Текст книги "Гангстер"

Автор книги: Лоренцо Каркатерра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

Паолино мало общался с людьми. У него было несколько приятелей, с которыми он при случае играл в карты – в брисколу или сетте белло. Летними днями он иногда уходил в одиночестве на самый дальний конец пирса вестсайдского порта, откуда воды Гудзона при ярком, резком солнечном свете казались похожими на уходивший в бесконечность лист синего стекла, и думал о своем втором сыне. Сможет ли такой хилый мальчик вырасти и выбиться в люди в этой холодной стране? Хватит ли у него смелости встретить все те испытания, которые предвидел в жизни его отец? И сможет ли он достичь большего, чем мог ожидать от своей жизни Паолино – простой человек, живущий в мире утраченных напрочь иллюзий?

Изредка Паолино подумывал о новой женитьбе – женщина могла бы подарить тепло, домашний уют и улыбку усталому мужчине. Несмотря на бедность, вдовы средних лет и живущие по соседству старые девы все еще считали Паолино неплохим женихом. Но эти мысли были мимолетными и как приходили, так и уходили, лишь пробуждая теплые воспоминания о Франческе. Его обычным состоянием была печаль, и во время своих одиноких прогулок он вновь и вновь возвращался к мысли о том, был ли хоть какой–то смысл в его бегстве из Италии. В конце концов, какая разница, кому отдавать свои заработанные деньги – каморре своей родины или ирландским головорезам Нью—Йорка.

По дороге домой Паолино почти всегда думал о Карло, своем старшем сыне, которого он убил. За годы, прошедшие с мгновения выстрела, его чувство вины становилось все острее и острее, а бремя сомнений еще больше усиливало душевные муки. Он больше не был убежден, что поступил правильно, жизнь в Америке подточила моральные основы, заставившие его совершить тот поступок. Он закрывал глаза и пытался изгнать из головы образ залитого кровью мальчика, лежавшего мертвым в жарко натопленной душной комнате. Но он не мог. Эта картина навсегда врезалась в его память. Спазмы в животе говорили ему, что всю оставшуюся жизнь ему предстоит провести с осознанием непоправимой страшной ошибки. А для такого человека, как Паолино Вестьери, изо всех сил пытавшегося сводить концы с концами в новой стране, смертоносное сочетание сомнения и вины должно было оказаться чрезмерно тяжелым, попросту непреодолимым.

Первая уличная драка Анджело состоялась, когда ему было семь лет. Ему пришлось схватиться с десятилетним парнем, которого звали Пуддж^[5] Николз, терроризировавшим весь школьный двор. Хилый заикающийся малыш показался ему легкой добычей. А то, что это был итальянец, плохо говоривший по–английски, делало все происходящее еще приятнее для верзилы Пудджа. И вот Николз стоял, на голову возвышаясь над Анджело, протянув правую руку раскрытой ладонью вверх, а левую с крепко стиснутым кулаком отведя назад.

– Ну–ка, покажи! – потребовал Николз.

– Что показать? – с трудом выговорил Анджело.

– Твои деньги, – сказал Николз.

– У меня нет деньги, – ответил Анджело.

– Раз хочешь жить здесь, должен знать законы, – презрительно процедил Николз. – Закон первый: когда видишь меня, сразу ползи ко мне с деньгами. Это совсем нетрудно запомнить. Даже идиоту.

– У меня нет деньги, – повторил Анджело, раздельно произнося слова.

Пуддж Николз разжал кулак и хлопнул левой рукой Анджело по лицу. От пощечины у Анджело брызнули слезы (только из задетого правого глаза); он содрогнулся всем телом.

– У меня нет деньги, – опять произнес Анджело, выворачивая пустые карманы серых шорт. – Ты видеть? Никакие деньги.

Лицо Пудджа расплылось в улыбке, он взял крепкой ладонью Анджело за плечо и сильно стиснул. Анджело напрягся, но не пошевелился.

– Ладно, – сказал Пуддж. – Денег нет, верю. Тогда давай что–нибудь другое.

– Что? – спросил Анджело.

Пуддж окинул Анджело взглядом – красная от пощечины щека, слезы, испуганные глаза – и громко фыркнул.

