Текст книги "Судьбе наперекор"

Автор книги: Лилия Лукина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

– Пан,– спросила я, выйдя из кабинета.– Кто раскололся?

– А какая тебе разница? – хмыкнул он.– Иди работай... Директриса!

Следующие дни были заняты очень приятными хлопотами по обживанию в находящемся недалеко от офиса Матвея, свежеотремонтированном домике, распределением обязанностей между сотрудниками, знакомством их между собой и стиранием неизбежных в таких случаях внезапно возникающих антипатий и противоречий, настройкой компьютеров и всеми другими вещами, связанными с организацией новой фирмы, будь она и детективным агентством. С тех пор, как я официально стала работать на Матвея, охрану с меня сняли, оставив только Сергея и Вячеслава, которые еще в первый день вытащили меня на улицу, чтобы показать выделенный им новенький огромный джип «Мицубиси», вокруг которого они ходили, как дети вокруг новогодней елки, только что не хороводом.

Приехавший к выходным папа повез нас всех посмотреть на новый дом, но я никак не могла себе представить, как я буду здесь жить,– ходила и смотрела, словно на экскурсии. Зато полный энтузиазма папа гордо водил нас и объяснял, что где будет – самая большая и солнечная комната на втором этаже предназначалась, конечно же, для внука. Присутствовавший тут же Михаил отозвал меня в сторону:

– Лена, ты с заводом окончательно разобралась?

– Да, а что?

– Постарайся держаться от него подальше и от Наумова особенно,– и тихонько на ухо пояснил: – Твердых доказательств нет, но есть очень серьезное подозрение, что эти так называемые «турки» с наркотиками связаны. Причем, по крупному. Поняла?

– Спасибо, Миша,—сказала я, подумав: «Так вот она – вторая сторона медали, вот чем решил заняться Гадюка!», и спросила: – А сам-то ты что собираешься делать?

– К Никитину в Питер поеду – я же теперь со ссудой смогу расплатиться. Конечно, тех денег, на которые я рассчитывал, мне твой отец не дал, но... Мама с папой обещали добавить, да и тесть с тещей тоже. А в Питере Борис на первых порах с жильем поможет. Так что после Нового Года я съезжаю. Захочешь прийти попрощаться – милости просим,– и он отошел к папе, чтобы что-то ему объяснить.

– Ох, и замаешься ты, Зинаида, все это убирать,– горестно вздохнула баба Варя.

– А вот ты ей, Варвара, и поможешь,– заявил папа.– Здесь всем место найдется, даже коту, хоть он меня и не любит.

А Васька, действительно, совершенно не переносил папу, боялся его до ужаса и при одном его виде старался куда-нибудь забиться.

А в понедельник в мой – ого! уже мой! – офис приехал Панфилов и привез с собой Крысу, то есть Олега Александровича Кошечкина, человека очень непростой судьбы, блестящего аналитика, не только знавшего все и обо всех в нашем городе, а, может, и области, но и извлекавшего из своих знаний весьма и весьма неплохие доходы.

– Представлять вас друг другу не надо, уже знакомы,– сказал, посмеиваясь, Пан.– Так что, если тебе, Елена, какая-нибудь информация для работы потребуется, то обращайся к Олегу напрямую. Вы теперь в одной команде, матвеевской! – и уехал.

Некоторое время мы посидели молча, причем я – довольно растерянно, а вот Кошечкин – приветливо улыбаясь, словно демонстрируя готовность немедленно выложить передо мной все известные ему секреты. Наконец, я не выдержала:

– Знаете, Олег Александрович, я, в общем-то, предполагала, что вы с Павлом Андреевичем как-то связаны, но вот чтобы настолько близко!

– Да, вы правы, довольно близко,– охотно подтвердил он.—Дело в том, что прадед мой, Семен Александрович, у графов Матвеевых в «Сосенках» дворецким был. Он единственный, кто в 17-м году их не бросил, а до самого конца, до самого их отъезда с ними оставался. Вот и получается, что я у Павла Андреевича самый старый служащий. Ну, теперь вы все знаете,– он поднялся.– Так что обращайтесь в любое время и по любым вопросам,– и тоже ушел.

