Текст книги "Гангстер"

Автор книги: Лоренцо Каркатерра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

– Дашь каждому по пицце, – громко приказал он. – За мой счет.

С этими словами он ссутулился и, так и держа пистолет в опущенной руке, вышел из пиццерии. Трое пособников следовали за ним по пятам. 0. ни уселись в автомобиль, мотор которого все это время работал на холостом ходу, громко захлопнули двери, и машина сорвалась с места, оставив черные следы на асфальте и облачка дыма от жженой резины. Утонув в обтянутых толстой кожей мягких сиденьях своего нового «Мерседеса», Малыш Рики Карсон запрокинул голову и громко расхохотался – молодой гангстер, переполненный ощущением своей нарастающей силы.

– Этот сукин сын заслужил смерти хотя бы за то, что имел наглость называть пиццей то дерьмо, которым торговал, – воскликнул он. – Когда народ немного подумает, то все поймут, что я оказал им великое благодеяние. Спас их всех от язвы желудка.

Все четверо захохотали, но их смех заглушили голоса «Слая и семейства Стоун» из включенной стереосистемы. Очень скоро автомобиль исчез в густом потоке машин, стремившихся на мост Уилли–авеню.

Я сидел в итальянском ресторане на Западной 54‑й улице, в нескольких кварталах от больницы, и ждал Мэри. Множество ночей, проведенных у постели Анджело, начали сказываться на мне. Я очень редко бывал в своей рекламной фирме, предоставив почти всю работу подобранным мною молодым сотрудникам. Страдала и моя семейная жизнь. Я торопливо обедал с женой и детьми, то и дело поглядывая на висевшие в столовой часы, так как боялся не успеть к последнему вздоху Анджело. Прошло столько лет, и вот я снова позволил ему распоряжаться моими днями и ночами. Поначалу я боялся, что его болезнь, последовавшая за многими годами совершенно раздельной жизни, отняла у меня возможность показать ему, чего я достиг в жизни. Я хотел рассказать ему о своем бизнесе и о том, насколько успешно он идет. Я начал работу моего рекламного агентства с маленького арендованного офиса в Верхнем Вест—Сайде, где ничего не было, кроме телефона и большого блокнота. Я работал, не жалея ни времени, ни сил, в конце концов мое предприятие обрело многомиллионный оборот и теперь занимало два этажа на Мэдисон–авеню и филиал в Лос—Анджелесе. Мне также нужно было, чтобы он узнал, что я был хорошим мужем, все эти годы влюбленным в женщину, которая была мне и женой, и лучшим другом. Женщину, с которой мне было необходимо разговаривать каждый день и видеться каждую ночь. Я хотел, чтобы он знал, что еще лучше я проявил себя как отец двоих детей, которые скоро станут достаточно взрослыми для того, чтобы начать свою собственную жизнь. Мне было жаль, что его не было рядом с нами, когда мы играли и смеялись в парке, или когда дети праздновали свои дни рождения, и их лица были до ушей перемазаны кремом от торта, или когда они учиняли какую–нибудь очередную глупость, из–за которой приходилось среди ночи везти кого–нибудь из них в «Скорую помощь» обрабатывать ссадины. Но затем ко мне возвращалось ощущение реальности, а вместе с ним и уверенность в том, что ему, пожалуй, не требовалось видеть все это и слышать от меня какие бы то ни было слова. Он знал все заранее.

Ведь это был Анджело Вестьери, и от него нельзя было ожидать малого.

Я усвоил уроки, преподанные мне Анджело и Пудджем, и использовал полученные знания в мире добропорядочных граждан, к которому теперь принадлежал. Признаюсь, что много раз мне отчаянно хотелось вернуться к той, прошлой жизни, пусть даже на одно краткое мгновение. Там я мог без труда раздавить врага, или страшно отомстить за предательство в делах, или устранить друга, обманувшего мое доверие. Но все это были лишь мимолетные фантазии, возникавшие и исчезавшие в потаенных уголках моего сознания и неведомые никому, кроме меня. Зато я использовал в своей жизни изощренную хитрость, присущую преступному миру, применив ее к политическим играм и маневрам современного делового мира с ловкостью, которую не смог бы обрести ни при каком ином раскладе своей биографии. Я часто слышал, как наяву, голоса Анджело и Пудджа, указывавших мне, куда и как сделать следующий шаг, который позволит мне преодолеть очередной этап на дороге моих побед. В этом смысле я так и не освободился от них. Слишком большое место они занимали в моей жизни. И я изо всех сил держался за них, покуда мог.