– Скидывай одежду, – сказал он.

Анджело уставился на Пудджа. В первый момент он не понял сказанного, но потом до него дошло, и он медленно покачал головой.

– Нет, – сказал он голосом, в котором почти не угадывалось страха.

– Ты что, сказал нет? – с деланым удивлением воскликнул Пуддж. – Ты, наверно, такой дурак, что даже не понимаешь, что это слово значит.

– Не дам моя одежда, – сказал Анджело.

– Или я уйду домой с твоей одеждой, или ты уйдешь домой с разбитой харей.

– Ты ничего у меня не возьмешь, – ответил Анджело.

Вместо ответа Пуддж с ходу нанес три сокрушительных удара. Первые два Анджело удалось отбить правой рукой. Третий угодил ему в шею и сбил на тротуар. Он грохнулся на четвереньки, и Пуддж дважды пнул его ногой в спину, сразу выбив весь воздух из больных легких.

– Ты что, сдохнуть согласен за эти поганые тряпки? – осведомился Пуддж. Он лишь слегка запыхался.

– Ты не получишь мою одежду, – с трудом выговорил Анджело и, как был, на четвереньках, потянулся к торчавшему поблизости столбу, чтобы ухватиться за него и подняться на ноги. Но не дотянулся: Пуддж схватил его сзади за волосы и принялся избивать. Левой рукой он держал Анджело за волосы, а правой изо всех сил лупил по лицу. Кровь изо рта и носа Анджело крупными брызгами летела на белую футболку Пудджа и его веснушчатое лицо. Вокруг уже скопились взрослые, наблюдавшие за потехой, кое–кто, правда, шепотом возмущался таким неравенством сил, но никто не сделал попытки прекратить избиение.

Пуддж наконец выпустил волосы Анджело. Мальчик рухнул на тротуар, его голова свесилась на мостовую. Пуддж наклонился и содрал с ноги Анджело один ботинок.

– Твои тряпки все в крови, они мне ни к чему, – с отвращением сказал Пуддж. – А вот корочки что надо. Все равно уйду не пустым.

– Ну, бери его ботинки, если жить надоело.

Голос раздался за спиной Пудджа. Хрипловатый, сексуальный женский голос. Пуддж посмотрел на стоявших перед ним и увидел, что неодобрение на их лицах сменилось страхом. Он выпрямился, обернулся и увидел Иду Гусыню.

Ида Бернадина Эдвардс была самой красивой женщиной Вест—Сайда. Она считалась также самой «деловой» из местных женщин и всегда имела при себе два заряженных пистолета. Королева «Кафе Мэриленд», Ида состояла в любовных связях со многими из главарей банд, существовавших в районе. Она лично возглавляла воровскую шайку, и если бы насквозь коррумпированный полицейский департамент Нью—Йорка пожелал всерьез заняться расследованием убийств в трущобных кварталах и здешних барах, то самое меньшее шесть из них оказалось бы связано с Идой Гусыней.

– Даже и не думай бежать, – сказала Ида Пудджу, который собрался пуститься наутек. – Мне все равно, куда всадить тебе пулю – в грудь или в спину.

– Никуда я и не собирался бежать, – соврал Пуддж, кротко потупив взгляд.

– Помоги мальчишке встать, – приказала Ида. – Потом притащишь его в кафе. Там есть задняя комната с длинным столом, совсем рядом с кухней. Устроишь его там. И будешь вместе с ним ждать, пока я не вернусь.

– А куда вы пойдете? – спросил Пуддж.

Ида Гусыня шагнула к нему, и его глаза сразу сделались вдвое шире.

– Мальчику нужен доктор. – Ида окинула его взглядом синих, как океан, глаз. – Подходит конец дня. И, может быть, твоей жизни, кстати. Пожалуй, найти доктора – ценная мысль. Хорошо, что она ко мне пришла. У тебя еще есть ко мне вопросы?

– Нет, – сказал Пуддж.