Как интересно складывается жизнь, подумала я – это надо же, через поколения пронести верность своим господам. Хотя вот и Котлов Александр Иванович говорил, что он на заводе самый старый работник. У него ведь и отец, и дед там работали и тоже, наверное, хранили верность своим хозяевам. Стоп! – остановила я себя, так вот кто мне сможет лучше, чем любой архив, о Лорингах рассказать, ведь он, наверняка, слышал от своих родственников об этой семье такое, чего ни в одном документе не найти. Надо будет обязательно к нему съездить – вдруг он знает, почему Лоринг так стремится себе завод вернуть.

Утром, когда я собиралась уходить, мама осторожно сказала:

– Леночка, я наверху в шкафу пакет нашла, там шампанское, записка и фотографии... Ты не сердись, пожалуйста, я же не знала, что там, когда открывала... Просто я хотела твои летние вещи убрать, чтобы не мешали...

Ох, права была Юлия, выкинуть надо было все это. Хотя... Все равно баба Варя маме все уже рассказала.

– Не надо, мама, не оправдывайся. Все нормально. Так, что ты хотела спросить?

– Леночка, это Владислав, папа Игорька, да?

– Да, мама. Это отец Игоря,– против своей воли я чувствовала, что начинаю злиться.– Что дальше?

– Ничего, доченька, ничего,– вздохнув, сказала она.– Просто понравился он мне: красивый человек и видно, что добрый.

Чтобы не сорваться на маму – она-то чем виновата? – я быстренько выскочила из дома, даже не попрощавшись – хорошо, что с вечера положила в сумку связанные с Лорингами записи, а то пришлось бы откладывать поездку. В результате такой моей взвинченности день прошел кувырком и на судоремонтный завод к Котлову я выбралась только ближе к вечеру.

– Здравствуйте, Леночка,– грустно приветствовал он меня и показал на разложенные на стульях и столах бумаги.– Вот, разбираю. Готовлюсь на всякий случай – Николай Сергеевич ведь завтра в права наследования вступает.

– Да бросьте вы это дело, Александр Иванович. Ус-пеется еще,– улыбнулась я старику.– А я ведь к вам с интересным разговором приехала. Налейте-ка мне вашего чаю со смородиновыми листьями, если остался, и давайте «поговорим о старине».

– Что же вас так заинтересовало, Леночка, «в делах давно минувших дней», а? – улыбнулся он.

– Лоринги, Александр Иванович. Ведь вам наверняка и дедушка, и отец много чего о них рассказывали.

– А зачем это вам, Леночка? – спросил он, мгновенно преобразившись из милого старичка в очень серьезного и отнюдь не добродушного пожилого мужчину, совершенно не настроенного делиться своими воспоминаниями без веских к тому оснований.– Почему у вас возник такой интерес к этой семье?

– Потому, Александр Иванович, что за компанией «Доверие» и всеми смертями,– Ну, зачем старику знать лишнее? – стоит Готтфрид фон Лоринг. Это ему нужен завод. Сейчас он живет в Колумбии, в Картахене, и владеет экспортно-импортной фирмой «HFL»,– и в ответ на его недоуменный взгляд объяснила: – Это расшифровывается, как Гуго фон Лоринг – его отца, основавшего эту фирму, так звали.

Котлов немного помолчал и, видимо, что-то для себя решив, сказал:

– Леночка, если вы располагаете временем, то я приглашаю вас к себе в гости. Разносолов не обещаю, но чай у меня неплохой. Не возражаете?

Я, естественно не возражала.

В одноэтажном добротном кирпичном особнячке, стоявшем в одном из сбегавших к Волге переулков прямо рядом с заводом, все дышало стариной: дубовая мебель, даже не тронутая жучком, потертая бархатная обивка на массивных и тяжелых креслах, картины, подсвечники, посуда – все это пришло по крайней мере из середины девятнадцатого века.

