Текст книги "Катастрофа или последний треугольник в Атлантиде (СИ)"

Автор книги: Лилия Хайлис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Рамтей немного помедлил, исподлобья оглядел гостей, но все же включился на связь.

– Ага, конечно здесь, – удовлетворённо начал Зев. – Снова здесь.

В ответ все молчали.

– На твоем месте, – Зев кивнул на Касс подбородком, почему-то не удивляясь компании, в которой нашел брата: – Я бы сам на себя повернул свой лазер.

Касс молчала.

– Предать и продать всех: мать, отца, любимого, подруг, друзей...

– Неужели то, что я спасла от мучений живое существо, – предательство?

– Тебя любили, тебе верили... – Зев гнул свою линию, не желая слышать попыток Касс объяснить себя. – Что заставило тебя это сделать? Ради чего? Чем тебя так привлекает мой братец?

– Ты считаешь, всем вам... и моей маме было бы легче, если бы Арс с Эньюэ продолжали бы сейчас мучить несчастного?

Говорить с Зевом было бесполезно: владыка все равно не умел и не желал слышать кого-либо, кроме себя.

– Молчать! – приказал он. – Арс, в отличие от тебя, не дошел еще до подлости.

– А мне кажется... – начала Касс, но Зев опять перебил ее:

– Меня не интересует, что тебе кажется. Нам необходимо было допросить эту вонючую лошадь.

– Уж не для того ли, чтобы узнать, где находится Рамтей? – желчно вставил Ноэл.

– Очень умно, – огрызнулся Зев. – Именно, как подобает свободному ученому. Все его ждут, ищут, надеются, а он тут лошадям лекции читает.

– Кстати, понятливая публика, – заметил Ноэл. – Случается, разбираются в проблемах гораздо легче, чем кое-кто из твоих родственников.

Зев проглотил намек, не распробовав. Ему необходимо было выкричать свое: – Я только спрашиваю: ради чего? Чего тебе не доставало? Чего ему? – Зев кивнул на Рамтея. – Братцу-то какого... не хватало? Что вам всем вдруг так позарез понадобилось?

Касс угрюмо молчала.

– Ради справедливости, – тихо вмешался Рамтей. – Она поняла, что такое справедливость.

По лицу Зева то красной, то белой волнами, медленно разливался гнев. Казалось, атланта номер один сейчас хватит удар.

– Добился справедливости? – взревел он. – Видал, что творится в городе? Этого добивался?

– Зев, успокойся, – внушительно сказал Ноэл. – Сейчас речь уже даже не о городе.

– Да? – грозно переспросил Зев. – Может, ты сообщишь мне, о чем?

– О гибели Атлантиды... Возможно, всей Геи... Если ты не прекратишь тянуть из одной ее чакры энергию для своего защитного поля...

– Чакры-шмакры, – отчетливо, даже со смаком, сказал Зев.

– Так называются точки тела, в которых происходят концентрированные энергетические завихрения. Потоки гравитационных, электромагнитных, звуковых и психических полей усиливаются, обостряются в этих точках, – размеренно начал объяснять Ноэл.

– Без тебя знаю, – нетерпеливо отозвался Зев. – Ты за кого меня принимаешь?

– Вот одна из таких чакр Геи и есть Эдем на Верхнем Олимпе, – невозмутимо сообщил свободный ученый. – Защитное поле расходует чересчур много энергии.

– Пусть он, – Зев кивнул на брата, – уберет своих, всех к Баалу, до последнего... А тогда и о защитном поле поговорим.

– Брат, – вырвалось у Рамтея.

– Мне сейчас Аид брат! – прервал его Зев. – Он командует ночными полетами. И Нептун брат. Командует дневными. – Зев глубоко, с присвистом вздохнул: – Больше нет у меня братьев.

На лице Рамтея выразилась мука. Если бы он сейчас мог повернуть назад стрелки часов...

– Думать надо было раньше, – пробурчал Зев. – Прежде, чем бороться за свою... справедливость.

Тихое сожаление брата помогло ему немного успокоиться. – Я не могу отключить защиту, когда мне со всех сторон угрожают эти твари.

– Что, если отпустить их? – предложил Рамтей. – Дать им остров, вывезти...

