Текст книги "Катастрофа или последний треугольник в Атлантиде (СИ)"

Автор книги: Лилия Хайлис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– Вот это очень вкусно.

– А это просто безумно вкусно.

Касс слушала, пока слово "Вкусно" не набило у нее оскомину во рту, а тогда пошла прочь, к большой группе гостей, собравшейся вокруг Асклепия. Там ничего не говорили о приготовленной еде. Зато с разными интонациями, по много раз повторяли три слова, произносимых сегодня чаще других: "бессмертие", "вечность" и "амброзия".

Там же, тесно прижавшись друг к другу, стояли Фадита и Орф. Орф посмотрел Касс прямо в глаза. Затем, не отрывая от нее взгляда, шепнул что-то Фадите.

Видно, решил, что она, Касс, преследует его. Она опять подумала, сама не зная, к кому обращается: – Ну и понимайте в таком случае, как хотите.

– Асклепий рассказывает нам о своем новом открытии! – восхищенно улыбнулась ей Фадита.

– Открытие века! – звучно, с глубокомысленным видом объявил Орф, продолжая бесцеремонно разглядывать Касс.

Асклепий взглянул на Орфа из-под приподнятых бровей. Казалось, великий целитель впервые в жизни заметил, что Орф вообще существует. И, что самое удивительное, – еще умеет разговаривать. Затем ученый перевел взгляд на Касс. Брови его опустились, лицо потеплело. Асклепий горделиво отставил ногу немного назад и произнес: – Да, теперь, когда атланты получат бессмертие, желать уже больше нечего.

– Заманчиво, – произнесла Касс, – и странно это звучит.

Она медленно повторила вслух: – Желать уже более нечего.

– Ты будешь вечно прекрасна и молода. Ничего в твоем облике, по сравнению с сегодняшним вечером не изменится, – не заметив просквозившей в ее голосе иронии, с жаром проговорил Асклепий. – Представь: пройдут тысячи лет, а ты будешь молода и прекрасна.

– Вопрос в том, чем я стану заниматься эти тысячи лет, – задумчиво сказала Касс.

– Давайте договоримся, – предложил Асклепий таким снисходительным тоном, что девушке захотелось тут же и закончить эту беседу, только деваться было некуда. – Я, Асклепий, не последний, – он самодовольно улыбнулся, – на Гее целитель...

Стоя теперь пред ним, Касс чувствовала себя напроказившей школьницей.

– Конечно, номер один! – одобрительно вставил незаметно приблизившийся Лон.

Ученый откинул голову, осмотрел слушателей и торжественно сообщил: – Я дарю вам, – он сделал паузу для еще большего эффекта и, наконец, бросил: – Я дарю вам Вечность!

Асклепий еще раз обвел всех глазами. Он заслуженно упивался тем впечатлением, которое рассчитывал произвести и произвел безусловно. Вполне довольный увиденным, целитель продолжал: – Распоряжаться же моим даром каждый должен сам. На этот счет, никому ничего ни советовать, ни приказывать я не намерен: я не провидец, не политик, – только ученый.

– Значит, вечность нам в зубы, а сам на пляж! – громко подытожил Орф. Пользуясь минутной растерянностью публики, новый оратор с жаром продолжал: – Делайте, значит, с этой вечностью, что хотите: ешьте её, пейте, ... – он ввернул неприличное словцо. – А я спокойно поплаваю... Правильно?

Фадита наступила другу на ногу, потом еще для верности толкнула его в бок, но он не обращал внимания.

– Значит, всё – навечно! – выкрикнул Орф. Он замолчал ненадолго, подумал и, внезапно, будто чего-то сильно испугавшись, добавил: – И этот мерзкий чесночный запах – тоже навечно?

Фадита снова толкнула его локтем в бок, но нахал не унимался.

– Ты не понял меня, – с достоинством возразил Асклепий. – Никто не обязан принимать мой дар.

– Хочется понять, – прошептала Касс.

– Умные мы все до неприличия, – огрызнулась Фадита. – Нет, чтоб радоваться, благодарить, наслаждаться, – она пожала плечами и, моментально сменив зло на мечтательность, протянула: – Вы только вдумайтесь – вечность. Чего же вам еще, атланты? – Фадита еще раз пожала плечами и опять вцепилась в руку друга мертвой хваткой. – Ну и не ешь чеснок, если не нравится.