– Проходите, Леночка,– пригласил Котлов и помог мне снять дубленку.– Сейчас моя жена нам поужинать соберет и чайку заварит. А я вам пока одну вещь покажу.

Я прошла вслед за ним в заставленную книжными шкафами комнату, вероятно, что-то вроде кабинета, где он, слегка поклонившись большому, висящему на стене портрету, торжественно сказал:

– Это барон Генрих фон Лоринг, последний владелец судоремонтного завода. Мой отец спас этот портрет, когда его из заводоуправления выбросили и сжечь хотели.

Изображенный на портрете мужчина лет тридцати пяти был очень симпатичным, если не сказать красивым человеком: светлые коротко подстриженные волосы, бакенбарды и усы, составляющие единое целое с небольшой аккуратной бородкой, но главное – это были, как будто освещавшие лицо, ясные серые глаза. На среднем пальце его опиравшейся на трость правой руки был четко выписан художником массивный золотой перстень с баронской короной.

– Подождите, Александр Иванович,– сказала я, достав из сумки полученную в свое время от Пана справку, и показала на фотографии колумбийских Лорингов.– А это тогда кто?

Он мельком глянул на бумагу в моих руках и невесело усмехнулся.

– А это, Леночка, очень долгая и довольно грустная история. Вы уверены, что все еще хотите ее выслушать?

– Теперь больше, чем когда либо,– твердо ответила я.

Немного попозже, после ужина, стараясь поудобнее устроиться в большом старинном кресле, я наблюдала, как Александр Иванович бережно достал из шкафа потемневшую от времени серебряную шкатулку, поставил ее на стол рядом с зажженной лампой, потушил верхний свет, присел к столу и довольно долго смотрел в темноту за окном. А потом, словно очнувшись от каких-то своих то ли мыслей, то ли сомнений, задумчиво произнес:

– Лоринги...

И слова за словом передо мной начала разворачиваться непростая история этой семьи. Многое я уже знала, благодаря работе в архиве, и теперь рассказ о тех чувствах, которые испытывали эти люди, о страстях, бушевавших в этой семье, ложился на официальную хронику, как вышивка на канву.

Барон Гуго фон Лоринг с женой Анной и детьми появился в Баратовской губернии в конце восемнадцатого века, когда в Заволжье уже были первые поселки немцев-колонистов. Промотавший свое немалое состояние, а потом и приданное жены в веселых кварталах Гамбурга и за карточным столом он приехал сюда в надежде, что его титул и солидная родословная сами собой откроют перед ним блестящие перспективы, но увы... Здесь все это ничего не стоило – здесь надо было работать, причем работать руками, а он это мало того, что не умел, но и не захотел чему-то учиться. Убедившись, что его таланты мастерски раздавать карты, красиво поднимать бокал и рассказывать забавные истории здесь никому не нужны, Гуго сник, затосковал, ища утешения в вине, и стал опускаться все ниже и ниже. Все жизненные тяготы легли на плечи Анны и их старшего сына Генриха, которые, позабыв о титуле и родовой чести, о которых постоянно напоминал им Гуго, особенно яростно в пьяном виде, изо всех сил старались хоть как-то поддерживать сносное существование семьи, берясь за любую работу, которую им предлагали. Рано повзрослевшие в этой борьбе за выживание младшие дети, жалея мать, тоже стремились хоть чем-то помочь старшим. Но не Гуго, который, когда ему не давали денег на выпивку, часами просиживал в кабачке, в ожидании, что его кто-нибудь угостит.

Выросший рядом с Северным морем Генрих, всей душой любивший его на первый взгляд неприветливые свинцово-серые воды, очень тосковал по нему, живя в степи с ее засушливыми жаркими летними ветрами и суровыми вьюжными зимами. Когда же ему удавалось побывать на Волге, он радостно вдыхал свежий влажный воздух и мечтал о том, что когда-нибудь их семья сможет перебраться поближе к реке. Но нужно было работать и он снова возвращался в ненавистную степь.