– Тогда убирайся с глаз долой, – сказала Ида. – И делай что тебе сказано. – Ида Гусыня приподняла подол своей длинной коричневой юбки и направилась мимо Пудджа, не обращая никакого внимания на маленькую толпу, в сторону Бродвея, где жил алкоголик–врач, по гроб жизни обязанный этой женщине за давний кредит и постоянное покровительство.

Если на формирование личностей гангстеров хоть кто–нибудь оказывает влияние, то в ранние годы самым сильным оказывается влияние женщин. Анджело подвернулись Жозефина и Ида Гусыня, две женщины, заботы и наставления которых могли направить его на один–единственный путь. «У него не было близких, кроме отца, – сказала Мэри, – и потому он создал себе семью из тех, кого встретил на пути. Жозефина стала ему бабушкой, Пуддж – братом, а Ида заменила мать, которую он потерял при рождении. Он прислушивался к ним, доверял им, и, что всего важнее, от них он узнавал, что такое жизнь».

Он жадно учился, стремясь выжить на равнодушных улицах злого города. А еще он был ребенком, который в глубине души мечтал о привязанности и нашел любовь и заботу там, где этого меньше всего можно было ожидать. Сложись все по–другому, живи он среди честных и трудолюбивых людей, Анджело Вестьери, скорее всего, вырос бы таким же, как они, и прожил бы простую и ничем не примечательную жизнь. Но его жизненный путь оказался вымощен поистине взрывчатым веществом.

Мы можем игнорировать свою судьбу, можем даже противиться ей, но в конце концов всем приходится уступать. Так сложилось у Анджело. Так сложилось у меня.

Ида Гусыня неожиданно прониклась состраданием к избитому мальчику и окружила его заботой. Она велела доктору вылечить его и предупредила Жозефину, чтобы та не показывала Анджело отцу, пока следы избиения не станут менее заметными.

– Зачем ты в это ввязалась? – спросила Жозефина у Иды, в упор взглянув на нее. Женщины сидели напротив друг дружки со стаканами с темным ирландским виски.

– У меня слабость к бездомным детенышам, – сказала Ида, большим глотком допив содержимое своего стакана. – Года два назад нашла кошечку в переулке позади кафе. Маленькую, почти котенка. Избитую до полусмерти, а может, и еще сильнее. Теперь она здоровая и такая сильная, что расправляется сразу с тремя крысами.

– И ты хочешь подобрать Анджело и сделать его здоровым и сильным? – полуутвердительно произнесла Жозефина. – Как ту кошку?

– Нет, – ответила Ида. – Я хочу только объяснить ему, что к чему, чтобы его было не так просто пришибить.

– Он кажется слабаком и ведет себя как слабак, – сказала Жозефина. – Но внутри у него много силы.

– Он лучше, – непонятно подытожила Ида Гусыня.

Жозефина несколько секунд молча смотрела на Иду.

Потом кивнула, улыбнулась и снова наполнила стаканы виски.

Близился восход, и в грязные окна «Кафе Мэриленд» начал пробиваться свет. Анджело тихо шел по залу, пропахшему застарелым табачным дымом и пьянством. Поверх пижамы на нем был слишком большой для него халат, вместо шлепанцев он был обут в тоже чужие рабочие ботинки. Его лицо все еще покрывали синяки и ссадины, один глаз не полностью открывался, а спина и грудь болезненно отзывались на любое прикосновение. Анджело отодвинул стул и открыл дверь в находившуюся в самой глубине дома комнату Иды. Он попал сюда впервые и изумился тому, как здесь чисто и аккуратно – сияющая полировкой мебель, на стенках фотографии в рамках, нигде ни пылинки. Он пересек комнату и остановился перед кроватью, глядя на спящую женщину. Ида лежала спиной к нему, зарывшись лицом в подушку, упертую в коричневую стену. Анджело сел на пол, выглядывая из выданной ему чужой одежды, как из кучи тряпья, и прислонился плечом к боку матраца. Протянув руку, он прикоснулся к густым вьющимся волосам Иды, погрузил в локоны пальцы. С открытыми, полными слез глазами он прислушивался к ее ровному дыханию. Потом наклонился, уперся головой в ягодицу спящей и закрыл глаза. В комнате было тихо, мирно. «Grazie tanto, signora, – прошептал Анджело за секунду до того, как уснуть. – Большое вам спасибо».

