Текст книги "Катастрофа или последний треугольник в Атлантиде (СИ)"

Автор книги: Лилия Хайлис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

– Но ведь страдание для чего-то? Не зря же посылают его Боги?

– Боги? Страдание? Ну нет! – с непонятной уверенностью, будто давно об этом думал и все понял, беспечно сказал Орфей: – Страдание, ненависть, зло – это все придумывают сами люди. На добро ведь сколько фантазии нужно. А зло придумать гораздо легче. И насколько легче придумать смерть, а до жизни до сих пор никто из людей еще не додумался. И ненависть придумать легче, чем любовь.

– Правда. – Эвридика улыбнулась новой, загадочной улыбкой: чуть печально, чуть мечтательно. – Когда о человеке говорят: "Хороший человек", – задумчиво сказала она, – то уже ничего прибавлять не надо: хороший – и этим все сказано. Когда же говорят "Плохой", то обязательно пытаются это "Плохой" как-то объяснить, потому что неловко, кажется, нужно загладить, вот и объясняют...

– Вот, видишь... А еще... Ведь каждый хочет, чтобы его понимали и любили, а много есть людей, которые хотят понимать и любить сами? Просто так, ни за что? Ради самого этого понимания и ради самой этой любви?

Теперь в его взгляде почему-то была жалость к ней, одна сплошная жалость. Ей опять захотелось заплакать, и она немедленно это желание исполнила. Эвридика заплакала, а Орфей молча стал целовать глаза и щеки любимой, познавая вкус каждой её слезинки.

Они не услышали шипения, не заметили извивавшегося в траве, уже совсем близко, змеиного тела.

Даже укуса нимфа не почувствовала, только увидела: лицо мужа исказилось. Он стал часто и дробно повторять: "Что с тобой, что с тобой, что с тобой?"

Певец держал в руках все более тяжелевшее тело жены. Его слезы полились прямо в ее, еще открытые, но уже мертвые, круглые, темно-синие глаза нимфы.

Когда Орфей убедилася в том, что Эвридика мертва, он положил труп на траву. Змея еще была здесь. Спокойно приподняв изящную красивую головку, смотрела на него, словно любовалась делом своих рук.

– Укуси меня, – попросил он змею. – Укуси же и меня.

Змея подумала немного, вобрала в себя жало и отползла.

Певец бросился на четвереньки и стал шарить в траве, не замечая, что колет и обдирает в кровь колени и руки: все искал, искал, искал. Но змея исчезла.

Тогда он встал и опять поднял труп, теперь уже совсем холодный, тяжелый. Посмотрел изумленно, не веря, словно пытаясь окончательно убедиться в случившемся. А убедившись, опустил тело на землю. Механическим движением закрыл рукой мертвые глаза возлюбленной.

Сделав это, вскочил и, обратившись к небу, закричал:

– Аполлон, мой Бог, мой учитель! Признайся, ты подшутил надо мной. Признайся, она только спит: ты усыпил ее. Разбуди Эвридику поскорей, Аполлон! Это жестокая шутка, прекрати ее.

Певец закрыл глаза, повернул голову туда, где, он знал, лежало тело, и осторожно открыл, сначала – левый глаз, потом – правый. Тело лежало в том же положении, по-прежнему мертво, недвижимо.

Орфей опять обратился к небу: – За что ты, Аполлон, мстишь мне так страшно? Если за то, что превзошел тебя, – клянусь! – я перестану петь. А хочешь, возьми мою золотую кифару! Или мой голос! Возьми все, Аполлон, только помоги мне вернуть жену...

Он подождал ответа, но ответа не было. Осиротевший, опять задрав голову к небу, дико взвыл: – Тогда пусти в меня стрелу из своего серебряного лука, чтобы и меня не стало, если нет ее... Если уж ты так сильно ненавидишь меня, то убей! Убей же!

Он попеременно просил Аполлона, Афродиту, Эрота вернуть ему Эвридику. Или послать смерть ему тоже. Он молился долго и тщетно. Он просил всех подряд: Зевса, Геру, Артемиду, Гермеса, Афину.

В конце концов, певец закричал. Закричал ужасно, не щадя голоса. И стал бить себя в голову кулаками и кифарой.

