о друга, покуда бег их не замедлился и кровь не застучала в висках. Улица стала шире и уперлась в небольшой дворик с каменной гермой в центре.

Тут Анкей пробормотал, что все они аркадяне, не обращая внимания на киммерийца, и выругал Мелеагра, предводителя, который завел своих людей в засаду.

Они встали вокруг святилища, каждый – лицом к своей четверти окружившей их непроглядной тьмы. Она понятия не имела, сколько им пришлось ждать, прежде чем послышался скрежет когтей о черепицу – враг подходил по крышам. Она смотрела, как зажигаются вокруг раскаленные булавочные головки глаз. Шесть, восемь, десять, двенадцать. Она нацепила напалечник и потянулась за первой стрелой.

Киммериец пускал стрелу за стрелой, пока ни одной не осталось, потом снял с лука тетиву и соорудил удавку. На него они и набросились. Меланион рванулся было к нему на подмогу, и она услышала, как ее собственный голос смешался с голосом Анкея – двойной лающий окрик, чтобы стоял, где стоит. Два резких крика боли, потом киммерийца не стало – и краткая передышка для троих оставшихся, пока запах свежей крови оттянул на себя всю стаю. Она дралась, зажав между зубами нож, и Аура стрелой вылетала у нее из-под ног, чтобы прикончить тех, кого она сама добить не дотянулась. Анкей размахивал секирой по бесконечной спирали: влево, вправо и опять влево, перекидывая ее с руки на руку, и ноги вросли в землю намертво, как два дуба. Она чувствовала, как кровь его жертв брызжет ей на плечи и на спину. Меланион делал копьем выпад за выпадом, рыча от усилия, но основными волноломами, о которые разбивалась атака, были Анкей и она. Ибо звери накатывали волнами – она сбилась со счета, сколько было этих волн; странная усталость плащом укутала шею, монотонная музыка, которая жужжала и нашептывала ей в уши голосом на удивление знакомым, вот только чьим, она никак не могла вспомнить. Она всякий раз ждала до последнего, прежде чем спустить с тетивы очередную стрелу: глаза ищут цель, рука оттянута назад, пальцы чувствуют стрелу и выгибают лук, а сердце замедляет ход и держит паузу. Потом – ожидание, зияющий интервал, в который врываются еле слышные крики людей в отдаленных частях города, выдохи мужчин, оберегающих ее со спины, скрежет когтей, который совместим скорее с землей и травой, чем с гладкими камнями Калидона. Кажется, что эти интервалы растягивают мгновенья во времена года; неимоверное количество времени на то, чтобы пустить стрелу. Тела падали прямо ей под ноги, и, когда наступала смерть, она перехватывала стрелу возле самого наконечника, чтобы протянуть ее сквозь труп и снова наложить на тетиву.

Когда занялась заря, они оглянулись друг на друга, оскверненные убийством так, словно это не их оружие, а они сами проницали склизскую плоть жертв, резали жилы и чувствовали, как чавкает нутряной жир, когда тебя тянут обратно. Вот только трофеев от этой победы взять им было не суждено. Битва не оставила по себе следа. Трупы их жертв словно растворились, и киммериец тоже исчез, как не было его.

Трое оставшихся в живых сняли кровавую пену с воды в емкости, пристроенной к дальней стене дворика, и вымылись. Аталанта понаблюдала за двумя мужчинами, наблюдающими за тем, как с ее кожи сходит корка подсыхающей крови, а потом целиком отдалась ощущению холодной воды, омывающей тело. Хохот Анкея заставил ее вздернуть голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как возбудился, глядя на нее, Меланион. Она почувствовала, что краснеет. Юноша отвернулся, и она вновь погрузила голову в воду и держала так, пока кожа под волосами не побежала иголочками от холода.

