Текст книги "В обличье вепря"

Автор книги: Лоуренс Норфолк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Ревнует, подумал Сол. Подозрение вспыхнуло фейерверком – и не погасло. Якоб смотрел ему в глаза секундой дольше, чем следовало бы. Якоб ревнует, потому что знает.

– Я… – начал было Сол, но потом передумал.

– Что? – тут же среагировал Якоб, и голос у него стал еще более тихим, чем раньше, – Что ты хотел мне сказать?

Случилось это три месяца тому назад. Рут играла уже в третьей по счету постановке Еврейского театра. Эрлих переработал для сцены несколько народных сказок и выстроил их в единый сюжет, так чтобы в итоге вышел прогресс от местечковой убогости к коллективизированной и механизированной раскрепощенности. Когда диббуки и бесы начинали превращаться в помещиков и прочий контрреволюционный элемент, спектакль терял всякую связь с пусть даже чисто художественным правдоподобием. Рут сыграла поочередно нескольких сбившихся с пути истинного дочерей – плюс две старые карги с не слишком ясными сценическими функциями: в постановке Эрлиха от членов его, мягко говоря, не вполне профессиональной труппы требовалось по нескольку раз за спектакль менять роли. Перемена костюмов приводила к полному хаосу за сценой, откуда даже сквозь зрительское шиканье были слышны зычные проклятия костюмера в адрес актеров, которые так и норовили положить шляпу в не предназначенное для нее место, потерять башмак или оторвать от костюма пуговицу в попытке справиться с практически неразрешимой математической головоломкой, в которой семеро актеров должны были сыграть восемнадцать ролей.

Приходить на сам спектакль Рут Солу и Якобу строго-настрого запретила, в качестве компенсации пообещав в подробностях пересказывать все происходящие из вечера в вечер несчастья. Чаще всего либо один, либо другой, либо оба сразу встречали ее после спектакля у служебного входа и отправлялись в короткую прогулку до дверей ее дома – а она увлеченно выстраивала очередной каталог нелепостей и незадач, иногда нарочно удлиняя маршрут, дабы выкроить время и объяснить общую абсурдность всего, что происходит в этом театре. Но три месяца назад Сол ждал ее один. Каким-то образом они забрели в переулок за Флюргассе: они оба буквально умирали со смеху, так что им даже пришлось остановиться и немного постоять, уперев руки в колени, просто чтобы восстановить дыхание. Потом они медленно выпрямились и замолчали, и обоих бросило в жар.

– Я…

Позже ему стало казаться, что он даже не успел произнести этого, единственного слога. Он что-то хотел ей сказать. Вдруг, в одну секунду, все стало ясно, и долгие месяцы осторожного кружения вокруг да около спиралью сошлись на неизбежности того, что случилось следом. Настойчивая сила Рут встревожила его и заставила замолчать. Она прижала его спиной к забору, пальцами раздвинула ему губы и поцеловала, в полную силу.

– Так в чем дело-то? – снова спросил Якоб. Вид у него был озадаченный.

– Да ни в чем, – ответил Сол. – Рут и так вся на нервах. И не следовало об этом забывать.

Последняя фраза прозвучала как-то нелепо и неуместно.

– А ты, Сол? – спросил Якоб, без какого бы то ни было намека на вызов, и на лице у него отразилась обеспокоенность настолько искренняя, что Сола он застал врасплох и полностью обезоружил, и вместо ответа тот смог только вымучить улыбку и выдавить из себя:

– Не самое время.

Он оттолкнул стул и потянулся. Когда он начал вставать, Якоб вдруг сказал:

– Прости меня.

Солу показалось, что он ослышался. Он стоял и не знал, что на это ответить. В эту минуту из кафе показался Август Вайш, но, видимо, почувствовав что-то неладное, запнулся в дверях и подходить не стал. Якоб, казалось, с головой ушел в созерцание грязновато-коричневой каемки от пены на кофейной чашке.

– Не за что мне тебя прощать, – сказал наконец Сол.

Якоб кивнул, но головы так и не поднял.