Когда не помогло и это, Орфей взмолился кровавому Богу войны Аресу. Но и Арес не послал ему гибели.

Наступило второе утро, а певец не умирал, только потерял голос. Он хрипел, но все еще молился, правда, теперь только Аиду. Орфей смиренно просил Аида вернуть ему возлюбленную или забрать его к ней, в свое царство мертвых.

Переходя то на крик, то на хрип, то на шепот, певец молился трое суток у тела Эвридики.

На четвертые сутки он замолчал и, более не издав ни звука, стал собирать дрова для похорон.

Молча, с сухими глазами, он похоронил любимую. Только, когда улегся последний всплеск пламени и дыма, взял в руки кифару. Поэт попытался запеть, но из глотки вышел глухой хрип. И тогда, обессиленный, певец, наконец, заплакал.

Орфей, скорее всего, сошел с ума: его песня, похожая на рыдание, рассказывала, что Боги разрешили ему вывести Эвридику из мира теней, но он не выполнил их условия, оглянулся – и потерял ее, теперь уже навсегда...

– Ты что, совсем? – Лон чуть ли не заикаться начал, когда увидел слезы на лице Касс.

Она глядела на него, с трудом отрываясь от видения, не понимая, что происходит.

– Это как называется?

Губы Лона побелели от ярости. – Вот этот кретин произвел на тебя такое впечатление? Я – нет, а он – да?

– О чем ты? – пролепетала Касс и окончательно пришла в себя.

Чем завоевал Орф любовь публики? А его, безусловно, любили. Под аплодисменты, певец кланялся. Вид его говорил о полном отречении от реальности.

– Непостижимо, – только и сказал Лон.

– Знаешь, я его не слышала, – призналась Касс.

– Ничего не потеряла, – отрезал он. – Страсти почему-то ползают... Мраморное тело... Короче, весь идиотский арсенал. – Лон помолчал, потом добавил, уже спокойно: – Ну что ж, послушаем теперь Уэшеми... – и ворчливо добавил: – Раз уж все ударились в поэзию в этом мире... Даже заезжие халдеи...

– Для чего бывает поэзия? – прошептала Касс и с мольбой посмотрела на Лона. – Для чего бывает любовь?

– Для того, чтобы ею заниматься, – не задумываясь, ответил тот. И прибавил: – Тише, послушаем этого, дома поговорим.

С первых же аккордов стало ясно: то, что делал "этот", оказалось совершенно другим и не походило ни на утонченную лирику Лона, ни на вульгарный бред Орфа.

Уэшеми пел высоким, слегка хрипловатым тенором. Первая его песня, о мелочности суеты, наводила на вполне конкретные размышления, все о том же, о чем за минуту до начала его выступления думала Касс. Вернее, беседовали в ее воображении Орфей и Эвридика.

– Вот это техника, – шепнул Лон. – А ты говоришь, Орф.

– Техника? Ты замечаешь только технику? – не удержалась, ахнула Касс.

– А что ж еще? – Лон пожал плечами. – Филосовские трактаты в стихах меня, уж прости великодушно, не очень вдохновляют... А техника игры высокая. Пожалуй, и стихосложения...

Касс почувствовала, что если он сию минуту не замолчит, она сотворит что-то или взорвется от раздражения. Девушка дернула головой в сторону от Лона и, сперва нарочито, а потом по-настоящему внимательно стала слушать и рассматривать Уэшеми.

Лицо его оказалось по-актерски подвижным. Певец смешно изображал разные проявления суеты: лень, ложь, глупость, спесь, зависть, скупость. Когда он дошел до рефрена: "Если только вдуматься", Касс задрожала. Ей показалось, музыкант играет не на тере, а на ней самой: струнный звук забился уже не где-то в стороне, а внутри нее. Конкретные размышления разъехались до неопределенных абстракций, которых она не понимала, только чувствовала всем своим существом.

Вторая песня исполнялась в нервном и быстром ритме. Струны теры едва не лопались под сильными пальцами; в унисон рвались невидимые, но хорошо осязаемые струны в душе Прекрасной Девы.

Звук голоса поэта стал нестерпимо высоким, будто в нем самом билась, рвалась натянутая струна, когда певец передавал полет четырех птиц. "Птица-жалость, птица верность, птица-горестная совесть, птица-честь", которые "от обиды улетают, от обмана умирают" и "лишь одни на слабых крыльях могут жизнь мою пронесть".