Все резко изменилось в один момент, когда из Германии пришло известие о доставшемся Гуго небольшом наследстве после какого-то дальнего родственника. Все оживились – ведь появилась возможность хоть немного подправить свое полунищенское существование, но Гуго, впервые за многие годы почувствовав себя хозяином положения, быстро всех отрезвил и, желая отыграться за все пережитые от Анны и Генриха унижения, когда они отказывали ему в деньгах на вино, презрительно смеясь, заявил, что, уехав в Германию за наследством, возвращаться в Россию не собирается.

– Вы не имеете права так поступить, отец,– твердо глядя ему в глаза, заявил Генрих.– Ведь мы оказались здесь, на чужбине, по вашей вине и, если в вас осталась хоть капля не пропитой вами родовой чести, о которой вы неустанно твердили нам с матушкой, пьянствуя, между прочим, на заработанные нами же деньги, то вы обязаны или сюда вернуться, или сейчас взять нас с собой.

В ответ на это Гуго расхохотался ему в лицо:

– Посмотри на себя, щенок! Посмотри на свои руки, на руки своей матери! Этими руками теперь можно камни обтесывать. Ваше место здесь, в навозе! А я найду для своих денег лучшее применение – девочки Гамбурга соскучились по мне,– он, полюбовавшись на свои ни одного дня не знавшие работы руки, поправил на пальце массивный золотой перстень с баронской короной – единственное, что уцелело от доставшегося ему когда-то от предков состояния.

Генрих ничего ему на это не ответил, он обнял за плечи плачущую мать, стремительно постаревшую за эти нелегкие годы, посмотрел на младших братьев и сестер, испуганно сбившихся и кучу, и поднял на отца свои ясные серые глаза, которые сейчас потемнели и напоминали цветом волны столь любимого им моря. Потом достал из кошелька монету и, бросив ее стол, сказал:

– Ну, что ж, отпразднуйте свою вновь обретенную свободу, господин барон,– и повернулся, чтобы выйти из дома.

– Да, свободу! – торжествующе заявил Гуго ему вслед, беря монету.– Свободу от нищеты, от ваших вечных рассуждений, Где взять денег, от этих голодных глаз,– он кинул в сторону детей,– от этой старухи...

Генрих приостановился в дверях, но не оглянулся и ничего отцу не сказал, и вышел. А поздним вечером того же дня соседи Лорингов принесли в их дом тело Гуго и один из них, отводя глаза, сказал:

– Фрау Анна, ваш муж... Одним словом, он выпил сегодня лишнего... В общем, он, видно, упал по дороге домой и головой о камень сильно ударился... Гуго умер, фрау Анна.

Когда Анна услышала это и увидела тело мужа, она только облегченно вздохнула и на ее губах появилась гордая и счастливая улыбка. Она сама сняла с руки мертвого Гуго перстень и надела его на палец Генриха:

– Отныне, сын мой, ты глава нашей семьи.

На что тот молча склонился к ее изуродованной тяжким трудом руке и нежно поцеловал, а она, прижав его голову к своей груди, тихонько шепнула ему на ухо:

– Я горжусь тобой, Генрих! – и, когда они остались одни, Анна очень серьезно его попросила: – Пообещай мне, что больше ни один фон Лоринг не будет носить это проклятое Богом имя – Гуго.

– Я клянусь вам, матушка, что ни один достойный представитель нашего рода не будет носить имя Гуго,– торжественно пообещал он ей.

Оформив документы, новый барон поехал в Германию, чтобы получить наследство, а вот вернулся он уже не один, а с женой Марией, которая была его на пять лет старше, двумя ее дочками от первого брака – ее муж, капитан торгового судна, погиб во время шторма двумя годами ранее – и вдовым тестем Отто фон Зайницем, приехавшим познакомиться со своими новыми родственниками.

Отто фон Зайниц, купивший титул незадолго до этого, еще не привык к своему новому положению, да и странно было бы ожидать от состоятельного судовладельца, поднявшегося на вершину богатства из простого мальчишки, начинавшего на верфях помощником плотника, дворянских замашек. Все еще крепкий и высокий шестидесятилетний мужчина, добившийся всего своими собственными руками, он не был поначалу в восторге от нового зятя, но серые глаза Генриха сразили Марию наповал. Правда, неизвестно – любил ли сам Генрих Марию, но он был ей хорошим мужем. А позднее, когда Отто повнимательнее пригляделся к нему, то решил, что при правильном подходе из парня получится толк, и стал относиться к нему серьезнее.