Ида лежала с открытыми глазами, глядя на коричневые обои, находившиеся в нескольких дюймах от ее лица. Она подождала, чтобы дать мальчику возможность крепко заснуть, повернулась, осторожно подняла его на кровать и укрыла своим одеялом. Посмотрев на его избитое лицо, она нежно погладила щеку теплой ладонью. Потом поцеловала Анджело в лоб, вновь опустила голову на подушку, закрыла глаза и вскоре уснула, ласково обнимая одной рукой хилого мальчика, которому спасла жизнь.

Две недели спустя, дождливым воскресным утром, Ида Гусыня вызвала Пудджа Николза в «Кафе Мэриленд».

– Тетенька, я после этого макаронника никого пальцем не трогал, – сказал Пуддж. Он стоял в дверях и нервно мял в руках сорванную с головы кепку. – Поклянусь чем хотите.

– Это только начало, – сказала Ида, глядя на него поверх большой белой кофейной чашки.

Ида стояла за стойкой бара, из–под которой была видна ее нога в идеально начищенной черной туфле, упиравшаяся в металлическую трубку, которая скрепляла основание сооружения. Даже в полутьме зала можно было разглядеть, как сияли глаза женщины. Темные волосы были собраны в затейливую прическу. Ида вставила только что скрученную сигарету в угол рта, провела длинной и толстой спичкой по стойке, головка вспыхнула, рассыпая искры, и женщина поднесла спичку к сигарете. Раскурив сыроватый табак и выпустив две струйки дыма из ноздрей, она жестом велела Пудджу подойти. Мальчик приблизился неохотно, зыркая глазами по помещению.

– Никого, кроме меня, ты не увидишь, – сказала Ида, совершенно правильно истолковавшая его поведение. – Вчера здесь немного перебрали. Так что все еще спят.

– Что вы хотите? – спросил Пуддж, останавливаясь перед стойкой и стараясь не показать своего страха перед Идой.

– Лучше всего тебе было бы для начала немного расслабиться, – сказала та. – Я не воюю с детьми. По крайней мере, без серьезных причин.

Она на мгновение скрылась за стойкой, и когда появилась вновь, у нее в руке была чашка со свежим кофе. Она подвинула ее к Пудджу. Мальчик вскарабкался на табуретку, взял чашку обеими руками, сделал большой глоток и теперь уже с откровенным любопытством обвел взглядом кафе.

– А правда, что говорят об этом месте? – спросил он. – О том, что здесь за просто так людей убивают?

– Что–то я давно не вижу твоего старика, – сказала Ида, будто не слышала его слов и давая тем самым понять, что вопросы здесь задает она. – Он в бегах или загремел в тюрягу?

– Он смылся еще перед Рождеством, – ответил Пуддж, пожав плечами. – А мне начхать. Плакать по нём не собираюсь, да и мамаша, пусть лучше пьет, чем мутузить меня целыми ночами.

– Значит, пока что ты счастлив, – многозначительно сказала Ида, выпустив к потолку целое облако дыма.

Пуддж наклонился к стойке и стиснул чашку в руках.

– Так почему же вы меня вызвали? – спросил он.

– Из–за того мальчика, с которого ты начал разговор, – сказала Ида.

– Макаронника? – уточнил Пуддж.

Ида кивнула и протянула Пудджу окурок своей сигареты. Он поставил чашку, взял сигарету, поднес ко рту и сделал длинную затяжку.

– Ну и что с ним еще? – спросил Пуддж, пытаясь не показать, насколько неприятным и болезненным показался ему удар горячего крепкого табачного дыма по легким.

– Я хочу, чтобы ты присмотрел за ним, – сказала Ида. – Позаботился, чтобы никто другой не сделал с ним того, что сделал ты.

– Я что–то не просекаю. О чем вы? – спросил Пуддж, отбрасывая сигарету.

– Именно о том, что сказала, – ответила Ида. – И ты будешь делать то, что слышал: заботиться о его безопасности.

– А если я не стану? – спросил Пуддж.

