Текст книги "Заговор патрициев, или Тени в бронзе"
Автор книги: Линдсей Дэвис
Жанр:
Исторические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)
Я не мог вспомнить, как считаются девять дней траура: с момента, когда человек умер, или когда об этом сообщили. Гордиан придерживался второго варианта; это плохо сказалось на моей гигиене, но так у него было больше времени, чтобы оправиться.
Девять дней я скитался по побережью, в то время как моя коза изучала прибитые к берегу бревна, а я рассказывал ей о лучших прелестях жизни. Я выжил на козьем молоке и пшеничных оладьях у алтаря. На ночь сворачивался калачиком между мулом и козой. Мылся я в море, но все еще пах животными, и негде было побриться.
Когда в храм приходили люди, я держался подальше от входа. Никто не хотел бы увидеть, что в святыне, которую они посещают в религиозных целях, живут бородатый бродяга и сбежавшая коза.
Через два дня заместитель верховного жреца вызвался поработать за Гордиана. К тому времени я организовал из служителей две команды по игре в мяч и проводил соревнования на берегу. Когда парни уставали, я усаживал их и читал вслух «Записки о Галльской войне». Свежий воздух и Верцингеториг оберегали их от неприятностей на большую часть дня, хотя я предпочел не углубляться в изучение их ночных привычек.
С наступлением темноты, когда все вокруг погружалось в тишину, я обычно в одиночестве шел в храм и, ни о чем не думая, сидел перед богиней супружеской любви и жевал ее пшеничные оладьи. Я не просил никаких одолжений, и повелительница никогда не разрушала мой скептицизм, появляясь как видение. Нам с ней не было необходимости общаться. Богиня Гера, должно быть, знала, что у Зевса, ее грозового мужа, были те же слабости, что и у личного осведомителя: слишком много свободного времени и слишком много любовниц, предлагающих, как его провести.
Иногда я стоял на шумящей кромке моря, погрузив ноги в воду и думая о Елене Юстине, которая тоже об этом знала. Меня терзали воспоминания о том юном привратнике в доме сенатора, который отказался впустить меня, чтобы всего лишь извиниться; она была разумной и предусмотрительной. Елена Юстина бросила меня!
Я пошел обратно в храм и злобно встал перед богиней супружеской любви. Королева Олимпа смотрела на меня каменным лицом.
* * *
На десятое утро, когда от голода и одиночества у меня уже помутился рассудок, за мной спустился на берег один из прислужников храма. Этого маленького грешника звали Демосфен – типичный мальчик при алтаре, на вид старше своих лет, однако видно было, что у него еще молоко на губах не обсохло.
– Дидий Фалько, люди начинают плохо думать о вас и вашей козе!
– Чушь, – печально отшутился я. – Эта коза пользуется уважением! – Демосфен уставился на меня бездонными глазами на красивом, ненадежном лице. Как и коза.
Прислужник вздохнул.
– Курций Гордиан в храме, Фалько. Он сказал, что вы можете пользоваться его частными термами. Хотите, потру вам спинку? – предложил он с намерением меня оскорбить. Я сказал, что, принимая его одолжения, только наживу проблем с козой.
* * *
В Кротоне я научился жить и без удобств. Я отправился прямиком в храм, привязал свою козочку у портика, потом поднялся в святилище к Гордиану.
– Благодарю за возможность помыться! – закричал я. – Должен признаться, что к этому времени я бы уже продался в рабство к какомунибудь одноглазому перегонщику верблюдов из Набатеи, если бы он сначала пообещал мне час в горячей парной! Сенатор, нам нужно поговорить о вашем пребывании здесь…
– Цезарь Домициан утвердил мой отпуск…
– Я имел в виду, насколько безопасен для вас Кротон. Император сохранит ваш отпуск. – Гордиан выглядел удивленным. – Политика империи заключается в том, чтобы поддерживать официальные акты Домициана.
– А как насчет неофициальных? – резко засмеялся сенатор.
– О, согласно политике, нужно выразить лютое неодобрение к ним – а потом посмеяться и забыть!
Мы вышли на улицу на крыльцо.