Произнося всю эту речь, Прекраснейшая вроде бы обращалась к Орфу, но смотрела почему-то на Касс.

– Клянусь! – с новым, несвойственным ему энтузиазмом воскликнул Лон: – Клянусь, когда родится у меня еще один сын, – Лон выразительно посмотрел на Касс: – Я назову его Асклепием. В твою честь, великий целитель!

Подошедший вместе с Лоном Уэшеми до сих пор не вмешивался, но на это обещание не то усмехнулся, не то поморщился, и, наконец, заговорил: – Я думаю, если ответить на вопрос, для чего человеку вообще, в принципе дается жизнь, то попутно выяснится и для чего нужна вечная жизнь... – Он помолчал и медленно, будто все еще над этим раздумывал, прибавил: – Или не нужна...

– Хорошо. – довольно кивнул Асклепий. – Очень хорошо. Умный вопрос... Только, я думаю, вряд ли кто-либо когда-либо сможет дать на него ответ...

– Ну почему же... – уклончиво протянул Уэшеми. – У любой загадки есть отгадка. Нужно только время, чтобы найти ее.

– И ты, конечно, искал... Нашел ли ты ответ? – со снисходительной уверенностью, спросил целитель. – Ну да, ещё бы... – как бы сам себе в ответ, насмешливо протянул: – Какие уж тут сомнения.

– Думаю, что да, – спокойно ответил юноша и все вокруг невольно подумали: да, этот молодой человек мог найти ответ на любой сложный вопрос.

– Для чего же дается человеку жизнь? – Асклепий уже не мог сдерживать раздражение.

Уэшеми обвел глазами слушателей и уже было открыл рот, чтобы ответить.

– Подумаешь, загадка!

В наступившей тишине пьяный фальцет неугомонного Орфа прозвучал особенно громко: – Напиться и залечь с хорошей бабой, вот вам и весь ответ.

Орф шумно втянул в себя воздух, так же шумно выдохнул и нагло глядя на Касс, положил руку на обнаженную грудь Фадиты, аккуратно закрыв темно-розовый кружок посередине.

Все разом загалдели, зашевелились, будто услыхали им одним понятный сигнал.

У Касс перехватило в горле и заныло где-то внизу живота. Красновато-кремовое пятно руки грязно и отчетливо выделялось на белом атласе груди. Касс с трудом отрывала взгляд, но не могла удержаться: опять и опять глядела туда, словно боясь не упустить малейшее движение по-хозяйски державшихся пальцев Орфа.

Давно ставшая привычной мода полностью обнажать грудь, закрывая только шею несколькими рядами драгоценностей, внезапно показалась девушке постыдной. Нагота собственной груди вдруг стала раздражать и стеснять дыхание.

Касс исподтишка оглядела других женщин: все казались безмятежными, одинаково непринужденными. Правда, бросалось в глаза то, что в сторону Фадиты и Орфа дружно старались не смотреть.

Касс обернулась к Уэшеми. Тот смотрел прямо на нее. Оценивающе? Испытывающе? Осуждающе? Она заметила: предварительно шепнув что-то юноше, Апол двинулся к подруге.

Молодой халдей пожал плечами и пошел вон, а Лон приблизился к Касс. На манер Орфа, положил руку на грудь девушки, пробормотал: "Ну что ж, вполне приятно: гладко, мягко, тепло", – и выразительно посмотрел на соперника.

Или, может, и не на Орфа вовсе, а на Фадиту?

– Глупо, – подумала Касс. – Все глупо, все ни к чему.

Она взяла руку Лона и мягко отвела в сторону.

– Пойдем, – шепнула девушка. – Скоро состязания поэтов.

Глава 7

Лон, вслед за Касс, двинулся к внутреннему двору. В ожидании выступления поэтов там уже начали собираться гости.

Визо-съемочная команда по изящным программам давно установила камеры на месте ожидаемого действа. Все успели подготовиться к съёмке, никто не суетился, только Муза нетерпеливо вышагивала взад-вперед. Понять ее нетерпение было легко: сегодня на одном концерте впервые сходились два соперника, двое самых знаменитых в Атлантиде из поэтов-певцов, Лон и Орф.

