Текст книги "Катастрофа или последний треугольник в Атлантиде (СИ)"

Автор книги: Лилия Хайлис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Тотчас же, в сознании всплыло и возражение: человек должен отвечать за свои поступки. Поднимая мятеж, Рамтей обязан был предвидеть и кровь, и насилия, и разгромы. Но, с другой стороны, разве можно все предвидеть?

– Вот ты где! – раздался знакомый голос.

Касс вздрогнула от неожиданности. Возникшая из ниоткуда Фадита затараторила с высокой скоростью, на высоких тонах и с напором сплошных восклицательных знаков: – Что творится – кошмар! В городе – кошмар! Эрида – кошмар! Орф уперся, просто кошмар! И ни в какую!

– Что – ни в какую? – не поняла Касс.

Фадита никого, кроме себя, не слышала. Она стала изображать в лицах, как пыталась уговорить Орфа лететь вместе с ней к Зеву, как "подлец, когда только успел так напиться! И где!!!" на все ее доводы упрямо твердил одни и те же три слова: "А ну их..."

В конце концов, когда она стала давить слишком сильно, он изменил эти три слова на "А ну тебя..." Еще немного подумал, затем долго, сложно и замысловато объяснял, куда именно.

– И можешь ты это себе представить? Объявляет, что должен участвовать в событиях, поднимается и уходит, оставляет меня одну, исчезает, растворяется в этой темноте, негодяй! Представляешь!

После короткой паузы, которую Фадита выдержала, вероятно, ища поддержки, она стала рассказывать дальше. Как не стерпела и, плюнув на Орфа, полетела искать Эриду. У сестры выяснилось, что неприятности Прекраснейшей на возлюбленном не закончились.

Эрида развлекалась у себя дома с двумя кентаврами и поэтому не отвечала на вызовы.

– Кентавры? И только? – не выдержав, перебила Касс. В висках у нее сильно застучало: выходит, Уэшеми с Эридой не было.

– Два кентавра, ты считаешь, мало? – об Уэшеми Фадита, видно, позабыла, потому и не поняла последнего возгласа подруги. Упершийся в лицо Касс взгляд Прекраснейшей выражал уважение и веселый вопрос.

– Мало тебе?

Прошло какое-то время прежде, чем Фадита прекратила гипнотизировать Касс своими фиалковыми глазами. – Так о чем же я? Ну да...

Тут бедняжка взахлеб поведала финал истории об очевидном бешенстве сестры, иначе решила ли бы та остаться с кентаврами, а когда Фадита, пыталась усовестить безумную, в том смысле, что стыдно же, Эрида послала ее туда же, куда и Орф. Отвергнутая всеми близкими, одна-одинешенька, бедняжка прилетела сюда. – И теперь, после всех этих подлых предательств, – с патетикой воскликнула Фадита: – Зев мне сестра, семья и возлюбленный.

– Не вздумай только сообщить эти умозаключения Эре, – посоветовала Касс.

Взгляд Прекраснейшей сделался вдруг странно-пустым. Она передохнула и потребовала ответа: – Почему ты не дерешься?

– Успокойся, – сказала Касс.

– Я спокойна, – не задумываясь, ответила Фадита. – И иду драться, а вот почему ты в такое время сидишь тут? Как можешь ты прохлаждаться у фонтана? Когда все защищаются.

В подтверждение своим словам, Фадита размахивала лазером.

– Откуда у тебя ружье? – изумлённо спросила Касс: – Ведь ты же не любишь охоты. Зачем?

В это время во дворе появилась Эра. Фадита в тот самый момент размахнулась пошире и, не глядя, случайно влепила хозяйке дома рукояткой лазера по левой щеке.

Эра взвизгнула, поморщилась и отшатнулась.

– И ты туда же... Воевать? – с досадой сказала Эра. – Занималась бы любовью...

Фадита сначала смутилась и попробовала было извиниться, а потом посмотрела на свою случайную жертву и громко прыснула: лицо Эры, отчетливо, только немного карикатурно изобразило удивление оскорбленной невинности.

Выражение хозяйки дома мгновенно изменилось: теперь Эра всем своим видом проявляла снисхождение. Она молча посмотрела на Касс, как будто пыталась извиниться взглядом за слабоумие гостьи и, одновременно, призывала не судить глупенькую слишком строго.