Глаза Уэшеми горели мятежным зеленым светом и не имели дна.

Он пел о том, что поэту суждено часто умирать, "чтоб чью-то совесть растревожить", что поэт "должен боль и грех познать, чтоб успокаивать сердца". ***

Трудно было сразу разобраться в смысле этих слов. Над "частым умиранием" еще предстояло подумать, может, раздумывать долго, мучительно. Переносный смысл: всякий раз поэт умирает, когда поет? Буквальный? Поэт умирает много раз? Или все же переносный? Человек умирает много раз, но смерть поэта – нечто другое, отличное от смерти обыкновенных людей?

Нет, дело даже было не в конкретном смысле конкретных слов, в чем-то, совершенно другом. Струнный перебор, особый, не обычный... Тембр голоса, по-особому, трогательный... Ну, и смысл. Конечно, тоже... Или волны... Невидимые, неведомые, настроенные друг на друга волны...

Касс не знала причин сумасшествия, она даже не поняла еще, что сошла с ума. Она вообще не могла понимать, только чувствовать. Что-то раздирало все ее существо, что-то сильное, мучительное, пронзительное, долгое, острое. Она перестала ощущать себя и других, перестала сначала думать, а потом и чувствовать, сама вне своего тела стала одновременно своей болью и своим наслаждением. Она оторвалась от земли, она парила над собой, над другими, – и ничего не видела. Ничего, кроме лица Уэшеми. Вернее, живущих отдельной жизнью огромных зеленых глаз.

В тот самый миг, когда закончилась песня, рухнули неведомые опоры, где-то внутри девушки прорвался и хлынул горячий поток.

Касс оттолкнула кого-то, кто стоял на пути, ей показалось, это была Эрида, быстрее мысли метнулась к ложу, на котором сидел Уэшеми, и упала перед ним на колени.

Она целовала руки поэта, и все более и более ясно видела проступавшую на них кровь, которая сочилась из ран на кистях: очевидно, ладони были пробиты насквозь чем-то крепким и острым.

Уже теряя сознание, Касс почувствовала, что ее оттаскивают и несут куда-то сильные руки. Верно, это были руки Лона Апола.

*** Строчки из песни А. Дольского «Четыре ангела».

Глава 8

Первым включилось зрение.

Из сплошной серой массы стали выявляться отдельные, серые же тени. Постепенно тени обросли плотью, зашевелились, превратились в живую толпу. Должно было пройти некоторое время прежде, чем стало ясно: толпа движется не совсем хаотично, вернее, совсем не хаотично. Река бесцветных призраков текла в одном направлении.

Наконец, опять через некоторое время, на сером фоне проступили пятна других красок. Сперва неброские, они неуверенно крутились в разных местах, будто бы пробуя свои силы. Утвердившись же окончательно в пространстве, стали быстро разрастаться, на ходу оформляясь в рисунки новых очертаний. Получились: белая хламида, темно-бордовый кровоподтек, маслянисто-коричневые глаза, блестящий солнечный зайчик, рыжий металлический шлем.

Солнечный зайчик, едва зафиксировавшись в размерах и форме, встрепенулся, подпрыгнул, забегал. Яркий, неуловимый, мелькал перед глазами по шлему, пока не разбудил осязание.

Выяснилось, что шлем жаркий. И день знойный... Причем, пекло – весомое, густое, плотное: его можно трогать... Но нельзя глотать: обжигает губы, перехватывает дыхание.

Шлем вместе с неугомонным солнечным зайчиком придвинулся так близко, что ослепительное пятно, внезапно приостановив беспорядочные прыжки, разрослось до размеров всего шлема. От сверкнувшей вспышки под веками что-то взорвалось. В результате взрыва обострился слух.

Из нечленораздельного гула толпы стали отчетливо выделяться скрежет доспехов, свист бича, лязг цепей, а еще – крики боли, хриплые ругательства, визгливый смех.

От этого смеха проснулось обоняние. Лучше бы оно не просыпалось. Сразу терпко и отвратительно запахло: потным телом, трухлявым деревом, винным перегаром, гнилью... То ли протухшими продуктами, то ли плохими зубами... То ли вообще какой-то мерзкой дохлятиной...

