Текст книги "В обличье вепря"

Автор книги: Лоуренс Норфолк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

Когда поезд подошел к выходу из тоннеля, пьяный издал во сне звук, похожий на смех, удивительно громкий: как если бы в горле у него что-то булькнуло. Сидящая напротив него хорошо одетая женщина скорчила гримаску. Но тут Сол отвлекся. Поезд подходил к месту, которого он всякий раз, как ехал по этой линии, ждал с едва ли не детским радостным предвкушением. И не собирался лишать себя этого удовольствия по милости чопорных дам или алкашей, которые мешают чопорным дамам чувствовать себя спокойно – пусть даже алкаши эти одеты в деловые костюмы.

Вскоре после Кэ де ля Рапэ поезд выскакивал из темного тоннеля и – словно запускал сам себя в открытый космос. Тусклый вагонный свет в единый миг смывался потоком солнечных лучей, поезд выгибался влево и тут же вправо, как будто в парке аттракционов. Сол развернулся на сиденье, чтобы взглянуть на воду, в десяти – двадцати метрах внизу, пока колеса выстукивали стальные конструкции моста.

Повернувшись назад, он увидел, что краснолицый обмахиваться перестал. Лицо у него побледнело. Но это была всего лишь одна из сотни других мелких деталей. Следующая станция была – Аустерлиц. Народ, как всегда, начал потихоньку протискиваться к дверям, вежливо вжимая каждый свое тело в наиболее удобную позицию. Людям нужно было успеть на электрички до Дурдана или Сен-Мартен д'Этан – или на поезда до Клермон-Феррана или даже до самой Тулузы. Пятница, вечер.

Рабочему надоело разглядывать собственные башмаки, и он, по-прежнему опасаясь, что люди подумают, будто он пялится на грудь этой девушки (действительно ли Солу всего лишь показалось, что она специально развернула их в сторону рабочего?), выбрал пьяного в качестве очередного объекта внимания. Но смотреть на пьяного и не обращать при этом внимания на краснолицего, который сидел рядом с ним, было невозможно. Смотришь на одного, смотри и на другого. Когда река осталась позади, Сол увидел, как молодой человек повернулся вокруг своей оси и опустил голову, глядя, как завороженный, на пол. Девушка никак на это не отреагировала, но Солу стало интересно, что же могло спровоцировать столь странный маневр.

Что-то тут было не так. Краснолицый перестал быть краснолицым и сильно побледнел. Потом его словно свело конвульсией. Он резко подался вперед, так, словно пытался подняться на ноги, и стряхнул с себя голову пьяного. И тут же, на глазах у Сола, рухнул обратно на сиденье, придавив пьяному голову плечом. Он сидел совершенно прямо, не обращая внимания на эту странную помеху у себя за спиной, и постепенно с лица его исчезали последние следы румянца. Теперь лицо его стало пепельно-серым. Женщина, сидящая напротив, это заметила, но, судя по всему, помощь предлагать не спешила. Пожилая пара обменялась взглядами – и оба тут же опустили глаза. Из тех людей, которые собрались выходить, некоторые наверняка обратили на бизнесмена внимание, но поезд уже въезжал на станцию. Уже через несколько секунд они смогут отжать ручки, двери раскроются, выпустят их наружу и тем освободят от всех и всяческих обязательств. Девушка смотрела в противоположную от Сола сторону; он так и не понял, видела она, что происходит с сидящим рядом с ней человеком, или нет. Тот внезапно схватился за живот, и на сей раз лицо его отчетливо исказила гримаса боли. Его пьяный сосед сочувственно покачался из стороны в сторону. Сол, не привлекая к себе внимания, наблюдал за тем, как линии взглядов тех людей, что находились ближе всего, плетут замысловатую воздушную сеть. Они смотрели в окна, читали рекламные объявления, что-то искали у себя в карманах. Пожалуйста, исчезни, не лезь нам на глаза, умоляли они больного. Голова пьяного ударила его в плечо; и тут же весь вагон с готовностью проникся надеждой, что от удара пьяный проснется, окажется близким знакомым больного человека и, понятное дело, примет на себя всю ответственность за его состояние. Каковое должно было ухудшиться радикально, чтобы хоть кто-нибудь и впрямь решился прийти человеку на помощь. Сол чувствовал, как в вагоне понемногу начинает набухать состояние тревожного – и любопытного – ожидания. Женщина, которая сидела напротив, пристально смотрела на стоящих возле дверей пассажиров. Она явно ждала, что кто-то из них возьмет на себя инициативу. Но поезд уже начал замедлять ход, размытые пятна за окнами превратились в лица людей, ждущих остановки поезда. Пожилая чета, казалось, с головой ушла в истовую – про себя – молитву. Может быть, они ждали, что вмешается девушка (Солу очень хотелось увидеть ее лицо), или рабочий, или даже – он сам. Но никто не двигался с места. Сол подумал, что, вероятнее всего, у бизнесмена случился сердечный приступ.