Быстро, подумал он тогда, в переулке. Рут прижалась к нему всем телом. Он ткнулся носом ей в шею и попытался забраться под юбку. Она прижалась еще сильнее, разом помешав ему и буквально пригвоздив его к месту. Все вокруг превратилось вдруг в горячечный шквал дыхания, вперемешку с совершенно ненужной одеждой и запахом двух тел, который стал – один и тот же запах. Он почувствовал, как она задрожала. Потом она как-то разом обмякла в его объятиях и на пару секунд повисла совершенно безвольно, одной рукой обхватив его за шею, а другой вцепившись в спину, под ребрами. Позже, раздеваясь, он обнаружит на этом месте следы от ее ногтей. Потом она резко выдохнула, и этот выдох как будто разом отбросил, отодвинул их друг от друга.

– Не говори ему, ни слова.

Первые ее слова. Речь шла, естественно, о Якобе. Он кивнул с совершенно идиотским видом: он хотел ее и надеялся, что эта сделка будет той ценой, которую нужно уплатить за продолжение.

– Обещай мне, – сказала она, – Если он узнает, это его просто убьет на месте.

Он снова потянулся к ней, ухмыльнувшись над этим мелодраматическим текстом. Но она тут же отскочила в сторону.

– Обещай!

– Обещаю, обещаю, – Улыбка на его лице стала шире. – Хотя из нас выходит такая славная парочка соперников. Особенно в том, что касается тебя.

Он думал, она улыбнется или по крайней мере оценит комплимент. А она вместо этого удивленно на него посмотрела:

– Так вот, значит, как ты себе все это представляешь?

Ее рука дернулась и полетела к его губам. Потом она развернулась и убежала прочь. Ее реакция настолько ошарашила его, что он так и остался стоять на месте, и простоял несколько секунд, прежде чем опомнился и крикнул ей вслед:

– Погоди! Рут! Да обещаю я, конечно.

А что еще он мог тогда подумать?

А они ведь вообще потом ни разу об этом даже и не упоминали, думал он, когда, оставив Якоба сидеть возле кафе, шел через Гетрайдеплатц. Да и сам эпизод не повторялся ни разу. Он остался с этим воспоминанием, которое теперь висело между ними тремя, хотя один из троих даже и не отдавал себе в этом отчета. Возможно, в каком-то смысле это ускорило вхождение каждого из них троих в орбиты других студенческих компаний, сумасшедшее кипение страстей внутри которых захлестнуло их с головой и сделало менее заметными те трещины, которые со временем становились все шире. Не быть одному – всегда проще. Впрочем, они воспринимали это новое положение вещей скорее сквозь призму вновь вспыхнувшего интереса к сверстникам, нежели как симптом разочарования друг в друге, так что когда два дня спустя они все-таки пришли на мост, чтобы лично убедиться в том, что уже давно было известно всему городу, и застали там компанию купающихся общих знакомых, все трое испытали едва заметное чувство облегчения – и не стали его выказывать. По крайней мере сегодня можно будет воздержаться от исполнения того сложного танца, которым они регулярно развлекали друг друга. Как только они вышли на берег, Рут тут же подтянула юбку выше колен и вошла в воду. Сол и Якоб двинулись следом. О том, что два дня назад она столь эффектно хлопнула дверью, никто из них не вспоминал.

Вода катила мимо сплошной сверкающей полосой, которую изредка рассекали песчаные отмели и небольшие каменистые островки, за них цеплялась корнями длинная речная трава. У противоположного берега течение было слабее, а дно – глубже, так что вполне можно было поплавать. Когда они подошли поближе, Сол разглядел головы Лотты и Рахиль, а потом – Хаима Фингерхута и его сестры Лии. Еще человек пять лежали на берегу и, судя по всему, спали.

Вода окатывала им ноги и мчалась дальше, к обрубкам, оставшимся от опор моста. Единственная уцелевшая при взрывах арка возвышалась посреди реки как памятник собственной стойкости. Остальные лежали в воде – неправильной формы запруда из битого камня.

– Тройка идет! Свистать всех наверх! – закричал Аксель Федерман, и все, кто был в воде, повернулись в их сторону.

Рут помахала рукой. Лотта махнула в ответ и тут же ушла с головой под воду. Сол, Рут и Якоб прошли чуть выше по течению, пытаясь найти брод помельче – без особого успеха. Когда они выбрались на противоположный берег, все трое вымокли почти до пояса. Сол протянул руку Рут, которой посреди реки пришла идея превратиться в немощную старушонку – этакой неявной аллюзией на одну из Эрлиховых постановок.

– Ох, как болит моя спина! Как тяжела моя ноша!