Гордиан двигался очень медленно, опустошенный изза утраты. Он сел и обмяк, как забродившее тесто в глиняном горшке, почти сморщившись, затем уставился на океан, как будто в его движущихся сверкающих волнах и потоках он увидел все философии мира – увидел их в новом понимании, но с новым глубоким отвращением.
– У тебя незавидная работа, Фалько!
– О, она посвоему привлекательна: путешествия, физические тренировки, встречи с новыми людьми всех родов деятельности… – Коза так натянула конец веревки, что могла жевать рукав моей туники. Я держал ее обеими руками; с глупым видом она заблеяла.
– Насилие и сообщения о несчастье! – с насмешкой сказал Гордиан. Я смотрел на него поверх чубчика на лбу у козы, поглаживая ее по широким белым ушам. Она опустилась на колени и принялась жевать конец моего пояса. – Фалько, что тебе известно об этом случае?
– Ну, давайте рассудим здраво! Многие люди – помимо тех, кто поддерживает покойного, не слишком оплакиваемого императора Вителлия, – принимают политику новой императорской династии не оченьто охотно. Но очевидно, что Флавии продолжат свой цирк. Сенат полностью утвердил Веспасиана. Он уже наполовину стал богом, так что все мудрые смертные принимают более благочестивый вид… Не хотите ли поведать мне, что ваш брат намеревался сказать императору?
– Он говорил от нас двоих. Мы, как ты сказал, приняли более благочестивый вид по отношению к Флавиям.
– Это трудно, – посочувствовал я, заразившись его плохим настроением. – Значит, несчастный случай с вашим братом, должно быть, стал для вас сильным ударом…
– Его убийство, ты имеешь в виду!
– Да – так что скажите мне, что он мог собираться сказать императору такого, что ктото так сильно захотел это предотвратить?
– Ничего! – нетерпеливо оборвал Гордиан. Я верил ему. Значит, оставалось только одно: это было чтото такое, что Лонгин узнал только после возвращения в Рим… Пока я размышлял, Гордиан мучительно нахмурился. – Должно быть, ты считаешь, что только мы сами во всем виноваты.
– Не совсем. Курций Гордиан, вы можете умереть от несчастного случая тысячей разных способов. Писец цензора както сказал мне, что свинцовые трубки, медные кастрюли, грибы, которые готовят молодые жены своим пожилым мужьям, купание в Тибре и женские кремы для лица все смертельно опасны; но, возможно, он был пессимистом…
Гордиан беспокойно качался на ступеньке.
– Моего брата удушили преднамеренно, Фалько. И это ужасная смерть!
Я тут же тихо заметил:
– Удушье происходит очень быстро. Насколько известно, это не болезненная смерть.
Через некоторое время я вздохнул.
– Возможно, я вижу слишком много смертей.
– И как же ты остаешься человечным? – спросил он.
– Глядя на труп, я вспоминаю, что у него гдето должны быть родственники; может, у него была жена. Если могу, нахожу их. Рассказываю, что произошло. Я стараюсь сделать это быстро; большинству людей нужно время, чтобы в одиночестве осознать все это. Но некоторые из них позже приходят ко мне и снова расспрашивают о подробностях. Это довольно неприятно.
– А что хуже?
– Думать о тех, кто хочет спросить, но никогда не приходит.
У Гордиана все еще был какойто загнанный вид. Я заметил, что хоть он призвал всю свою выдержку, чтобы противостоять Веспасиану, несчастье очень сильно подавило его.
– Мы с моим братом, – с большим трудом объяснял он, – думали, что Флавий Веспасиан – сабинский авантюрист из бездарной семьи, который превратит империю в развалины и заработает ей дурную славу.
Я покачал головой.
– Я непоколебимый республиканец, но не стал бы пренебрежительно отзываться о Веспасиане.
– Потому что ты на него работаешь.
– Я работаю за деньги.
– Тогда не принимай в этом участия.
– Я выполняю свои обязанности! – резко возразил я. – Мое имя числится в налоговом списке, и я ни разу не пропускал голосование! Важнее то, что я здесь, пытаюсь примирить вас с Веспасианом, чтобы дать ему вздохнуть свободно и восстановить развалины, доставшиеся ему в наследство от Нерона.