Касс заметила Уэшеми. Неловко озираясь, тот переминался с ноги на ногу посреди двора. Перед ним обреталась Эрида. Тихо, только он один мог слышать ее речи, Прекрасная Дева нашептывала что-то. Взор ее таинственно блуждал, на лице играла стандартная улыбка; и обещала, заманивала, льстила.

– Ах, я кентавр! Надо ж было предупредить халдея... – озабоченно сказал Лон. – А теперь она его так обработает... Жаль, жаль, беднягу...

Касс взглянула туда еще разок. В груди почему-то вдруг кольнуло, и даже довольно остро: предупреждать было поздно. Бедный Уэшеми! При мысли о нем, Касс снова почувствовала непонятный прилив нежности. Она опять взглянула на Эриду: та льнула к собеседнику всем телом: тонкие ее пальцы так и летали вокруг, так и норовили доверительно дотронуться то до руки, то до плеча, то до волос молодого человека. Уэшеми, очевидно, не возражал. Нежность девушки сменилась невнятной тоской. Касс строго приказала себе больше в ту сторону не смотреть: что ей за дело, до кого там кто дотрагивается.

У сверкавшего всеми возможными цветами и подсветками фонтана было приготовлено ложе для выступления. Там же, прислонившись треугольником одна к другой, спинками к стене фонтана, ждали своего часа три теры. Вокруг были расставлены сиденья для публики.

К Лону неуклюже подскочила рабыня. Вид ее, мягко говоря, действовал на воображение нетривиально. Рук из боков торчало – не сосчитать, и на каждой балансировал поднос, уставленный всякой всячиной.

– По-моему, тут что-то от паука, – громким шепотом поделился впечатлением Лон.

Касс показалось, на подносах что-то зазвенело, будто задрожали державшие их руки.

– Только урони! – с угрозой прошипела подошедшая следом Фина. Впрочем, тут же, легко сменив голос на нормальный, она с гордостью сообщила гостям: – Уникальная машина, сделана по моему заказу. Второго, подобного ей чудовища, нет на Гее.

– Да, сестренка, воображение у тебя... – Эрмс, сегодня всюду следовавший за Финой, помахал своими золотыми кудрями.

– Смотри, не уведи, – кокетливо, будто обращалась не к брату, а к любовнику, произнесла Фина.

– Вообще-то я, конечно, могу, – усмехнулся тот, словно речь шла о чем-то, вполне достойном. Затем, пожав плечами, рассудительно пояснил: – Не для накопления ценностей: искусство ради искусства... – Эрмс еще немного подумал и сделал вывод: – Но эта уж слишком страшна... Тем более, для меня, заезжего провинциала...

– Даже для меня, – только для Касс шепнул Лон. – Для меня, столичного поэта и ясновидящего, эта штука непривычна. Мало, что страшна – жутка!

– Да я и салфетки от такой твари не возьму! – продолжал распалившийся Эрмс. – Ты уж прости, сестра. Но надо же было придумать да еще воплотить в жизнь подобное уродство!

Рабыня содрогнулась; по всему множеству её рук, казалось, прошли судороги. Подносы накренились, посуда на них немедленно отозвалась тревожным звоном.

Арс, непостижимым образом мгновенно оказавшийся рядом, сделал быстрое движение ногой. Оно было настолько неуловимым, что вряд ли кто-либо вообще успел его заметить. Даже Касс, рассматривавшая в тот момент шедевр воображения Фины, не могла с абсолютной уверенностью утверждать, что в действительности видела, как старший сын Зева толкнул женщину-паука. Но в результате несколько подносов зашатались и шарахнулись вниз.

По мозаике пола с гулким грохотом покатились кубки. Заскользили красные струйки вина вперемешку с многоцветными каплями, сгустками фруктовых нектаров. Веселым звоном брызнули осколки хаттийского фарфора, зашлепали персики, черешня, виноград, кремовые трубочки... – чего только не умещалось на бесчисленных подносах рабыни.

– Рахел! – завопила хозяйка. – Плетки захотела, погань?

Касс вздрогнула, таким страшным стал голос Фины.

– Исполосовать эту дрянь, – со спокойной улыбочкой предложил Арс.

Рахел неуклюже и беспомощно топталась, пытаясь свободными руками что-то подобрать, что-то затереть, что-то исправить. Она наклонилась, чем повторила оплошность, опять необдуманно оказавшись спиной к Арсу.