Потом завизжали тормоза, поезд остановился и, как только пассажиры ринулись наружу, больной попытался встать.

Он подтянулся, ухватившись за ближний к двери поручень, а потом наполовину вывернулся, наполовину вывалился на перрон. Внезапно потеряв опору, пьяный рухнул на пол. Сол встал и выбежал на платформу.

Но больной уже рухнул между обитателями пригородов, столпившимися возле дверей, и те, призванные к действию столь решительным образом, сомкнулись вокруг него, взывая ко врачам, станционному персоналу и полиции. Потом, столь же внезапно, они отпрянули назад. Мужчину вырвало. Он стоял на четвереньках, и изо рта у него ниточкой свисала слюна. Кто-то протянул ему салфетку. Подбежал служащий и начал помогать ему подняться на ноги, одновременно призывая собравшихся отойти подальше, потому что поезд сейчас отправится. Бизнесмен что-то бормотал, пытался не то извиниться, не то объясниться, и ему явно хотелось только одного – уйти отсюда куда подальше.

Еще бы ему не хотелось, прикидывал – уже потом, задним числом – Сол. Тогда же он обратил внимание только на то, что пьяный по-прежнему лежал на полу вагона. Служащий, который, видимо, и должен был вытащить его на платформу, ушел вместе с больным. Входящим в вагон пассажирам только и оставалось, что перешагивать через простертую на полу фигуру. Мужчина в синем комбинезоне нагнулся было, чтобы разбудить его, потрепав по плечу, но остановился он как раз на самом проходе, и те, кто напирал сзади, вынудили его пройти дальше в салон. Двери захлопнулись.

Сол стоял чуть в стороне от места происшествия и смотрел, как поезд набирает ход. И тут вдруг до него дошло – то, что он должен был понять еще тогда, когда «пьяный» упал на пол, или, может быть, еще раньше, когда ему показалось, что тот рассмеялся во сне.

Но и больной, и пьяный принадлежали к числу тех людей, на чьи социально ориентированные сигналы не принято обращать внимание. Отказ в сочувствии был следствием допущенного ими нарушения публично принятых норм поведения. «Больной» это понял, именно на это он и сделал ставку. «Пьяный» был выше общественного понимания. Поезд сообщил часть своей собственной динамики телу, чья голова лежала на плече у больного. Сол уже понял, что «больной» осознал ситуацию гораздо раньше остальных, может быть даже, что и с самого начала. Но решил на время подавить приступ тошноты и, невзирая ни на что, продолжить свой путь. Вероятнее всего, он прикинул, что, в конце концов, «пьяный», чье присутствие ему приходилось терпеть и чье тело навалилось на его собственное, на мертвого пока не похож.

Сол так и не узнал, что в конце концов встревожило оставшихся в вагоне пассажиров. Сигналы, подаваемые мертвым, подумал он позже, ускользают от общественного внимания ничуть не хуже сигналов, подаваемых пьяным. Едва ли не в тот же самый момент, как поезд тронулся с места, хорошо одетая женщина посмотрела вниз, туда, где, уже невидимый Солу, лежал пьяный. И выражение у нее на лице переменилось моментально: раздражение, потом недоумение и тут же, следом, осознание. Она поднялась с сиденья, рот ее пару раз открылся и закрылся. Пожилой мужчина ладонью прикрыл жене глаза. Остальные просто сидели и смотрели. Окна неслись мимо, как кадры отснятого фильма, действие нарастало. Сол видел, как молодой рабочий сделал стремительный шаг в сторону, он явно пытался до чего-то дотянуться. До девушки, решил он, до чего и до кого же еще. Но она уже давно успела перейти в дальнюю часть вагона. Как так вышло, что ни он сам, ни рабочий не обратили на это внимания? Поезд набирал скорость. А вот и она, небрежно оперлась на противоположную дверь. И – никакого внимания трупу, лежащему у ее ног. Она смотрела на Сола.