– Я понимаю, это мятеж на тебя подействовал, – в заключение сказала Эра.

Хозяйка дома замолчала. Долго и озабоченно она смотрела куда-то, в видимую ее лишь глазу точку, не то пытаясь что-то вспомнить, не то переключаясь на другую тему. Затем, придав голосу легкую примесь рассеянности, сообщила: – Да, там накрыты столы... В любое время суток... – Эра кивком показала, в какой стороне. После этого повернулась к Касс и прибавила: – Пойдем, я покажу тебе вашу комнату. – Эра еще немножко подумала, прежде чем извинявшимся тоном произнесла: – Гостей теперь слишком много, вы уж с Лоном в одной комнате... Да ведь вы же все равно, так что...

– Я тоже здесь, не возражаешь? – скороговоркой выпалила Фадита.

– У меня, конечно, народу уйма... – выразительно ответствовала Эра. Во взгляде ее теперь сквозила насмешка. Хозяйка дома, не скрываясь, улыбнулась, правда, только уголком своего красивого рта: – Да ведь ты же сама видишь...

Все-таки Эра решила не обескураживать слишком уже достаточно обескураженную Прекраснейшую, поэтому в заключение перешла на всепрощающий тон: – Но для тебя, я, разумеется...

– Спасибо, миленькая, у вас ужасно весело...

Смотреть на объятия, осторожные, чтобы не испачкать друг друга губной помадой, лобызания Эры и Фадиты, было бы смешно... "Если бы не было так неприятно", – подумала Касс.

Эра показала ей их с Лоном комнату, повторив несколько раз: – Придется уж вам вместе... Народу-то здесь...

– Да не извиняйся ты, никто не возражает, даже, наоборот... – Фадита развязно подмигнула, сначала Касс, а потом хозяйке дома.

Эра кивнула. Наконец, они вместе с Фадитой удалились, обнимая друг дружку за талию. По дороге, жена Зева тихо переговаривалась с Прекраснейшей, ни дать, ни взять, влюбленная парочка.

Эльфы разложили её и Лона вещи, принесённые из аэробилей оставшимися во дворце Зева кентаврами. Но не успела девушка освоиться в новом жилье, как раздался победный стук в дверь. Не дождавшись приглашения, Фадита возникла на пороге с веселым запевом: – А кто это, кто это к нам стучит...

Прекраснейшая шумно ворвалась в комнату. Не нравилось Касс нарочитое возбуждение подруги, не предвещала искусственная веселость Фадиты ничего хорошего. Долго, опять же шумно красавица возилась на ложе, устраиваясь поудобнее. Потом движения ее слегка потеряли уверенность. Наконец, со смущенным видом Фадита произнесла насморочным голосом: – Все-таки, наверно, надо... Звякнуть, узнать, что он там... Не хотелось бы один на один, понимаешь...

Не допуская возражений, Фадита схватила удалённый переключатель. Касс досадливо отвернулась, но Прекраснейшая вдруг издала такой испуганный и одновременно изумленный возглас, что девушка обернулась к ней.

Фадита, от удивления вытаращив глаза, уставилась на экран виза, а там...

Орф действительно пребывал в весёлой компании рабов, в основном, кентавров, развалившихся у костра. По бестолковому выражению лица, по прилипшей к потному лбу пряди, сразу же стало понятно: поэт сильно навеселе. Новые друзья от него явно не отставали: болтали что-то пьяными голосами, с фамильярностью хлопали с обеих сторон по плечам. Увидев на мини-визе Орфа двух Прекрасных Дев, кентавры настороженно стихли, прислушиваясь.

Орф ухмыльнулся и громко объявил: – Свобода!

Подумал и прибавил: – Но вам этого не понять.

– Как ты думаешь, что с ним? – нервно поинтересовалась Фадита, обращаясь к Касс.

Орф картинно выставил вперед правую руку и с актерским пафосом произнес: – Знаете ли вы, что такое... – поэт закатил глаза, широко открыл и мечтательно закончил: – Равенство!

– Он с ума сошел, – с неожиданно ледяным спокойствием в голосе произнесла Фадита.

– А, не нравится, – произнес один из кентавров, тот, что был к Орфу ближе остальных.

– Ничего, доберемся и до этих красоток, – мрачно пообещал второй.