Тот не замедлил сделать все то же незаметное движение ногой. Рабыня покатилась под ноги гостям вместе со всеми своими руками и остальными, до тех пор пока еще державшимися на них, кубками и подносами.

Разъяренная Фина подскочила к Рахел и на глазах гостей начала избивать ногами. Прекрасная Дева с силой била беспомощную женщину-паучиху, пинала, топтала, куда попадет, не давая несчастной возможности подняться. Эрмс завертелся вокруг, пытаясь успокоить сестру, все приговаривал: "Нельзя же так нервничать, ну, подумаешь, вино...".

Фина оттолкнула его локтем.

– Перестань! – Эрмс подступился с другой стороны. – Ей же больно!

– Сама виновата! – огрызалась сестра. – В другой раз будет расторопнее.

Арс с презрительной усмешкой, не шевелясь, наблюдал эту сцену.

Лон и Касс переглянулись: у обоих словно пропал дар речи. Больше всего сейчас хотелось исчезнуть. Но навстречу, бесцеремонно расталкивая всех, кто оказывался на пути, уже спешили хозяева приема.

С одинаковыми улыбками, как бы приглашавшими публику разделить сочувствие родителей к несмышленому ребёнку, Зев и Эра двигались к месту преступления. За ними, торопилась, напряженно вглядываясь в лица свидетелей, чуть ли не трепетавшая от возбуждения Эрида.

– Вот это любопытство! – Лон, в любом случае, не мог не комментировать события. Говорил он, правда, только для Касс, быстрым шепотом. – Да она халдея бросила! На полуслове бросила. Смотри, он так и стоит с раскрытым ртом.

Следом за Эридой неслась армия гномов уборщиков.

Позади всех с бессмысленным пьяным видом, плёлся Фест. Мало осознавая события, замыкавший шествие бедняга, кажется, хромал уже не на одну, а на обе ноги.

Зев и Эра, с двух сторон схватив свое взбесившееся чадо, вдвоем потащили Фину прочь. Эрмс суетился вокруг, предлагая помощь. Фест хлопотливо толкался возле матери, пытаясь всучить ей кубок с нектаром. Фина некрасиво визжала, рвалась и отбивалась.

Гномы в минуту все убрали, начисто оттерли мозаику, увели дрожавшую Рахел. Арс с озабоченным видом поспешил вслед. ("Добивать", – прокомментировал Лон) и исчез где-то в недрах дворца.

– М-да! – шепнул Лон на ухо Касс.

Прекрасную Деву била дрожь.

– Он что, давно крови не видел, – Лон говорил чуть слышно, не желая, чтобы кто-нибудь, кроме подруги, мог разобрать его слова. – Каков мерзавец, ну просто номер один.

– Давай уйдем, – быстрым шепотом предложила Касс. – Мне нехорошо... Нестерпимо, ужасно...

– Если б я мог! – мрачно сказал Лон. – Мне же петь, я обещал... А то еще подумают, что я Орфа испугался!

Поэт обнял подругу. Касс знобило. Она долго не могла успокоиться. Да и не одна она не могла найти себе места. Остальные гости тоже маялись, не зная, как себя вести. В глубине двора одиноко слонялся брошенный поклонниками Асклепий.

Наконец, Эра вернулась. Фину она, по-видимому, оставила на попечение мужа и рабов, чтобы самой спасать вечер. Хозяйка приема держала себя естественно, легко, как будто ничего не произошло. Видимо, она решила во что бы то ни стало вернуть течение вечера в нужное русло. И, вероятно, очень надеялась на то, что с помощью поэтов это удастся.

– Что случилось, миленькая, тебе прохладно? – обратилась она к Касс.

Касс молча уставилась на Эру.

– Выпей чего-нибудь покрепче, – посоветовала та. Затем жеманно, как ни в чем ни бывало, обратилась к Лону: – Я думаю, пора... Тебе первым...

– Может, Орф начнет, – попробовал возразить тот.

– Нет, нет, – отмахнулась хозяйка и льстиво улыбнулась, – начинать надо с самого лучшего. К тому же, – Эра, явно позируя, оглянулась на донельзя возбужденную Музу: – Просили съемку начинать с тебя.

– Да? – мрачно отозвался Лон. – Могу тебя поздравить: они уже начали с твоей дочери.