Те, кто выжил этой ночью, собрались возле западной стены города, снаружи, с лицами, серыми от измождения. Мелеагр ходил вдоль стены, выкликая отсутствующих. К полудню, когда солнце прогнало их к ручью, текущему с одного из отрогов Аракинфа, на выкрикнутые имена уже никто не отзывался. Аталанта вспомнила дробный шорох, с которым ночью уволокли тело киммерийца: звук тупой и мягкий. Голос Меланиона, когда тот делал очередной выпад, звучал выше, чем у Анкея, и скорее был похож на громкий выдох. Он стал мужчиной совсем недавно и еще не успел привыкнуть к этой роли. Рука, которая помогла ей подняться на ноги там, на улице, на ощупь казалась гладкой, даже тогда, когда пальцы впились во впадину у нее под мышкой, в спутанные завитки волос: прикосновение мужчины. Похожая на кошмарный сон монотонность ночных атак откатывалась вспять и вдаль, как уходящая гроза.

Или как затухающий грохот колонн, выломанных прошлой ночью из воздушного храма, который они воздвигли на дальнем берегу залива из собственных, вынесенных к небу криком имен, подумала она, пока Мелеагр эхом откликался на собственный речитатив, в последний раз выкликая тех, кого не досчитался, уже не ожидая ответа, и каталог звучал как поминальный список: Агелай, Дриас, Панопей, Еврит и Ктеат, Амфиарай, Панопей…

И сыновья Гиппокоонта, и еще дюжина сверх того, сосчитала она. Она окинула взглядом Аракинф, который вздымался над головами выживших охотников, резкий абрис, заполнивший полнеба. И похоронить как следует их здесь не удастся.

Те, кто остался в живых, приготовились идти дальше. Внизу, в долине, остались пустые загоны для скота, и – ни следа от обездоленных граждан Калидона. Храм тоже был пуст. При свете дня он словно съежился и казался хижиной привратника у входа в куда более величественное здание, покинутое много лет назад. Огонь оставил на камнях террасы длинную черную подпалину. Мелеагр ходил среди сидящих на земле охотников. Чем меньше их останется, чтобы разделить между собой славу победы, тем величественнее будет эта слава. Тем ярче она будет светить, тем дольше будет жить в веках. Он указал рукой на дорогу, которая вела обратно в долину, к морю и далее вдоль берега между кромкой воды и подножием Аракинфа. Его собаки поднялись на ноги.

У Терсита ступня была рассечена надвое, как будто гигантский коготь пронзил ее, а потом человек дернулся в панике и коготь прошел через плоть, распластав ее по всей длине вдоль. Акает и Пелей вели и поддерживали его с двух сторон. Сыновья Фестия сомкнулись вокруг своего раненого брата, Комета, словно для того, чтобы оградить его от стороннего любопытства; они соорудили грубые носилки из древков копий и несли его на плечах. Подарг хромал. У Линкея одна рука висела на перевязи. Прочих смерть пометила порезами и открытыми ранами, которые начали пульсировать и набухать болью, как только солнце подсушило их. Ноги их влеклись в пыли, и та вскоре покрыла их сплошь и забила им глотки. Аталанта и Аура шли своей собственной дорогой, взяв от остальных влево.

В нижней части долины дорога свернула к западу. Еще ниже, слева от них, проблескивала соленая топь, сквозь которую они вчера выбирались на сушу; солнце отражалось от прогорклой тамошней воды, а ветерок с залива перебирал прибрежный камыш и тростник. У них над головами вершины Аракинфа казались грудой неимоверно огромных булыжников, которые тысячу лет тому назад скатились с горы и угнездились там, где случайное стечение обстоятельств прервало бег каждого. Они вздымались беспорядочной, лишенной перспективы группой, которая превращала поросшую кустарником пустошь в эфемерный лес, овраги в долины, песок в каменистую осыпь. Когда-то здесь резвились великаны, а потом превратились в измученных смертных, которые бредут неровной цепочкой вдоль развалин своей давнишней игровой площадки. Впереди Мелеагр. Аталанта ощущала присутствие свое в его мыслях, мимолетный росчерк на самом краю поля зрения. Он не заговаривал с ней и не подходил к ней с того самого момента, как появился у нее за спиной, на высоком речном берегу.

Рана у нее на руке сочилась прозрачной жидкостью, которая к заходу солнца превратится в струп. Она не чувствовала, как зазубрины протыкают ей кожу, когда вынимала стрелы из тел своих жертв, не чувствовала, как с каждым повторным движением рана становится глубже. Пальцы начали застывать. Она согнула их и подняла голову, услышав, как вскрикнул от боли Терсит. Его как раз передавали с рук на руки Нестору и Меланиону, который старался не встречаться с ней взглядом. Что заставляет этого парня именно сейчас держаться от нее подальше? Мелеагр? Присутствие прочих?