– Вот этой... – первый кентавр показал пальцем на Фадиту. – Я бы сам, собственноручно...

– Ну нет, – перебил второй. – Я занялся бы той...

Кончик грязного пальца уставился прямо в лицо Касс. Казалось, он вот-вот проткнет экран и с силой упрется ей в нос.

Кентавры осклабились, выражение их лиц стало возбужденно-бессмысленным, жесты – неприличными. Пьяно сквернословя, они во всех подробностях обсуждали, что именно предприняли бы, попадись Прекрасные Девы им в руки.

Касс словно окаменела. Она стояла перед экраном виза в каком-то странном полу-гипнотическом сне, слушала оскорбления. Молчала, не в силах ни шевельнуться, ни найти достойного ответа.

Фадита реагировала так же. Словно завороженная, она застыла и даже не пыталась отключиться.

Орф, сначала было, заулыбался, затем что-то сообразил. На лице его появилось выражение протеста. Наконец, певец похлопал одного из кентавров по плечу и сказал: – Однако...

– Чего? – грубо отозвался тот. Глаза его моментально налились пьяной злобой.

– А того, что она моя, – сообщил Орф. – Так что, убери копыта, приятель.

Оба кентавра вскочили на ноги. Касс поняла: сейчас произойдет что-то, чего ей наблюдать никак нельзя.

– А эта тоже твоя? – заржали две глотки с двух сторон, кивая на девушку.

Орф оглядел Касс долгим взором, очень похожим на тот, каким одарил её на приёме, повернул лицо обратно к кентавру и отрезал: – Уж не твоя ли.

Поэт как-то открыто-беззащитно сидел перед этой явно взбешённой компанией, пьяно пошатываясь. Он ещё не предчувствовал назревавшей опасности. Он весело улыбался.

Гогот компании смолк. Сотоварищи Орфа стали подниматься, трезвея на глазах. На лицах появилась угроза. Кулаки стали сжиматься, приготовляясь к драке.

Один из кентавров пока еще легко ткнул поэта кулачищем в грудь.

Орф от этого незаметного толчка чуть не упал, но, быстро восстановив равновесие, махнул кулаком по направлению к нападавшему.

Фадита взвизгнула. Обе девушки в один голос закричали: – Не надо, Орф!

Кентавр молча стоял перед по-прежнему улыбавшимся поэтом. На диком, сейчас гораздо более похожем на морду, лице мятежника играли желваки.

– Уступи, осел! – пронзительно завизжала Фадита. – Ты что, смерти ищешь? Ну его к Баалу, моя, твоя, что он с нами по визу...

– Ах, ослом дразнишь? А чем это тебе плохи ослы?

Кентавр постоял, играя желваками. – Мало они для вас грузов таскали? – он подумал еще немного. – К Баалу, говоришь? Это тебя к Баалу, зараза! В ослицы!

Кентавр перевел взгляд на Орфа и неожиданно потребовал: – А ну, извинись!

– Это за что же? – поинтересовался тот. Он всё ещё играл в какую-то странную игру.

– За все! – проржал кентавр. – За все мои страданья! На колени перед нами, тружениками! Сколько я для ваших проклятых дворцов камней перекидал! А ты еще надо мной издеваться? Это сейчас-то? А ну на колени!

– С разбегу! – медленно и нагло, глядя кентавру прямо в глаза, проговорил певец. – Больше ничего не желаешь, машина?

Фадита снова взвизгнула.

– Как ты сказал? – угрожающе переспросил тот.

– А вот так и сказал.

Орф мило улыбнулся. – Сказал, а не проржал, между прочим.

Ржание опять вырвалось из горла кентавра, едва он уловил насмешку: – Вот это твое равенство?

– Ах, да, – вспомнил Орф и рассудительно заявил: – Ну что ж... Равенство – это, конечно, хорошо... Но зарываться не стоит, ребята.

– Ну, а дружить... – вступил в разговор до сих пор молчавший другой кентавр. Словно все еще не веря услышанному, он кивнул в сторону девушек: – А дружить с ними тоже нельзя?

Орф развернулся на голос и еще раз улыбнулся: – А дружи-ка ты со своими... – поэт улыбнулся в третий раз и ласково произнес, отчетливо выговаривая каждую букву: – Кентаврихами.