За все время, проведенное рядом с Анджело Пудджем, у меня не было ни одной минуты, когда я не знал бы точно, что они обо мне думают. Их мысли и чувства по отношению ко мне были ясными и открытыми, в них не было подтекста и обмана. Я твердо знал, что никогда и ни с кем, за исключением моей нынешней семьи, не смогу позволить себе подобной открытости. У меня никогда не было повода считать добропорядочный мир столь же достойным доверия, как мир преступный. Меня воспитали убийцы, они окружили меня любовью и заботой, выбиваться в люди я решил в сфере менее надежной и более расположенной к предательству. Но все время я был уве–рен, что ко всем достижениям меня вели сильные уверенные руки Анджело и Пудджа. Они словно шли передо мной, расчищая мне дорогу.

Глава 17

Осень, 1970

Анджело выжидал три месяца и лишь тогда сделал свой ответный ход в войне.

За это время его команде пришлось выдержать нападения, которые предпринимали со всех сторон объединенные силы Малыша Рики Карсона, Паблито Мунестро и, не столь активно, Ричи Скарафино и «Красных баронов». Встречи, устраивавшиеся на первом этапе противостояния, не помогли ничего решить, а, напротив, еще больше усилили напряженность, существовавшую между командами.

Из–за вражеских атак еженедельный доход организации Анджело и Пудджа сократился чуть ли не вполовину; среди младших членов банды началась паника, и они стали все внимательнее прислушиваться к предложениям извне. И все же Анджело словно не замечал яростных наскоков конкурентов, исполненных молодой ликующей силы, и ни на йоту не изменил своего распорядка дня: он все так же проводил большую часть времени в своем баре и подолгу гулял со мной и с Идой, трусившей за ним в нескольких шагах, словно провоцировал врагов попытаться напасть на него в открытую.

Пуддж тем временем трудился на улицах, поддерживая дух членов команды и уверяя их, что дела вовсе не так плохи, как им кажется. Но Пуддж был далеко не так терпелив, как Анджело, и его нервы тоже понемногу сдавали. Он жаждал действия и никак не мог дождаться, когда же начнется драка.

– Анджело хочет выбрать идеальный момент, – ска–зал мне Пуддж в один из тех томительно долгих дней. – Я тебе скажу, что мне уже не под силу сидеть и смотреть, как они укладывают одного за другим наших людей, как мы теряем очень даже большие деньги, и ничего не делать.

– Между прочим, часто бывает, что слишком поздно – это все равно, что никогда, – вторил ему Нико. – Уже пошли разговоры, что у босса духу не хватает, чтобы драться, что он не может защитить то, что принадлежит команде. На улицах вовсю треплются, что он уже никакой не король, а слабый старик.

– А вот это приятно слышать. – Пуддж улыбнулся едва ли не впервые за несколько недель. – Так я, пожалуй, поверю, что он действительно знает, как выиграть эту проклятую войну.

– Я никогда раньше не видел его таким, как сейчас, – сказал я. – Такое впечатление, что он не рядом с нами, а где–то далеко. Иной раз даже страшно делается.

– Анджело все раскладывает по полочкам в голове, прежде чем сделать что–то на улице, – объяснил Пуддж. – Это всегда здорово помогало ему. Ну, а сейчас мы имеем дело с такими командами,, каких никогда раньше не видали. Они на ходу выдумывают для себя правила и, похоже, не слишком далеки от победы. У них на руках серьезные козыри. И если мы не раздавим их сразу и полностью, то они раздавят нас.