Забившаяся в рот пыль, смешавшись с мелкими каплями пота на губах, вызвала к жизни последнее из пяти чувств. Резкий, гадкий вкус острой солено-горькой сухости.

Теперь, когда во всех параметрах определились составные части действия, можно было начинать рассматривать всю картину в целом.

– Спокойно. Спокойно. Торопиться не надо. – Откуда-то издалека донесся размеренный голос Лона. – Не гони себя. Жди, когда все само собой сойдется в одно целое, уложится в сознании. Главное, не бойся уйти в кошмар совсем: ты вернешься... Я верну тебя, если что...

Взбаламученная пыль неустойчиво укладывалась на дорогу и была на ощупь похожа на хорошо взбитые сливки, только чуть-чуть полегче, сильно горячее и гораздо темнее... Или на невесомый шелк, в который приятно погружаться глубоко, как можно глубже, босыми ногами. Пыли хватало на все: она устилала землю, скрипела на зубах, неопрятной корой покрывала лица, руки и ноги, а сандалии – сплошным серым налетом.

По дороге брели три окровавленных, измученных побоями, жарой и жаждой человека. Несчастные спотыкались, шатались, падали под тяжестью огромных деревянных крестов. Подгоняемые ударами бичей, через силу поднимались, брели все дальше и дальше вперед.

Двое были разбойниками: силой ножей и мускулов отнимали у людей золото, драгоценности, жизни. Третий был философ и поэт: силой слов помогал людям познать и понять жалость, доброту, понимание.

Двое ненавидели других людей. За свою ненависть они должны были погибнуть. Третий людей любил. За свою любовь он должен был погибнуть наравне с первыми двумя.

До Касс внезапно дошло: все трое не просто обречены на смерть. Они обречены на мучительную смерть. Провидица содрогнулась: она поняла, какая именно смерть была предназначена казнимым.

Вещунья физически, каждой клеткой своего тела чувствовала боль.

Боль висела в воздухе, гнездилась в пыли и в жаре, затекала грязным потом в глаза. Боль струилась в мягких складках несложного платья, плясала на металлическом одеянии солдат. Боль лилась с нещадного солнца захлестывавшим всё и вся потоком. Боль наполнила собой цвета и звуки, заселила каждую частицу пространства и времени.

– Больше не могу, – прошептала Касс. – Не могу больше.

– Спокойно, спокойно, – монотонно повторял Лон. – Ничего на самом деле, не происходит: считай, это только твое воображение.

– Не могу больше.

По всему телу вещуньи пошли крупные судороги, на лице отразилась мука. Девушка дробно зачастила: – не могу больше, не могу больше, не могу больше, не могу...

– Хорошо, – сказал Лон. Он щелкнул пальцами левой руки (правая безотрывно лежала у нее на лбу) и закончил тренировку одним словом: – Домой.

Конвульсии и мука оставляли постепенно.

Касс уже вышла из транса, но видение не хотело отпускать и напоследок билось в ней жестким ознобом. Она сильно дрожала в такт всем телом, – и всё ещё не могла освободиться совсем.

– Вдох, выдох, – размеренно командовал Лон. – Глубокий вдох, длинный выдох...

Знакомые очертания и окраска комнаты, мебели, вещей и предметов, прохлада Лоновской ладони, приятное тепло и уют ложа постепенно ослабили дрожь. В конце концов, вещунья согрелась и стала успокаиваться.

– Видела в цвете? – деловито осведомился Лон.

– Да, – еле слышно произнесла Касс и всё тело опять протянула судорога.

– Ну что ж, вполне прилично, – не заметив, а может, только сделав вид, что не заметил ее смятения, пробормотал Лон. – Не надо только принимать все это близко к сердцу.

Уже смутно, издалека, но все-таки опять Касс увидела:

огромный крест, а на нем – прибитый к этому кресту человек. Несчастный медленно умирает под солнцем. Раскрытый, еще живой, казненный лишен возможности пошевелить рукой, чтобы смахнуть со лба пот или стряхнуть мух.

Внизу – толпа людей.

Они молча стоят и смотрят.

Развлекаются.

Касс застонала.