И он понял. Понял, что пыталась отыскать картина с транспаранта на захламленной и запущенной скотобойне его воспоминаний. Ветер стих. Человек, стоящий на помосте, поймал наконец сбежавшую от него веревку и туго натянул угол полотнища. Сол развернулся и пошел по набережной. Вскоре показался мост Мирабо, за которым уже виден был его дом. Света в окнах не было.

Еще с неделю или около того после происшествия он подбирал со скамеек в парках и с автобусных сидений растрепанные газеты и просматривал те полосы, на которых люди кусают собак, а разлученные в раннем детстве сироты оказываются заблокированными в застрявшем лифте. Какому-то человеку из Клиши предъявлено обвинение в том, что он держал свиней в квартире пятиэтажного дома; сын почтальона обнаружил «несколько комнат, забитых» неотправленными письмами, в доме своего покойного отца, а труппа лилипутов из восточногерманского цирка, отправившегося в турне по европейским городам-побратимам, сбежала в полном составе в Брауншвейге, прямо посреди представления. И – ни единого пьяного бизнесмена, который умер бы во сне в метро в прошлую пятницу, ни единого трупа, который прокатился бы из конца в конец через весь Париж, при том что попутчики всю дорогу либо игнорировали его, либо попросту не замечали. Интересно, что было со всеми этими пассажирами после того, как поезд отошел от Аустерлицкого вокзала, думал Сол. Ему казалось, что они исчезли, уехали по железнодорожной ветке, по которой поезда ходят только в один конец – в страну, где ничего и никогда не происходит. Куда ведут эти рельсы? Зашипели отпущенные тормоза, застучали сочленения между вагонами – по всей длине поезда. Когда вагон поравнялся с ним, он поднял голову.

Волосы упали ей на лицо. Теперь эта девушка воспринималась как-то отдельно от всех прочих пассажиров, которые всячески старались держаться подальше от лежащего на полу трупа. Мертвый разделил живых, мертвые часто так делают, пришло ему в голову позже. Среди них были те, кто не захотел обращать внимание на умирающего человека, те, кто искренне принимал умирающего за пьяного, и те, что перешагнули через труп. Один попытался прийти на помощь, но уступил давлению большинства. Через пару секунд кто-нибудь из них призовет к порядку и спокойствию. Возможно, объявится доктор, который едет на Пляс д'Итали на свидание с любовницей. Вняв его призыву, все прочие погрузятся в молчание и отпустят себе грехи, покуда он, стоя на коленях, будет упорно и тщетно пытаться нащупать пульс.

Но все это будет еще через пару секунд. Ибо пока они пытались разыгрывать жертв, и представление у них, с точки зрения Сола, выходило довольно убогое. С какой бы радостью они сейчас выбежали из вагона, хлынули из вдруг раскрывшихся дверей спотыкливой повадкой впавших в панику животных – или пациентов психиатрической клиники.

Но был ли среди них хоть кто-то, кто оказался бы в состоянии выкрикивать зычным голосом слова приказов или лупить полицейской дубинкой по стенам вагона? Из всех участников этой драмы только он один стоял сейчас снаружи, на платформе. Пожилая чета, благочестиво ушедшая с головой в молитву, буржуазка, молодой рабочий, еще не до конца стряхнувший с себя остатки счастливой грезы, в которой он жестом защитника и спасителя прижимал эту девушку к своей груди – или клал руку на ее грудь. А вот и она сама.

Он перешел через реку по мосту Мирабо, к своему дому. Наружная дверь сперва не пожелала открываться, а потом вдруг распахнулась настежь, когда он налег на нее всем своим весом. Допотопный лифт ждал его. Здешние жильцы неизменно норовили закрыть обе двери и, нажав на красную бакелитовую кнопку, отправить лифт на нижний этаж. С грохотом закрылась медная решетка. Где-то высоко у него над головой дернулся кабель, и кабина передернулась ответной дрожью. Он поплыл вверх сквозь тихое здание.

Если быть до конца честным, то он солгал. Хотя бы перед самим собой.