– Что бы ни случилось, надеюсь, это случится скоро, – сказал Нико, покачав головой. – У меня в Бронксе осталось от силы сорок человек, а в Куинсе половина команды залегла на дно. Эти беспредельщики кричат, что замочат любого, кого заметят возле нас. Если Анджело чересчур протянет с тем, что он там затевает, у него просто не останется, что защищать.

Пуддж налил себе полную чашку свежесваренного кофе из кофейника.

– Они стреляли в каждого, кто входит в нашу команду, – сказал он, неторопливо направляясь к выходу из комнаты. – Во всех, кроме меня и Анджело. Мы можем спокойно прогуливаться по безлюдной улице безоружными, и никто даже не посмеет подойти к нам.

– Вы не опасны для них без команды, которая вас поддерживает, – отозвался Нико. – Если разделаются с командой, то можно сказать, что и вас не станет.

– Возможно, ты прав, – кивнул Пуддж. – А может быть, что кое–кто из них все еще слишком боится нас и не осмеливается сыграть по–крупному. И если это так, значит, они у нас в руках.

– Надеюсь, что это не весь план, – заметил я.

– Это план на ближайшее время, – ответил Пуддж.

Тони Петля перешагнул через кучу снега, которую нагребли как раз у него на дороге, и, увязая по щиколотки, добрался до водительской двери своего четырехдверного «Плимута». Тони был в армейской куртке кофейного цвета, коричневых штанах, ботинках на толстой каучуковой подошве от «ЛЛ-бин» и промокшей от снега пополам с дождем бейсболке «Янки». Сигарету он держал точно в середине губ. Он открыл дверь, прошуршав ее нижним краем по подтаявшей ледяной корке, и шлепнулся на сиденье. Потом щелкнул сигарету на самую середину улицы и лишь после этого захлопнул дверь. Некоторое время он сидел, грея руки в струе теплого воздуха, и поглядывал на безлюдный бульвар, засыпанный толстым слоем снега после продолжавшегося всю ночь снегопада. Потом посмотрел на наручные часы «три студж» и ухмыльнулся – до великого момента оставалось меньше часа.

Он был главным «бойцом» Ричи Скарафино и три последних месяца руководил неторопливым и скрытно осуществляемым истреблением перестарков из команды Анджело и Пудджа. Теперь наконец–то было решено осуществить прямую акцию против двух главных гангстеров, к чему Петля стремился с самого начала этой односторонней войны.

– Можешь мне поверить: нет у них больше духу для войны, – сказал Петля Скарафино, когда двоюродные братья, сидя в своем ресторане неподалеку от Бруклинской набережной, приступили к составлению плана. – У них слишком много денег, о которых нужно заботиться, и слишком мало времени им осталось жить, чтобы тратить его попусту на борьбу с нами.

– Хотел бы я получать хотя бы по «никелю» каждый раз, когда слышу, что Скелет Вестьери и Пуддж Николз годятся только для того, чтобы выращивать цветочки на своей ферме, – отозвался Скарафино.

– Ричи, их же лупят с трех сторон. – Чтобы придать своим словам убедительности, Тони Петля хлопнул ладонью по накрытому накрахмаленной снежно–белой скатертью столу. – Это ж не драка один на один, к которой они привыкли. Тут три команды, все упакованные по самое некуда, и им нужно только одно – мочить, мочить и мочить. От них же просто никто не сможет отбиться. Будь это хоть самая классная команда. Останется то же самое, что от Перл—Харбора.

– Эй, профессор, ты лучше вспомни, кто победил в той войне, – ответил Ричи, отхлебнув кофе–эспрессо. – Знаешь, пусть колумбийцы и черные делают что хотят. А мы будем придерживаться моего плана – помаленьку поколачивать их снаружи и постепенно углубляться внутрь, как делали до сих пор. Пока что ни Вестьери, ни Николз вроде бы ничего не просекли. Если мы сможем еще немного покрутить им мозги, то когда ты пойдешь на них в открытую, у них будет куда меньше толковых «бойцов», чем было сначала. И если, как ты говоришь, им обоим больше не нравится драка, то все сведется к переходу очень весомого куска их бизнеса из рук в руки. Наши руки.