– Успокойся, – сказал Лон. – Расслабься и успокойся. Вернее, соберись и успокойся. – Лон посмотрел куда-то в сторону и нарочито безразличным голосом произнес: – Насколько я понимаю, ты видела Уэшеми? Это, разумеется, не Орф, но все же...

– Я устала, – с обидой и горечью в голосе выдохнула Касс. Она облизнула губы и таким же, как только что Лон, нарочито безразличным тоном поинтересовалась: – Ты видел то, что видела я?

Поэт не отвечал.

Он принес ей кубок фруктового и, пока она погружалась в сладкую прохладу нектара, включил виз.

Только теперь Касс окончательно пришла в себя. Настолько, чтобы услышать недовольство в его голосе, сообщившем: – Опять. В который раз...

Вроде бы только одна или две музы были на вчерашнем приеме. Запись злосчастного вечера шла по всем программам виза, да к тому же еще с самого утра, с самыми разными комментариями.

Вот и опять: мелькнуло холодное лицо Арса, бесстрастно наблюдавшее неуклюжие пируэты женщины-паука на красивой мозаике пола, а потом Рахел заслонили суетливые тела гномов...

Теперь на экране визжала Фина, рвавшаяся из рук Зева и Эры. Густые, синие, сумасшедшие глаза насквозь прожигали экран. Мать и отец тащили ее, оттаскивали куда-то в тишину. Пытались спасти дочь, а заодно и себя от публичного, на всю Посейдию, позора, от скандала, от истерики. Фина била руками и ногами, все равно, куда, вопила: – Оставьте меня в покое, ненавижу вас всех, ненавижу, ненавижу...

Наконец, в который раз, поплыли лица наблюдателей: каменное – Лона, удовлетворенное – Эриды, недоуменное – Асклепия.

На лице Орфа легко читалось омерзение ко всему на свете.

Рамтей полузакрыл глаза, но это не помогало. Ему все равно не удавалось полностью скрыть стыд. Да, пожалуй, скорее всего, – именно стыд за свою семью был тем ощущением, которое испытывал Рамтей. Надменный, всегда казавшийся бесчувственным исполин.

Мимо Уэшеми камера проехалась, почти не задерживаясь: его ведь еще не знала публика. Но даже и за короткое время не трудно было заметить: лицо молодого халдея не просто выражало сострадание, оно было полно боли. Поэт вздрагивал от каждого удара, как будто Фина избивала не Рахел, а его самого.

А вот и она, Касс: белая, противная... Губы бесформенные, расшлепанные... Она не любила смотреть себя по визу. Впрочем, большинство знакомых разделяло эту неприязнь к своему визовому образу. Считается, что в своем собственном воображении каждый представляется себе другим. Например, Касс никогда даже и не подозревала, что ее глаза могут быть такими неестественно светлыми, такими ненормально огромными.

– Хороша, – не то одобрительно, не то, наоборот, с иронией произнес Лон, и не удосужился уточнить, к кому именно относится замечание. – А Фадита и тут умудрилась отвертеться.

– Да ее же не было, – вспомнила Касс. – Она же потом появилась, когда Орф...

– Знаю, знаю, – перебил Лон и повел плечами. Опять-таки было не понять, отгонял ли он этим жестом образ Фадиты, или пытался отмахнуться от навязчивой идеи сравнения себя и Орфа.

– Скажи, – вдруг попросила Касс: – Ты ведь все еще ее любишь?

Она немного успокоилась и открыто смотрела на друга, в ожидании утвердительного ответа. Получить этот ответ каких-нибудь два-три дня назад представлялось для нее катастрофой, а сейчас она, кажется, еще сильнее, чем раньше боялась, желала услышать его "Да". И чувствовала себя на редкость спокойно.

– Что за глупости, – усмехнулся Лон.

– Отпусти меня, – внезапно для себя самой взмолилась Касс.

– Что за глупости, – повторил поэт со всё той же нелепой усмешкой.

– Я тебя не люблю, – сказала Касс.

– Любит, не любит, ударит, поцелует, – небрежно пропел Лон и ласково посмотрел на нее. – Все это ваши женские глупости.

Он снова усмехнулся: – Нашла же ещё, к кому ревновать...