Войдя в квартиру, он принялся ходить из комнаты в комнату, повсюду включая свет. Из кухни он прихватил стакан и бутылку американского виски, потом пересек маленькую столовую и расположился у придвинутого к самому окну стола. Днем окно выходило на реку, на здание Радио Франс и на беспорядочно сбившиеся в кучу крыши района Мюэтт. Сейчас стекло отражало и заключало в раму изображение комнаты с невысоким потолком. Радом с дверью переполненные книжные полки, частично закрытые кушеткой и двумя деревянными стульями с прямой высокой спинкой, а перед ними – маленький кофейный столик. На переднем плане доминирует лицо мужчины: ему под пятьдесят, а может быть и слегка за пятьдесят, волосы у него черные или темно-русые и редеют. Он закрыл глаза, и экран сразу стал черным. Он открыл глаза.

– Добрый вечер.

Ее жест, адресованный мужчине среднего возраста, одиноко стоящему на платформе, не был ни агрессивным, ни похотливым. Ему. Даже будучи заточена вместе с остальными пассажирами, она была сама по себе, как и все это время. Солу пришло в голову, что, если бы он ездил по этой линии каждый день в то же самое время хотя бы на протяжении одной недели, он, вероятнее всего, встретил бы по второму разу едва ли не всех, кто сидел в вагоне. Кроме нее. И трупа. Вот откуда в ней, судя по всему, это чувство сообщничества. Эти двое ехали другим поездом. Когда вагон поравнялся с ним, она поменяла позу и расставила ноги чуть шире. Они смотрели друг на друга, прямо, не отводя глаз. А потом, одним-единственным небрежным жестом, она опустила руку и задрала юбку.

– Меня зовут Соломон Мемель, – сказал он, обращаясь к собственному отражению. – В силу вполне очевидных причин, принимая во внимание тот факт, что я еврей, а год на дворе стоял сорок третий, я оставил тот город, где вырос, и бежал в Грецию, в район, называемый Аграфа. Что в переводе означает «Неписанные места». Там я сделался свидетелем событий, для тогдашнего времени вполне обыденных. В результате уже после войны я стал знаменит как автор поэмы «Die Keilerjagd», о которой вам, вероятнее всего, доводилось слышать. Очень может быть, что вы принадлежите к тем трем миллионам человек – или около того, – у которых есть эта книга. Может статься, вы ее даже и читали.

Непроницаемая черная амальгама под тонким слоем отражения, транспарант, закрывший фасад Гран-Пале, гуляет по ветру. Прожектора, которые подсвечивают напечатанное на нем изображение, сейчас, должно быть, уже выключили, подумал он. Звук у похрустывающей на ветру ткани стал более темным, складки – более глубокими, рваные ткани сперва разгладились, а потом вытянулись и разошлись, обнажив одну из таинственных ран памяти. Под юбкой у той девушки из метро тоже ничего не было. Он стоял и смотрел на ее странным образом полудетское тело, обнаженное от пояса до верхней части сапог и раздвоенное там, где зияла половая щель.

Но ведь он же врет, врет сам себе, подумал он – вспоминая нужный момент так, как будто он был организован по образу и подобию картины этого англичанина. Что он увидел, когда посмотрел на транспарант, растянутый по фасаду Гран-Пале? Нечто вроде надреза, с сильными сексуальными коннотациями, этакую довольно плоскую попытку повторить «L'Origine du Monde» [202]202
  «L'Origine du Monde» – «Начало мира» («Происхождение мира») – скандальная картина Гюстава Курбе (1866) с нарочито натуралистическим, лишенным привычных для академизма мифологических или фантазийных «барьеров восприятия» изображением обнаженного женского тела. Женщина лежит с раздвинутыми ногами, голова и ноги от колен и ниже обрезаны рамой картины, так что центром композиции становятся гениталии – густо заросший лохматыми черными волосами лобок и раздвинутая половая щель. В точности как в «видении» Соломона Мемеля в парижском метро. Аллюзию на Курбе подкрепляет еще и то обстоятельство, что у женщины в «Начале мира» обрамляющая фигуру драпировка явно вздернута вверх – как юбка у девушки в метро. Правда, в последнем случае грудь все-таки остается прикрыта, хотя бы условно, «практически прозрачной» блузкой.


