Текст книги "Пугливая (ЛП)"
Автор книги: Лили Сен-Жермен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
– Эй, ты в порядке? – спросил меня один из дальнобойщиков.
На нем была одна из тех бейсболок, козырёк такой низкий, что едва видно белки глаз, отражающих дикое выражение моего лица.
У меня пересохло во рту. Это не его машина. Я только что с ним разговаривала.
– У моего парня «Мустанг», – медленно произнесла я.
Рот наполнился странным вкусом, и только тогда я поняла, что так закусила внутреннюю сторону щеки, что пошла кровь.
– О, черт возьми, – сказал парень, положив руку мне на плечо.
Тем временем сквозь дождь на шоссе вырулили огни включенных фар и остановились перед помятым ограждением, осветив его во всех подробностях. Машину, которая через него перескочила, нигде не было видно. Боже.
Я вышла из ступора. Сорвав с себя фартук, я бросила его в сторону и кинулась к входным дверям.
– Кэсс? – раздался справа от меня чей-то голос.
Меня обхватили за плечи, затем ко мне склонилось лицо, которое я знала, но никак не могла вспомнить, хотя и видела каждый день.
– Кэсси! – заорало лицо, и внезапно в фокусе возникли два светло-карих глаза.
– Это может быть Лео, – сказала я лицу.
Глаза в замешательстве прищурились.
– Что?
Мне нужно было, чтобы он меня отпустил. Мне нужно было добраться до машины в русле реки, чтобы убедиться, что это не Лео. Кто угодно, только не Лео.
– Машина! – вырываясь, закричала я. – Это «Мустанг». Отпусти меня!
Чейз Томас. Так его звали. Защитник футбольной команды школы Ган-Крика. Мальчишка, который в детском саду вырвал у меня клок волос. Сейчас ему было семнадцать, как и мне. Широко распахнув глаза, он меня отпустил, и я толкнула плечом тяжелые двойные двери входа в гриль-бар «У Даны». Спрыгнув с крыльца и чуть не сломав себе при этом шею, я приземлилась на ледяной асфальт. Практически сразу у меня застучали зубы. В тот вечер было очень холодно, и дождь превращал вчерашние сугробы в тусклую серую грязь.
Мои кроссовки увязали в снежной жиже, и я пару раз упала. Сантиметр за сантиметром я подбиралась всё ближе. Всё бежала и падала, ветер разметал волосы мне по лицу, и спутанные светлые пряди прилипли к губам и зубам. Я бежала, падала и снова поднималась.
Почти у цели.
Мчась через шоссе к Ган-Крику, я даже не взглянула на приближающиеся машины. Берега реки оказались каменистыми, и я всё время поскальзывалась в своих кроссовках. Было холодно, но я почти этого не чувствовала, всё мое внимание сосредоточилось на упавшем с моста и приземлившемся пятью метрами ниже «Мустанге». У неподвижно лежащего автомобиля, то включаясь, то выключаясь, слабо мерцал один из его красных задних фонарей, словно последний признак жизни. Внутри никто не двигался. Все еще играло радио, но я не могла вспомнить эту песню. Пока я пыталась пробраться сквозь снег и лед, все звуки стали похожи на какие-то радиопомехи.
– Кэсси! – донеслось с моста.
Я даже не оглянулась. Не могла. Я должна была добраться до машины и сказать всем, что это не Лео.
– Убирайся оттуда к чёрту!
Я перебралась через последний камень в замерзшее русло реки. Я была уже совсем рядом, когда по салону машины начало распространяться пламя.
– Нет! – закричала я, ветер заглушал любые звуки, какие только могли вырваться у меня из груди.
Холодный воздух врезался мне в легкие, и я буквально задохнулась от своих собственных слов. Я закашлялась, из глаз текла вода, на ресницах уже образовались крошечные льдинки.
Я узнала эту машину. Я водила её столько раз, что и не сосчитать. Темно-синяя с белой гоночной полосой. Помню, как держала в руках ее детали, пачкаясь её маслянистой черной кровью, и наблюдала за тем, как Лео на протяжении нескольких лет собирал ее по кусочкам.
Это не он.