Касс молчала и смотрела на человека, которого так долго считала любимым, ещё дольше – другом, и который являлся её учителем. Сейчас Прекрасной Деве очень хотелось пожалеть его, уверенного, большого, красивого, сильного. Может, ей всё-таки хотелось, чтобы он пожалел ее, запутавшуюся, маленькую, ослабшую от недоверия, усталости и сомнений.

Она в упор долго разглядывала Апола. Тот, конечно, учуял в ней какое-то желание. Это заставило поэта ухмыльнуться, тем не менее, он терпеливо ждал. Оракул на этот раз, безусловно, все понял неправильно: и природу этого предполагаемого ее желания, и суть разговора. Касс не шевелилась.

В конце концов, Лон понял, что момент упущен или не возник. В любом случае, обоим стало ясно: ждать сегодня чего-то ещё было глупо.

– На самом деле...

Поэт опять криво усмехнулся. – Это, чтобы ты успокоилась.

Он утвердительно несколько раз покивал головой, словно обдумывал свою мысль, чтобы окончательно убедиться в ней самому прежде, чем формулировать вслух. – На самом деле любви не бывает. Есть только желания. Желание обладать. Желание познать неизвестное. Желание наслаждаться.

Он подумал ещё, затем назидательно изрек: – По сути, вся наша жизнь и есть сплошная цепь желаний... – он подчеркнул: – Неудовлетворенных желаний...

Ей опять захотелось пожалеть его, не любимого ею человека. Оракула. Атлета. Певца. Поэта, чья жизнь являлась этой безрадостной цепью. Пожалуй, даже безнадёжной вереницей, каждым звеном которой являлось неудовлетворенное желание.

– Я тебя не очень понимаю. – Касс вымученно улыбнулась. Она случайно взглянула на экран и вздрогнула, увидев свою собственную истерику. Вот ярко брызнули из ее глаз слезы, а вон она рвется, несется, падает перед Уэшеми на колени, хватает, целует его руки. Хороша, Прекрасная Дева. Нечего сказать, хороша.

Ничего особенного на руках халдея сейчас не проявлялось: руки и руки. Крупные, холеные, с длинными пальцами, – руки музыканта.

Лон старался не смотреть на экран: все говорил, вещал, бормотал.

– ...И понимать тут особо нечего. Нет никакой любви, и все тут.

Он развел руками. Потом посмотрел на Касс, как бы пытаясь лишний раз удостовериться в ее внимании.

– Мир балансирует на красоте и гармонии с одной стороны, уродстве и дисгармонии с другой. Красота есть добро, уродство – зло. Представь себе основу в виде весов. Гармония красок, цветов, звуков, созвучий, элементов, предметов давят, например, на левую чашу. Дисгармония всего того же самого... Не подрыв этой основы, а только обыкновенный противовес, брошен на чашу правую. Каждый предмет, существо, явление – это всего-навсего большая мозаика: сложилось гармонично – Добро. – Апол одобрительно кивнул: – Влезла в мозаику соринка – салют. И вся любовь.

Легким свистом Лон изобразил начало, развитие и конец.

– Выходит, одна соринка может превратить добро в зло?

Поэт ненадолго задумался, покачал головой: – Ну почему же... Ничто не бывает совершенным... Тем паче, добро... Или зло... Даже в самом законченном уродстве можно изыскать хотя бы крупинку красоты... Абсолюта вообще-то не существует в природе... Со всех сторон противовесы...

– Хорошо, а что же мысли, эмоции, видения твои, например?

– А так, ничего.

Лон махнул рукой. – Просто игра. Фантазия. Желания, душевные муки, тоска, все, что романтики называют любовью, – все это на самом деле ничего. Пустяки. Каприз.

Он помахал несколько раз указательным пальцем в такт своим словам.

– Фантазии Добра и Зла. – Апол театрально развел руки: – То есть, та самая цепь неудовлетворенных желаний, которая называется жизнью.

– И все-то ты упростил... И все-то ты запутал... – Касс подумала и подвела итог: – И вообще, ничего ты мне не объяснил.

Лон медленно покачал головой и строго произнес, подкрепляя слова напором указательного пальца: – Только красота или уродство. В скульптуре, музыке, поэзии... Потому что существует-то все вместе взятое только для искусства и только в силу искусства. Остальное не имеет смысла. И объяснять тут больше нечего.