– Как ты скажешь, Ричи, так я и буду работать, – сказал Тони Петля, слегка пожав плечами. – Я просто смотрю, как бы нам поскорее выкарабкаться на верхушку.

Ричи Скарафино перегнулся через стол и приобнял Тони за широкие плечи.

– За это я тебя и люблю, – сказал он. – Только давай будем подниматься постепенно, не прыгать через ступеньки. Поверь, так мы получим гораздо больше удовольствия.

Из раздумий Тони Петлю вырвал бродяга, застывший рядом с работавшим на холостых оборотах «Плимутом». В испачканной машинным маслом и грязью левой руке он держал совершенно черную кружку, лица его не было видно за засаленными тряпками, заменявшими бездомному кашне, и опущенным козырьком истрепанной драповой кепки. Ноги он прятал в штаны, вряд ли годившиеся даже на ветошь, подпоясанные обрывком кожаного ремня, к которому был привязан кусок толстой веревки. Обут – в дряхлые армейские тропические ботинки, обмотанные для тепла трансформаторной фольгой.

Он постучал в водительское окно распухшими костяшками пальцев правой руки, оказавшейся столь же грязной, как и левая, которой он поднес вплотную к стеклу свою пустую кружку.

– Подайте сколько не жалко, – пробормотал он.

Покрутив ручку, Тони Петля опустил стекло и уставился на жалкого бродягу. Молодой гангстер никогда не отличался терпением и сейчас уже готов был вспылить.

– Вали отсюда, и не просто вали, а в тихое местечко, где ты сможешь спокойно лечь и сдохнуть, чтобы никому больше не надоедать, – с издевательской грубостью процедил он.

Бродяга еще ниже опустил голову и медленно засунул свободную руку во внутренний карман своего ветхого полупальто, изначальный синий цвет которого можно было разве что угадать.

– Мне бы только день прокантоваться, дружище, – негромко сказал он, не поднимая головы. – Я не ищу неприятностей. Надеюсь хоть немного брюхо обогреть.

– Здесь ты не получишь ничего, кроме хорошего пинка по заднице, – угрожающе произнес Тони Петля. Он вынул из пачки, лежавшей в кармане рубашки, сигарету и постучал ею о «баранку». – А теперь проваливай, пока я добрый. А то, гляди, допросишься!

– Может, сигаретки не жалко? – продолжал нудеть бродяга. При этом он повернулся так, что загородил зеркало заднего вида на дверце машины.

Тони Петля гневно посмотрел на нахала, мотнул головой и открыл дверь.

– Можешь не бояться, ты подохнешь не от холода, – сказал он. Неторопливо выбравшись из машины, он оказался вплотную к нахальному бродяге. – Тебя убью я, если только ты сейчас не смоешься отсюда, чтобы я тебя никогда больше не видел. – Он расстегнул «молнию» своей армейской куртки и показал бродяге 38-дюймовый^[29] пистолет, рукоять которого торчала из кобуры, висевшей у него на поясе.

Вместо того, чтобы перепугаться и убежать, бродяга неожиданно прижал Тони Петлю к автомобилю, все еще держа руку во внутреннем кармане. Тони Петля повернул голову, чтобы взглянуть в лицо своего странного противника, изумившего его своей силой – Тони не мог вырваться и так и стоял, упираясь спиной в закрытую заднюю дверь собственной машины. А бродяга вынул руку из кармана своего омерзительно грязного полупальто, и оказалось, что в его кулаке сжат уже поставленный на боевой взвод 9‑миллиметровый пистолет, сразу уткнувшийся дулом под ребра Петли. И глаза оборванца внезапно ожили, бессмысленный, мутный взгляд пропойцы сменился жесткой уверенностью убийцы.

Бродяга дал Тони Петле возможность убрать руку от его бесполезного оружия, а потом поднес к его лицу грязную кружку, которую все это время держал в левой руке. Оказалось, что она не пуста, а чем–то налита до половины.