– Что ж теперь, – Эра пожала плечиком. – От них же не спрячешься... – она опять осмотрелась: – А пусть только попробуют... – И, как всегда, прервала сама себя: – Ну, ладно...

Эра громко захлопала в ладоши. Неестественным пронзительным голосом стала нараспев повторять: – Просим, просим, просим... Лон Апол, просим, просим, просим...

Вслед за ней и остальные стали хлопать в ладоши и скандировать: "Лон, Лон, Лон, Лон".

Поэт мрачно взглянул на Касс. Она поняла, что выражал этот взгляд: Лон умолял ее не портить отношения с хозяйкой дома. Касс выдавила из себя подобие улыбки. Апол, под гром аплодисментов, поцеловал подругу в щеку.

– Как трогательно! – сообщила на публиу Эра. От избытка чувств, она даже слегка наклонила голову.

Аплодисменты не прекращались. Лон пошел к приготовленному для выступавших ложу, по дороге перестраиваясь: сначала с кривой, а потом, со все более и более открытой сценической улыбкой.

Касс воровато оглядела гостей. Все вели себя по образцу Эры, словно ничего не случилось. Непостижимым образом, это мгновенное забвение многократно усиливало недавние воспоминания, делало их значительно ужаснее. Хотелось встряхнуться, убежать, забыть на самом деле. Вот когда надо проходить очищение! И ничего было нельзя по воле Эры и Лона. Девушку передернуло. .

Внезапно Касс почувствовала на себе чей-то упорный взгляд. Она украдкой поискала того, кто смотрел.

Это оказался Орф. Он остановился в дверях так, чтобы отовсюду быть замеченным. Разболтанный, хмельной, поэт, казалось, едва управлял собой. Прилипшая ко лбу прядь теперь совсем съехала на глаза, что заставляло молодого человека поминутно откидывать голову, чтобы избавить зрение от назойливой помехи.

Лицо молодого поэта выражало вызов всему миру. Чтобы не пошатнуться, Орф широко расставлял ноги, но все равно держался не слишком твердо.

Фадиты с ним не было. Видимо, ради демонстрации презрения к бывшему супругу вместе с его творчеством, она решилась отпустить возлюбленного одного.

Возлюбленный же, избавившийся от опеки подруги, откровенно рассматривал Касс.

Взгляд Орфа из-под приподнятых бровей сначала застыл на ее открытой груди, затем прошелся по линии талии, неторопливо прогулялся по бедрам, соскользнул на ноги. Понять было несложно: он явно пытался оценить её.

Касс снова почувствовала неловкость от собственной обнаженности, что заставило лицо и шею покраснеть еще сильнее, чем в первый раз. Она не могла оторвать взгляд от Орфа. Его короткие ресницы, прямые, чем-то напоминавшие кошачьи, подрагивали в такт движению глаз.

Неожиданно веки Орфа взметнулись вверх. Округлившиеся глаза нагло уперлись прямо девушке в нос. На лице поэта, кроме вызова, отразилось презрение. Этакое понимающее, снисходительное презрение. Впрочем, возможно, не конкретно к ней, а ко всему женскому полу.

Касс почувствовала в щеках жжение крови. Следовало отвернуться, причем сделать это поспешно. А еще следовало приказать себе впредь не замечать Орфа. Касс держала голову твердо, как только могла. Она изо всех сил старалась смотреть прямо, только в освещенный круг, в центре которого раскланивался Лон.

Поэт номер один достал из футляра свою теру. Привычным движением опустился на ложе, принимая изящную, свойственную одному ему позу, в которой линия наклона головы плавно переходила в линии шеи и плеч. Силуэт получался выразительный. Певец представлялся публике оголенным, беззащитным, доверчивым, и, одновременно, мужественным и суровым.

Не было в Атлантиде и колониях исполнителя, который, взявшись за теру, не пытался бы эту позу повторить. Критики с пониманием называли ее "Аполлоновой", вдохновенно говорили, что она передает естество поэта.

Поза эта, на самом деле, ничего общего с сутью не имела, поскольку была совсем не натуральной, а придуманной, отработанной, отрепетированной в мельчайших деталях.