Наконец-то, Генрих смог осуществить свою мечту – жить рядом с рекой. На полученные в наследство деньги и приданное Марии Генрих купил в Баратове дом и занялся перевозкой грузов по Волге. Отто, досконально знавший это дело, щедро делился с ним своим опытом, радуясь, что есть кому его передать – своих сыновей у него не было. Зайниц с небольшими перерывами прожил в Баратове несколько лет и окончательно уехал только тогда, когда убедился, что Генрих твердо стоит на ногах, и дождавшись внука Фридриха. Но уезжал Отто не один, с ним уехала Анна, на которой он женился, по достоинству оценив эту необыкновенную женщину, воспитанную в лучших дворянских традициях и сумевшую, когда это потребовалось, работать ради своих детей и прачкой, и кухаркой, и ее младшими детьми.

– Запомни, что я тебе скажу, сынок,– говорил Зайниц Генриху на прощанье.– Твердо запомни и детям и внукам своим передай: у немцев есть только одна Родина – Германия. Россия же – это просто то место, где ты зарабатываешь деньги для того, чтобы твоя семья могла достойно жить у себя дома. Помни о том, что ты никогда не станешь здесь своим, помни о том, что ты немец, что женщины твоей семьи должны выходить замуж в Германию, что жены для мужчин из твоей семьи должны быть родом из Германии, потому что лучших жен на свете нет – это ты и сам по своей матери знаешь, что твои дети и внуки должны учиться в Германии. Твоя связь с родиной должна быть также неразрывна, как у матери и ее дитя. И самое главное – у мужчины должно быть в руках дело, какое-то мастерство, умение: ткач, портной, столяр, плотник, механик, хоть сапожник, все, что угодно, но оно должно быть. У человека можно отобрать титул, деньги, но, если он умеет что-то делать руками, то он всегда сможет прокормить свою семью и не пойдет скитаться с котомкой по дорогам, хоть Германии, хоть России! – с тем Отто и уехал.

То ли потому, что послушался советов тестя, то ли потому, что сам был такого же мнения, но и своих падчериц, и всех своих родных детей Генрих, когда пришла пора, отправил в Германию, оставив при себе только старшего сына Фридриха, которому после окончания тем Геттингенского университета, нашел жену в Германии же, и стал потихоньку передавать дела. С тех пор так и повелось: в России с родителями оставался только старший сын – преемник, а остальные уезжали в Германию.

Сын Фридриха, Фердинанд женился на очень родовитой и богатой, девушке, но вот беда – у них рождались только девочки. Барон, что в таких домах было, в общем-то, не редкостью, пошаливал с горничными, на что его супруга смотрела сквозь пальцы, принимая это как неизбежные издержки семейной жизни. Но вот, когда одна из девушек, Пелагея Савельева, родила от него мальчика и Фердинанд вознамерился усыновить его, разразился настоящий скандал. На призыв баронессы из Германии съехались многочисленные Лоринги и после длительных препирательств было решено, что торопиться с этим не следует, потому что баронесса еще сама вполне способна подарить мужу законного наследника, но до тех пор мальчик должен воспитываться в доме так, как полагается ребенку из хорошей семьи, чтобы, если другого сына не появится, он со временем смог стать истинным представителем древнего и славного рода.

Маленький Генрих, необыкновенно похожий на своего отца, рос, ни в чем не зная отказа, а его мать Пелегея, находясь в доме на особом положении, стала даже изредка позволять себе кривые ухмылочки и косые взгляды в сторону баронессы, когда та в 1875 году родила сына.

– Друг мой,– сказала она Фердинанду.– Мы назовем нашего мальчика Генрих, чтобы вам не пришлось привыкать к новому имени. Вы не против?