[Закрыть]. А что ему запомнилось? Эксцентрический момент одного в остальном ничем не примечательного пятничного вечера на станции «Вокзал Аустерлиц». Само это воспоминание было неправдой. «Ее половая щель» вовсе не «зияла». Он не видел, чтобы она была «раздвоена». Ее лобок был покрыт плотной и лохматой порослью черных волос. На них-то он и смотрел. Через секунду она уронила юбку на место. Глупые, заходящиеся криком пассажиры ничего не заметили. Лжецы. Мы все, подумал он. Воспоминание, вызванное мазней английского художника, лежало за непристойным жестом девушки настолько далеко, насколько вообще может задвинуть память человеческая способность забывать. То, что вспомнилось ему при виде темного провала в центре картины, было – эрзац, обманка, воплощенное забвение. Половые органы девушки – именно то, что он смог себе позволить вспомнить, не вспомнив таким образом то, чего вспоминать не хотел.

– Вне зависимости от того, читали вы мою поэму или нет, – продолжил он, – вам следует знать, что я описал греческую партизанку и в качестве ее самой, и как Аталанту. А немецкий – это мой родной язык.

Он помолчал, обдумывая то, что хотел сказать дальше, и осушил свой первый стакан виски.

– Раны, нанесенные некоторыми видами огнестрельного оружия, могут напоминать женские половые органы в возбужденном состоянии: один из наиболее безвкусных зрительных каламбуров войны. Но это правда, могу засвидетельствовать исходя из личного опыта. Смешение одного и другого может приводить к спорадической импотенции и к видениям, имеющим характер бреда. И это – тоже на личном опыте.

Он налил себе еще.

Рут выглядела именно так, как он себе и представлял. Годы сделали черты ее лица более резкими. Ему казалось, что, увидев его собственное лицо после едва ли не тридцати лет разлуки, она должна удивиться. Хотя, может быть, в Америку время от времени и попадали какие-то его фотографии. Он посылал их в журналы, которые публиковали его стихи. Он допил второй стакан и налил третий. Странный народ эти люди, которые норовят вынырнуть из чужих лиц. И всегда незваный. Лицо Сандора ничего ему не сказало: слишком много людей через него прошло. Интересно, подумал он, а не молодую ли Рут он умудрился разглядеть в этой Лизе Англюдэ – или всего лишь иные, более резкие черты, которые Рут надеется вылепить из этих мягких, слишком округлых губ и щек. Глаза у нее правильные; а все остальное – нет. Глаза никогда не меняются, подумал он. Даже после смерти.

Он попытался заглянуть в свои собственные глаза, отраженные оконным стеклом. А собственные его глаза пытались встретиться с глазами той девушки в поезде. Видел ли он это лицо раньше? Оно показалось ему «красивым» и «мрачным». Но стояла она к нему боком, да еще и отвернулась в сторону. Копна темных волос, уголок нижней челюсти и одна скула, достаточно высокая – больше ничего он вспомнить не мог. Вагон скользнул сквозь его поле видения. Она откинула с лица волосы: высокий лоб, выдающиеся вперед надбровные дуги и скулы, сильное, волевое лицо, и даже полным губам почти не удавалось сделать его хоть чуточку мягче. Мертвые смотрят сквозь лица живых.

Но обо всем этом он успел подумать гораздо позже. Воспоминание, сколь бы назойливым и нежеланным оно ни было, не может предшествовать узнаванию. Только после того, как она опустила юбку, он поднял глаза от ее лобка и посмотрел ей в лицо. Сомнений не было. Забранные в раму вагонного окна, ее глаза следили за ним по мере того, как поезд уносил ее прочь. Она надела на себя лицо Фиеллы.

Молодой рабочий тоже прижался к окну. Он дергал за ручку, пытаясь впустить внутрь хоть немного воздуха и втянув от усилия щеки. И ручка подалась.

– Соломон! – прошипел он, и голос его донесся со слишком дальнего конца платформы, чтобы его можно было услышать, из слишком хорошо забытых и закрытых глубин прожитой жизни.

Это был Якоб.

– Сол! Ты нашел мое письмо? – Он усмехнулся, – Не забывай об истине, ладно?

И тут они оба исчезли.

* * *

Было все еще слишком рано. Комендантский час закончится минут через тридцать, никак не раньше. Сол бросил взгляд на запястье, забыв, что часов у него больше нет. Он ждал за домами, протянувшимися в линию вдоль южной оконечности Шиллерпарка.