– К Баалу, к Баалу, и только к Баалу, – безапелляционно отрубил Зев. – Никаких альтернатив.

– Если поле просуществует еще несколько дней... – сказал Ноэл.

Он оглядел собеседников. – Всего лишь несколько дней, то сбудутся все мои предсказания: Атлантида, а, может, и вся Гея, погибнет...

На несколько минут все замолчали.

– Ты только из меня виноватого не делай! – Зев уже совсем было распалился опять, но, вовремя что-то про себя смекнув, немного сбавил тон: – Да за всю историю не случалось подобного.

Последнее замечание Ноэла явно смутило атланта номер один. – Чтобы защитное поле привело к гибели Геи...

– За историю это и может произойти только один раз, – усмехнулся Ноэл.

Касс посмотрела на братьев. Сейчас, когда Рамтей сник, утратив свою надменную уверенность, а Зева покинула неукротимая плотоядность, в соперниках проявились общие черты. Впервые бросилось в глаза, как похожи эти двое внешне.

– До сих пор защитное поле применялось только локальное, для защиты одного человека или небольшой группы людей, скажем, на охоте, – пустился в новые объяснения Ноэл. – И на короткий срок: не дольше нескольких часов. В этих случаях энергия берется не обязательно из одной чакры, и даже не обязательно из чакр, Гея успевает восполнять ее из Космоса.

Ноэл говорил ровно, со знанием дела, чувствовалось, что предмет этого разговора давно занимает ученого: – А защитное поле вокруг Верхнего Олимпа непрерывно и существует уже больше недели.

Ноэл обвел глазами собеседников: – К тому же, оно настолько мощно, что для его поддержки требуется громадное количество всех видов энергии, включая психическую. Я слышал, у вас там и Круг регулярно выплевывает в окружающий мир всякие гадости... Так вот. Гея не в состоянии непрерывно восстанавливать потери с той же скоростью, с которой они производятся. Получается дисбаланс: в одной точке энергетического поля планеты создается чудовищный отток необходимых для нормальной жизни сил. С другой стороны, в той же точке возникает огромное и слишком длительное усилие, противостоящее нормальной жизни. То есть, именно то напряжение, которое и может привести к катаклизму. Именно в этой конкретной точке. Нарушение психического равновесия провоцирует нарушение баланса электромагнитного и гравитационного. Могу предсказать: скоро начнутся землетрясения, наводнения...

Ноэл еще раз обвел всех глазами. Он уже воображал, что читает лекцию.

– Незадолго до... – ученый криво улыбнулся. – До мятежа мне пришлось поспорить с Кронотом... – Ноэл еще раз криво улыбнулся. – Который пытался доказать мне, что в Атлантиде, в принципе, все в порядке...

Ноэл горько покачал головой: – Я тогда, возможно, говорил слишком абстрактно: ведь еще ничего не было известно, да я и не прорицатель. Я только ученый... Но теперь точно знаю, о чем говорю.

Ученый вздохнул прежде, чем продолжать: – Когда-то люди пришли в этот мир материи и времени, обладая абсолютным знанием истины. Пришли, чтобы получить опыт. Тот самый опыт, что, присоединившись к знанию, превратит человека в Творца.

Ноэл вздохнул еще раз и с сомнением посмотрел на Зева. Казалось, он пытается определить, дорос ли тот до перевоплощения в Творца. – Но обо всем забыли. – В голосе ученого по-прежнему сквозила тихая горечь. – Об абсолютных истинах никто уже не вспоминает. Растеряли знание, перестали видеть цель. Застыли на месте, без движения вперед, без смысла. А тем немногим, кто хранит, не само знание – жалкие остатки, тем немногим, кто видит цель, помнит смысл, – той горсточке мыслителей не верят. Убийственно не верят.

– Ладно, хватит морочить голову, – проворчал Зев. – Начиная с того, что я при ней, – он снова показал подбородком на Касс. – Вообще говорить не желаю. Если надеетесь договориться – уберите эту... – Зев без стеснения уже просто указал на Касс пальцем. После этого он замолчал.

Девушка стеснённо посмотрела на Рамтея. По настороженному ответному взгляду она поняла: надо уходить. Рамтей проводил ее. Уже в дверях, он шепнул на прощание: – Я запретил им трогать твой дом. Там все должно быть цело. Еду и все необходимое пришлю сейчас же, следом за тобой.