Касс закрыла глаза. Фадита завопила, крик Прекраснейшей слился с ржанием и возмущенными возгласами в момент окружившей Орфа свалки.

Фадита уже не визжала. Прекраснейшая зашлась животным воплем, вскоре голос ее сорвался, превратившись в бессильный хрип.

Когда Касс открыла глаза, все было кончено.

Кентавры удовлетворенно сопели, оттирали руками потные лбы, успокаивались, оглаживали друг друга по лоснившимся бокам, стихали, расходились. А у догоравшего костра беспомощной грудой грязного окровавленного тряпья валялось то, что всего еще несколько минут назад было весело улыбавшимся поэтом и певцом Орфом.

Глава 12

Царь Агамемнон пригласил ее за свой стол. Он, похоже, считал, что оказывает этим своей невольнице великую честь. Победитель, видно, забыл о том, что она, сегодня его рабыня, ещё только вчера была царевной.

Кассандра не желала ни еды, ни вина. Агония ее города длилась в памяти девушки весь день, хотя, едва наступил рассвет, стало ясно: город перестал существовать. Несмотря на то, что сожженный берег давно исчез за горизонтом, гарь и копоть пожаров по-прежнему, как во время отплытия, застилали глаза, въедались в ноздри, обжигали кожу. На всем корабле не находилось места, где можно было бы укрыться от хлопьев золы, горького дыма и страшных воспоминаний.

Шум безумной последней борьбы, торжество победителей, отчаянье побежденных, плач женщин и дев, которых насиловали, вязали, волокли, вели, тащили в рабство, – все это звуковое безумие собралось вместе, нагромоздилось друг на друга, застряло в горле большим сухим комом. Этот ком не проглатывался и не рассасывался.

С той самой минуты, когда обманутые проклятыми хитрецами троянцы себе на горе втащили в город коварного деревянного зверя, великим Илионом владела гибель. Позор, горе, ужас и падение Трои лежали на сердце Кассандры ее собственным позором, горем и ужасом, ее собственным падением. Гибель всех родных, любимых ею людей, стала ее собственной гибелью, хотя царевна, единственная из царской семьи, осталась в живых. Агамемнон пожелал взять дочь Приама с собой.

В который раз перед глазами вещей девушки вставали сцены, от которых снова и снова леденело тело.

Вот врывается в последнюю, пока еще их комнату проклятый Неоптолем, весь, с головы до ног забрызганный кровью.

Опять и опять замахивается топором воинственный злодей, опять и опять падает замертво несчастный старец, отец, троянский царь Приам.

Вот беззвучно летит в пропасть выброшенный из окна младенец, сын брата Гектора, погибшего защитника Илиона.

"Оставьте коня! Не трогайте проклятую игрушку! Это смерть! Коварные эллины обманывают вас!"

Но разве слушали ее, разве хоть один раз в жизни, хоть один человек на свете, хоть кто-нибудь, когда-нибудь разве послушал ее? Поверил ей?

Послушал ее Парис, когда просила, заламывала руки, плакала, валялась в ногах у него сестра? Умоляла не ходить в Элладу, не тревожить царя Менелая, забыть о Прекрасной Елене.

Или, в тот солнечный день, когда вопила она, кричала, заходилась от горя страшных предчувствий, – а Парис и Елена, влюбленные, гордые, с торжеством шли с корабля во дворец под радостные приветствия охваченной ликованием толпы?

"Прекраснейшую женщину мира в прекраснейший город!"

"Пусть знают греки могущество троянцев: сегодня мы овладели царицей Спарты, завтра овладеем миром!"

"К длинному носу Менелая подходят рога, которые наш Парис вырастил у него на лбу!"

И так далее... Ах, сколько упражнений в красноречии и остроумии, сколько надежд...

Где теперь Парис? Покинутая им нимфа Юнона дождалась, наконец, возвращения своего возлюбленного... Получила его мертвое тело.

А когда просила царевна Елену вмешаться, оставить Париса, успокоить Менелая, сделать хоть что-нибудь, пожертвовать хоть чем-то для людей, которые любили, обожали, боготворили ее? Даже взглядом не удостоила Кассандру "прекраснейшая женщина мира".

Накануне ужасной ночи, когда конь уже находился в стенах обреченного города, а грекам до победы оставалось только дождаться наступления темноты, троянская царевна бежала в храм Аполлона.