– Хочешь ли ты сказать, например, что женщина-паук не имеет смысла, потому что уродлива, а Фадита... – Касс пришлось приложить немало усилий, чтобы лед прозвучал в ее голосе не особенно явственно. – Фадита имеет смысл, потому что прекрасна?

– Обе они смысла не имеют. Я ведь прежде всего сказал: Абсолюта не существует, все болтается на весах. – Лон немного подумал: – К тому же все субъективно... Да, для меня эта несчастная машина, как ее там, Ракен, шмакен, не имеет смысла: она для меня бессмысленно уродлива. Для Фины же, которая придумала ее такой, она вполне гармонична, то есть, Добро.

– Ну, а эго? Добро, зло или... – Касс усмехнулась: – Или фантазия?

– Смотря, что заложено в этом эго. – Лон пожал плечами: – Гармония или дисгармония...

Он опять пожал плечами. – Конечно, фантазия. Даже уже не фантазия... – он помрачнел и презрительно усмехнулся: – Фантасмагория! Фейерверк! Яркое торжество Зла!

– Любое эго?

– Исключений я еще пока не встречал.

Голос Апола стал жестким. – Не пришлось что-то еще повстречать. – поэт посмотрел на подругу и усмехнулся: – Кроме тебя, разумеется.

– А Фадита? – желчно сказала Касс. – Совершеннее ее тела нет в мире...

– Да от нее больше ничего и не требуется... – с безразличием произнес Лон.

– Значит, Добро?

– Конечно, Добро...

– Хорошо, ее тело прекрасно, ну а эго? – Касс покачала головой: – Извини, но большей дисгармонии, по-моему, не найдешь.

– Что именно отражает тело Фадиты, принципиального значения, я думаю, не имеет. В любой интерпретации Фадита – Добро, – повторил поэт, утвердительно кивнув в заключение. – Из каких бы там фантазий ни складывалась ее эго. Пусть, не она сама, пусть картины или скульптуры, для которых она позирует. Пройдут годы, Фадиты не будет...

– Вечность, мы же теперь будем бессмертны, – почему-то, с горечью, напомнила Касс.

– Ну, не совсем бессмертны, – возразил Лон. – Все равно, пусть хоть через десять тысяч лет, но помрем, в конце концов... А скульптура останется... Представляешь, когда-нибудь, пройдет... – Он ухмыльнулся: – Эта самая вечность... Начнет потомок копать... Скажем, сад... И случайно раскопает скульптуру женщины, совершеннее которой не было в целом мире... Воспламенится потомок и заорет от восторга...

– Но ведь через вечность все будет по-другому, – улыбнулась Касс. – Люди станут другими, где-то я слыхала, что человек превратится в сплошные мозги. Кто это вдруг сад начнет копать через вечность...

– Все это ерунда, – хмыкнул провидец. – Слушай больше этих кретинов... Они тебе расскажут... – он вздернул голову и надменно произнес: – Мне верь, оракулу...

– Номер один, – вставила Касс.

– Вот именно, – легко согласился Лон. – И я объявляю во всеуслышание: не обольщайся на сказки идиотов! Не будет сплошных мозгов: сверхмозга вообще не бывает. Просто быть не может. Как не бывает и быть не может сверх-красоты, сверх-гармонии, сверх-добра. И сверх-зла поэтому допустить нельзя.

Лон еще раз внушительно протянул по слогам: – Не-е-е-ль-зя.

Касс удивленно вздернула брови. В голосе Лона послышалось торжество.

– Сама природа, содрогаясь от страха, отвергает сверх-будущее и уничтожает тех, кто подойдёт к порогу этого "сверх"... Наша цивилизация сейчас, по-видимому, подошла к своему критическому порогу, ты думаешь, мы переступим его?

Он саркастически расхохотался: – Ну нет, как бы не так: природа не даст нам натворить больше, чем мы уже натворили.

– И нельзя ничего исправить?

– Оглянитесь вокруг, Прекрасная Дева Касс, – сказал Лон. – Посмотрите, сколько страдания в мире, сколько ненависти, зависти, злобы... Если исправлять, то исправлять надо все, от начала до конца. А разве возможно исправить все? Утопить, да и только. Ты представляешь, превратить все это в сверх...