Тому ничего не оставалось делать, как согласиться. Да и попробовал бы он отказаться, когда все прибывшие в гости по такому торжественному случаю родственники дружно восхищались мужеством баронессы, которой в то время было уже сорок два года, а самому Фердинанду сорок пять.

Пелагее купили хороший дом, назначили содержание, а бывшего Генриха, которому было уже пять лет, быстренько окрестили Геннадием – единственно потому, что имена похожи, фамилию дали по матери – Савельев, а отчество – Федорович. Фердинанд не забывал его: навещал, оплатил обучение в гимназии, затем в Московском университете – не в Германию же его было посылать, а потом дал хорошую работу у себя на заводе. Пелагея-то понимала, что получила с ребенком столько, сколько какой-нибудь другой на ее месте и не снилось, а вот Геннадий...

Генрих между тем вырос и, закончив, как и все его предки, Геттингенский университет, вернулся в Россию с восемнадцатилетней красавицей женой Шарлоттой, к сожалению, наполовину француженкой, которая приехала со своей младшей сводной сестрой Ангеликой. А Баратов к тому времени уже превратился в большой город, в котором при желании можно было весело провести время, чем Шарлотта и поспешила воспользоваться, порхая по гостиным, салонам и балам.

Томный красавчик Андрэ Кирсанов, к которому благоволила женская половина местного светского общества, но которому мужчины избегали подавать руку, при виде нового женского личика сделал стойку и повел осаду по всем правилам науки страсти нежной. И крепость пала, к сожалению, не без последствий. Генриху достаточно было одного взгляда на рыжеволосого зеленоглазого младенца, чтобы понять, что он не имеет к его появлению на свет никакого отношения. О разводе не могло быть и речи – такого позора Лоринги не могли допустить, поэтому Шарлотта была просто немедленно отправлена в Германию, якобы на лечение, с жестким приказом никогда не появляться в России под страхом лишения пусть и небольшого, но постоянного содержания, которое выделил ей Генрих. А мальчика, названного Гуго, потому что более ненавистного имени у Лорингов не было, барон оставил в Баратове – как ни крути, это его единственный наследник. Кирсанова же нашли с пулей во лбу в небольшом лесочке под Баратовом – Генрих в Геттингене сполна отдал должное всем буйным студенческим развлечениям, которыми славился этот университет, в том числе и дуэлям. Ангелика, как это частенько бывает, влюбленная в мужа своей старшей сестры, слезно умолила Генриха разрешить ей остаться, объясняя, что будет заботиться о племяннике. И Лоринг согласился.

Милая, кроткая, добрая Лика, как звали ее в доме, тихонько жила, не привлекая к себе внимания, занималась с Гуго, училась сама... Генрих не очень-то обращал внимание, как на нее, так и на сына. Он старался как можно меньше бывать дома, занятый заводом и другими делами, требовавшими разъездов, как по России, так и за границей.

Когда же однажды, вернувшись после долгого отсутствия в Баратов, он увидел во время завтрака за одним с ним столом очаровательную голубоглазую блондинку с трогательными локонами около маленьких розовых ушек, смотревшую на него немного испуганными влюбленными глазами, то почувствовал, что стремительно краснеет, что совершенно теряется под этим ясным и честным взглядом. В ту ночь, ворочаясь без сна в своей одинокой постели, Генрих тоскливо думал о том, что годы уходят, что нельзя жить только работой, что он, черт побери, еще может быть счастлив, что он хочет быть счастлив, но как? Ценой счастья этой светлой девочки, которой он не может дать того, чего хочет любая нормальная женщина—законного брака, законных детей? И на следующий день, в очередной раз оставив завод на отца и сына Котловых, Порфирия Павловича и Ивана Порфирьевича, которым целиком и полностью доверял, он снова надолго уехал.