Кассандра никогда не знала, ни откуда появлялся Аполлон, ни куда исчезал. Для того, чтобы вызвать его, ей было достаточно приложить руку к губам статуи. В ответ на поцелуй мраморного Бога происходило следующее.

В первом случае, и так выходило чаще всего, статуя Бога плавно отъезжала вправо. Затем внешняя стена за статуей гармошкой отодвигалась влево. В результате открывалось огромное зеркало. Изнутри оно вспыхивало странным неестественным огнем, при этом оставаясь холодным на ощупь.

Кассандра знала, что огонь, освещавший зеркало изнутри, не греет, потому что однажды подскочила и украдкой потрогала. Почти неуловимое движение, которое, скорее всего, осталось бы незамеченным для человека, вызвало гомерический хохот Бога.

Аполлон появлялся тотчас же после вспышки. Всегда по ту сторону зеркала. Бога можно было видеть, слышать, но нельзя было потрогать, нельзя было почувствовать его запах или тепло. Будто не живое существо находилось перед царевной, – лишь оживало его изображение.

А иногда, правда, это случалось гораздо реже, Аполлон слетал к ней с неба на своей золотой колеснице. Тогда с нечеловеческим стоном раздвигался сначала купол храма, чтобы впустить Бога.

В этот, последний раз, Кассандре не пришлось вызывать Аполлона: он сам уже поджидал ее. Посреди храма, под настежь раскрытым куполом стояла золотая колесница. Покровитель поэтов и оракулов нетерпеливыми шагами измерял расстояния между разными предметами в храме.

Когда вошла Кассандра, Аполлон подбежал к ней, словно был простым смертным, взял ее руки в свои, выдохнул очень по-человечески: – Ну, наконец-то.

Вещунья удивилась: подобного жеста она никак не могла предугадать, Бог обыкновенно бывал суров.

– Ты ждал меня?

– Кого же мне еще ждать? – он криво усмехнулся: – Теперь ты видишь, каково это, когда ты к ним всей душой, а тебя отвергают?

– Пощади, Аполлон! – начала Кассандра заготовленную молитву: – Неужели ничего невозможно исправить? Прости меня, ведь я только слабая девушка.

– Ты гораздо сильнее, чем думаешь, царевна. – Аполлон отстранился, сообразив, о чем она пришла просить его...

А он-то надеялся! Впрочем, на что ему было надеяться? На ее благодарность? Или на беспомощность?

– Пощади Трою, Аполлон... Защити мой город, спаси его жителей!

– Я сделал все, что мог, для твоего города.

Бог с досадой отвернул от нее голову. Он угадал правильно: девушка просила не за себя, всего лишь за Илион.

– Что же касается жителей... Скажи, Кассандра, почему ты просишь за троянцев?

– Почему я прошу... Я не понимаю тебя, Аполлон.

– Тебе жаль их? Страшно за них?

Царевна тревожно молчала, пытаясь угадать, к чему он клонит.

– Но разве не покоряли твои соплеменники других народов? Не сжигали чужих городов? Не брали рабов в плен? Не уводили в неволю чьих-то жен и дочерей? Сегодня подошла очередь их самих, только и всего...

– Но ведь ты же защищал нас все это время...

Аполлон глубоко вздохнул, повернул голову к ней и стал пытливо, с надеждой всматриваться в лицо девушки: – Я защищал не Трою, дорогая. Что мне Троя! Что мне все города смертных! Я защищал тебя. Я желал избавить тебя от того, что ждет царевну побежденного города... Мы проиграли. Да и невозможно изменить предопределенное: сегодня пришла очередь Илиона... Приходится соблюдать правила... Раз уж люди сочинили эти игры с основным правилом: сегодня один народ, завтра – другой...

– Скажи уж проще: Зевс желал нашей гибели, а ты не можешь пойти против Зевса! – запальчиво возражала Кассандра.

– Что ж, это, конечно, тоже. – согласился Аполлон. – С какой стати мне идти против Зева? Что я ему, родственник, что ли? Рамтей-Прометей?

Здесь Кассандра не поняла ровно ничего, поэтому промолчала, разлядывая собеседника во все глаза.

Тот тоже внушительно помолчал, но долгого молчания выдержать не смог, потому сразу же прибавил: – Если это утешит тебя, могу предсказать: придет год, день, час, – и потомки троянцев вернут все эллинам сполна.