– Он на это способен?
Я колебался.
– Возможно.
– Ха! Фалько, для большинства римлян он все равно будет авантюристом.
– О, я думаю, он об этом знает!
Гордиан продолжал смотреть на море. Когда на нас стало светить солнце, он с большим усилием отодвинулся, словно морской анемон, мягкая серая капля, лежащая на камне и слабеющая.
– У вас есть дети? – спросил я, неловко пытаясь найти способ понять его.
– Четверо. А теперь еще двое моего брата.
– А ваша жена?
– Мертва, слава богам… – Любая женщина, которая высоко себя ценит, захотела бы дать ему хороший пинок; я знал как минимум одну. Возможно, он увидел это по моему лицу. – Ты женат, Фалько?
– Не совсем.
– Ктото есть на примете? – Если тот, кто задавал этот вопрос, не был слишком уж циничным, то для холостяка проще всего было притвориться. Я помедлил, затем кивнул. – Значит, детей нет? – продолжал он.
– Насколько я знаю, нет – и это не легкомыслие. У моего брата был ребенок, которого он никогда не видел; со мной такого не случится.
– А что случилось с твоим братом?
– Несчастный случай, в Иудее. Он был героем, как мне сказали.
– Это случилось недавно?
– Три года назад.
– А… тогда ты можешь сказать, как справляются с подобной ситуацией?
– О, сначала приходится терпеть грубое вмешательство людей, которые едва знали покойного; потом мы устраиваем дорогие поминки, которые не производят впечатления на их настоящих друзей. Мы чтим их дни рождения, успокаиваем их женщин, следим, чтобы их дети росли под какимто родительским контролем…
– Это помогает?
– Нет, не очень… Нет.
Мы оба хмуро улыбнулись, потом Гордиан повернулся ко мне.
– Повидимому, Веспасиан прислал тебя, потому что считает тебя убедительным, – усмехнулся он. Я завоевал его доверие хотя не стоило играть на том, что произошло с моим братом в пустыне. – Ты кажешься искренним. Что посоветуешь?
Все еще думая о Фесте, я не сразу ответил.
– О, Фалько, ты не можешь себе представить, какие мысли меня посещали! – Я мог. Гордиан принадлежал к типу таких измученных пораженцев, кто мог бы легко подвести под меч все свое семейство, а потом убедить какогонибудь верного раба убить и его тоже. Я ясно представил такую картину; все рыдают и портят хорошие ковры своей бесцельно проливаемой кровью – его типу никогда не следовало предпринимать попытки государственной измены. А если он и обнаглел до такой степени, то этот поступок не хуже, чем те, над которыми многие сенаторы каждый день размышляли за обедом.
Конечно, именно поэтому такие люди имели значение. Именно поэтому император так осторожно к ним относился. Некоторые заговоры рождались за поеданием холодных артишоков во вторник, но таяли за анчоусами с яйцом в среду. Курций Гордиан проявлял безумную настойчивость. Он связался с дилетантами, которые торопили события, хотя инстинкт самосохранения давно вернул бы любого другого к привычным забавам типа выпивки, азартных игр и соблазнения жен лучших друзей.
– Так какие остались варианты, Фалько?
– Веспасиан не будет возражать, если вы уедете в свое частное имение…
– Уйти из общественной жизни! – Настоящий римлянин. Такое предложение его шокировало. – Это приказ?
– Нет. Простите…
Пойманный на своей ошибке, я начинал терять терпение. Гордиан бросил на меня недоуменный взгляд. Я вспомнил, как живо он впервые приветствовал меня в роли верховного понтифика; я решил, что его, как примятую подушку, нужно взбить, поручив какуюнибудь роль в обществе.
– Император был впечатлен тем, что вы приняли религиозный пост, хотя он предпочел бы, чтобы вы заняли место, которое больше нуждается в вас… – Я говорил, как Анакрит. Я слишком долго проработал во дворце.
– Например?
– Пестум?