– Я, конечно, могу посмотреть на это сквозь пальцы, – сказала Ида. – А еще я могу выйти за дверь и найти кого–нибудь, кто будет с утра до ночи только и делать, что мордовать тебя.

– Вы чего–то не то затеяли! – Пуддж так разозлился, что забыл, с кем говорит. Он повысил голос и хлопнул обеими руками по прохладной деревянной крышке стойки. – Он же болван картонный! Его как кто увидит, так руки сами чешутся по башке настучать!

– Вот это и будет твоей обязанностью, – серьезно сказала Ида. – Ты должен будешь всем сказать, что, если кто его тронет, будет иметь дело с тобой. Тебя достаточно хорошо знают, остальная мелкая шпана к тебе прислушается.

– И сколько времени я должен буду этим заниматься?

– Пока я не скажу, что хватит, – отрезала Ида. – Ты здорово разукрасил его. Я не хочу, чтобы это повторилось. И запомни еще одно: если этот мальчик порежется, даже сам, кому–то придется пустить кровь. Возможно, что и тебе.

– Вы–то сами что с этого поимеете? – Пуддж сполз с табурета; по хмурому выражению лица было видно, что он смирился со своей судьбой.

– Ровным счетом ничего, – улыбнулась Ида и направилась от стойки к двери за баром. – Может быть, слышал, есть такое слово: благотворительность.

Пуддж проводил ее взглядом и покачал головой.

– Быть телохранителем у макаронника… – почти неслышно пробормотал он себе под нос. – Лучше сдохнуть.

– Это я могу тебе устроить, – отозвалась, не оборачиваясь, Ида Гусыня. – Если ты твердо это решил.

Пуддж Николз предпочел не отвечать, а побыстрее выскочить из «Кафе Мэриленд» на улицу.

У гангстеров не бывает много друзей. Так устроена их жизнь. Когда я был подростком, Анджело любил рассказывать мне одну притчу – без устали, много раз. Эта история, по его мнению, содержала квинтэссенцию гангстерской этики. «Отец ставит сына на карниз футах в десяти над землей, – говорил Анджело. – Ребенку лет шесть. А потом отец говорит ребенку, чтобы тот спрыгнул. Ребенок в страхе отказывается, но отец уговаривает его не бояться. Мол, папа здесь, папа тебя поймает. Ребенок пересиливает страх, стискивает кулаки, закрывает глаза и спрыгивает. А отец отходит в сторону и позволяет сыну упасть на землю. Ребенок весь в синяках, ссадинах, в крови. Отец наклоняется и грозит пальцем своему плачущему сыну. А потом говорит: «Запомни одну вещь. В этой жизни никогда не доверяй никому».

И действительно, в гангстерской жизни трудно найти пример доверительных отношений. Еще труднее найти в этой среде дружбу. Большинство союзов заключается ради распределения территориального влияния и основывается на строго деловых отношениях. А дружба длится ровно до тех пор, пока она приносит прибыль. «Ты моешь спину мне, а я тебе, – сказал бы Анджело, – пока не подойдет время в эту спину выстрелить».

Дружба с Пудджем Николзом сложилась самым что ни на есть естественным образом. Она возникла из ненависти, сдерживавшейся поначалу чужой волей, и развилась во взаимное уважение и взаимоподдержку. Пуддж и Анджело опирались на силы друг друга, защищали слабые стороны друг друга и не позволяли никому проникнуть туда, где обитало их взаимное доверие. В исполненном ненависти мире они жили душа в душу. «Они были совершенно не схожи по характеру и манерам, – сказала Мэри. – Но со временем искренне полюбили друг друга. Если честно, я не думаю, чтобы в этом мире было хоть одно существо, которое Анджело любил бы больше, чем Пудджа. И даже в этой любви, при всей ее чистоте, крылся риск».

Анджело и Пуддж шли, опустив головы, навстречу яростному ледяному ветру. Он, сердито завывая, налетал с Ист—Ривер и без труда проникал под их изношенную зимнюю одежду.

– Давай–ка завернем в «Мэриленд», – предложил Пуддж, запихивая руки в задние карманы ветхих штанов. – На минутку, только чтобы ноги хоть немного отогрелись.