Еще до злосчастного брака, кажется, в самом начале знакомства с Лоном, Фадита хвасталась подругам, что изобрела посадку, которая принесет славу любому певцу. Фадита же, в подробностях, со смехом и скабрезными шуточками изображала перед любым слушателем весь процесс совместного отрабатыванья с певцом, "этого варианта сидения на ложе".

Касс, пока не знала Лона, на все лады представляла себе, как репетирует он свой знаменитый наклон головы в специально для него сделанном тройном этрусском зеркале. Самое интересное, самое смешное выяснилось позже, в реальной жизни: поэт номер один позировал перед зеркалом в точности так, как когда-то она и воображала.

Лон улыбнулся, прошелся пальцами по струнам. Эра картинно сложила перед собой холеные руки, выразив этим жестом высшую степень восторга.

Начал поэт со старой, любимой Касс песни "Я поклонюсь седому океану".

Публику обычно приводили в восторг его "яростная пена взбешенных волн", "бессильная покорность облаков" и "суровая стойкость скал". От сочетания со звуками, которые певец умудрялся извлекать из, казалось бы, обычного инструмента, этот восторг многократно усиливался. Пальцы Лона, вернее, до неприличия чувственные прикосновения кончиков пальцев музыканта к тере, постепенно раскаляли эмоции струн и слушателей еще больше. Полузакрытые глаза, в сочетании с чуть хрипловатым голосом, доводили, в конце концов, до экстаза.

С уверенной улыбкой приняв аплодисменты, Лон огляделся, проронил: "А это новая, специально для сегодняшнего вечера". Он опять дотронулся пальцами до струн. Новая песня говорила о победной силе юности. Все здесь было одухотворено, все было наполнено воздухом и жизнью.

В тени древней мрачной пирамиды в стремительном танце кружилась розовощекая Заря. Пирамида представлялась этаким ворчливым старым ученым, в котором давным-давно умерли все желания, Заря – лукавой шаловливой девчонкой. Она беззаботно отдавалась юности – своему танцу, и даже страх наказания не смог остановить ее. Ветер, давно и тайно влюбленный в собственный полет, распахнул настежь ворота и Заря победно ворвалась внутрь.

Эту сцену наблюдало Небо. Пирамиду оно обволакивало ледяным мраком, а Зарю по-отечески обдавало теплыми брызгами дождя.

Из рефрена становилось ясно, что это был всего-навсего сон поэта, каприз. Слово "Каприз" повторялось на разные лады по нескольку раз. Именно оно, это слово, сильнее всего действовало на воображение.

Касс невольно, неосознанно, случайно опять взглянула на Орфа. И не поверила своим глазам. По лицу поэта вперемешку скользили слезы и тени, отчетливо читалось подсвеченное огнями фонтана духовное страдание, дополнявшееся потусторонним туманным наслаждением.

Касс подумала, сколько раз за последние два дня она наблюдала знакомых ей людей с новой, другой, неожиданной стороны.

Рамтей, брат Зева, сочувствовал рабам.

Смешливая русалка Лега... впрочем нет, о Леге сейчас лучше не думать.

Юная красавица Фина оказалась (кто бы мог предположить!) разнузданным, жестоким извергом и – неизвестно, что еще гнездилось в недрах ее души.

А циник, бабник и пьяница Орф заплакал под влиянием красивого сочетания музыки, поэзии, голоса и жеста.

Да и в ней самой, и она даже не осознавала этого отчетливо, а только смутно чувствовала, – в ней самой изменилось что-то. Это "что-то" сегодня заставило Касс улавливать ньюансы, которых еще два дня назад она не замечала, даже не подозревала об их возможном существовании.

Прекрасная Дева отыскала глазами Асклепия. Тот сидел один. Вид учёного демонстрировал значимость. Касс показалось, спина его была выпрямлена слишком неестественно... Девушка подошла к недавнему кумиру вечера, уже напрочь забытому поклонниками. Она не знала, что сказать, впрочем, и не собиралась ничего говорить, наоборот, молчанием как бы предлагала себя в качестве слушателя. Ученый взглянул на подошедшую с благодарностью.

– У триумфов есть одно общее свойство... – начал Асклепий. – Которое способно отравить любой триумф. Посмотри на этих людей: они приняли, проглотили обещанное им бессмертие и в момент забыли о вечности, а заодно и обо мне.