Теперь Гордиан притих. После ссылки на это суровое побережье, могущественный комплекс храмов в Пестуме представлял собой абсолютную роскошь.
– Пестум, – соблазнительно продолжал я. – Цивилизованный город с мягким климатом, где растут самые красивые фиалки в Европе, и все розы парфюмеров цветут дважды в год… – Пестум на западном побережье Кампании – легко досягаемый для Веспасиана.
– В какой должности? – Сейчас он говорил больше как сенатор.
– Я не имею полномочий утверждать это, сенатор. Но во время моей поездки сюда я узнал, что у них есть вакантная должность в большом храме Геры…
Он тут же кивнул.
Я это сделал. Все кончено. Я вытащил Курция Гордиана из изгнания и удачно заработал себе премию. О, если быть реалистичным, то я получу ее при условии, что Веспасиан согласится на решение, которое я предложил, только если нам когданибудь удастся прийти к согласию, что это решение ценно для империи – и в том случае, что он заплатит.
Я встал, разминая спину. Я чувствовал себя грязным и уставшим; знакомое состояние в моем деле. От недостатка приличного общения моя речь стала медленной. Ноги болели от бесчисленных царапин после того, как я пробирался по приморским зарослям по прихоти моей козы. Я был разбит. У меня выросла ужасная десятидневная щетина; наверное, я был похож на горного разбойника. Волосы огрубели, а брови затвердели от соли.
Наблюдая, как Гордиан начинал торжествовать от собственной удачи, я старался не думать о своих неприятностях. Если я действительно получу эту премию, то она станет одним маленьким взносом из четырехсот сестерциев, которые могли бы мне помочь добиться Елены. Осведомитель – это скучная старая профессия. Оплата паршивая, работа еще хуже, и если ты когданибудь найдешь женщину, то у тебя не будет денег, или времени, или энергии… И она все равно тебя бросит.
Я сказал себе, что мне станет лучше, как только я получу удовольствие в виде долгого часа в парной, с приличной горячей водой в достаточном количестве, в частных термах понтифика. Хорошая баня, когда действительно в ней нуждаешься, может помочь преодолеть практически все.
Потом я вспомнил, что этот неловкий ублюдок Мило разбил мою любимую бутылку с маслом в мансионе Кротона.
XXЯ наконецто был чистым, хорошо выбритым и начинал расслабляться, когда началась вся эта суматоха.
Поскольку терма была частной, на мраморной полочке постоянно жили несколько стеклянных и алебастровых баночек с интересными маслами. Я осторожно залез туда и приметил особую зеленую бутылочку с помадой для волос, чтобы нанести последний лечебный штрих…
Успокоившись в роскошной горячей парилке, я почувствовал, что могу оценить все произошедшее. У братьев Курциев было такое древнее генеалогическое древо, что еще Ромул и Рем вырезали на его мху свои имена. Для них Веспасиан был никем. Его хорошее управление ничего не значило; даже те сорок лет службы, которые он уже посвятил Риму. У него не было денег и знатных предков. Людям, у которых нет ничего, кроме таланта, непозволительно дорастать до высших должностей. Тогда какие возможности существуют для растяпаристократов и дураков?
Лонгин и Гордиан, два впечатлительных болвана, у которых статус выше умственных способностей, должно быть, стали легкой добычей для более сильных людей с более безнравственными идеями. Лонгин жестоко заплатил за это, а все, чего сейчас действительно хотел Гордиан, это бегство, за которое он смог бы оправдаться перед своими сыновьями…
В этот момент тяжелые шаги вывели меня из задумчивости.
* * *
Когда я вместе с рабом, которого послали позвать меня, выбежал на улицу, из храма в дом на самодельных носилках несли раненого человека. На крыльце Мило яростно спорил с Гордианом; когда появился я, с мокрыми кудряшками, намазанный прекрасными маслами и завернутый в маленькое полотенце, Верховный жрец холодно воскликнул:
– Фалько был в бане!
Я сказал:
– Спасибо за алиби; что за преступление?