Знакомый пологий склон парка уводил его взгляд мимо тополей к гребню невысокого холма: там возвышались верхушки каштанов, под которыми Якоб, Рут и он сам имели обыкновение сидеть. Но было это все в прошлой жизни. А в этой вход в парки был запрещен; он не был ни в одном из городских парков вот уже полтора года. Казалось бы, ничем не примечательный запрет – на фоне всех прочих запретов; но сегодня утром, в понедельник, это была самая настоящая ловушка, мимо которой он пройти просто не мог. Действующий распорядок запрещал появляться на улицах с шести вечера до восьми утра. В парках было запрещено появляться в любое время дня и ночи. Запрещено было и отсутствовать на поверках, которые проводились на рабочем месте ровно в восемь часов утра.

Быть здесь или там или не быть в такое-то и такое-то время – все это были нарушения действующего распорядка, число статей которого множилось и множилось, покуда наконец запомнить их все не осталось никакой возможности. Находиться на вокзале было запрещено, если только тебя не доставили туда для депортации: в этом случае запрещено было его покидать. Во время первой волны депортаций прошел слух, что некий человек по фамилии Фишль будто бы уговорил станционных охранников снять с поезда его родителей. Но Фишль, если он вообще существовал, был фигурой фантастической; ловушки, расставленные нынешними хозяевами города, были приспособлениями весьма изобретательными и не выпускали своих жертв настолько легко. Их собаки не знали усталости, и отвлечь их или сбить со следа было практически невозможно. И не попасться в эти ловушки порой было просто нельзя. Эта мысль запала в душу Сола глубоко и накрепко и перебродила в некое подобие внутренней апатии, которая и привязывала его к месту; а дальше – будь что будет. Ничего не делать, терпеть и ждать, существовать, и больше ничего. А разве его родители жили как-то иначе? Хотя и здесь тоже можно было найти, к чему прицепиться.

С другой стороны, одна оплошность со стороны властей, твердил он себе, и все может еще обернуться к лучшему. Пропустить одну-единственную строчку в списке адресов. Он нащупал в кармане вид на жительство, продолжая краем глаза следить за дальней оконечностью складского помещения, которое располагалось как раз за складом пиломатериалов. Место там куда более укромное; трава покрыта легким инеем. Якоб не сможет задержаться дольше чем на пару секунд. Сол вдохнул запах еды, идущий из одного из домиков: судя по голосам, там играли дети. Обычные вещи. Он слишком быстро дышит. Думай о Фишле. Даже самый усердный охотник может отвернуться в сторону в тот самый момент, когда дичь рванет через прогалину; зверь всегда может уйти в непролазную чащу и пропасть среди теней. Впрочем, он вполне отдавал себе отчет в том, что эта надежда – не более чем греза, столь же реальная, как то чувство облегчения, которое он испытал в самом начале. Ему вспомнились первые дни оккупации. Тогда, по крайней мере, то будущее, которое их ожидало, видно было невооруженным глазом: нужно было только дать себе труд вглядеться. Обманули их, по-настоящему обманули, чуть позже.

– Скоты! – выкрикнула мама. – Животные!

Потом перешла на полушепот и добавила что-то еще. Они все втроем стояли в гостиной. Она выпутала руку из ремешка сумки и погрозила пальцем.

– Я же вам говорила, придут немцы и положат всему этому конец. Говорила, ведь так?

Отец кивнул:

– Да, конечно, Фрицци.

Он поднял глаза и посмотрел на сына, но тот молчал.

– Теперь все худшее уже позади.

Его жена поджала губы.

Прошло три дня с тех пор, как Сол вернулся домой с новостью о том, что в город вошла колонна грузовиков. Ближе к ночи отец вышел из дома, чтобы разузнать что-то более конкретное. Солдаты оказались румынами. Немцы должны были прийти еще через день. Сол и его мать проглотили эти новости молча – каждый сам по себе. Потом отец предложил уехать из города, перебраться куда-нибудь, может быть, к его двоюродному брату в Садагору, просто от греха подальше. На пару недель, не больше. Мать начала плакать. Они даже успели снять чемоданы, которые стояли на комоде, на самом верху. И тут на улице начался шум.

– Чем они лучше животных? – опять взорвалась мама.