– Конечно, никто не забыл. Возможно, твое величие, Асклепий, мешает им решиться подойти к тебе запросто, – предположила Касс вслух, про себя подумав, что о несчастной женщине-паучихе Рахел забыли с первого аккорда Лона.

– Благодарю тебя, Прекрасная Дева, ты, как всегда, мила.

Во взгляде учёного сквозила тоска. – Ах, как знакомо мне это чувство, – прошептал он. – Сколько раз добивался я цели, – и всегда, всегда, всегда... – Асклепий несколько раз покачал головой. – Всегда один конец. И нет покоя. Нет успокоения. Чего бы я ни искал... Стоит только подняться на вершину – и опять оказывается, что это не вершина, а только очередной слой пустоты... Казалось бы, уж теперь-то, теперь, когда я получил, наконец, Амброзию Бессмертия... Но нет, снова все то же. Появился студент, задал вопрос – и нет покоя. А ведь, действительно, зачем?

Учёный, будто бы забыв о Касс, разговаривал теперь сам с собой. – Зачем нужна жизнь? Когда-то, я был еще молод, я решил: жизнь нужна для того, чтобы накапливать знания. И я учился. Я желал постичь все, что не дано было постигнуть другим... В результате пришло понимание собственной глупости... Я увлекся поэзией. Стремиться, по словам поэтов, полагалось к любви. Я получил то, чего добивался, но любовь принесла мне только сознание всеобщего ничтожества, в первую очередь, своего ничтожества. Тогда-то я и подумал впервые о том, чтобы, по возможности, давать счастье другим... Я стал лихорадочно искать это счастье для других. Я решил, что оно в бессмертии. Ах, я слепец! Они выхватили этот плод моих многолетних поисков, это очередное счастье из моих рук и немедлено забыли обо мне. Но дело даже не в этом... Вопрос в том, нужно ли на самом деле бессмертие? Как там у него... – Асклепий кивнул на Лона. – Все пустяки, каприз. Может, и мечта о бессмертии – простой каприз?

Касс горестно вздохнула.

Ученый замолчал. Недоуменно, словно не понимая, зачем она здесь, взглянул на Касс. Встал. Проговорил на прощанье: – Ах, Творцы! Какая пронзительная, острая, какая незаслуженная мука!

Касс посмотрела на удалявшуюся, все так же неестественно выпрямленную спину Асклепия. Не оглядываясь, ученый, все с той же гордо поднятой головой, шагал сквозь ряды зрителей. На него уже не обращали внимания: слушали Лона.

Поэт довел публику до грани безумства. Едва успела улечься последняя струна, грянули восторженные крики, аплодисменты.

Эра громко аплодировала, шумно вздыхала, без конца повторяла: "Нет, Аполу равных нет". И с ироническим любопытством наблюдала Орфа.

Тот уже стряхнул с себя навеянное соперником настроение. Быстро принял обычный наглый и полупьяный вид. Словно был один в этом дворике, он завозился на ложе, настраивая свою теру.

Взмах пальцев – и на публику обрушился шквал брани струн и слов. Обрушился и довольно долго продолжался. Наконец, началась сама песня. Тонким фальцетом Орф заорал: "Целую твое мраморное тело..."

– Сейчас он отомстит мне за свои слезы, – мрачно предсказал незаметно оказавшийся рядом с подругой Лон. Он опять обнял Касс за плечи и пообещал. – Сейчас он покажет, как надо любить друг друга.

– Страсть, как змея, ползет дорогой длинной! – проорал Орф. После этого вступления опять пошла лихая перебранка струн.

– Эх ты, разве страсть может ползти? – тихонько процедил Лон. Он немного подумал, покачал головой и произнес сквозь зубы: – Страсти взрываются, любовник!

...Утро было пронизано милым солнечным светом. Дневной зной еще не вступил в свои права. Солнце не жгло, – только, ярко высветив краски, ласково перебирало мелкую листву ивы.

Тени от листьев, перемешиваясь с лучами, скользили по Его лицу. Так возник танец. Особый, нервозный спектакль, сюжетом которого была борьба света и тени.

Свет делал лицо Орфея по-особенному юным, прекрасным, чистым. Всякий раз, когда на это, любимое ею лицо наползала сумеречная волна, у Эвридики сжималось сердце. Потому что даже лёгкое затемнение приносило с собой неясную боль, неясную тревогу.