Касс поблагодарила тоже почти беззучным шепотом.

Она поднялась в воздух, ничего не видя. Разочарование застилало глаза и билось в висках. Только бы доплестись домой, а там вымыться, уйти от тошнотворно засевшей в волосах вони, забыть о проклятой яме. И выспаться.

Со своей стоянки, едва успев приземлиться окончательно, Касс сразу увидела смутный, странно перемещавшийся свет в своем доме. Девушка догадалась: это мечется огонь в низком камине залы.

В доме кто-то был. Наверно, кто-то, чей собственный дом разгромили восставшие. Или незнакомые, скорее всего, агрессивные, пренебрегшие распоряжением Рамтея кентавры.

Касс, с трудом волоча отяжелевшие, будто ставшие гипсовыми, ноги, пошла к дверям.

– Если меня сейчас убьют... – промелькнуло в голове. – Никто не услышит. Не помешает, даже не узнает. И никакое приказание Рамтея не спасет. Была ученица оракула, милая маленькая женщина, смешно загребавшая ступнями внутрь – и вот уже лишь едва заметный отпечаток в ауре Геи. Слабый образ, призрак, легкий дымок. Дрожит, тает, растворяется в атмосфере, – и конец: вообще ничего. Дышала ли волшебным воздухом города Посейдониса Прекрасная Дева Касс? Существовал ли вообще на свете могущественный город Посейдонис? Правда ли, что когда-то на Гее, на пороге вечности утонула страна по имени Атлантида?

Девушка, замерев, стояла в трех шагах от собственного дома.

Чувство надвигавшегося ужаса душной волной накрыло ее с головой. "Глупости это все, сплошные эмоции. Долго я буду так стоять?"

Она страшилась сдвинуться с места. – Хорошо, если сразу убьют, а если не сразу? Если сначала изнасилуют? Смешно, кому я нужна, ямой же пахнет?

Касс осторожно принюхалась к себе, морщась от отвращения. Потом улыбнулась своему ребячеству, пытаясь хоть сколько-нибудь подбодрить самое себя: – А ты, оказывается, трусиха, Прекрасная Дева Касс!

Ее окатила новая волна страха: – А вдруг замучают, но не сразу до смерти? Вдруг долго будут мучить?

Прошло несколько минут. Она все еще колебалась войти.

О Творцы, как не стыдно! Девушка заставила себя сделать крохотный шаг, но сейчас же опять застыла в жутком ожидании. А вдруг в доме сатиры Баала? Вдруг это Зев приказал превратить меня в машину! Этот способен... И глазом не моргнет. В наказание за Горна...

Внезапно дверь стремительно распахнулась. Касс отпрянула, но тут же, просияв, всем своим существом рванулась вперед.

На пороге стоял Уэшеми. Чисто вымытая шея просматривалась из белоснежной свежей хламиды. На шее трепетала тонкая голубая жилка. Лицо поэта осветилось радостной мальчишеской улыбкой. Капризно изогнутая верхняя губа нелепо выдавалась вперед над нижней, придавая всему его облику по-детски упрямое выражение. В зеленых глазах мерцала загадочная смесь: ожидание, чуть-чуть смущение, немножко неловкость, немножко напряжение... Или это была только радость...

– Я ждал тебя, – сказал Уэшеми. – Ну, наконец.

Он протянул к ней руки.

Глава 16

В воздухе все еще висели мелко рассеянные искорки влаги. Они представлялись такими же злобными, каким обернулся этот серый холодный мир, мрачно поджидавший на выходе и не предвещавший ничего хорошего. И влагой-то называть вредные крупицы измороси как-то неловко... Ведь они даже не собираются в капельки, чтобы соскользнуть вниз. Только больно кусают, царапают, прокалывают кожу, особенно остро задевая нервы на щеках, а потом тут же исчезают, будто приснились.

Означать эта мокрая серость могла одно: осень все еще тянулась. Сколько же времени семью промучили в тюрьме? Верно говорят, дни на свободе бегут быстрее. Казалось, пора бы уже закончиться муторному безнадежному преддверию зимы...