– Ты что, спятил? – воскликнул Петля, уставившись в кружку. – Не знаю, что там, но пить это я не буду!

– Или ты выпьешь это, или я пущу тебе кровь, – пригрозил оборванец.

Тони Петля обвел испуганным взглядом широкую авеню – прохожих все еще не было, и даже магазины еще не открылись. Бродяга сильнее навалился на Тони – дуло пистолета больно врезалось в тело – и улыбнулся, увидев, как по обеим сторонам лица молодого итальянца потекли, сбегая на шею, обильные струи пота.

– Я не стану пить яд, – сказал Петля; его правый глаз начал дергаться и верхняя губа задрожала.

Бродяга бросил кружку через плечо Тони Петли и даже позволил себе проводить глазами ее полет и увидеть, как она упала на переднее сиденье «Плимута» и с него на пол потекла тонкая струйка голубоватой жидкости. Потом он посмотрел в глаза Тони Петле, навалился на него еще сильнее, так, что Тони не мог пошевелить руками, и с профессиональным спокойствием выпустил три пули снизу вверх в грудную клетку Петли; после каждого выстрела голова молодого гангстера резко дергалась. Убийца продолжал прижимать Тони к дверце машины, пока из обоих углов рта Тони не потекли струйки крови, а из начавших закатываться глаз не вытекли две крупных слезы, словно символизировавших собой уход жизни из тела. Оборванец оглянулся, убедился, что в пределах видимости нет пешеходов, и аккуратно усадил Тони Петлю на сиденье его автомобиля, положил руки на баранку и пристроил голову на высокий кожаный подголовник. Покончив с этим делом, он наклонился, взял с пола брошенную убитым кружку и поднес ее к губам умирающего гангстера. Вылив в рот Тони Петли капли, остававшиеся в посудине, он небрежно бросил кружку на пол машины.

– Ты получил обслуживание по высшему классу, – сказал он вслух.

Бродяга захлопнул дверь машины и медленно, прихрамывая, побрел по авеню, оставив позади первую жертву, павшую от рук Анджело Вестьери в последней войне.

Пятичасовая месса дошла до середины, когда я, отвернувшись от алтаря, увидел Анджело, сидевшего на задней скамье церкви. В высоченном соборе было не более тридцати прихожан, по большей части весьма престарелых, перебиравших дрожащими руками бусинки четок. Я в одиночку прислуживал отцу Тэду Доновану, священнику средних лет, вкладывавшему подлинную страсть и в свои проповеди, и в воскресные футбольные матчи, в которых участвовали дети из прихода святого Доминика. Я звонил в колокол и кланялся, но мысли мои занимал лишь один вопрос: что могло привести сюда Анджело? Я стал прислуживать в церкви вскоре после того, как закончил начальную школу, но ни разу до этого дня не видел здесь Анджело. Как и большинство гангстеров, он весьма неприязненно относился к постулатам католической веры, имевшим крайне мало общего с той жизнью, которую в действительности вели ее последователи.

– Они начали заниматься рэкетом за много веков до рождения самого первого гангстера, – сказал он мне как–то раз, пренебрежительно махнув рукой, когда я попытался что–то сказать о религии вообще. – Все это время они выкачивали деньги из всех на свете и имели замечательную «крышу». Сам подумай – разве можно найти лучшего партнера, чем бог?

– Они много делают для бедных, – возразил я, глядя, как он наливал в большую чашку горячее молоко.

– Они дают им теплое место, где можно посидеть один час в неделю, – ответил он и взглянул на меня, продолжая наливать молоко. – И даже это они делают, чтобы получить звонкую монету в свои кружки. По мне – никакая это не помощь. Это использование своего положения. Они обращаются с бедными точно так же, как и мы, разве что проценты дерут поменьше. Если тебе хочется, ходи в церковь и молись. Я не стану тебя останавливать. Только не позволяй дурачить себя. Это такой же бездушный бизнес, как и наш.