Ее темно-синяя юбка была сплошь усыпана крапинками пудры, которую она через каждые несколько минут мелкими точечными движениями принималась наносить на лицо. Толку от этого все равно не было никакого: тусклый предутренний свет сообщил их лицам свою собственную рыхловатую бледность. Прошлым вечером она предприняла слабую попытку убраться в квартире. Никто из них уже три дня не выходил из дома. Вроде бы на Рингплатц и вдоль всей Зибенбюргерштрассе вывесили листовки с постановлениями новых властей.

– Может, попросим Банулеску, пусть сходят поглядят? Ведь недалеко же, – предложила мама, – Всего-то до угла дойти.

– В следующий раз, как их увижу, обязательно попрошу, – пообещал отец, – А может, проще мне самому сходить? Хоть воздуху свежего глотну.

– Нет!..

– Фрицци, ради всего святого, успокойся. Сол, сходи наверх и поговори с Банулеску.

Сол открыл было рот, чтобы возразить. Но отец едва заметно покачал головой, и он осекся. Он встал и принялся отодвигать засовы и снимать цепочки, которые отец навесил на дверь сразу после того, как по дальнему концу улицы прошла первая толпа. Они пели патриотические песни, отбивая ритм на сковородках и крышках от мусорных баков: этакий безрадостный карнавал. Крики и звук разбитых стекол пришли позже.

Выйдя на лестницу, Сол постоял несколько секунд, на случай, если матери взбредет в голову подглядывать в щель для писем. Вести она себя стала гораздо тише, чем позапрошлой ночью. А вчера весь день и всю ночь напролет просидела без движения – и без сна. Вот она уже и начала забывать, кто ее соседи: потому что позапрошлой ночью она сама ходила и стучалась в дверь к Банулеску. Они слышали шаги верхних соседей по квартире у себя над головой, но к двери так никто и не подошел.

Позже, той же ночью, отец заколотил щель для писем – после того, как ушел Петре Вальтер. Обычный отцов собутыльник тихо постучался к ним в дверь уже под утро и, не дождавшись ответа, начал настойчивым шепотом из раза в раз повторять через щель свое имя, пока ему не открыли. Лицо у Петре было все в синяках. Первым делом он сказал, что убили рабби Розенфельда; после чего отец увел его в дальнюю часть коридора, и они принялись говорить между собой шепотом. Та ночь была самой скверной.

Но их квартиру, видимо, так и не пометили. Никто не швырял им камней в окна; никто не выволакивал их из дому и не избивал посреди улицы. Их не потревожили ни разу. Они только слушали. И слышали.

– Это «Железная гвардия» и пьяная солдатня, – сказал отец, когда ушел Петре Вальтер, – А полиция просто стоит, смотрит и не вмешивается.

Мать тихо заплакала, и отец обнял ее за плечи. А потом достал молоток и заколотил щель для писем.

Масарикгассе была пуста. Солнце еще не встало. Пустынными переулками Сол вышел на главную улицу. Примерно в километре к югу поперек проспекта стояли два военных грузовика. Перед ними – крохотные фигурки с винтовками. Не увидеть листовок было невозможно. По всему проспекту, в оба конца, на каждом перекрестке к фонарным столбам были проволокой привернуты большие доски с объявлениями. Взгляд Сола принялся скакать по строчкам, убористо напечатанным готическим шрифтом: «…все проживающие в городе евреи в возрасте свыше пяти лет от роду… состоящий из шестиконечной звезды десяти сантиметров в диаметре… на принадлежащих евреям магазинах и конторах должны быть вывешены ясно различимые опознавательные знаки… обращаться с просьбой об исключении из правил нет никакой необходимости… находиться на улицах, площадях или в других публичных местах после шести часов вечера, а также появляться на общественных рынках ранее полудня… пользоваться системой трамвайного сообщения, а также другими транспортными средствами… общественными либо частными телефонами…»

По мере того как смысл этих слов становился понятен, им овладевало странное чувство спокойствия. Прохладный утренний воздух пах пылью. В городе был тихо. Он развернулся и медленно пошел обратно. На той улице, где стоял их дом, вообще не было никаких признаков того, что в городе произошли какие-то перемены.

– Она была права, – сказал отец и посмотрел в сторону дальней спальни, в которую, судя по всему, удалилась мать.