– Каждый лучик отражается у тебя в глазах, – тихо отметил он.

– Сначала – у тебя на лице, а потом уже у меня в глазах, – с печальной улыбкой поправила она.

– Почему ты грустна сегодня?

– Не знаю, мне кажется, мы скоро расстанемся.

– Ну, это невозможно, – он даже расхохотался от неожиданности. – Разве мы способны расстаться?

Она посмотрела на него. Под этим взглядом он вскочил на ноги и замахнувшись терой... нет, теперь это называлось: кифара... Замахнувшись кифарой, Орфей прокричал с обращённым к небу лицом: "О Аполлон, мой учитель, мой Бог! О Афродита, Богиня любви! Ведь вы не допустите, чтобы мы расстались?"

– Тебе не страшно?

Она не отрывала от него глаз. Столько гордости и любви было в ее взгляде! – Не страшно тебе дерзить Богам?

– О Боги! – опять прокричал он. – Разве дерзок я с вами или сделал что-то, чего должен страшиться?

– Не надо, – попросила она. – Не шути с огнем. Лучше спой.

Орфей с готовностью ударил по струнам, высоким голосом пропел: -Я люблю тебя, Эвридика", – беспечно гикнул, подпрыгнул и свалился рядом с ней. Одной рукой он держал кифару, другой гладил лодыжку жены. Певец стал обцеловывать по кругу ее коленку. Губы его постепенно, неторопливо перебрав каждый волосок, спустились на маленькую нежную ступню.

– Щекотно, – тихо смеясь, сказала она. – Не надо, лучше спой еще.

– Не надоело?

– Нет. Хочу всегда слушать твой голос. Твои песни все равно, что ласки, только еще сильнее, приятнее...

– Значит, ты любишь не меня, а только мои песни, – перебил он. – В таком случае, я ревную, и вообще, я обиделся.

– Ревнуешь сам к себе?

Певец улыбнулся, молча кивнул и снова бросился целоваться.

А потом она все-таки уговорила его спеть еще. Орфей пел, а Эвридика думала о любви. Может быть, о счастье, таком же неясном, как мысли нимфы.

И все же смутное предчувствие давило грудь, хотя невозможно было расслышать шипения или увидеть скрытого высокой травой красивого тела смертоносной змеи. А змея лениво извиваясь, медленно подползала.

Последней строчкой певец опять пропел: "Я люблю тебя, Эвридика". Напоследок, его кифара издала особенно тревожный, одновременно нежный и пронзительный звук. Слезы брызнули из глаз нимфы, она бросилась на шею мужа. Он бережно отложил кифару, не менее бережно взял на руки жену, прижал к себе, стал баюкать, гладить по лицу.

Они поцеловались.

– А все-таки, для чего все это: любовь, жизнь, счастье...

Она мечтательно взглянула на него круглыми темно-синими глазами. – Ведь все бывает для чего-то... Жизнь и смерть, счастье и муки, любовь и ненависть...

– Добро и зло, – в тон прибавил он.

– Да, добро и зло...

Она подумала и продолжала: – Если существует, значит, кто-то изобрел, придумал... Зачем? Но ведь не может быть, чтобы все это было просто так, случайно...

– Это было бы скучно, – полуспросил, полусогласился он.

– Но все удивительно переплетено в этом мире, – задумчиво продолжала она. – Иногда, то, что кажется добром, на самом деле оборачивается злом, или наоборот... А сколько раз бывало, что любовь превращалась в ненависть...

– И наоборот...

– Мой отец, например, считает, что любовь дана для того, чтобы приносить страдание.

– А страдание?

– Не знаю. Он говорит: основа всего – страдание.

– Ну, это не может быть правдой. Ни логики, ни смысла.

Орфей посмотрел на Эвридику уже совсем серьезно. – Я знаю: любовь на самом деле спокойна и светла. Еще я знаю: все на свете происходит от любви. Тот, кто изобрел ее... – он расхохотался и покачал головой: – Проклятую... – с удовольствием чмокнул щечку жены: – Соображал, что делает. Ох, соображал, – певец еще раз покачал головой: – Значит, основа всего – не страдание, а... – он улыбнулся и менторским тоном спросил: – Что? – зачем-то дотронулся до кончика ее носа указательным пальцем и назидательно изрек: – Счастье.