А вернувшись через полгода, был просто убит, когда Лика, осторожно постучав, вошла в его кабинет и попросила разрешения уехать. Она той самой, доставшейся всем женщинам в наследство от праматери Евы интуицией поняла, что это из-за нее он в тот раз уехал, что это из-за нее он не может жить в Баратове. Выслушав его категорическое: «Никогда!», она спросила: «Почему?». «А потому...» – начал он и осекся – обручальное кольцо на его левой руке жгло его больнее самого яростного пламени, он был бы счастлив лишиться не только этого пальца, но и всей руки, лишь бы только это кольцо навсегда исчезло из его жизни, но... И он опустил голову.

Тогда Лика подошла к нему, заглянула снизу вверх ему в глаза и очень просто сказала:

– Я люблю вас, Генрих. Я вас очень люблю.

Можно ли скрыть что-нибудь в большом доме, полном прислуги? Ничего и никогда. Их связь очень скоро стала всем известна. Гуго бесился – для него не было секретом, что не Генрих его родной отец, и он боялся, что появление у Лоринга и Лики мальчика сможет помешать ему стать единственным наследником, но у Лики родилась очаровательная девочка, которую назвали Анной, и Гуго успокоился. Генрих, который следуя традициям семьи, всегда держал большую часть своего состояния за границей, но вопреки советам родственников не в Германии, а в Швейцарии, позаботился обеспечить будущее своей дочери, поместив в банковский сейф весьма приличную сумму золотом. Но, когда он брал дочку на руки и смотрел в ее серые глаза, у него сердце кровью обливалось – она была незаконнорожденной. Можно было бы чисто формально выдать Лику замуж – за деньгами он бы не постоял и желающие нашлись бы, да и не один, но сама мысль о том, что его девочка будет носить чужую фамилию, была для него ненавистна.

Погруженный в мир своих переживании, Лоринг спокойно воспринимал новости с фронтов Первой мировой войны – она его никак не затронула, так же, как поначалу и Февральская, а потом и Октябрьская революция, ведь рабочие и служащие, пусть теперь и бывшего его завода, любили своего хозяина не только за то, что он честно и справедливо вел себя по отношению к ним, не только за существовавшие при заводе школу и больничку, но и за то, что он сам был мастером, что, если попадался сложный ремонт, мог, скинув дорогой костюм, вместе с рабочими собственными руками разобраться в любом механизме. Но вода камень точит, и постоянные выпады в его адрес мутивших рабочих агитаторов, называвших его эксплуататором и врагом трудового народа, в конце концов сделали свое дело – Лоринг стал замечать бросаемые в его сторону косые и очень недобрые взгляды и, все правильно поняв, начал готовиться к отъезду, а, если точнее, то к бегству, но тут выяснилось, что Лика беременна, и они вынуждены были остаться. Беспорядки в городе все усиливались и однажды вечером возбужденная, пьяная толпа городской голытьбы, подстрекаемая выпущенными Керенским уголовниками, начала бить стекла в доме Ло-ринга и рваться внутрь, чтобы разгромить и разграбить его. Генрих, Гуго и Лика с Анхен чудом сумели выскочить черным ходом в сад и дальше через боковую калитку на соседнюю улицу. Генрих успел схватить только шкатулку с документами, драгоценностями и деньгами, а из оружия – стилет, подаренный ему одним из его деловых партнеров, на котором был изображен герб рода Лорингов – приготовившийся к прыжку волк на фоне трех языков пламени костра. Они тайком пробрались к Котловым, которые приняли их, как родных:

– Добро пожаловать, господин барон! – торжественно приветствовал Генриха Порфирий Павлович.– Здесь вы у себя. Ведь именно этот дом выстроил для своей семьи ваш дед. Это уже потом ваш отец после переезда в новый особняк подарил его мне на свадьбу. Так что вы здесь дома.