Впрочем, та осень, возможно, и закончилась год назад. Или не год, а много веков назад? Кто знает, сколько времени прошло с того рокового дня? С той тайной субботы за столом, на котором мама не осмелилась зажечь свечи. Перед Инквизицией следовало дрожать гораздо сильней, чем перед Богом.

В наглухо закрытом от посторонних взглядов доме марранов в тот вечер не пахло ни сдобной халой, ни куриным бульоном, ни сладким вином... Все, что разрешили себе от субботы в этом доме, была свежая белая скатерть да быстрая, тихим шепотом, неразборчивая молитва матери. И чего оказалось достаточно, чтобы суббота стала последней для семьи.

Все же интересно, – подумала Сара: – Та осень, а если не та, то которая по счету? Или всё-таки уже зима? Во всяком случае, что не лето, не весна, – это определенно.

Когда молодая женщина, зажмурившись от показавшегося ей ярким несчастного, будто украденного у солнца света, кое-как выбралась на улицу, в лицо ей ударила холодная воздушная волна. Но снега не было. Значит, который бы это ни был год, настоящая зима, по-прежнему, как тогда, еще не начиналась.

Земля, сморщенная от сырости и озноба, похожая на недовольное старушечье лицо, чуть ли не ежилась от холода. Саре, как замерзшей этой земле, ужасно хотелось снега.

Измученные долгой тьмой глаза молодой женщины быстро привыкли к свету. Теперь она просто жаждала, чтобы стало светлее, чтобы небо побелело над головой от лихих снежинок. Кажется, никогда до сих пор она ничего не желала сильнее, чем, чтобы в это, последнее в ее жизни утро, хоть ненадолго выглянуло солнце или пошел снег. Насколько легче было бы ей перенести все, что предстояло, если бы снежинки легонько таяли на лице прохладными чистыми капельками...

Сара пошевелила разбитыми иссохшимися губами. Она осязаемо представила себе наслаждение влагой... И как слизывает не сладкие, не соленые, но именно тем и вкусные, невесомые прозрачные комочки, пьет чистую воду... Пьет, захлебываясь от удовольствия...

Что-то тяжелое плюхнулось на руки. Это монах, не глядя, бросил в телегу холодное тело пятилетней малышки. Бедная девочка умерла до казни, не выдержав первой же пытки. Сколько ни умоляла до сих пор мучителей Сара отдать хотя бы тельце ребенка, ей отвечали одно: "Скоро встретитесь в преисподней".

"Как замечательно, – прошептала себе Сара. – Моей крохотульке теперь не придется больше страдать от боли. И она у меня, наконец. Я могу погладить ее по лицу, могу поцеловать щечку, правда она такая ледяная... Могу потрогать вот эти милые мелкие кудряшки, а могу просто держать в своей руке эти родные пальчики с чуть заметной родинкой на мизинце, сколько хочу."

Ах, как восхищалась пять лет назад молодая мать именно этими крохотными пальчиками новорожденной."Поглядите на это изящество... И ведь все совершенно законченное, даром что малюсенькое... Нежные, как лепесточки... Как только природа могла создать такое чудо!"

В ответ сплошным потоком неслись сердитые окрики старой Хавы: "Хватит уже смотреть мне на ребенка! Еще, не приведи Господь, сглазишь, хоть сама себе фигу покажи, сумасшедшая! И никому не показывай дитя, столько дурных глаз вокруг, а она же моя красавица!" Возмущение при этих словах немедленно исчезало, губы вытягивались дудочкой, голос делался сладким: "Теп, теп, теп, моя золотая! Чтобы бабушка разрешила сглазить свою внучечку? Да ни за что! Ах, ты мое солнышко, ну вы мне скажите, только правду, вы видели где-нибудь еще такого красивого младенца? Это же чудо природы!"

Теперь они встретились все. Семью, наконец, соединили. Для того, чтобы на казнь повезти вместе, в одной телеге.

Только сейчас Сара впервые после ареста увидела отца. Что нужно проделать с человеком, чтобы превратить здорового средних лет весельчака в немощного старца? Понять бы еще, кому нужно... И зачем...

Наконец, вывели мать. О, не так уж легко далась им в ту злосчастную субботу красивая пышная еврейка, которая, поняв, что спасенья нет, пережила и отбросила свой страх. Она билась насмерть, отгораживая собой детей. А еще вопила на смеси испанского с ивритом, вымаливала у Бога страшные кары "паршивым гоям", насылала на испанские головы еврейские проклятья, от которых хочется не плакать, – скорее смеяться.