Гордиан, чья обычная серая бледность превратилась в болезненно белую, кивнул, когда мимо нас в дом пронесли человека без сознания. Это был заместитель жреца, тот самый, который исполнял обязанности понтифика, пока Гордиан был в трауре. Вуаль, которая покрывала его голову у алтаря, все еще была намотана на него, окрасившись в темнокрасный цвет.
– Беднягу нашли истекающим кровью с раной на голове. Его ударили подсвечником. Ктото оставил твою козу здесь, в храме…
– Если вы пытались обвинить меня, то это бестактно! – зло перебил я. – Я никогда не приводил ее в святилище, что вы отлично знаете! – Раб принес мне тунику, и я с некоторым трудом натянул ее, поскольку все еще был мокрым.
– Фалько, к удару плохо прицелились; он может выжить – но в таком случае он просто счастливчик…
– Прекратите рассуждать, удар предназначался вам! – Я одернул свою прилипшую к телу тунику, отворачиваясь от Гордиана к его управляющему, который бросил на меня сердитый косой взгляд. – Мило, я держался подальше от храма, пока там находились посетители. Ты был на страже? – Громила, казалось, не хотел разговаривать, все еще не забыв, как я ударил его по голове в Кротоне. – Подумай, Мило! Это срочно! Был ли здесь ктонибудь, кто вел себя както неестественно? Ктонибудь задавал вопросы? Кто по какимто причинам тебе запомнился?
Это была тяжелейшая работа, но мне удалось вытянуть из Мило приметы возможного посетителя. Этот человек настаивал, чтобы его жертвоприношение совершил лично Гордиан. Слуги не пустили его, сказав, что понтифик не будет совершать жертвоприношений до сегодняшнего дня.
– И сегодня утром он снова приходил сюда? – Мило показалось, что да.
– Почему ты в этом уверен? – отчеканил сам Гордиан.
– Изза лошадей, – пробормотал Мило.
Я резко поднял глаза.
– Лошадей? Не пегая ли вьючная и чалая с дергающимися ушами? – Мило нехотя согласился.
– Ты знаешь этого негодяя, Фалько? – с негодованием закричал Гордиан, как будто подумал, что я с этим человеком заодно.
– Он следовал за мной по пути сюда, по крайней мере, от Салерно, возможно, от Рима… – Наши глаза встретились. Мы оба подумали об одном и том же.
– Барнаб!
Я схватил жреца за локоть и толкнул его в дом, где он мог бы чувствовать себя более или менее безопасно.
* * *
Для меня не могло быть сомнений, что нападавший был уже далеко, но мы послали Мило и нескольких слуг прочесать местность. Недалеко от берега мы видели корабль, который только подогрел наши подозрения о том, что у противника могли быть сообщники, которые выручали его лодкой, лошадьми и всем остальным. Гордиан застонал, обхватив голову руками. Он позволил себе представить, как его заместителя, закрытого вуалью так, что его нельзя было узнать, ударили по голове, когда он стоял в молитве, держа руки на главном алтаре…
– Я оставил в Риме свою семью, Фалько. Они в безопасности?
– От Барнаба? Я не оракул, сенатор. Я не сижу в пещере, жуя лавровые листья; не могу просто погрузиться в транс и предсказать его следующий шаг… – Жрец в отчаянии кусал нижнюю губу. – Этот человек убил вашего брата, – терпеливо напомнил я ему. – Веспасиан настаивает, что за это отвечает он. Теперь Барнаб пытался напасть на вас; когда он узнает о своей ошибке, то может попытаться снова. – Гордиан уставился на меня. – Сенатор, это подтверждает мои подозрения: ваш брат Лонгин представлял какуюто угрозу. И вы тоже, повидимому. О чем бы ни было известно вашему брату, он мог послать вам сообщение между встречей с вольноотпущенником в доме жреца и походом в храм Геркулеса тем вечером; должно быть, Барнаб боялся, что он это сделал. Если от Лонгина чтонибудь придет, то в ваших интересах рассказать мне об этом…
– Конечно, – пообещал понтифик, но неубедительно.
Забывшись, я схватил его за плечи и встряхнул.