– Не иначе, пытается нас развлечь, – сказал Солу Якоб у нее из-за спины.

Сол прикинул, а не отпустить ли ему руку Руг, чтобы посмотреть, как она с удивленным выражением на лице рухнет вперед спиной в реку.

– Спасибо, – сказала она, когда он решил, что делать этого все-таки не стоит.

Когда они дошли до компании купальщиков, те уже успели все до одного выбраться на берег и сушились теперь на солнышке. С собой у них были одеяла и бутылки с водой. Лия нарезала на ломти буханку белого хлеба, под бдительным присмотром брата и Акселя.

– Из Ясс вчера утром пришел грузовик, – объяснила Лия Фингерхут происхождение белого хлеба. – Газеты он тоже привез. Берлинские газеты.

– Как он вообще сюда пробился? – спросил Сол. – Газеты? А ты не…

– К тому времени, как я гам оказалась, все уже расхватали, – Она протянула ему кусок хлеба, – На, поешь.

Дорога снова была открыта. В последние несколько дней в городе начали появляться те, кто сбежал перед приходом русских. По большей части они возвращались с юга, из близлежащих деревень и городков, где прятались у родственников. Пустовавшие дома начали заселяться вновь: люди просили одолжить им инструменты, делали ремонт. В темных внутренностях магазинов, простоявших закрытыми целый год, стали возникать некие призрачные фигуры в фартуках или длинных хлопчатобумажных халатах, с заткнутыми за ухо карандашами. Они медленно перемещались между стеллажами, то и дело вынимая карандаш, для того чтобы проставить в описи очередную закорючку. Возвращенцы радостно бросались в объятия покинутого было города и привозили с собой консервы, свечи и слухи о том, что армия фон Рундштедта находится от города буквально в двух днях пути, а к декабрю наверняка будет уже и в Москве.

– Я забыла купальник, – обратилась ко всем присутствующим Рут.

– Возьми мой, – предложила Лотта.

Обе удалились в кусты переодеваться.

Сол приземлился на травке рядом с Хаимом и Лией, которая тут же спросила его, не хочет ли и он тоже поплавать. Он покачал головой. Якоб снял туфли и носки, спустился с берега и шел теперь по воде по направлению к мосту, судя по всему, не обращая на намокшие брюки никакого внимания. Мимо пронеслась Рут и прыгнула в воду, едва не утопив Рахиль. За ней последовала Лия, и все три девушки отдались на волю течения – над водой видны были только их головы. Сол лег на спину и закрыл глаза. Солнышко что-то разошлось не на шутку, прямо с утра. Нос наверняка обгорит. Он слушал плеск неглубокой речной воды по камням и отмелям, удаляющиеся девичьи голоса.

– Слышал про Эриха? – Голос принадлежал Акселю.

– Это правда? – Глаз он открывать не стал и обрадовался, что рядом нет Якоба.

– Я сам сначала не поверил.

– Просто в панику ударился. – Это уже Хаим. – Был у меня с ним разговор, неделю назад. Единственное, о чем он мог говорить, – это о том, что у него в Берлине дядя.

– А он разве не умер?

– Да нет, это другой. Он ему написал. Эрих показывал мне письмо. Очень, кстати сказать, странное. Из больницы.

– И про что там было? – заинтересовался Сол. Он оттолкнулся от земли руками и сел.

Хаим махнул рукой.

– Да безумие какое-то. Бред чистой воды.

– Вот дела! Гляньте-ка! – прервал их Хаим, указав рукой на противоположный берег.

У моста собралось с полдюжины мужчин, одетых в костюмы. У двоих в руках были папки, в которые они весьма деловито что-то записывали. Другие по очереди тыкали пальцами в каждую из мостовых опор, оживленно переговариваясь между собой. Шляпы у всех без исключения были сдвинуты на затылок, и они прикрывали глаза от солнца, прикладывая ко лбу ладони, сложенные козырьком.

– Неужто наш мэр счел возможным вернуться в город? – вслух подивился Хаим. – Это ведь Попович, вон тот, в середине, правильно?