"Чтобы ваш Папа сгорел в своей собственной постели! Вместе со всеми вашими мамами, которые плодят таких выродков, как вы, и чума не раздирает их чрева!"

"Там твой Иоська-хулиган прежде чем тебя спасать, лежит пока в гробу кверху лицом. Так ты, чтоб тебя перекосило, хотя ты и без того уже достаточно косой да еще кривой вдобавок, ты возьми, его переверни, поцелуй в задницу и передай привет от бывшей католички Хавы из Толедо!"

"Ищите, холера вам в бок, ищите хорошенько, может, еще где-нибудь припрятана тысяча золотых! Тысяча казней египетских на всю вашу Испанию, пропади пропадом эта помойка, вместе с вами, вашими детьми и детьми ваших детей!"

Теперь из тюрьмы выползла безмолвная старуха. Тряся седой головой, она смотрела куда-то мимо, не узнавая ни детей, ни мужа. Громадные черные глаза, в которых раньше вместе с мудростью уживались сила, молодость, озорство, – погасли: в них не осталось даже ненависти: одно безумие.

Цепляясь за материнские юбки, рядом с ней ковыляли младшие братья.

Молодая женщина не могла видеть себя, но какие уж сомнения на этот счет? Вероятно, все, что проделали с ее родными, проделали и с ней, можно ли тут выглядеть иначе... К тому же, в первый момент встречи от нее отшатнулся младший брат ее мужа, до ареста тайно влюбленный в нее... Этот его первый порыв длился не больше секунды, но Сара заметила.

Юноша заплакал и потянулся к ней: он всю ночь простоял перед дверью тюрьмы, чтобы успеть проститься с любимой, когда ее повезут на казнь. Он тянулся к ней, а она еще сильнее палачей отталкивала его. Ведь не могла же она допустить, что живой и сильный парень, со своим терпким ароматом здоровой молодой плоти, обнимет ее истерзанное, пропитанное запахом крови и гнили наполовину уже убитое тело. В слезах молодого человека Сара видела свое отражение.

– Расскажешь ему, – шепотом приказала она. Его брат, а ее муж, по своим торговым делам ушел на Восток, буквально за неделю до несчастья.

Каждый ухаб на дороге отзывался стократной болью в истерзанных телах. Сара, старалась смягчить толчки, достававшиеся на долю девочки, вернее, того, что осталось от бедняжки в этом мире. Как могла, балансировала, придерживая руками свою отяжелевшую безжизненную ношу. Поцеловала еще раз мертвый, ставший будто чужим лобик. Со стороны могло показаться, женщина просто баюкала уснувшего на коленях ребенка.

Бросив взгляд на братишек, Сара осторожно, чтобы не причинить им излишней боли, погладила одну, черную, в мать, другую, рыжую, в отца, всклокоченные детские головы под яркими клоунскими колпаками.

Дурацкие высокие колпаки и нелепые желтые "бенвенуто" с громадным черным словом "ПРЕДАТЕЛЬ – ЕВРЕЙ" напялили на всех. Каждому в правую руку воткнули длинную свечу...

За телегой бежали испанские мальчишки. Конечно, испанские: можно не сомневаться, еврейские дети сейчас сидят по домам... Марраны молятся по-еврейски, чтобы никто не услышал, едва разжимая губы... Плачут беззвучно, бесслезно... Сидят, не имея права внешне проявить свой траур... Боятся даже выглянуть в окно, не то, чтобы выпустить детей на улицу...

Среди тех, кто бежал за телегой, Сара заметила погубившего их доносчика: черноглазого оборвыша с покрытыми пылью ногами.

Звали его Педро? Хуан? Хосе? Она не помнила, да и безразлично ей его имя. Безразлично, тот или другой. Разве не все они одинаковы, он и остальные его собратья? Вон, бегут за телегой, радуясь предстоящему зрелищу. Будь они прокляты... Или нет, что это с ней, разве понимают дети, что творится? В мире, где и взрослым-то разобраться нелегко... Впрочем, люди, хоть большие, хоть малые, тоже бывают разными. Не все же дети этого злосчастного города побежали сегодня смотреть на казнь...