– Нет, меня не утешит это, Аполлон. Мне и эллинов жаль. И вообще, жаль мне людей.

– Подумай над своими речами, Кассандра. Это тех самых людей, от которых ты только и видела, что недоверие, насмешки или, в лучшем случае, снисходительное равнодушие? Это их тебе жаль, несчастная? Но ведь ты еще не все получила от них! Ты еще узнаешь их ненависть, они еще обвинят тебя в своем поражении... Непременно найдется тот, кто скажет: "Эта ведьма накликала беду, навлекла наказание богов, напророчила несчастье, и оно случилось..." Тому, кто ткнет в тебя пальцем, они легко поверят, Кассандра. Не тебе: тому, кто опорочит тебя.

– Но ведь это ты, ты сам проклял меня, Аполлон! Ведь твоих рук это дело, из-за тебя люди не верят мне, разве я не права? Или ты позабыл свои угрозы?

Он расхохотался. Мурашки побежали по ее телу от этого божьего хохота.

– И ты, ты, моя ученица, веришь во всю эту ерунду! Нет силы, которая могла бы заставить всех разом верить или не верить, любить или ненавидеть, жалеть или насмехаться! Ты сама – свое проклятье, царевна! Ты сама – свои угрозы и беды!

Кассандра удивленно посмотрела ему в глаза. У нее возникло странное чувство, что он – обыкновенный человек. "Неужели, не Бог?"

Внезапная мысль показалась девушке еще коварнее чудовищного коня, и царевна мигом прогнала эту мысль.

– Конечно, – продолжал Аполлон, в его голосе ясно звучала горечь. – Я не отказываюсь, я обучил тебя ясновиденью. Да, я угрожал наказанием... Даже у Богов бывают минуты слабости... Но я не делал этого, не в моих силах такое, поверь!

Он умоляюще посмотрел ей в глаза, в свою очередь.

– А мое проклятье? Ведь они никогда! Слышишь? – она повторила это слово "Никогда" по слогам. – Ни-ког-да не верили мне. Именно так, как ты предсказывал. Смеялись надо мной, время от времени жалели, но не верили. Они никогда не верили мне!

Кассандра вспомнила последние годы. Слезы обиды брызнули из ее глаз.

– Я сделал тебя оракулом. Все остальное – ты сама. И даже не тогда ты навлекла на себя кару, когда приняла мой дар, гораздо раньше. Твое несчастье – это ум, проницательность, доброта, твоя жалость, твое, как ни странно, сострадание к людям. Я лишь немного прибавил к тому, чтобы ты выделялась на общем фоне, а отличие от других – это и есть то единственное проклятье, которое висит на тебе, царевна.

Кассандра покачала головой: – Твои слова одновременно лестны мне и обидны, Аполлон.

– Я не могу говорить иначе. Таковы люди. Человек способен простить другому причиненное ему зло, но добра не прощает. Любой снисходительно отнесётся к чужим недостаткам, но превосходство над собой...

Аполлон опять расхохотался, и Кассандра почувствовала в груди костлявую ледяную руку, сжавшую изнутри горло и заморозившую душу.

– Чужое превосходство не может вызывать ничего, кроме ненависти, царевна. Это главное свойство людей. Они могут простить уродство, но жестоко наказывают совершенство.

– Погоди, – громко сказала Кассандра. Она нашла возражение и обрадовалась этой находке. – Вот ты и ошибся, великий Бог!

– В чем же ты усмотрела ошибку?

– Елена – само совершенство, а люди обожают ее.

– Это ты ошибаешься, Кассандра.

– Нет, я помню: вся Троя бесновалась от восторга, когда Парис вел Елену во дворец. И этот восторг был искренним: народ боготворил и Елену, и Париса, хотя оба от других отличаются: Елена – красотой, Парис – красотой, да еще и удачливостью. Они бы должны и Париса ненавидеть, если по-твоему...

– Удачливость Париса – это всего-навсего его заносчивость, завистливость и наглость. Разницы между ним и остальными в нем не вижу. Что же касается Елены...

Аполлон усмехнулся: – Если бы Елена отвергла Париса, они бы возненавидели ее с тем же пылом, с которым полюбили. Но обманув и обокрав мужа, сбежав с любовником, бросив детей на произвол судьбы, – О! Всем этим она открыла им свою настоящую красоту!