– Мы будем опоздать на школу, – сказал Анджело на своем немыслимо ломаном английском языке. – Учитель будет сердитый.

– Тем более нужно завернуть, – упорствовал Пуддж.

– Мы не быть там всю эту неделю, – не сдавался Анджело. – Учитель будет скоро вызывать мой папа.

– Иде нужно, чтобы мы вытащили пиво из подвала. – Пуддж пустил в ход свой самый веский аргумент. – Она нам платит. А школа ничего не платит.

Пуддж истово выполнял приказание Иды и ни на шаг не отходил от Анджело. Это служило почти полной гарантией, что никто из таких же местных начинающих громил не причинит тому вреда. Он вполне здраво рассудил, что в наибольшей безопасности Анджело будет, все время находясь рядом с ним на виду у всех глаз, вожделенно обшаривавших улицы в поисках возможного объекта нападения. Еще сложнее становилась задача Пудджа из–за того, что Анджело был итальянцем. В те годы к итальянцам относились как к ворам, которые бесчисленными полчищами за–бирались в места, исконно считавшиеся ирландскими цитаделями, и беззастенчиво крали у хозяев всю низкооплачиваемую работу. Между старожилами и пришельцами ежедневно происходили уличные схватки, а любые достигнутые перемирия всегда оказывались чрезвычайно хрупкими.

К зиме 1913 года, когда моральное состояние в стране упало еще ниже под тяжестью горького предвкушения Первой мировой войны, улицы Нью—Йорка превратились в поля межнациональных сражений. Это была эпоха всевластия банд, когда полторы сотни хорошо организованных объединений жестоких насильников, ни от кого не скрываясь, управляли жизнью города при помощи силы своих кулаков. Городской департамент полиции был сильно недоукомплектован, а имевшиеся сотрудники были плохо обучены и до устрашающей степени коррумпированы. В городе то и дело происходили случайные убийства, по числу которых устойчивое лидерство держал перенаселенный Нижний Манхэттен. Ограбления и налеты совершались в любое время суток и стали настолько банальным явлением, что не привлекали даже внимания прохожих, не говоря уже об упоминании в утренних газетах. Хорошо вооруженные и организованные шайки квартирных воров полностью очищали жилища от скудного имущества их обитателей и мгновенно превращали добычу в наличные деньги при помощи сложной, но работавшей без запинки системы скупки краденого.

Немыслимый размах приобрела проституция, питательную почву для которой создавали разбитые надежды и отчаяние иммигрантов, ищущих минутного утешения в купленных объятиях мимолетных любовниц. Сутенер или мадам, способные обеспечить регулярный приток в свои заведения более или менее привлекательных женщин, имели доход до четырехсот долларов в неделю – столько же комиссар полиции зарабатывал за год. Большинство действующих проституток составляли беглянки из нищих стран, но попадались среди них и молодые вдовы, оставшиеся без средств к существованию, и жены мужчин, неспособных найти работу.

Салуны и бары торчали на каждом шагу. Большинство из них было набито битком шесть вечеров в неделю; там щедро наливали разбавленное водой пиво, наполняли большие стаканы плохим джином и еще худшим виски, совали стаканы в жадные руки, которые поспешно выливали их содержимое в раскрытые рты. По утрам на большинстве улиц тут и там можно было увидеть спящих у стен или под стоявшими на тротуарах коновязями мужчин, сумевших ненадолго загнать свои финансовые проблемы и семейные неприятности в алкогольный туман.

Но, безусловно, самым страшным из пороков, навязывавшихся иммигрантам, к тому же поощрявшим ежедневное обращение к нему, были азартные игры. Своей подверженностью азарту итальянские и ирландские иммигранты в Нью—Йорке начала века ничуть не отличались друг от друга, и целая армия уличных шустрил и надзиравших за ними гангстеров делали все, чтобы извлечь максимальную прибыль из этой страсти. Сотни жуликов ввязывались в быструю и смертельно опасную игру в лотереи. Немало из них разбогатело. Куда больше отправилось на тот свет, так и не успев разбогатеть.