Мне всегда было хорошо в церкви, среди ее пустых скамеек я обретал свою тихую пристань. Я старался каждый день возжигать свечу перед образом святого Иуды, заступника в безнадежных делах и, что парадоксально, покровителя полицейских, и, если выдавалась возможность, проходил по кальвариям^[30], как бы повторяя путь Христа, закончившийся распятием на кресте. Но чаше всего я просто сидел в заднем ряду, вдыхал знакомые запахи, смотрел, как за цветными стеклами витражных окон садилось солнце, и позволял своим мыслям свободно течь, куда они сами захотят. Здесь было убежище, в которое я удалялся, когда становилось слишком трудно поддерживать хрупкое равновесие моей жизни. Не мира искал я здесь, а укрытия от тревог. За темными стенами, под высокими потолками церкви Святого Доминика не существовало никаких войн между гангстерскими бандами, от участия в которых вряд ли возможно было уклониться, не было никаких требований школы, которые необходимо было выполнять. Здесь были только мгновения тишины, на протяжении которых жизнь замирала и благосклонно позволяла мне уловить этот покой.

Я проскользнул в задний ряд и сел рядом с Анджело лицом к главному алтарю. Он погладил меня по колену и кивнул.

– У тебя хорошо получается, – сказал он. – Правда, я в этом мало разбираюсь.

– Здесь нет ничего трудного, – шепотом ответил я. – Любой, у кого нормально сгибаются шея и колени, справится не хуже меня.

– Я отправлю тебя на лето в Италию, – сообщил Анджело, глядя на большой деревянный крест, свисающий с потолка посреди церкви. – Как только у тебя закончатся занятия.

Я отвернулся от алтаря и взглянул ему в лицо.

– Почему? – спросил я, немного повысив голос. – Я не могу бросить тебя, когда…

Я не стал договаривать фразу, но Анджело сам завершил ее. Он говорил спокойно, но совершенно непререкаемо.

– Война закончится до наступления лета. Так или иначе. Но в любом случае ты поедешь в Италию.

– Я знаю, что от меня немного толка, – сказал я.

– Тебе предстоит побольше узнать о нашем образе жизни, – ответил он. – А тогда, возможно, толк будет. И даже серьезный.

Я откинулся на спинку скамейки и глубоко вздохнул. До меня дошло, что имел в виду Анджело. Меня посылали в Италию для дальнейшего углубления гангстерских познаний и мировоззрения. Даже тогда я понимал, что после того, как сяду в этот самолет, моя жизнь окончательно повернется в этом направлении и любые сомнения и аргументы против такого ее развития придется отбросить. Я слишком глубоко погружусь в эту жизнь, слишком сильно укоренюсь в этих нравах, чтобы можно было попытаться искать что–то другое. Мне предстояло сделать один, заключительный, шаг и заработать диплом о высшем криминальном образовании.

– Кто там будет меня учить? – спросил я, глядя на старуху, которая стояла на коленях перед статуей святого Антония и молилась, дергая головой.

– Ты будешь жить в одной семье на маленьком острове возле неаполитанского берега, – сказал Анджело. – Я вел с ними дела еще до Второй мировой войны. Они примут тебя как родного. А тебе нужно будет только прислушиваться к тому, что они будут говорить.

– Почему ты не хочешь поехать со мной?

– Потому что отпуска вредны для бизнеса. Но ты бу–дешь не один. Я пошлю с тобой Нико. Он будет приглядывать, чтобы ты не сбежал с первой же девчонкой, которая тебе подмигнет.

– А кто будет приглядывать за ним?

– Он уже достаточно взрослый и сможет сам о себе позаботиться, – ответил Анджело, чуть заметно пожав плечами.

Пока мы разговаривали, к нам подкрались теплые косые солнечные лучи, осветившие нас выше пояса и оставившие ноги в глубокой тени, такой же темной, как та, что царила в дальней части церкви, где ярко мерцали колеблющиеся огоньки свечей. Я смотрел на одетых в черное женщин, которые каждый день приходили сюда, чтобы шепотом молиться за умерших; нетрудно было заметить, что одежды полностью соответствовали их настроению. В главном алтаре молодой священник начал готовиться к последней дневной службе.

Анджело толкнул меня в бок и кивнул.