А этот... Видно, отец его был мерзавец... И отец его отца был мерзавец... Интересно, заплатили хоть маленькому подлецу за донос... Или он совершил этот подвиг ради спасения своей сопливой жалкой душонки? Каким непостижимым образом мальчишка вообще разнюхал, что члены их семьи, новоиспеченные христиане, тайно празднуют шаббат?

– Слушай, Израиль, – теперь уже вслух, не скрываясь, твердил отец. – Я, Адонай – твой Бог, я один!

Отец был спокоен внешне, только рука мелко тряслась на жирной, особенно яркой на желтом фоне, черной букве "Е".

– Почему Он позволяет все, что делают с нами... – прошептала Сара.

– Не гневи Бога, нечестивая, – приказал отец. – Не нам судить Его. Особенно после того, что отреклись от Него. Отреклись от веры отцов, значит, сами виноваты.

– Что же нам оставалось делать?

– Терпеть.

– Но ведь мы по-настоящему не отрекались...

– Отреклись вслух, значит, отреклись.

Она замолчала.

– Да будет возвеличено и святимо великое Имя Его в мире, сотворенном по усмотрению Его, – отец начал читать Кадиш. Своей семье и сам себе.

– Да явит он царство свое при жизни вашей...

Братья заученно вторили ему. Судя по словам, выбрали Кадиш скорбящего.

– И в ваши дни и при жизни всего дома Исраэля.

По правилам, как могли, раскачивались, размахивая в такт скорбными свечами в тонких детских руках. – Без промедления и в скором времени.

Все происходило медленно, но произошло быстро. Долго читали какие-то списки, потом обвиняли в тайном еврействе, потом торжественно объявили приговор. Конечно, аутодафе. Будто, можно было ожидать чего другого...

Наконец, их привязали попарно, спинами друг к другу, а затем каждому по очереди стали пихать к губам крест.

Сара внезапно поняла: того, кто изображен распятым на этом кресте, она давным-давно знала. Любила. Не Бога – человека. Да, когда-то очень давно, в другой, забытой жизни, в которой оба они, казненный после на кресте и казнимая теперь во имя этого креста, звались по-другому. Он тогда сочинял баллады и песни, она любила его. Он любил ее.

Проходили эпохи, влюбленные появлялись в этом мире опять и опять. Почти всегда их пути пересекались во времени и пространстве. Двое встречались, любовь снова соединяла их. Отношения между ними не ограничивались только любовью между мужчиной и женщиной. Бывала эта связь душевной привязанностью, дружбой, родственными узами...

А однажды, в какой-то, тоже давней, тоже забытой жизни, он был ее сыном. Непослушным, своенравным еврейским юношей... Немного тщеславен... Немного сноб... Философ, поэт, бродяга... Знаток и почитатель вин... Любимец женщин...

Толпа поступила с ним по тому же вечному, четко отработанному сценарию, по которому всегда обращалась с любимцами: замучила и уничтожила, а после объявила Богом. Чтобы, уж по заведенному в мире порядку, вперед на тысячелетия слепо верить, славословить, поклоняться, заодно оправдывая муки других, благословляя на уничтожение всякого, кто думал вопреки, вообще мыслил, желал жить иначе, просто чем-то отличался от остальных.

Все это в мгновенье промелькнуло в голове молодой женщины. Она не помнила раньше всего того, что неожиданно вспомнила, поняла в свой смертный час. А стоило в этом хоть чуть-чуть разобраться, – и исчезла боязнь. И сама Сара, и все остальные приходили и уходили всегда. Оказывается, именно это и являлось их работой: рождаться, жить и умирать... Смерть перестала казаться страшной.

Приговоренная стиснула губы, чтобы случайно не поцеловать изображение, не прикоснуться к распятию. Она изо всех своих последних сил, скулами, щеками, подбородком отталкивала изображение: не поцеловать его, любимого, стало самой важной, самой значительной задачей в ее жизни. Обречённая не видела, но знала: и отец, и братья сделали то же.

К спине молодой матери привязали спинку ее мертвой малышки.

– Слава Адонаю, – подумала Сара. – Он дал нам проститься. И, значит, Бог любит меня, раз избавил моего ребенка от последних, может быть, самых страшных мук.