Мы жили в маленьком городке, и когда завершался футбольный сезон, нам практически нечего было делать. Больше всего нам нравилось улизнуть ото всех и тайком заниматься сексом. Мы были осторожными кроликами, и машина значительно упрощала дело. Поэтому мы так усиленно ремонтировали старый развалившийся «Мустанг», который каким-то образом приобрел отец Лео, но так и не смог починить. После окончания школы эта машина должна была отвезти нас в наш новый дом. На ней мы собирались поехать в Вегас, чтобы пожениться, когда Лео исполнится восемнадцать. Через десять лет, когда мы бы уже обжились и были готовы создать семью, эта машина должна была привезти домой из роддома нашего первого ребенка. Возможно, мы были молодыми и глупыми, но мы с Лео Бентли уже знали, куда движется наша жизнь. Жизнь была тёмно-синим «Мустангом», и шла в светлое будущее. Будущее, в котором не было Ган-Крика.
Находясь в тридцати шагах от машины, я увидела пожираемую пламенем руку в синей футбольной форме.
И я поняла, что в горящей машине, вне всякого сомнения, лежит без сознания и истекает кровью мальчик, за которого я мечтала выйти замуж с двенадцати лет.
– Кэсси! – послышался слева от меня чей-то голос, едва различимый сквозь порывы ветра.
Голос показался мне знакомым. Дэймон Кинг был – и остаётся – городским шерифом. Кроме того он был новым мужем моей матери. Он оказался отличным парнем. К моменту этой аварии они были женаты всего пару месяцев. Я помню, как подумала: «Он поможет». Зубы стучали так сильно, что, казалось, сейчас разлетятся на куски, и мне придется выплёвывать их в снег.
Дэймон. Он вытащит Лео.
Но он этого не сделал. Он сбежал вниз по насыпи, его крепкие ботинки и униформа шерифа гораздо больше подходила для такой погоды, чем моя хлипкая рубашка и кроссовки. Я смотрела на него, полагая, что он пойдет прямо к двери Лео, но вместо этого он перелез через ледяные глыбы и скрылся у пассажирской стороны «Мустанга».
«Какого черта?»
– Лео! – закричала я, но мои слова унесло ветром.
Было холодно, болело горло, и я не знала, что делать. Интуиция подсказывала мне бежать от машины, но любовь оказалась сильней. Любовь была глупа, притянув меня к машине, словно мотылька к пламени. Ха, пламя, теперь уже скорее настоящий костер, подействовало на меня удивительно успокаивающе, вырвав своим теплом из замороженного состояния. Что-то в этом огне вернуло меня к реальности. Я огляделась по сторонам и никого не увидела. Никто не хотел рисковать и подходить слишком близко, на случай, если вдруг машина взорвется, и не могу сказать, что я их за это винила. Но, что касается меня... Им пришлось бы оттаскивать меня силой, потому что я скорее бы сгорела, чем оставила Лео умирать.
Я внимательно осмотрела машину; дыхание клокотало у меня в груди, но я изо всех сил старалась сохранять спокойствие. Мне нужно его спасти. В одном мне повезло – на пассажирской стороне автомобиля огонь бушевал гораздо сильнее. Я увидела, как языки пламени лижут руку Лео, но его лицо и тело были пока вне их досягаемости.
Я шагнула в ледяную воду и пробралась к водительской стороне автомобиля. Машина стояла под углом и частично погрузилась в реку, линия воды почти доходила до открытого окна Лео. Дверь водителя была придавлена большим валуном, открыть ее не представлялось никакой возможности.
Мне придется вытаскивать его через открытое окно. Я легла на валун и судорожно вдохнула воздух, когда сквозь одежду просочилась ледяная вода. Сунув руки в окно машины, я поняла, что мне необходимо забраться в окно и перелезть через Лео, чтобы расстегнуть его ремень безопасности. Это означало, что я должна запустить руку в пламя. От раскаленной боли, обжегшей мне все нервные окончания, в том числе и такие о существовании которых я и не подозревала, я закричала. Она жгла так нещадно, что я чуть не задохнулась, но не могла отступить, не вытащив Лео.
Просунув голову в окно машины, я тут же закашлялась от сильной боли и дыма. Я не могла взглянуть на Лео вблизи, не сейчас. Вдруг он умер... Нет. Я даже думать об этом не хотела.
Действуя на адреналине и надышавшись угарным газом, я уже была в паре секунд от полной отключки, как вдруг кто-то схватил меня за лодыжку и потянул назад.
– Кэсси! – заорал Дэймон. – Вылезай!
Я со всей силы ударила мужа моей матери ногой в лицо и возобновила спасательную операцию.