Бог задохнулся от гнева. Ярость кипела, клокотала в его груди и горле. Аполлону даже пришлось сделать несколько глубоких вздохов прежде, чем продолжать: – Подлость приблизила Елену к толпе, коварство вызвало сочувствие, неверность привела в восхищение! Да, её ненавидели бы за совершенство, но по поступкам поняли, что совершенства на самом деле нет, то есть, нет никакого отличия от них же самих... Вот причина их любви к Елене. Вот почему они обожают ее. Она – часть их. Родная, своя.

– Это очень неприятно, даже больно слышать то, что ты говоришь, – прошептала Кассандра.

– Я еще не все сказал. – Аполлон усмехнулся опять, и снова горечь просквозила в его голосе.

– Тебе предстоит еще увидеть: тот самый Менелай, с которым Елена поступила... – в голосе Бога прозвучала жестокая ирония. Он задумался, подбирая нужное слово: – Я бы сказал, "бесчеловечно", но ведь это и есть именно по-человечески... Тот самый Менелай... Он сегодня ночью погубит из-за этой женщины целый город... А совершив это, не дожидаясь утра, поведет виновницу к себе на корабль. Ты увидишь, любовью к Елене будет светиться его лицо, ты увидишь гордость на лицах его товарищей... А троянцы, ведь на них обрушилось из-за Елены столько бед... Ты думаешь, ее когда-нибудь назовут причиной трагедии? Как бы не так, уверяю тебя, скорее тебя сделают виновной, чем Елену, ведь она такой же человек, как все они.

– Нет, нет, – шептала Кассандра. – Ты видишь только плохое в нас, Аполлон. Разве нет у людей достоинств? Неужто на одни только подлости способны мы, смертные? Неужто ничего, кроме убийственной безнадежности и глупости не найти в нас? Ничего, совсем-совсем ничего хорошего?

– Если искать, то и в диком звере можно найти хорошее... Но не в том дело. Оставим это. Не волнуют меня проблемы и достоинства людей. Только твоя судьба беспокоит меня, Кассандра. Не говори "мы", говоря о смертных. У тебя нет ничего общего с ними. Ты считаешь мои речи одновременно лестными и обидными – уверяю тебя: ты ошиблась, царевна. Нет лести в моих словах. Не в обиду должна ты принимать их. Люди – одно, царевна Кассандра – другое. Бессмертие – выбор, который ты должна сделать, наконец. Тысячелетия я любил тебя...

– Тысячелетия? Да мне и тридцати-то нет.

– Ты опять ошибаешься, любимая.

Он говорил нежно, но желчь не покидала его голос.

– Бесконечное количество раз мы встречались с тобой на этом свете. Ты приходила, и я всегда узнавал тебя. Ты уходила, а я оставался и ждал. Когда-то давно, вечность назад, ты спросила меня, как я тебя люблю. Я ответил шуткой, но я уже тогда любил тебя, Касс. И сейчас. И не переставал никогда.

– Мне стало слишком сложно понимать тебя, – прошептала девушка. Она даже не заметила, что Аполлон назвал ее не Кассандрой, а Касс.

– Знаю. Никто и не требует сейчас, чтобы ты понимала. Только прошу: поверь мне, согласись, и я сделаю тебя бессмертной богиней... И кончатся твои неприятности. Одно короткое "Да" – и ты с нами, на Олимпе. Это, правда, не тот Олимп, да и Парнас не тот... – Аполлон тоскливо вздохнул. О чем говорит он, стало еще непонятней. – Зато ни забот, ни ужасов, ни страха, ни болезней, ни насилия тебе не придется испытывать в жизни. Не насмешки и издевательства – поклонение и молитвы будешь получать впредь.

– Раз уж ты все знаешь, Аполлон, скажи: для чего мне поклонение? Зачем нужны мне чьи-то молитвы?

– Любому это нужно, Касс, не прикидывайся глупой. Любой жаждет чувствовать себя великим.

– Я не прикидываюсь. Я действительно не понимаю. Для чего чувствовать себя великим? Уверен ли ты, что это нужно каждому?

– Без сомнения. Представь себя бессмертной богиней: в твою честь возносятся храмы, слагаются песни, легенды...