Аксель медленно кивнул, но внимание Сола привлекла вдруг совсем другая сцена. Забранные в раму единственной оставшейся аркой моста и прорисованные силуэтами на фоне солнечного пейзажа по ту сторону от проема, спорили между собой две фигурки. О чем они говорили, Сол не слышал, но жестикуляция была весьма выразительная: подбородки вперед, пальцы то и дело обвиняющим жестом тычут друг в друга. Мужская фигура – Якоб – стояла спиной к стене и качала головой, а женщина что-то яростно пыталась Якобу объяснить. И женщина эта была Рут. Из-за резко очерченного черного силуэта – при том, что на ней не было ничего, кроме Лоттиного купальника, – она казалась совсем голой. Внезапно Якоб поднял руку, и на долю секунды Солу показалось, что он сейчас ударит Рут. Но он просто рассек рукой воздух – раз, потом еще раз. Потом повернулся к ней спиной и вышел на свет.

– Если Попович вернулся, немцы долго себя ждать не заставят, – сказал Аксель.

Сол кивнул. Рут стояла под аркой, в самом центре, и смотрела вслед Якобу. Она вроде бы даже пыталась его окликнуть, но если и так, то он даже виду не подал, что слышит ее. Сол нахмурился и повернулся к Акселю. Но Акселю добавить было больше нечего.

– О чем это вы тут говорите? – появилась у него за спиной Лотта.

Сол увидел, как Хаим едва заметно качнул головой.

– Да так, ни о чем, – сказал он.

Совсем уже ближе к вечеру они свернули одеяла, собрали свои пожитки и, вытянувшись в цепочку, пошли через брод на тот берег. Заросший луг вывел их на дорогу, а та, в свою очередь, к вокзалу, откуда они собирались вернуться на трамвае в город. Брюки и юбки были влажными сплошь, но настроение – вполне бодрым, и чем ближе день двигался к вечеру, тем радостнее становилось у них на душе. Добравшись до опустевшего вокзала, они расселись по скамейкам, все, кроме Сола, который начал прохаживаться взад-вперед, поглядывая вверх, на Шпрингбрунплатц, где трамвай непременно должен был мелькнуть, прежде чем свернет и пойдет вниз.

Пока он вышагивал вот эдак перед всеми прочими, его мысли вернулись к сцене, которую он наблюдал под мостом. Рут и Якоб сидели сейчас вместе, но молча. И даже намеком не выдали за все это время, что послужило поводом для их ссоры. Утром ему казалось, что все у них просто замечательно; что изменилось с тех пор? Больше прочего смущал его, конечно, самый факт его исключения из контекста. У всех троих были свои тайны: у него и у Рут, у него и у Якоба. А теперь у Якоба и Рут.

Прошло полчаса, пока они поняли, что трамвая не будет. Кое-как заставив себя прийти в вертикальное положение, они принялись карабкаться в гору. Молчали теперь все.

Лия и Хаим Фингерхуты распрощались с ними на углу Урмахерштрассе. Чуть дальше, возле старой школы верховой езды и церкви Святого Креста откололось еще несколько человек. Лотта, Рахиль, Аксель, Рут, Якоб и Сол пошли дальше, к Рингплатц, подъем к которой постепенно делался все круче. Иногда на балконах домов им попадались люди, которые смотрели на них сверху вниз, но единственное живое существо, которое они встретили на улице, была крохотная старушка, ни одному из них не знакомая. Она посмотрела на них, как на сумасшедших, и тут же свернула в какой-то переулок.

– Что тут происходит? – спросил Аксель.

Никто ему не ответил.

Трамвай, без вагоновожатого, стоял на Рингплатц. Отца Густля Риттера тоже нигде не было видно. Якоб пожал плечами и оглядел площадь, которая за последние несколько дней именно в эти часы стала напоминать саму себя в былые времена – потоком спешащих по домам людей. Сегодня она была практически пуста. И только столики, стоящие возле «Кайзеркафе», явно привлекли сегодня посетителей: едва ли не половина из них была занята довольно большой группой молодых людей.

Они вшестером подошли поближе. Когда они уже почти поравнялись с самыми крайними столиками, Сол схватился за ближайший к нему локоть, который оказался локтем Якоба. И вся маленькая группа остановилась в неловком молчании.

Сидящие за столиками люди молча и без всякого выражения на лицах смотрели на них. Форменная одежда на них была настолько грязной и разношерстной, что почти не воспринималась как таковая. И выдавали их только эмблемы, нашитые либо на рукав, либо на нагрудный карман выцветших зеленых рубашек.

– Что такое? В чем дело? – спросила Лотта.

– Давай пойдем куда-нибудь в другое место, – сказал Аксель.