Да, Бог наверно ее любил. Едва лишь начали подниматься вверх первые струйки дыма, Сара потеряла ощущение боли.

– Да пребудет великий мир с небес и жизнь над нами и над всем Исраэлем...

Последнее, что доносилось до нее сквозь туманную горькую завесу, была молитва отца.

– Созидающий мир в высотах Своих, да сотворит Он мир для нас и для всего Исраэля.

Сжигаемый твердил Кадиш в полную силу голоса, будто старался молитвой заглушить боль. – И скажите: Амен.

Крест опять возник перед ее глазами. Он стал расти, а вместе с ним увеличивался в размерах тот, кто безжизненно висел на нем. Но вот голова казненного на кресте поднялась, зеленые глаза осмысленно посмотрели на Сару... Сострадание, брызнувшее из этих глаз, заново наполнило ее жизнью.

– Ответь мне: ты в самом деле Бог? – прошептала она.

– Ты больше не чувствуешь боли, – сказал он.

– Отвечай мне, казнимой твоим именем: правда ли, что ты – Бог?

– Я знаю, ты устала... Тебя слишком мучили...

– Почему ты уходишь от ответа? Если ты Бог, скажи, зачем тебе мои страдания? Если нет – тем более говори: за что я горю на этом костре?

Он вздохнул. Она поняла: ему хотелось плакать. Но он пересилил себя: – Оглянись.

Распятый облизнул губы. – Видишь ли, ведь они все те же: те, кто распял меня когда-то, и те, кто сжигает тебя сейчас, – все те же самые...

– Меня не интересуют они, – перебила она. – Но ты! Ты! Что за человек или... или Бог – ты?

– Я тот, кто любит тебя.

Он слабо, одними краешками губ, улыбнулся. – Я тот, кого любишь ты. Вот и все.

– Нет, не все! – запальчиво протестовала она. – Что это за любовь, которая жаждет крови? В третий раз спрашиваю: если ты Бог, почему разрешаешь все это? Зачем понадобились тебе невыносимые муки моего ребенка? Моего отца? Моей матери и братьев? Ты что, чувствуешь себя лучше, когда чужая боль не в силах сдержать перед тобой слёзы? Если ты хочешь, чтобы мы научились прощать, почему так долго и так страшно наказываешь сам? Чем провинилась перед тобой моя пятилетняя дочка? Даже, если бы мы были виноваты перед тобой... Даже, если одни мы... Даже, если бы мы были виноваты перед тобой, зачем тебе такие адские и такие бесконечные страдания моего народа? Сколько сотен лет полагается помнить ошибки? Принесла ли тебе облегчение месть моему неповинному ребенку? Если верить их книгам, ты проповедовал милосердие. Как можешь ты быть таким безжалостным? Как не стыдно тебе быть таким кровожадным? Какую науку может постичь ученик, если преподаёт сама жестокость?

– Ты опять меня не узнала, – выдохнул он. – Я еще могу понять, когда меня не узнает толпа... Сколько лет уже меня то распинают, то жгут... Разве это я наказываю? Зачем бы я выбирал каких-то одних? Тогда бы уж всех подряд... Я-то, дурак, всякий раз надеюсь, что люди изменились. Нет, никого не карал я, поверь! Какая месть, что ты! Я прихожу для того, чтобы помочь... Но снова нахожу все то же... Неужели не видишь: ведь это меня сжигают сейчас вместе с тобой. Мы всегда являемся в этот грубый мир вместе: и другом ты бывала мне, и матерью, и сестрой, и женой, и любимой. Так уж устроены мы. Одна аура. Единое целое, мы просто не можем существовать друг без друга, ты и я.

– Подожди, – пробормотала Сара. – Объясни, что за помощь получило от тебя моё дитя? Или я чего-то не допонимаю? Пытки и смерть? Хороша помощь, ничего не скажешь.

– Если хоть один из этой толпы заразится нашей болью, прочувствует ее на себе, впитает в себя, чтобы уже никогда не иметь ни желания, ни способности причинить боль другому, вот и помощь.

– Не слишком ли дорога цена?

– Если бы я мог выторговать другую!

– Выторговать! У кого? Выходит, правы проклятые инквизиторы? Значит, ты действительно сын Бога?