Большая часть дня ушла у них на то, чтобы добраться до последнего из отрогов Аракинфа. За ним показалась дальняя часть лагуны. Место вчерашней высадки осталось далеко за спиной. Солнце окрасило воду в красный цвет, как прошлым вечером. Воздух попробовал сумерки на вкус, и ему понравилось. Линия небольших островков, вытянувшаяся, словно цепочка часовых, между ближней лагуной и заливом, который откровенно пытался ее поглотить, разноцветила воду и отбрасывала удлиняющиеся тени: маленькие озерца тьмы, которых, как на буксире, тянули за собой эти бесформенные, с гладкими спинами морские чудища – и уплывали вслед за огненным шаром, медленно нисходящим в воды западного моря. Обильнее, чем где бы то ни было, они сгруппировались у дальнего берега – обильнее, чем она помнила по вчерашнему дню, хотя кому из них было дело до точного числа этих островков, когда вчера они смотрели поверх здешних вод, когда их крики возвели дворец из звуков, в котором они разложили свои имена, одно за другим, – как убежище от тяготеющих над ними приговоров, в которых заранее досказан до финальной точки сюжет каждого?

Никому.

Но этих маленьких островков стало больше – теперь она отчетливо это видела, – и они двигались. Они были куда меньше и ближе, чем ей показалось поначалу. Они появились из устья Ликорма, в количестве двух или трех десятков. Флотилия крохотных суденышек пересекала залив, осторожно пробираясь за отмелями, которым каждое из них старательно подражало и которые неподвижностью своей выдавали их, и в каждом сидело по существу, которое было создано, чтобы стать мужчиной, и шевелило теперь веслами. Сперва она подумала о горожанах, пропавших утром, забросив свое безумное жертвоприношение. Но тех были сотни, может быть, даже тысячи. Она тряхнула головой и повернулась, чтобы крикнуть о своем открытии.

Перед ней стоял Мелеагр, пустота в форме мужчины, на фоне закатного солнца. Он тоже видел ползущие по воде чешуйки тьмы или знал, что они там будут, но держал язык на привязи – точно так же, как сейчас одним взглядом сковал язык ей. Серая тень сумерек соскользнула на залив и смешала его воды со всем тем, что двигалось по ним. Она тоже держала его: своим молчаливым согласием, которое наполовину шло от готовности подчиниться мужчине, что стоял над ней на берегу реки, но так и не осмелился подойти, наполовину от готовности подарить ему то, чего он хотел от нее сейчас, в тени Аракинфа, и здесь, в окружении мужчин, которых вел на верную смерть: дар, который принял форму ее молчания.

Меланион мог выследить зверя, которого они искали; Мелеагр мог его убить. Но не оба сразу. Попытка выбрать между ними сделает ее слабой, подумала она, когда настанет время выбирать.

* * *

Охотникам в эту ночь снился вепрь. На северо-западе, над коренастыми вершинами Акарнанского хребта ярилась и громыхала гроза, то и дело выхватывая из тьмы их лежащие вповалку тела. Прокатившись над озером Трихонидой, она разбилась о северные горы, излившись молчаливыми потоками дождя, который тут же заполнил каждую впадину на негостеприимной местной земле. Раскаты грома переместились к югу, растягиваясь, затихая, возвращаясь снова, так что слитный этот гул достиг спящих героев и вошел в их сны. Они лежали там, где каждый упал на землю, и далекая гроза эхом отдавалась в их набрякших усталостью головах, превращаясь в стук копыт. Потому что в тот момент, когда зверь выходит из болотистых своих прибежищ и перебирается на твердую почву, кажется, что земля начинает вибрировать под ногами.