– В «Кайзер»? – предложила Рахиль.

– По домам, – сказал Аксель.

Сол повернулся и встретился глазами с Якобом. На лице у него было странное выражение: смирение пополам еще с чем-то. Может быть, с чувством обиды. Но обдумывать все это времени не было. Они пошли через площадь, прочь от кафе.

Они уже успели свернуть за угол, а Лотта все не унималась, допытывая Акселя:

– Что случилось? Почему ты ничего не хочешь мне объяснить?

– Они из «Железной гвардии» [196]196
  «Железная гвардия»– румынская политическая партия крайне правой ориентации (Garda de Fier). Парламентское крыло «Легиона Михаила Архангела», созданного в 1927 г. лидером крайних националистов Корнелиу Желя Кодряну, который и возглавлял ее до самой смерти, последовавшей в 1938 г. От прочих праворадикальных партий своего времени отличалась сочетанием националистических и антисемитских идей с клерикализмом, будучи жестко ориентирована на румынскую православную церковь, а также тем, что основную ее базу составляли крестьяне и студенты. Пользовалась террористическими методами борьбы за политическую власть. В 1933 г. была запрещена. В апреле 1938 г. Кодряну был арестован и в ночь с 29 на 30 ноября того же года задушен жандармами вместе с еще несколькими близкими соратниками, в ответ на убийство легионерами любовника Арманда Чалинеску, тогдашнего румынского министра внутренних дел, – превратившись таким образом в глазах своих сторонников из харизматического лидера партии в святого мученика за веру и правду. С приходом к власти генерала (впоследствии маршала) Иона Антонеску и с отречением от престола короля Кароля II в пользу его сына Михая I «Железная гвардия» выходит из подполья и даже входит в правящий кабинет министров. Впрочем, описанная автором сцена носит в достаточной степени сомнительный характер: в январе 1941-го, то есть за полгода до описываемых событий, в Румынии состоялась скоротечная гражданская война, в ходе которой верные Антонеску правительственные войска при поддержке немецких частей подавили вооруженный мятеж легионеров – после чего «Железная гвардия» фактически перешла на полуподпольное положение. Так что демонстративное собрание в центре Черновцов большой группы легионеров в конце июня 1941 г. можно объяснить разве что тем, что ни регулярные немецкие, ни регулярные румынские части в город еще не вошли.


[Закрыть], Лотта, – Голос у Рут был спокойным и ровным.

Все прочие жили к востоку от Херренгассе. Компания распалась, и Сол в одиночку пошел по тропинке, которая петляла между дворами, огороженными высокими кирпичными стенами, под бдительным присмотром окон на тыльных сторонах домов. Сгустились сумерки, но света в окнах никто не зажигал. Он вышел в Шиллерпарк, и тамошние каштаны тут же наклонили к нему свои тяжелые лохматые головы и принялись что-то нашептывать, а потом застыли, дожидаясь ответа. Вокруг не было ни души. Он решил срезать путь через склад пиломатериалов, который, в ожидании прихода немцев, снова открылся несколько дней назад. Задние ворота, как правило, не запирались, и охранял их только ночной сторож, старик по фамилии Хирш, с которым Сол был знаком с детства. Когда Сол заглянул в калитку, старик помахал ему рукой.

– А, Соломон, отец твой недавно сюда уже заглядывал. Ты с ним не встретился?

Сол покачал головой. Ребенком он бегал сюда как минимум раз в неделю, а вот теперь практически перестал здесь бывать. И что это отцу понадобилось на складе? С тех пор как ушли русские, в город не прибыло ни единой партии древесины, так что и маклеру здесь делать было нечего.

– А что ему было нужно?

Старик пожал плечами.

– А тебе чего нужно?

Дальняя оконечность двора была занята навесами, под которыми выставлялись для просушки штабеля свеженапиленных досок. Воздух медленно циркулировал между слоями древесины, вытягивая из нее сок, тонкий горьковатый запах которого неизменно витал над двором. Набитые красной краской трафареты обозначали владельца каждого штабеля: BvC, BHvC, SLvR. Он вспомнил, как однажды отец вернулся с работы с таким же вот отпечатком на куске дерева, который он вытащил из кучи обрезков в юго-западном углу двора. Он показал Солу выцветшего двуглавого орла, под которым едва угадывались буквы К-К Ö-U R. Сол прочитал их все по очереди, а потом отец развернул инициалы в звучные имперские слова: Kaiserliche-Königliche Österreichische-Ungarische Reich[197]197
  Кайзеровско-Королевская Австро-Венгерская империя (нем.).