В искусстве делать деньги на лотереях никто не мог сравниться с худощавым, щеголевато одетым мужчиной с мягким голосом и приятной улыбкой.

Его звали Ангус Маккуин.

На улице его лучше знали под именем Ангус Убийца, и своего видного положения в преступном мире он достиг, пробыв несколько лет на высоком посту в банде «Гоферов», одной из самых могущественных манхэттенских преступных группировок. Их сила заключалась в численности – в лучшие годы банда насчитывала свыше пятисот человек, и зона ее влияния распространялась от 7‑й улицы до набережной Гудзона и включала в себя 23‑ю и 42‑ю улицы. Впрочем, это была лишь сердцевина империи «Гоферов».

Имя забавного зверька^[6] ни в коей мере не соответствовало их жестокости. Их называли «гоферами», потому что их тайные и явные притоны, как правило, располагались в подвалах трущобных многоквартирных домов. Они вели непрерывную войну с конкурентами, среди которых наиболее ужасными считались «Пять углов» и «Истмены». Пожалуй, не проходило недели без убийства или избиения до полусмерти кого–нибудь из членов этих банд.

Помимо умения ловко разбивать головы и ломать кости, кое–кто из известных предводителей гангстеров выказывал определенный талант к бизнесу. Керран Полдыхалки, босс прибрежного отделения «Гоферов», сколотил пусть небольшое, но все же достойное уважения состояние на перешивке большой партии украденных зимних полицейских шинелей в женские пальто. Он произвел в мире моды сенсацию, определив на два сезона направление работы Швейного квартала. Керран страдал от хронического туберкулеза и управлял своим бизнесом из больницы Беллвью, где превратил большую палату на третьем этаже в деловую контору.

Бак О'Брайен, босс «Адской кухни» – самой трущобной части владений «Гоферов», – вкладывал свои незаконные доходы в фондовую биржу. Успех его биржевой игры обеспечивался подсказками со стороны располагавших обширной инсайдерской информацией игроков с Уолл-стрит, которым он поставлял женщин легкого поведения и спиртное.

Но никто из них не обладал провидческими способностями Ангуса Маккуина, увидевшего задолго до его наступления то будущее, в котором множество низкопробных баров сменится роскошными ночными клубами, где будут выступать первоклассные артисты и куда будут вкладываться большие деньги, приносящие огромную прибыль. Маккуин заблаговременно вложил свои капиталы в три дюжины таких мест, одним из которых оказался знаменитый «Коттон–клуб» в Гарлеме.

Такими были бароны преступного мира Нижнего Манхэттена. Провидцы и жестокие насильники, опирающиеся на многочисленных подручных, сколачивавшие огромные капиталы за счет бедняков. В то время началась контрабандная «золотая лихорадка», и они не упустили ни одной из открывшихся возможностей. Там, где взглядам большинства открывались лишь людные улицы, где не было ничего, кроме нищеты и болезней, Керран, Маккуин и другие, пошедшие по их стопам, видели немыслимые богатства, распределенные жалкими крохами среди бедняков, которые стремились как можно скорее растратить свои гроши на азартные игры, продажных женщин и пьянку. И лучше всего было не мешать им в этом.

– Он часто говорил, что это походило на жизнь Дикого Запада, какой ее знают по кинофильмам, – сказала Мэри. – «Черные шляпы» устанавливают правила, по которым приходится играть «белым шляпам»^[7]. Если ты слаб, то ты обречен.

– Они могли уехать, – заметил я. – Попытаться начать новую жизнь в другом месте, в другом городе.

– И куда же им следовало податься? – спросила Мэри, окинув меня печальным, но твердым взглядом. – И разве могли они найти место, где жили бы по–другому?

Ангус Маккуин был хозяином той улицы, где жили Анджело Вестьери и Пуддж Николз. Он был худощавым мужчиной, внешность которого не производила особого впечатления, но его присутствие чувствовали все. Ангус никогда не повышал голоса и всегда держал слово. Его родители покинули полуразвалившийся дом в Восточном Лондоне и привезли его в Америку, когда ему было одиннадцать лет. К тому времени Маккуин успел досыта нахлебаться нищеты и был настроен прожить свой век, наслаждаясь всеми возможностями, какие дает богатство. В Америке Ангус узнал, что самый быстрый путь к исполнению детской мечты открывает заряженный пистолет, лежащий в кармане.