– Разве может это сделать меня счастливой?

– Это делает счастливыми всех нас.

– Ты хитришь сам с собой, Аполлон. Не вижу я счастья в твоих глазах.

– Твоя любовь – единственное, чего мне не хватает для счастья.

В голосе его с силой взметнулась надежда: – Скажи: "Да", Касс, скажи – и все плохое позади.

– О Аполлон! Ведь ты Бог! Будь же великодушным, Аполлон!

– Ну, конечно, Боги обязаны проявлять снисходительность и великодушие, считают люди... Обязаны, должны, только по той простой причине, что они – Боги. Но позвольте, а что же в обмен? Немного великодушия к Богу? Приходит ли тебе в голову, человек, хоть иногда, случайно, насчет снисходительности к тому, кто не ниже, а выше тебя?

Кассандра молчала.

Аполлон вздохнул и взволнованно продолжал: – Разумеется, легко и просто быть великодушным к слабому, а к сильному? Уверяю тебя: великодушие и снисходительность к сильному могут оказаться гораздо нужнее, значимее, ценнее. Попробуй сама стать великодушной, Кассандра: не к человеку – к Богу!

– Прости меня, Аполлон, – упавшим голосом сказала Кассандра. – Я не могу солгать. Особенно в этом я не могу солгать тебе.

Она рухнула на колени и заломила руки: – Хочешь – возьми меня, хочешь – убей! Я сама не знаю, в чем причина. Но знаю твердо. Прости меня, Аполлон! Прости: я всего лишь смертная. Прости: я не люблю тебя.

Бог, отшатнувшись от девушки, бегом устремился к колеснице.

Но горячий короткий бред Кассандры потому и был бредом, что проговаривался бессознательно, без участия разума, на одних чувствах. Едва лишь царевна поставила точку, она отчетливо поняла смысл тех слов, которые минуту назад, очевидно, сами по себе произнесли ее побелевшие непослушные губы. А поняв, схватилась за голову, опять заломила руки и стала, громко плача, молиться ему, просить прощения и пощады. Но было поздно: Бог перестал разговаривать с ней. Даже слышать не мог ее больше за шумом колесницы, которая затарахтела слишком громко, как всегда, перед взлетом.

И все. Кончено.

Видения последних часов, проведенных в родном городе, до конца ее дней не покинут ее.

Вот охрипшая от воплей, без голоса, без слез, царевна молится, уже в храме Афины Паллады, умоляет богиню защитить ее город, пощадить, защитить ее.

Вот в храм врывается мерзавец, пропахший своим и конским потом, косматый дикарь Оилид, и отрывает от кумира богини руки Кассандры, оттаскивает, насилует бесчувственную, здесь же в храме, чуть ли не на обломках разбившейся статуи.

А вот и Елена. Бледная от страха Елена. Прекрасная Елена, не успевшая оплакать Париса. Идет, идет, идет к кораблю... С ней Менелай, из-за которого, собственно, все и вышло: страшная война, гибель города, смерть стольких людей. Царь ведет за руку неверную жену и смотрит на нее с любовью. Забыв, простив красавице предательство, обман, воровство.

Все, как предсказал Аполлон.

– Я знаю, тебе пришлось пережить страшную ночь, – примирительно начал Агамемнон. – Эта подлая собака, Оилид, еще получит свое...

Кассандра вздрогнула. Причем тут Оилид... Да, злодей, да, мерзавец, но разве он главный виновник? Он только воспользовался теми обстоятельствами, которые удачно сложились для него... Для эллинов...

– Хотя, как мужчина, я могу понять его страсть к тебе, – вкрадчиво продолжал царь.

Кассандра мрачно взглянула на него. Он-то чем отличается от Оилида? Тем, что еще не изнасиловал ее? Он, пожалуй, не способен понять всю степень ее отвращения к нему. Да и плевать хозяину на то, что противен своей невольнице. Противен весь, от голоса до запаха, этот греческий царек.

Она, вещая царевна Кассандра, уже видела Агамемнона. Когда там же, в храме, он отнял ее у мучителя, отнял не потому, чтобы спасти – отнюдь: захотел иметь сам. Что ж, все верно: добыча принадлежит царю. Отнимал же он у своих воинов награбленные ими ценности. Видела вещунья и жадность, и похоть, и спесь в желтых глазах царя.