[Закрыть].

Другие инициалы, нацарапанные желтым восковым карандашом, выглядели не так солидно. Они обозначали маклеров, которые во время оно составляли почетную вереницу гостей, царственных дядюшек, заходивших проведать Сола как наследника семейного дела. «НТ» – это Херман Тишман, который вечно таскал в карманах карамельки и норовил сунуть конфету забежавшему на склад мальчику. «MW» – один из трех Мартинов Вальцев, сына, отца и деда. Они все торговали под одним и тем же именем и платили друг за дружку по счетам. Наособицу были литеры «A*D*I W», означавшие когда-то Авраама Вассерштайна и его сыновей Давида и Исаака, а теперь одних только сыновей, которых в городе не любили. Отец их запомнился Солу как человек огромный и страшный, истово религиозный еврей, который, ухватив его за щеку, спрашивал, может ли он уже читать на память «стихи»: Солу тогда было семь лет от роду и стихов он на память не знал. Потом он вспомнил, с внезапно прихлынувшим чувством раскаяния, какое облегчение испытал, узнав, что Авраам Вассерштайн умер. К тому времени он не видел этого человека уже несколько лет: примерно лет в пятнадцать он перестал ходить на склад – как, собственно, и в любое другое место, где мог хотя бы по случайности столкнуться с отцом.

Хирш удалился в свою каморку у ворот. И в самом деле, что ему, Соломону Мемелю, нужно в этом месте, в данный конкретный вечер? Почти совсем стемнело, на широкой улице за дальней стеной двора было тихо. Ему давно уже пора идти домой. Под ближайшим к нему навесом были рейки, которые, пролежав тут всю зиму напролет, выгнулись и потрескались. Инициалы маклера на них были выцветшие и неровно написанные, так что едва можно было их разобрать. Почерк изобличал торопливость и дурной склад характера, и Сол, естественно, узнал эти буквицы моментально. «LM» означало: Леопольд Мемель.

Ему тогда уже почти исполнилось пятнадцать. Сейчас ему казалось, что с отцом он начал общаться гораздо меньше еще до того, как их взаимное непонимание переросло в открытую антипатию. Может быть, и те события, которые за этим последовали, были обусловлены только этим. Самые нелепые подростковые причуды своего сына отец имел обыкновение отметать в сторону одним мановением руки. Некоторыми из них он даже гордился. Сол представил себе, как отец стоит здесь, посреди двора, хлопает по спине своих приятелей, и все они говорят разом, перекрикивая друг друга, и подливают в кофе шнапс. Как бы они отреагировали на известие о том, что сын Лео Мемеля сидит целыми днями, скрючившись, за столом и кропает стишки? А случилось это за три недели до его дня рождения. Заблаговременный подарок от папы. Интересно, знали они об этом уже тогда? Если знали, то вряд ли упустили бы случай подначить собрата-маклера, с которым работали рука об руку уже лет двадцать с хвостиком. Тогда они жили на Василькогассе, в тесной квартирке, выходившей окнами на широкую, обсаженную каштанами улицу. Отец развел свой костер во дворе, с тыльной стороны дома. Сол прекрасно помнил, как шел домой из школы и почему-то уже заранее знал, что случилось, еще до того, как переступил порог квартиры. Запах дыма все еще висел в воздухе. Вот, значит, на что ты предпочитаешь тратить свое время.

Что-то должно было послужить спусковым крючком для этого поступка, думал он. Но что? Он развернулся и пошел к распилочным мастерским, расположенным в восточной части двора. Русские успели похозяйничать и здесь, оставив после себя разносортную и уже никому больше не нужную мануфактурную мебель: пустые рамы, козлы, верстаки, сундуки. Сол вытянул из общей свалки нечто похожее на маленький, грубо сработанный столик и сел на него. Через ограду возле главных ворот он увидел двух быстро идущих к центру города по другой стороне Зибенбюргергассе мужчин. Он все никак не мог успокоиться. То, что у «Шварце Адлера» сидели эти люди в форме, потрясло его: выражение усталости на их лицах и то, с каким безразличием они смотрели на них, когда они шли через площадь. Голос Лотты неестественной резкой нотой звучал у него в памяти. В конце концов, ничего нового он не увидел. Отделение «Железной гвардии» существовало в городе уже не первый год – под руководством одного учителя математики. Раз в месяц они устраивали шумные митинги в «Deutsche Haus» [198]198
  «Немецкий дом» (нем.).