– Прости, я случайно применил это слово, "выторговать", я просто не нашел другого, ведь речь шла о цене... Ты хочешь знать, не сын ли я Бога? Ровно в той же степени, что и каждое существо на Земле. Я думаю, каждый из нас по-своему Бог. Каждый из нас по-своему дьявол. Каждый из нас по своему человек.

– Странно рассуждаешь ты. Неужели, вон тот изверг, которому издевательства над другими заменяют любовные ласки, он тоже, по-твоему, Бог?

– Пока еще нет. Но когда-нибудь станет. И все остальные тоже. Просто здесь никто, кроме меня, этого не знает.

– А если ты все знаешь... – Сара задохнулась от негодования и выпалила: – Как смеешь ты позволять пытки! Рабство! Надругательство власти над беззащитностью! Зависимость одного человека от другого! Начертание всей нашей истории одной лишь сплошной кровью!

– Но что же мне делать, когда они!...

Распятый повысил было голос в возмущении, но тут же опомнился. Осекшись, он вернулся к прежнему мягкому тону. – В тебе сейчас говорит пережитое зло, – он покачал головой. – Поверь, мне не нужны страдания, ни мои, ни твои. – он подумал ещё и решительно повторил: – Ничьи страдания мне не нужны. Совсем не этого я хотел. Я же сказал, я только хотел помочь им, ведь они так безнадежно отстали... Но они опять все переиначили по-своему. Они по-прежнему не ведают, что творят...

– Я не желаю говорить о них! Если каждый из них – Бог, тогда я отрекаюсь от всякой веры! А если Бог ты – тогда хорошенько оглянись вокруг: кого ты сотворил, Господи!

Зеленоглазый поник головой: – Да, я ошибся. Ошибся в том, что пытался нести идеи людям, ещё не готовым их принять. Революции всегда бессмысленны, нахрапом ничего не выходит. Ученики всегда перекручивают по-своему учение, коему служат. Преемники делят власть. Я страшно ошибся. Я так желал добра! Я так надеялся оставить след в истории!

– Не слишком ли дорого обходятся истории подобные следы! – воскликнула Сара. – Сколько же боли, несчастий и ужасов несёт в мир жажда добра! Неужели ты не знал об этом!

– Знал, – покачал головой зеленоглазый. – Ох, как знал! Но как же тогда?Просто пройти мимо чужого страдания? Как же тогда жить?

Он смотрел на Сару с надеждой, что она вот-вот найдёт ответ на этот вопрос.

– Да, – запальчиво сказала она. – Лучше пройди мимо. По крайней мере, не сделаешь хуже.

– А ты умеешь пройти мимо? – желчно поинтересовался зеленоглазый.

Настала очередь Сары поникнуть головой. Распятый передёрнул плечами и легко отнял от креста руки.

– Мы еще побеседуем обо всём этом, а пока... – он протянул руки к ней. – Не обвиняй меня в том, чего не могу изменить! Умоляю тебя, не надо больше ненависти: ее достаточно много в этом мире. Прошу тебя, не злись. Да, люди по-прежнему преисполнены зла. Но вспомни: разве никогда не видала ты от человека и добра? Взять хотя бы твою семью. Постарайся сейчас забыть зло, это будет лучше всего. Если помнить плохое, оно не уйдет никогда, так и станет держать за горло. Сумеешь ли ты пусть не понять – простить меня? Сумеешь ли ты, ты первая начать очищение от зла? Впрочем, сейчас не до разговоров. Освободиться, отдохнуть, – вот все, что нам надо сейчас... Пойдем со мной.

Только теперь она заметила: он давно оторвался от своего креста и парил перед ней в ожидании.

– Значит, я умерла, наконец?

– Подумай, разве ты чувствуешь себя мёртвой? Неужели смертью зовется лёгкость? Освобождение? Ты вольна парить, лететь, мчаться, куда угодно...

Да, он говорил правильно. Она легко выскользнула из связывавшей ее веревки, которая теперь потеряла свою силу над ней. Он взял её за руку, потянул за собой, от толпы, от костра. Вдвоем они оказались в тоннеле, длиннющем, бесконечном... Сара осмотрелась. Было чисто, светло, покойно. Не жарко, не холодно, а именно хорошо...