– Гордиан, единственный способ остаться в безопасности, это если я первым достану Барнаба! С вольноотпущенником разберутся, но его нужно найти. Вы можете сказать мне чтонибудь, что могло бы помочь?
– Ты охотишься за ним, Фалько?
– Да, – сказал я, потому что хотя эта сомнительная привилегия досталась Анакриту, я был полон решимости взять Барнаба, если смогу.
Все еще находясь в шоке после сегодняшнего наглядного доказательства собственной опасности, Гордиан казался рассеянным.
– Вы с Пертинаксом были в близких отношениях, – настаивал я. – Вы знали его вольноотпущенника? Он всегда был таким опасным?
– О, я никогда не имел никаких дел с его работниками… Он запугал тебя?
– Не очень, но я воспринимаю его всерьез! – Я ослабил тон. – Не многие вольноотпущенники считают, что их обязанности по отношению к патрону включают убийство. К чему такая излишняя преданность?
– Барнаб считал, что у его господина золотая судьба. Если уж на то пошло, то и Пертинакс думал так же! Его приемный отец внушил ему огромное чувство собственного достоинства. На самом деле, если бы Пертинакс остался в живых, опасен был бы он сам.
– Амбиции? – тихо усмехнулся я. Мертвый он или нет, мне уже надоело все, что связано с этим Пертинаксом, изза его брака с Еленой. – Пертинакс жаждал власти для себя?
– Пертинакс был ужасным хамом! – возмутился Гордиан с внезапным всплеском нетерпения. Я согласился. – Ты знал его? – неожиданно спросил он.
– Мне это не нужно, – угрюмо ответил я. – Я знал его жену.
Отведя бывшему мужу Елены Юстины место в цепочке человечества ниже, чем букашке на коровьей лепешке, я с трудом мог поверить, что этот человек вынашивал планы на империю. Но после Нерона появилось несколько странных кандидатов; одним из них был Веспасиан. Если вольноотпущенник считает, что смерть Пертинакса отняла у него шанс стать главным министром императора, то его мстительность становится понятной.
Курций Гордиан молча постоял, потом сказал:
– Будь осторожен, Фалько. Атий Пертинакс был опасной личностью. Он, возможно, и мертв, но я не верю, что так закончилось пагубное влияние этого человека!
– Что это значит, сенатор? – Если верховный жрец хотел казаться загадочным, я мог бы не пытаться воспринимать его всерьез.
Вдруг он улыбнулся. От этого его лицо неприятно сморщилось, а зубы следовало бы оставить строго для личного пользования – они были обломаны и все в пятнах.
– Возможно, днем я жую лавровые листья! Тогда с зубами все ясно.
Мне пришлось оставить Гордиана здесь, потому что вернулись люди, отправленные на поиски, – само собой, без нашего парня. Но они нашли одну вещь, которая могла оказаться полезной. За святилищем в храме лежала записная книжка, которая скорее принадлежала нападавшему, а не заместителю жреца: в ней было несколько записей, похожих на счета из таверны: «табак: один асс; вино: два асса; еда: один асс…» Эти расчеты, казалось, принадлежали какомуто бережливому типу, который с подозрением относился к хозяевам трактиров – ну, тогда был огромный выбор! Что в особенности привлекло мое внимание, так это список на первой странице, который был похож на даты – в основном в апреле, но несколько в мае – рядом с названиями «Галатея», «Лузитания», «Венера из Пафоса», «Конкордия»… Это не лошади, их всех звали бы «Буян» и «Гром». Произведения искусства, возможно, – список торговца на аукционах? Если это были статуи или картины, которые сменили хозяев на протяжении последних шести недель, то, должно быть, это известная коллекция, которую распродали по частям; Гемин знал бы наверняка. Другой вариант, который я, в конце концов, предпочел: похоже на график отплытий, а величественные символические названия представляли корабли.
Мне больше нечего было делать на мысе Колонна. Я очень хотел оттуда уехать. Перед моим отъездом Гордиан угрюмо сказал:
– Вольноотпущенник слишком опасен, чтобы ловить его в одиночку. Фалько, тебе нужна помощь. Как только Мило поможет мне безопасно устроиться в Пестуме, я пошлю его к тебе, чтобы вы объединили силы…
Я вежливо поблагодарил Гордиана, пообещав себе по возможности избежать такого удара судьбы.