[Закрыть], а потом напивались до бесчувствия в кафе под названием «Die Fahne» [199]199
  «Знамя» (нем.).


[Закрыть], на Мюленгассе [200]200
  Тоже не совсем понятная деталь. С чего это румынские ультранационалисты и клерикалы должны устраивать свои митинги именно в «Немецком доме»?


[Закрыть]. Достанет ли дешевой сливовицы для того, чтобы утолить жажду молодых людей, сидящих на Рингплатц? Или им захочется чего-то еще?

Такое впечатление, что Якоб уже все понял. Странное выражение на его лице в момент расставания не могло означать ничего другого. И тут же ему снова вспомнилась сцена под мостом: молотящий руками воздух Якоб и голая Рут, которая оказалась одетой, как только вышла вслед за ним на солнышко. Она ругала его? О чем-то упрашивала? Спорили они отчаянно, но в одном пришли к согласию: скрыть все это от него. Так значит, спорили – о нем? О чем-то, что лучше держать от него в тайне?

Домой, сказал он сам себе. Иди домой.

Он был со всех сторон укутан густым, пахнущим буками летним воздухом. Еще чуть-чуть, и он поднимется с места, пройдет мимо сторожки Хирша и дальше – в Шиллерпарк и по Ручштрассе до поворота, который выведет его на Масарикгассе. Мама, наверное, уже час тому назад зажгла масляные коптилки и все это время ищет и умудряется находить предлоги, чтобы отложить ужин еще на несколько минут – пока не вернется сын. Да-да, буквально через пару секунд.

Но тут тишина рухнула.

Все началось с тончайшего комариного звона, на самой грани восприятия. Он поднял голову и попытался понять, что это за звук. Поначалу он казался абсолютно ровным. Потом, набрав силу, начал дробиться, и вскоре он уже смог разобрать пульсирующий ритм, похожий на звук мотора. Потом – нескольких моторов. Потом – многих и многих моторов одновременно.

Он встал и пошел вперед и успел подойти к воротам как раз в тот момент, когда мимо них промчалась первая машина. Колонна грузовиков заняла всю улицу, во всю ее длину, и каждый автомобиль подсвечивался фарами идущего сзади. Моторы ревели и грохотали, скрипели тормоза, а колеса, каждое высотой почти ему по плечо, поднимали с дороги облака пыли. Крыши и боковины кузовов были затянуты брезентом, но сзади брезента не было, и, когда мимо него проезжала очередная машина, он видел выглядывающие оттуда усталые лица солдат – каски сняты, винтовки стоят между колен. Они казались пленниками, а грузовики были бесчисленны и неостановимы, безнадзорные звери. Каждый следующий магическим образом возникал из как-то разом сгустившейся тьмы и завораживал его светом фар. Он стоял как вкопанный, неподвижно, попеременно то омываемый светом, то – погружаясь во тьму. И как будто колоссальная сила атмосферного давления скатилась вдруг с его плеч и уплыла в ночь. Ждать больше было нечего; то, что должно было случиться следом, началось.

* * *

Как он здесь оказался?

Порыв ветра скользнул по бетонному покрытию перед Гран-Пале и рванул транспарант, растянутый по фасаду здания. Рабочий, который стоял на невысоких подмостках, напрягся изо всех сил, пытаясь подвязать последний оставшийся угол. Сол смотрел с противоположной стороны дороги, как тот пытается дотянуться до растяжки. Но ветер дул слишком сильно, и легкая веревка выскользнула. Его рука застыла, будто замерзла в приветственном жесте, пока веревка полоскалась по ветру вне пределов его досягаемости. Прожектора подсветки заливали рабочего резким белым пламенем и отражались от глянцевитой пластиковой поверхности транспаранта. Сол поднял воротник пальто.