Знаменитый поэт, утончённый эстет и гений изящной словесности грязно выругался: – Ноэл ошибается только в одном: в том, что он собирается, по его выражению, "повторять эксперимент"...

Лицо Лона исказилось. – Да я пальцем не пошевелю, чтобы дать дикарям, которые останутся после катастрофы, хоть какие-нибудь, хоть самые зачаточные знания... Самое лучшее – оставить дикарей дикарями. Всем от этого только польза: и миру, и, прежде всего, – им самим.

Апол задумался. Думал он, впрочем, недолго. Лицо поэта опять выразило спокойное презрение.

– Но ведь нет же! – Лон саркастически рассмеялся: – Нет, ведь обязательно встрянет великий мыслитель Ноэл. Посмотрит своими серьезными глазами, крякнет и – вперед: поехали начинать сначала, а вдруг на сей раз все получится... Ладно, Ноэл: Ноэл хоть не дурак... – Лон помедлил прежде, чем продолжать: – Но ведь еще непременно сподвигнется... Доброжелатель... – лицо поэта потемнело от злобы и он сквозь зубы выплюнул: – По имени Рамтей. Или, как там его назовут.

Поэт вздохнул во всю глубину своих легких, потом долго медленно выдыхал. Вот так он обыкновенно дышал, когда пытался сдержать гнев. Прикрыл ресницы, как бы отгоняя от глаз неприятную картину. Вдохнул и выдохнул еще раз.

– Молчаливый. Внушительный. Добренький, – во взгляде Лона появилась странная, вроде бы несвойственная ему жесткость. – И подарит дикарям огонь. И все.

Жестом руки поэт подчеркнул это "Все". – Точка. Конец. А, впрочем, наоборот, опять многоточие: все с нуля, и снова то же самое...

– Ну, а если все же не то же самое? Если по-другому?

– Откуда? – горько сказал Лон. – Откуда другое? Если все, что сидит в этих дикарях, – это жадность, жестокость и зависть? Если все, что сидит у человека в душе, в крови, в мозгах, в генетическом наборе, – это Зло? Одно большое сплошное и целостное Зло, которое ещё имеет обыкновение разрастаться вроде раковой опухоли. Вот же ты сама только что видела: откуда там другое?

– Ну, видела, мало ли, что я видела, – пробурчала Касс. – Ты же сам только что говорил: абсолюта нет...

– Правильно, я постоянно ищу противовес. – перебил Лон. – Ищу и не нахожу, понимаешь? Нет его. Значит, и для утверждения, что абсолюта нет, есть исключения: то есть, опять-таки, нет абсолюта. Значит, эго – прекрасный тому пример. Когда Зло уравновешивается не Добром, а все тем же Злом.

– И вообще, один ты хороший... В одном тебе сплошная гармония... Я только не понимаю тогда, почему ты так обрадовался бессмертию?

– Да, – твердо сказал Апол. – Я лучше. Во мне хоть жестокости нет. Имею право на свое бессмертие. Пусть молятся мне, пусть выберут меня в качестве Творца, пусть поклоняются. И пусть трепещут. Если бояться будут, тогда я, возможно, хоть немного смогу научить их прекрасному.

– То есть, заставишь соблюдать.

– А пусть не гадят.

Теперь он говорил запальчиво и громко: – Хотя бы из страха перед наказанием, пусть не гадят. Да, заставлю, но зато...

Он шумно передохнул: – Поставлю перед ними Фадиту для начала...

Лон мечтательно улыбнулся: – Гордую, голую, бессмертную! Пусть смотрят и видят, что такое красота, что такое гармония...

Он опять засмеялся, но уже не саркастически, а легко, примирительно: – Нет, самое большее и лучшее, на что способна цивилизация, – это склеить женщину, подобную Фадите...

– Все ясно, – Касс вздохнула. – Фадита – сверхчеловек.

Оба засмеялись.

– Погоди, – вспомнила Касс. – Но тогда – зачем? Зачем гармонии люди?

– Вот именно, – со значением произнес оракул.

– Мы с тобой?

– Ну, со мной-то все ясно, – заявил поэт: – Я – чтобы сочинять. Музыку, стихи... Песню, гармонию звуков и слов. Для чего другие, – он усмехнулся: – Честное слово, понятия не имею.