«Пожалуйста, не умирай»
Не вынимая руку из огня, я расстегнула удерживающий Лео ремень безопасности и схватила его под мышки.
«Не смей умирать, не здесь, не так»
Каким-то образом мне удалось достать из горящей машины девяностокилограммового полузащитника и оттащить от места аварии, обдав его ожоги ледяной водой. Впервые радуясь скользкому льду, который помог мне волочить безжизненное тело Лео, я добралась до скалистого берега как раз вовремя, чтобы успеть заслонить руками лицо. Что-то взорвалось – по всей вероятности, топливный бак – и в реку посыпались куски горящего металла.
Насквозь промокшая и на грани переохлаждения, я затащила Лео к себе на колени и осмотрела его раны. У него было сильно обожжено левое предплечье и часть шеи, но лицо пламя не задело. Я легонько ударила его по щеке, мои пальцы показались мне онемевшими кусками мяса.
– Эй, – сперва тихо прохрипела я, а затем закричала громче и настойчивее. – Эй!
Он не очнулся. На мост приехала скорая, потом еще одна. Дэймон вернулся, его лицо казалось пепельным, ярко-голубые глаза налились кровью, от левой ноздри к губам тянулась красная полоса. Моя работа.
– Мне не нужна скорая, – сказала я ему, когда врачи скорой помощи оторвали от Лео мои пальцы и подняли его на носилки.
Дэймон сказал мне что-то неразборчивое, что-то вроде «там», указав на другую сторону насыпи, где забирала носилки вторая команда врачей. И только тогда до меня дошло. Когда я, наконец, разобрала его слова, мое зрение сузилось до размеров двух точек, и я не видела ничего, кроме ярко-голубых глаз моего отчима и огня. Он не говорил «там».
Он говорил «мама».
В машине была моя мать. На пассажирском сиденье. В огне. В школе была вечеринка по случаю выхода в финал нашей футбольной команды. Моя мама присутствовала там, поскольку ее муж – мой отчим – после работы и по выходным помогал тренировать команду. Я решила, что Лео, видимо, подвозил ее домой. От школы до нашего дома было меньше мили. Но каким-то образом, вместо этого менее чем за милю, они съехали с моста.
Я с ужасом смотрела, как врачи скорой проносят мимо меня мою мать. Она казалась мертвой. Ее губы были синими, половина лица расплавилась, словно оставленный на солнце восковой карандаш, и над ее неподвижным телом орали друг на друга медики. Одна её нога свесилась с носилок под неестественным прямым углом, а изо рта и носа, образуя притоки на ее сожженной плоти, мутными реками текла кровь.
Мне что-то говорили люди. Я догадалась, что они спрашивают, на какой скорой я хочу ехать. Словно в замедленной съемке, я поочерёдно смотрела на два ярко-красных автомобиля с мигалками. Два человека, которых я любила больше всего на свете.
Я открыла рот, чтобы заговорить. И тут же закрыла. Я больше ничего не слышала. Вокруг воцарилось отрывистое шипение, сплошной шум дождя, барабанившего о камни, на которых я балансировала. Внезапно у меня подогнулись ноги, и мир накренился. С громким стуком я ударилась затылком об острый камень, а потом ничего.
***
Позже, в стерильной белизне больничного коридора, слух снова ко мне вернулся. Две примыкающие друг к другу палаты, в которых бригады врачей трудились над двумя моими самыми дорогими на свете людьми.
Я начала слышать то, что мне совсем не хотелось слышать.
Моя мать в коме.
Она почти наверняка умрет.
Мой парень очнулся.
У него ожог руки и сотрясение мозга.
Мой парень вытянул руки; его запястья в одночасье пристегнули наручниками к койке, на которой он сидел.
Лео. Мальчик, за которого я собиралась выйти замуж.
Это он во всем виноват.
Надев на Лео наручники, коп сместился в сторону, и Лео заметил в коридоре меня.
– Прости, – беззвучно, одними губами, произнес он.
Его глаза были красными и стеклянными. Я взглянула на свою перевязанную из-за ожогов руку и пожалела, что не оставила его в горящей машине.
– Это должен был быть ты, – громко сказала я. Рука горела от боли там, где меня коснулся огонь. – Это должен был быть ты, мать твою.
***
И вот мы с воспалёнными глазами сидели на жестких больничных стульях. Дэймон приложил к ране у меня на голове лед, и мы ждали. Мы так многого ждали. Новостей, хороших или плохих. В тот момент мы все еще не знали, выберется ли моя мама из операционной.