– Давай–ка выберемся отсюда, пока не пошли собирать деньги. Я за всю жизнь не подал им ни цента. Сейчас я уже не в том возрасте, чтобы менять привычки.

– Я давно хочу кое–что тебе сказать, только не могу сообразить, как это лучше сделать, – сказал я, стараясь не смотреть ему прямо в лицо. – Я уже, наверно, сотню раз проговаривал все это про себя, но, когда оказывался рядом с тобой, слова сразу куда–то исчезали.

– Может быть, тебе стоит сказать это Пудджу? В нем есть что–то такое, отчего людям легко с ним разговаривать. Со мной большинство народу предпочитает молчать. Наверно, потому, что всегда держусь именно так, а не иначе.

– Мне очень не хочется когда–нибудь сделать что–то такое, что разочаровало бы тебя, – сказал я, медленно, с трудом выдавливая из себя слова. – Я хочу, чтобы ты гордился мною и никогда не пожалел о том, что взял меня к себе в дом.

Анджело смотрел на меня непривычно теплыми темными глазами, но ничего не говорил, солнечный свет подчеркивал глубокие резкие морщины на его лице, руки неподвижно лежали на коленях. Я знал, что он очень не любил подобных излияний чувств, но для меня было чрезвычайно важно наконец–то высказаться. Вообще–то, мне хотелось сказать ему намного больше, но я не знал, сблизит ли эта моя попытка нас или же, напротив, заставит его осторожно отступить. Он был не из тех людей, которые выставляют напоказ свои эмоции, и к тому же отлично понимал, что подобная отстраненность лишь укрепляет окружавшую его таинственность. Больше того, он питал врожденное недоверие к тем, кто с готовностью раскрывался перед другими и демонстрировал окружающим свои потаенные мысли. «Если ты знаешь, что я думаю, значит, ты знаешь, как я думаю, а это вполне может дать врагу зацепку, без которой он до меня не доберется, – сказал он как–то раз Пудджу в случайно подслушанном мною разговоре. – Кроме того, в сердце у человека должно быть тайное место, и о том, что там делается, никто не должен знать, даже самые близкие. Никто не должен заглядывать туда даже краешком Глаза».

Пуддж на такие речи всегда отвечал раскатами хохота: сам–то он обычно предпочитал рассказывать о том, что чувствовал и во что верил, даже прежде, чем его успевали спросить об этом. И если благодаря этому с Пудджем было гораздо легче общаться, то молчаливость Анджело создавала вокруг него мистический ореол. Я ощущал, что даже просто позволяя мне находиться рядом с ним, он тем самым вручал мне ключ от очень темного, но чрезвычайно специфического мира.

– Мне трудно кого–нибудь полюбить, – сказал он после продолжительного молчания. – И разочаровываюсь я тоже не так уж легко. Это помогло мне выжить даже в те дни, когда мне было все равно, буду я жив или умру. Такой я есть, и это уже не переменится. Но я знаю, что ты не станешь делать ничего такого, что разочаровало бы меня. Ты пока что не делал ничего такого, и не думаю, что когда–нибудь захочешь.

– Я даже не представляю себе, что произойдет, – с еще большим трудом выговорил я, чувствуя, как по щекам бегут невольные слезы, – если тебя и Пудджа не будет рядом. Я чувствую, что мое место – с вами. И я знаю, что пойду на что угодно, лишь бы не потерять его. Не потерять вас.

Анджело наклонился и впервые за всю мою жизнь поцеловал меня в щеку и в лоб.

– Давай–ка все же уберемся отсюда, – сказал он, – а то нас действительно запишут в друзья святош.

Я вытер слезы рукавом рубашки.

– А это было бы не так уж плохо. Пуддж говорит, что воротничок пастора – это самая лучшая маскировка. И еще он говорит, что, если все правильно спланировать, здесь можно делать деньги только так.

– Не прикидывайся глупеньким. – Мы поднялись, пробрались вдоль скамейки и, повернувшись спинами к алтарю, вышли из храма. – Церковные боссы ни за что на свете не подпустили бы отца Пудджа и близко к воротам своих владений. Они сожрали бы его еще на подходе. У этой команды мы могли бы много чему научиться.