Охотники всегда принимали к сведению этот знак, приняли они его к сведению и сейчас. Именно этот звук был последним, который слышал в своей жизни Идмон, умерший от раны в паху и погребенный аргонавтами с подветренной стороны мыса Ахеронт [110]110
  Идмон, сын Абанта (или Аполлона), – аргосский герой, наделенный пророческим даром, участник похода аргонавтов. Погиб от несчастного случая во время высадки аргонавтов в Вифинии, возле устья реки Ахеронт и одноименного скалистого мыса, на котором, согласно преданию, находилась пещера, ведущая в Аид. Идмон знал, что ему суждено погибнуть, даже не добравшись до Колхиды, но в поход тем не менее отправился. Причиной его смерти стал кабан, который внезапно выбрался из тростниковой топи и напал на проходившего мимо героя. Согласно Аполлонию Родосскому, нашему основному источнику по данному сюжету, кабан ударил Идмона не в пах, а в бедро, «жилы ему перервав и кость раздробивши» (Argii.825). Смертельно ранив Идмона (который, кстати, был, согласно Аполлонию, еще жив, когда его принесли обратно в лагерь, так что, вероятнее всего, дрожь земли и стук копыт вепря не были последним звуком, который он услышал в жизни), кабан попытался уйти обратно в болото, но, увидев бегущих на подмогу людей, снова бросился на Пелея, но был убит Идом. Это была победа без трофея (как правило, главный трофей – это голова и шкура убитого животного): герои не стали «принимать в добычу» зловещего зверя и бросили тушу неразделанной на том месте, где вепрь упал и издох.


[Закрыть]. В тот раз Пелей и Ид убили зверя и оставили его голову и шкуру гнить на месте. Гром бежал все дальше, отдаваясь от остановившихся Симплегад [111]111
  Речь идет о знаменитых «сходящихся скалах», через которые первым из созданных человеком судов прошел «Арго», – скалы успели всего лишь «прищемить ему хвост», раздавив кормовое украшение, после чего остановились на веки веков и перестали мешать судоходству в районе Босфорского пролива.


[Закрыть] и откатываясь обратно через море в окрестности Фтии, где однажды некий брат услышал тот же звук, а другие двое были притворщики. Эта охота – предлог. Несчастного Фока сбросят в колодец. Пелея и Теламона сперва обвинят в убийстве, потом приговорят к изгнанию [112]112
  Речь идет об Эакидах – Пелее и Теламоне, старших сыновьях эгинского царя Эака от Эндеиды (по наиболее распространенной версии мифа), и Фоке, его младшем сыне от нереиды Псамафы. Популярный сюжет о зависти старших сыновей к единокровному младшему брату, любимчику отца, приводит в данном случае к «нечаянному» убийству во время атлетических состязаний. По одной версии (Apollod iii. 12.6) Теламон, а по другой (Paus ii.29.7) – Пелей попадает каменным диском Фоку в голову (видимо, именно этот «гром» и имеет в виду автор), после чего братья прячут его тело в колодце и пытаются разыграть перед отцом полное неведение о случившемся. Убийство Фока тем не менее приводит к изгнанию обоих сыновей с родной Эгины и к возникновению двух ветвей Эакидов – фтийской (Пелей – Ахилл – Неоптолем) и саламинской (Теламон – Аякс/Тевкр – Еврисак).


[Закрыть], а потом они окажутся здесь, в пространстве сна. Лаэрт видит двух мужчин: один молодой, другой старый – как они пробираются сквозь заросли мирта и лавра. В руках у них кизиловые копья. Младший смотрит вверх: легкий отзвук грома прокатился где-то на самой грани слышимости и тут же вышел на другой, более настойчивый регистр звучания. Старший фиксирует взгляд на подлеске. Эти двое мужчин напоминают его самого: каким он был и каким будет. Их головы поворачиваются с такой мучительной неспешностью. Какая-то иная сила управляет этим сном, всепроникающая вялость, которая обращает мускулы рук и ног в свинец, а кипящий мозг сновидца – в окатанный ветром и нагретый солнцем камень, над которым в перегретом мареве реет сон. Вместо поводьев – цепи, и они то уводят вбок, то звенят от напряжения, когда Адмет натягивает их, чтобы заставить льва и кабана против воли идти по той колее, которая принесет ему руку дочери Пелия [113]113
  Имеется в виду сюжет о замужестве Алкесты (в русской традиции также Альцесты, Алкестиды), дочери иолкского царя Пелия, сына Посейдона и Тиро. Не желая выдавать Алкесту замуж, Пелий объявил, что ее мужем станет только тот человек, который сможет впрячь в колесницу кабана и льва и проехать на этой упряжке обычную для конских ристаний дистанцию. Адмет, царь фессалийских Фер, смог выполнить это условие, поскольку заручился помощью Аполлона, которого Зевс на год отдал к нему в пастухи в наказание за убийство киклопов. Брак, однако, не задался с самого начала, ибо Адмет по не вполне понятным причинам не принес обычной в таких случаях жертвы Артемиде и, войдя в супружескую спальню, обнаружил на ложе вместо новобрачной клубок змей. Засим через некоторое время следует широко известная коллизия с попыткой Алкесты заменить собой мужа, которому вышел срок умирать, закончившаяся счастливым вмешательством Геракла.