И Лоринги, наконец, почувствовали себя в относительной безопасности, но они все равно вынуждены были целыми днями сидеть в отдаленной комнате, дверь в которую была заставлена массивным шкафом со снятой задней стенкой, так что и входить туда и выходить оттуда им приходилось пробираясь между висящими платьями. Только вечером, когда становилось совсем темно, они могли выйти в небольшой садик, чтобы подышать свежим воздухом. Труднее всех приходилось Лике в ее положении, но она никогда не жаловалась, стойко перенося все трудности, а Анхен, словно чувствуя серьезность момента, тоже вела себя спокойно и не капризничала, тихонько играя в уголке и мурлыча что-то себе под нос. Но это не совсем удобное, но все-таки мирное существование было прервано осенью 18-го года внезапным приходом Геннадия Савельева, который умудрился выдвинуться в это неспокойное время, играя на несчастной судьбе своей матери, опозоренной подлым Фердинандом фон Лорингом, из-за чего он, бедняжка, вынужден всю свою жизнь носить клеймо байстрюка и даже жениться не смог – кто же за него пойдет? Он появился поздним вечером, один, и сразу же потребовал у Котловых позвать Генриха, заявив, что тому больше спрятаться негде, и пригрозив, что, в случае отказа, приведет к ним такую толпу, которая от их дома не оставит камня на камне. Он говорил громко, почти кричал, и слышавшему его Генриху ничего не оставалось, как выйти – он не имел права рисковать, как жизнью Лики и дочки, так и благополучием Котловых.

– Что ты хочешь от меня? – спросил он, входя в комнату.

– А, братишка! – нагло– ухмыльнулся Геннадий.– А борода-то, борода! Ну совсем как у отшельника! Как, удобно тебе в крысиной норе сидеть?

– Ты звал меня именно за этим? Это единственное, что ты хочешь мне сказать? – спокойно поинтересовался Генрих.

– Нет,– сразу став серьезным сказал Савельев.– Дело есть! Пойдем поговорим, брат Генрих! Надеюсь, до тебя доходит, что сейчас нам, Лорингам, какую бы фамилию мы не носили, надо держаться вместе.

Генрих не поверил ни одному его слову, но вынужден был подчиниться и выйти вслед за Геннадием в сад. Вернувшись, он сначала ничего Котловым не сказал, поцеловал Лику с Анхен, положил во внутренний карман пиджака стилет и позвал с собой Гуго. Уже в дверях он обнял Порфирия Павловича и тихонько попросил:

– Если я не вернусь, позаботьтесь о Лике и моей дочери. Вы сами все делали и все знаете, поэтому, когда этот кошмар кончится, отправьте их в Швейцарию,– и вышел вслед за Гуго.

Но утром Генрих с Гуго вернулись, уставшие, молчаливые и сосредоточенные. И первое, что сделал, войдя, Генрих – попросил бритву и сбрил свою бороду, которую носил вовсе не потому, что ему так нравилось, а чтобы подчеркнуть свое отличие от Савельева – ведь Генрих тоже был очень похож на своего отца.

– Если я правильно понимаю, господин барон, то Геннадия Савельева больше нет? – спросил Порфирий Павлович, на что Генрих покачал головой.

– Нет, это Генриха фон Лоринга больше нет. А Геннадий Федорович Савельев совсем наоборот – есть. Только теперь это я,– он немного помолчал и решительно добавил: – Надо собрать Гуго в дорогу – он сегодня вечером уезжает. Одному ему будет проще добраться до Германии.

Вечером, когда Генрих, Гуго и Иван Порфирьевич пробрались на берег и нашли подходящую лодку, в которой нерадивый хозяин забыл весла, Генрих достал стилет, лезвие которого было почему-то отломано, и, немного повозившись в замке на цепи, которой лодка крепилась к столбу на причале, открыл его.

– Вот и все,– сказал он, снял с шеи тоненький кожаный ремешок, на котором висел фамильный перстень фон Лорингов и протянул его Гуго.– На том берегу, в Мариендорфе покажешь это пастору Иоганну, ты помнишь его? – Гуго кивнул.– Он найдет возможность отправить тебя к матери. Когда все утихнет, ты знаешь, что и где искать. Ты все запомнил? – тот опять кивнул.– Ну, что ж, я заплатил по всем счетам и никому ничего не должен. Отныне я принадлежу только самому себе, а это значит, что я могу жениться на Лике и удочерить Анхен,– и тут в голосе Генриха впервые за все годы прорвалась едкая насмешка: – Прощай, барон Гуго фон Лоринг!