Паблито Мунестро сидел в центральной кабинке переполненного ресторана. В одной руке он держал большой стакан рома с содовой, другую положил на бедро высокой брюнетки в черной макси–юбке и туфлях на высоких каблуках. Слева от Паблито втиснулся его старший брат Карлос, ерзавший от нетерпения в ожидании начала встречи.

– Непохоже, чтобы здесь подавали пиццу и тефтели с пюре, – сказал Карлос, окинув взглядом облицованные дубовыми панелями стены и кожу отличной выделки, которой были обтянуты кабины. На стенах красовались хрустальные бра, изготовленные в самом начале XX века, а центральное место на каждом богато убранном столе зани–мали свечи в подсвечниках из венецианского стекла. Люди в других кабинках были, все как один, хорошо одеты и демонстрировали хорошие манеры, присущие истинным богачам; старые деньги отлично соединялись с новыми миллионами, ежедневно делавшимися на Уолл–стрит.

– Это нейтральное заведение, – ответил Паблито, глядя на брюнетку. Потом он наклонился, галантно поцеловал ее в шею и лишь после этого добавил: – Здесь мы можем спокойно разговаривать, не опасаясь, что кто–нибудь захочет подгадить втихаря.

– Было бы клево, если бы итальянцы оказались способны хоть на что–нибудь, кроме разговоров, – заметил Карлос, с явным отвращением махнув рукой. – Мы уже истоптали чуть не половину их команды, а они даже не попытались отмахнуться. Копы, и те создают нам куда больше проблем. А если честно, когда все начиналось, я даже и не надеялся дожить до этого дня.

– Мы будем соглашаться на все, что они попросят, – сказал Паблито, отвернувшись от брюнетки и сделав большой глоток из своего стакана. – Особенно, если они захотят попытаться договориться о мире. Все равно, что мы им пообещаем – это плюнуть и растереть. Ты и шары залить не успеешь, как мы подгребем под себя ихний общак.

Официант поставил перед Карлосом большую тарелку с нью–йоркским бифштексом из вырезки и гарниром из тушеных овощей, потом взглядом подозвал другого официанта, который опрометью примчался, чтобы налить в три бокала «мутон–каде». Старший Мунестро отрезал кусок сочного мяса, сунул его в рот и посмотрел на часы.

– Он опаздывает уже на десять минут, – сказал он. – Уже за одно это его следует пристрелить.

– Не волнуйся, – отозвался Паблито, накрыв руку брата ладонью. – Это мешает пищеварению. Ешь себе спокойно, а волноваться из–за итальянцев будешь, когда они сядут напротив тебя.

Пуддж вошел один, пожал руку метрдотелю, шепнул несколько слов ему на ухо, и тот проводил посетителя к центральной кабинке. Пуддж кивнул обоим братьям, улыбнулся брюнетке и легко опустился на свободный стул. Он был одет в темно–синий пиджак спортивного стиля с бледно–голубой рубашкой поло и темные слаксы. Сев за стол, он положил руки на ослепительно белую накрахмаленную скатерть.

– Ты опоздал, а я был голоден, – сказал Карлос, указывая острием ножа на остатки мяса в тарелке. – Но не волнуйся, я скажу, чтобы записали на твой счет.

– Я знаю тебя и знаю твоего брата, – сказал Пуддж, взглянув на Паблито. Потом кивнул в сторону брюнетки и добавил: – Но ее я не знаю.

– А тебе и не надо ее знать. – Паблито хамил так же старательно, как и его брат. – С чем бы ты сюда ни пришел, мне не повредит, если она это услышит. А если ты боишься, что это повредит тебе, то закажи выпивку и проваливай ко всем чертям.

Пуддж повернулся к брюнетке и с улыбкой поклонился ей.

– Я никогда в жизни не заставлял женщину выйти из–за стола, – сказал он. – Я слишком стар, чтобы изменять своим обычаям, тем более когда имею дело с такой красавицей.