Я уснула на стульях, с сотрясением головного мозга и все еще одетая в форму гриль-бара «У Даны» – в ярко-розовую рубашку и темно-синюю юбку. Я сняла с себя кофту, у которой из-за огня обгорели рукава, и пока спала, кто-то завернул меня в одно из этих аварийных теплоизолирующих покрывал из фольги и накрыл темно-зеленой форменной курткой Дэймона. Я вздрогнула и проснулась. Сквозь смертельную усталость до меня доносились приглушенные слова. Затылок пронзила невыносимая боль, и я почувствовала, как сквозь спутанные волосы просачивается свежая кровь. Мне нужно было наложить швы, но я отказывалась подпускать к себе кого бы то ни было, пока не услышу, как прошла операция моей матери.
– Думаю, нам лучше поговорить наедине, – сказал Дэймону доктор, глядя на меня одним из тех жалостливых взглядов, которые после этой аварии стали для меня обычным делом. Все вокруг были такими сочувствующими, что меня уже тошнило.
Дэймон сжал мою руку.
– Все в порядке, – ответил он доктору. – Она уже достаточно взрослая.
Доктор проводил нас в пустую комнату. Голые стены, голые полы, вообще ничего, кроме трех жестких пластиковых стульев и криво висящего на стене деревянного креста. Где вся мебель? Это больше походило на комнату для допросов, чем на место для утешительных бесед. Единственное, на чем мог зацепиться глаз, это искаженное мукой лицо криво распятого на целую вечность Иисуса.
Я села на один из жестких стульев. Дэймон принялся мерить шагами комнату.
– Шериф, – позвал его доктор. – Пожалуйста. Присядьте. Вы оба очень устали.
Дэймон обернулся и посмотрел на него таким уничтожающим взглядом, что тот невольно отпрянул. Видя его негодование, я почувствовала, как мою душу наполнила гордость.
«Мы в одной лодке», – помню, тогда подумала я.
Мы с Дэймоном не всегда ладили. Когда он только переехал в наш дом, моя мама часто была между нами чем-то вроде посредника. Но теперь мы с ним были единым целым. Мы вместе молились, чтобы моя мать очнулась. Такова была сила нашей к ней любви.
– Шериф…
– Дэймон.
– Дэймон. Ваша жена серьезно пострадала. Она часто ездила без ремня безопасности?
Не «ездит». А «ездила».
Словно она уже мертва.
– Что? – Дэймон поперхнулся, и его яркие голубые глаза наполнились слезами. – Нет, она всегда пристёгивалась.
Я была слишком потрясена, чтобы толком переварить информацию. Моей маме было всего тридцать восемь лет. Она не могла умереть.
– С ней все будет в порядке? Она что, мертва? – спросила я.
Надежда не хотела признавать реальность, написанную на омерзительно добром лице доктора.
– Она жива. Аппараты искусственно поддерживают работу ее тела. Ее мозг получил, как мы считаем, непоправимую травму.
Пауза.
– Мне очень жаль.
Всё, и хорошие новости, и плохие слились в одном маленьком аккуратном предложении, которое выкачало из моих легких весь воздух. Твоя мать еще жива. БАХ. Но всё равно, что мертва. БАХ.
– Вы уверены? – спросил Дэймон.
Я снова потянулась к его руке, он сжал свою влажную от пота ладонь и сдавил мне пальцы.
Доктор нерешительно посмотрел на меня.
– Из-за отёка мозга мы не можем сейчас сказать точно...
Он замолчал. Затем откашлялся и полушепотом добавил:
– Похоже, дела плохи.
У меня шла кругом голова, пока я пыталась осмыслить происходящее. Стоящий рядом Дэймон делал то же самое. Глядя перед собой пустым взглядом, он потёр рукой челюсть. Как такое могло с нами произойти?
– Мне очень жаль, – повторил доктор.
Меня затошнило. Рука сильно горела в том месте, где ее сжимал Дэймон. У меня и так был ожёг, и теперь его прикосновение превратилось в пытку.
В тот момент я ничего не слышала. Я сосредоточила все свое внимание на боли в пальцах, на обожженной коже, со всей силы сдавленной Дэймоном. Это было довольно странным утешением, но боль меня отвлекала.
«Хуже и быть не может, – все время думала я. – Хуже этого уже ничего не может быть».
Я ошибалась.