Первого человека он убил в семнадцать лет и всего год спустя стал боссом «Гоферов». К двадцати трем годам на счету Маккуина было уже семь трупов. В заднем кармане он носил обрезок толстой свинцовой трубы, завернутый в газету, в кармане рядом с бумажником всегда лежал кастет, на шее висела дубинка на ременной петле, а под левым плечом, возле сердца, находилась кобура с пистолетом. Он никогда не заводил никакого легального дела, которое прикрывало бы его незаконные источники доходов, и очень любил видеть в газетах свое имя и описание очередного преступного деяния. Ангус Маккуин оказался первым манхэттенским гангстером, ставшим легендарным героем в своем кругу. Ему нравилась эта роль, и он делал все, что мог, чтобы удерживаться на подобающем уровне. Убийства, которые нужно было совершать ради этого, нисколько не отягощали его совесть.

Ангус богател, а Паолино Вестьери все сильнее сгибался под тяжестью жизни. Чем больше он работал, тем меньше, казалось ему, зарабатывал. Ему никак не удавалось заставить жизнь хоть немного измениться к лучшему, и он начал пить больше, чем прежде. Паолино чувствовал, что Анджело отдаляется от него, соблазняемый улицей и подталкиваемый окружавшим его трио – Идой Гусыней, Пудджем Николзом и Жозефиной. Он ни в чем не винил мальчика. Эта компания, по крайней мере, предлагала ему какую–то надежду, указывала путь к спасению. А рядом со своим отцом даже столь юный и невинный мальчик, как Анджело, мог ощущать лишь постоянный страх, который тот испытывал.

Паолино отрезал еще один кусок сыра и протянул его сыну. Мальчик отломил половину и положил в рот. Потом поднял стоявшую под ногами маленькую жестяную кружку с водой, подкрашенной несколькими каплями красного вина, и запил сыр.

– Сколько времени тебе дают на обед, папа? – спросил Анджело.

– Двадцать минут, – ответил Паолино. – Иногда больше, если работа близится к концу.

Они сидели на двух корзинах, прислонившись спинами к красной кирпичной стене, глядя на пирс, заполненный грузами и людьми. Еда лежала на белых цосовых платках у них под ногами, горячее полуденное солнце грело лица.

– Что привозят на пароходах? – спросил Анджело.

– Разные фрукты, а иногда рис, – сказал Паолино, дожевывая последний кусочек сыра. – В холодную погоду – мясо. Они всегда приходят нагруженными под завязку и всегда уходят пустыми.

– Папа, а тебе удается получить хоть что–нибудь из того, что привозят на пароходах? – задал новый вопрос Анджело.

– Хорошо еще, что ему удается получать эту работу.

Голос послышался сбоку, за спиной Анджело. Обернувшись, мальчик увидел нависшую над ним тень, заслонившую солнце. Она показалась ему гигантской. Паолино тоже посмотрел на подошедшего. Анджело перевел взгляд на отца и увидел промелькнувший в его глазах испуг.

– Крайне неприятно прерывать ваш семейный пикник, – сказал незнакомый Анджело человек, – но у нас есть работа, которая не может ждать.

Мужчина был высоким и мускулистым, с густой темной шевелюрой и широченными бровями. Разговаривая, он щурился, больше по привычке, чем от солнца. В руке держал незажженную сигару, на плече у него висел грузчицкий крюк.

– У меня еще десять минут, – сказал Паолино.

– У тебя столько, сколько я скажу, – оборвал его подошедший. – Так что поднимай свою задницу и пошевеливайся.

Паолино посмотрел на Анджело, с усилием придал лицу безразличное выражение, а затем умудрился даже выдавить улыбку.

– Спокойно сиди и доедай фрукты, – сказал он мальчику. – Увидимся вечером, когда я освобожусь.

Он наклонился, поцеловал Анджело и на секунду прижал мальчика к себе.

– Шевелись, шевелись! – прикрикнул начальник. – Не на войну уходишь. Живо, работать!