Не в силах сдержать той бурной волны облегчения, которая сама собой поднялась в нем, Сол наскоро перечислил все те чисто бытовые ограничения, при помощи которых новая администрация пыталась восстановить в городе порядок. Лицо отца на секунду прояснилось, а потом снова сложилось в обычную подозрительную мину.

– Зачем им понадобились наши телефоны? – проворчал он. – У кого вообще в этом городе есть домашний телефон?

На кого вообще возлагать вину за то, что их обманули, думал много позже Сол. Ибо в последовавшие засим недели и месяцы, насколько он мог вспомнить, власти ничуть не скрывали своих намерений, а их требования и ограничения, ими налагаемые, становились все более и более показательными: «Все проживающие в городе евреи должны немедленно переехать в специально выделенный для них район», при том что «все расходы, воспоследовавшие в результате вышеозначенных мер, возлагаются на каждого конкретного еврея». Даже акции, которые начались в августе и проводились, понятное дело, исключительно в субботу и по ночам, шли при ярком белом свете прожекторов. Так что обманщиками были никоим образом не одетые в черные мундиры офицеры коменданта Олендорфа, которые разъезжали по городу на своих маленьких броневичках, и даже не навербованные из румын и украинцев батальоны полицаев. И уж конечно, не тот улыбчивый офицер, который, когда они все втроем спускались по лестнице с разрешенными – по одному на человека – чемоданами в руках, просто протянул руку за ключами от их квартиры. Сол пошел вперед и притворился, что не заметил, как его отец подчинился по первому же требованию. В офицере он узнал одного из бывших коллег отца по торговле пиломатериалами.

Улицы были буквально запружены людьми, и это сбивало с толку. Сола пошатывало под тяжестью чемодана. Он вспомнил торопливое прощание с друзьями, пять недель тому назад, в тот день, когда в город вошли их нынешние мучители. С самого начала оккупации он с ними ни разу не виделся: комендантский час. Он понятия не имел, как они сейчас живут, о чем думают. Они просто исчезли. Все эти новые истины легче было усваивать в одиночку.

Гетто организовали в сентябре. Им выделили одну-единственную крохотную комнатушку в одном из переулков по ту сторону от Юденгассе. Сол оставил отца и мать сидеть на чемоданах, распаковывать которые, судя по всему, у них не было ни желания, ни сил, и вышел на улицу. Сперва он отправился к госпиталю, где теперь обосновался Еврейский совет [203]203
  Еврейский совет(Judenrat) – во время Второй мировой войны местные органы самоуправления, создаваемые немцами на оккупированных территориях в еврейских гетто – сначала на территории Генерал-губернаторства (Польша), а затем и на советских землях. Советы представляли собой нечто вроде буфера между немецкими властями и еврейским населением, обеспечивая контроль за сбором налогов, работой социальной инфраструктуры (почта, школы, больницы, служба призрения и социального обеспечения), а также за поставками людей на мобилизационные работы и в лагеря уничтожения.


[Закрыть]. У главного входа уже собралась целая толпа. Внутри, на козлах, были разложены бесконечные списки фамилий – и работ, регламентированных новыми декретами о трудовой повинности. Сол толкался и протискивался мимо столов вместе со всеми прочими, пока не отыскал собственное имя, а потом еще долго толкался и протискивался, чтобы выбраться наружу. Оказавшись на улице, он услышал сквозь людской гомон звуки ударов молотками по гвоздям. Он стал пробираться сквозь толпу, которая валом валила с холма, в противоположном направлении. В конце Юденгассе солдаты сооружали высокое деревянное ограждение. Старик, намертво вцепившийся в сундук, который весил, должно быть, больше, чем он сам, столкнулся с Солом, и тог едва удержался на ногах. Кто-то толкнул его сзади в спину, а потом ухватил за пиджак. Не оглядываясь, он стряхнул с себя чужую руку и пошел вперед. Народу на улице становилось все больше. Двое маленьких детей шли в сопровождении девушки, слишком молодой для того, чтобы можно было принять ее за их мать. Все трое плакали. Идущие мимо старательно не обращали на них внимания. Сол сделал шаг в сторону и совсем уже было собрался пройти мимо, как все. Но тут на плечо ему снова легла рука, причем весьма решительно. Он обернулся, чтобы встретить нахала лицом к лицу, подняв собственную руку, чтобы высвободить плечо. И – моментальное чувство смятения, потом неверия собственным глазам. Это был Якоб.