* * *
Вернувшись в Кротон, я наткнулся на Лэса, хотя совсем не ожидал увидеть его еще раз, а он, казалось, был весьма удивлен встречей со мной. Но я узнал, что пока я бродил по берегу Колонны, этот замечательный непоседа Лэс сплавал в Тарент. Мой новый добрый друг сказал мне, что поспрашивал про Барнаба на старой ферме Пертинакса, которая теперь является собственностью империи.
– Кого ты спрашивал?
– А кто должен был чтонибудь знать? Его мать, страшная ведьма. Зевс, Фалько! – пожаловался Лэс. – Эта старая мерзкая проститутка выгнала меня из своего дома сковородкой с кипящим жиром!
Я ласково поддержал его.
– Лэс, ты должен был очаровать ее еще до того, как она подойдет к печи. Брось в дом через порог кошелек. Но помни, что обычная бабуля может с двадцати метров определить, что кошелек набит всего лишь камнями!
Лэс беззаботно произнес:
– Ей не нужны деньги, только моя кровь. Эта противная старуха начала жизнь рабыней, но теперь она свободна и за ней присматривают люди – предполагаю, Барнаб об этом позаботился.
– Ее любящий мальчик! Как она выглядит?
– От нее пахнет, как под мышкой у тигра, и она совсем не ориентируется во времени. Если эта спятившая старая кошелка вообще чтото знает, то ты можешь оставить средства вольноотпущенника себе. Насколько я смог понять, она думает, что он мертв.
Я засмеялся.
– Лэс, я готов поспорить, что моя мать думает так же; но это означает лишь то, что я неделю не писал домой!
События на мысе Колонна показали, что Барнаб был очень даже жив.
Я должен был поехать сам, чтобы лично посмотреть на эту злую старую калабрийскую летучую мышь и разобраться во всей истории. Но жизнь слишком коротка; невозможно сделать всего на свете.
Я показал Лэсу записную книжку, которую мы нашли в храме Геры.
– Погляди на список: нон апреля, «Галатея» и «Венера из Пафоса»; за четыре дня до идов, «Флора»; за два дня до мая, «Лузитания», «Конкордия», «Парфенопа» и «Грации»… – Это чтонибудь значит? Я думаю, это корабли. Мне кажется, либо график постановки кораблей в док, либо, что более вероятно в это время года, расписание плавания…
Лэс посмотрел на меня своими ясными черными глазами дрозда.
– Я ничего не узнаю.
– Ты говорил, что сам плавал в Александрию!
– Здесь не упоминается Александрия! – возразил Лэс с таким обиженным видом, словно его завалили на вопросе по его профессиональной сфере. – Это было давно, – стыдливо признался он.
Я безжалостно улыбнулся Лэсу.
– Давно и неправда, так?
– Ладно, оставь мне список, я поспрашиваю…
Я покачал головой, пряча книжку себе в тунику.
– Спасибо, я оставлю его себе. Все равно тут, наверное, нет ничего важного.
Обаяние его несимметричного лица имело страшную силу, поскольку, хотя от одного взгляда на воду во время прилива меня тошнило, я почти согласился отправиться в Регий с Лэсом на его корабле. Но от морской болезни можно умереть; я предпочел остаться на суше.
Я подарил козу Лэсу. Я подумал, что она, возможно, закончит свою жизнь на берегу в чьейнибудь похлебке. От этой мысли мне стало плохо. Но существовали две вещи, которыми личному осведомителю лучше себя не обременять: женщины и домашние животные.
Я не сказал, что она священна. Убиение священного животного приносит страшное несчастье, но, как показывает мой опыт, только если знаешь, что сделал. Когда не знаешь и не беспокоишься, у тебя больше шансов.
Коза спокойно пошла с Лэсом: ненадежное существо, как большинство моих друзей. Я сказал ей, что если ей придется быть съеденной моряком, то я не смогу поручить ее более подходящему человеку, чем этот.