Если представить себе самый черный из всех возможных цветов, то излучать он будет только холод. Вот это он и есть, подумал Сол, вглядываясь в увеличенное до размеров транспаранта изображение. Уголек упал в колодец; едва заметная искра вьется спиралью – по затухающей. Фокусом картины был сам процесс исчезновения, а рамой – призрачные тени, похожие на внутренности или на мясные туши, свисающие с крюков. Очертания были неясными, но общее впечатление складывалось именно такое. К тому же, подумал Сол, у мяса нет конкретной формы. Fleisch. Немцы разбираются в подобного рода вещах. А французам подавай вырезку. Дальняя часть изображения потерялась на фоне этой, слишком резко ударившей ему в глаза, которые только теперь начали различать полуразмытые колонны, ограничивающие пустоту, панический вопль человеческого эго, написанный темно-красными тонами по полотнищу из пропитанного искусственными смолами брезента. Кровь чернеет, тела зияют, глаза могут ошибаться. Пещера, вырытая в теле? Ветер продернул полотнище из конца в конец ленивой рябью, и оно отозвалось тусклым неживым похрустыванием. Ему показалось, что он уже и раньше видел эту картину, хотя, конечно, быть такого попросту не могло.

Он дошел по рю Лафайетг аж до самой Оперы. Оттуда двинулся переулками. Пляс де ля Конкорд была – автомобильно-ветренная пустошь, река – темный канал тишины. Он постоял и посмотрел на нее с набережной, покуда справа от него проносились машины. Мимо проскользнул bateau mouche[201]201
  Речной трамвайчик (фр.).


[Закрыть]. Он стоял прямо напротив галереи. Завтра должна была открыться выставка.

Он должен был вспомнить что-то очень важное. Именно этого требовал от него художник; и картина тоже была написана только для того, чтобы это произошло. Все ее провалы и размытости были чем-то вроде мимикрии, и они намекали на более глубокую, более общую текстуру, как будто всякое прошлое, которое надлежало вспомнить, пробуждалось при помощи одного и того же общего чувства. Как будто у памяти в нужный момент появлялась одна и та же – телесная – форма, когда она принималась ворочаться и скрести изнутри о кости. Посмотри на эту мерцающую плоть! Какой скелет она собой оденет? Тела, которые вспомнились Солу, принадлежали людям, которые как-то раз ехали с ним вместе в вагоне метро.

Он сел на Восточном вокзале. Жарким вечером в самом конце лета. На каждой станции вагон вдыхал с платформы очередную порцию влажного воздуха, чтобы задержать дыхание до следующей остановки: Репюблик, Оберкамп, Ришар-Ленуар. На Берге-Сабен свободных мест уже не осталось, и тем, кто входил в вагон на следующих остановках, приходилось стоять. Значит, эти два бизнесмена сели раньше. Сидели они чуть ближе, чем он, к хвосту вагона. Всякий раз, как вагон качало, стоящие пассажиры меняли положение тел, и на секунду между ними возникал зазор, в который он и видел эту парочку: серые костюмы, один либо спит, либо в бессознательном состоянии, другой красномордый, галстук развязан, обмахивается несколькими листами бумаги. Он решил, что едут они вместе. Среди тех, кто стоял ближе к нему, была молодая женщина, в сапогах до колена, короткой юбке и замшевой куртке, отороченной желтым мехом, не по сезону теплой. На лице – недовольная гримаска. Хотя чуть позже он дал себе труд задуматься: а из чего, собственно, он сделал подобное умозаключение?

Она вполне подходила под определение «нынешняя молодежь»: не вполне взрослая, но уже и не ребенок. Этот типаж как-то вдруг появился на улицах буквально год тому назад, или, может быть, раньше он просто не обращал на них внимания – взъерошенные молодые мужчины и красивые женщины. Сол забавлялся, наблюдая за реакцией на нее со стороны других пассажиров – если и не откровенно ханжеской, то во всяком случае неоднозначной. Было вполне очевидно, что под блузкой, почти прозрачной, на ней ничего нет.

На Бастилии в вагон зашел молодой рабочий с всклокоченными черными волосами, бросил на нее один-единственный ошарашенный взгляд и покраснел. Он стоял с ней бок о бок, будто прирос к месту, и попеременно изучал то потолок вагона, то носки собственных башмаков, то двоих мужчин, которые сидели на ближайших к нему местах. Тот из них, что спал, уже успел уронить голову на плечо краснолицего, и та покачивалась в ритм движению поезда. Сосед попытался было его оттолкнуть, но безуспешно. Сол понял, что спящий скорее всего пьян, и стал с любопытством наблюдать за развитием ситуации.