[Закрыть]. Их рык и храп скрежещут у него в ушах. Его спина запятнана их пеной.

Вепрь выпрыгивает из темноты и мечется у костра между спящими. Их головы подпрыгивают, когда чудовище с шумным выдохом приземляется между ними, выбив копытами четыре небольшие кротовины. Каждый из них – как дышащая осажденная крепость. Будущее невнятно и набрано, как мозаика, из прошлых событий, из обязательств и неразрешимых проблем, которые запуганы клубком. Земля дрожит и ходит ходуном, потом успокаивается. Красный глаз огня с ходом часов гаснет. Приходит утро. Выжившие сыновья Фестия – Ификл, Афар, Евипп, Плексипп, Еврипил, Протой, Прокаон, Клитий и Иппофой – исчезли. Охотники поднимают головы от тяжкого сна и видят знак, оставленный дезертирами, который может предвещать как счастье, так и несчастье, может оказаться и отвратительным тотемом, и скорбным напоминанием: брошенный братьями труп Комета сидит у входа в рощу, прислонившись к стволу огромной ольхи, и к руке его привязано копье.

* * *

Собаки рассыпались веером и убежали вперед: голова опущена, нос в землю и пытается поймать запах. Аура тявкнула им вслед, она бы с удовольствием присоединилась к стае. Вскоре они превратились в белые и светло-коричневые движущиеся точки, едва различимые на фоне голой земли и сухой травы. Они обогнули самый дальний с южной стороны отрог Аракинфа. Стояло раннее утро, и западный склон был в тени.

Мелеагр спустил собак и отправил их выслеживать сыновей Фестия. Охотники последовали за животными и за их дичью в остывший за ночь воздух, который катился вниз с верхних склонов, оставляя за собой тонкую пелену дымки. Обильная роса тут же промочила им ноги, и все, кроме Линкея, принялись мигать и щуриться, повернувшись спиной к отраженному поверхностью залива свету и войдя в тень. Затем – как будто сама гора давала знать, что почувствовала их вторжение в область ее компетенции, – откуда-то со склона донесся странный крик, раздавленный расстоянием до одной-единственной нисходящей ноты; он завис на мгновение в тихом утреннем воздухе и долетел до них, как унесенный ветром отзвук выстрела. Человеческий крик.

Они подняли головы и успели отсчитать один… два… три удара сердца, прежде чем крик оборвался. И никакого движения на склонах горы. Они снова посмотрели вниз, все, кроме Линкея, который все еще пытался отследить растворившийся в воздухе звук. Его взгляд проник сквозь шероховатую шкуру горы в лежащие под ней, набросанные в спешке друг на друга пласты аллювиальной почвы, которые мягким панцирем обволакивали твердый известняк. Нутро горы кипело жизнью. Бесчисленные замкнутые в раковины существа роились в застывшем море тьмы и камня. Ид потянул его за руку. Линкей, судя по всему, смотрел в пустоту, но взгляда оторвать не мог.

Аталанта смотрела на него без всякого излишнего любопытства: Линкей – зоркий, так же как Тесей и Пирифой неразлучны, как Пелей и Теламон – убийцы собственного брата Фока, а Ясон – единственный в мире капитан единственного в мире судна. Так же, как она сама – медвежья воспитанница или девственница. Или – победительница вепря. Ид взял брата за руку и повел вперед. Охотники двинулись дальше по следу, оставленному теми, кто сбежал ночью.