***
Я помню, как на следующее утро Крис, помощник шерифа Ган-Крика и друг Лео, уводил Лео в наручниках. И когда коридор стал таким длинным? Казалось, он тянулся бесконечно. Дэймон привлёк меня к себе, обхватив за плечи, и я прислонилась к нему. Совершенно потрясённые и уставшие от борьбы, мы с ним смотрели, как Крис уводил Лео. Они шли и шли, пока не превратились в маленькие точки, а потом и вовсе не скрылись из виду.
«Это всё из-за меня», – снова и снова твердила себе я.
Когда в реанимации я держала маму за руку, на её лицо уже легла печать смерти. Она все еще держалась, и врачи говорили, что не могут дать точных прогнозов, пока не спадёт отек мозга, но она уже умерла. Теперь я это понимаю, когда пробуждаю и ворошу эти воспоминания, когда срываю восковую пелену отрицания и надежды, которая тогда затуманивала моё сознание.
Сейчас, глядя правде в глаза, я могу сказать вам, что моя мать, упокой Господь ее душу, покинула своё тело в тот момент, когда машина Лео рухнула в реку, и ее ставшее неуправляемым тело врезалось в переднюю панель.
В тот день перед тем, как уйти на работу, я поругалась с Лео. Накричала на него из-за какого-то пустяка, а затем в бешенстве убежала, оставив его на автостоянке со сжатыми кулаками и этой ужасной тоской, с этой жаждой в глазах, которая со времен Карен так никуда и не делась. Сейчас я уже даже не помню, из-за чего мы поругались. Наверняка из-за чего-то дурацкого и такого незначительного, что я давно об этом забыла.
И вот я его разозлила, он напился, залез в машину и вместе с моей сидящей на пассажирском сидении матерью протаранил защитный барьер и рухнул в реку.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Лео
Настоящее время…
Как ни странно, в тюрьме «Лавлок» крайне мало любви. (Здесь игра слов. Название тюрьмы (love lock – англ.) дословно означает «замо́к любви́» – висячий замок, который символически воплощает чувства влюблённых и молодожёнов друг к другу и выступает залогом их верности – прим. пер.)
По крайней мере, не той любви, которой бы мне хотелось. А такой, какую пытается излить на тебя твой сокамерник, когда ты впервые туда попадаешь. Некоторые из здешних обитателей сидели в тюрьме не одно десятилетие. Им уже давно не принципиально, во что засовывать свой член.
Только не мне. Может, я и не самый здоровый парень по сравнению с некоторыми здешними заключенными, зато шустрый. Когда я был маленьким, мой дед научил меня драться, и с тех пор я не проиграл ни одного боя.
Что чрезвычайно полезно в подобном месте. Потому что меня очень устраивает неприкосновенность моей задницы.
– Бентли! – рявкает из-за двери камеры охранник.
Я закатываю глаза, соскальзываю с нижней койки и встаю на ноги. В этой камере, расположенной на шестом этаже тюрьмы «Лавлок» со мной живут ещё трое парней, и то, что у меня здесь лучшая кровать, больше всего сигарет, и меня ни разу не тронул ни один зэк, вовсе не случайность.
Другие заключенные узнали обо мне сразу, как только я сюда прибыл, чуть меньше восьми лет назад. Какой-то мудила пытался сделать меня своей сучкой. Я выколол ему глаз зубной щеткой. Теперь мы зовем его Одноглазый Эл. Люди в «Лавлоке» знают, кто такой Лео Бентли, и не связываются со мной.
Не спеша подойдя к охраннику, я вынимаю из-за уха сигарету. Здесь запрещено курить, но правила созданы, чтобы их нарушать, так ведь? Грёбаные охранники в этой тюрьме не лучше заключенных. А иногда и хуже.
Сквозь маленькое отверстие в двери мне машет конвертом Мартинес, один из наименее раздражающих надзирателей. Мое сердце на мгновение замирает.
Это письмо от Кэсси? Она наконец-то ответила на одно из тех писем, что я писал ей всё время, пока торчал в этой дыре?
Но затем я вижу на лицевой стороне конверта официальный шрифт, и моя надежда тает. Конечно, это не от нее. Скорее всего, это из комиссии по условно-досрочному освобождению. Чудес я не жду. Когда ты везёшь на своей машине жену шерифа и, упав с моста, практически ее убиваешь, люди не слишком-то благосклонно относятся к твоему хорошему поведению, даже если технически она всё ещё жива. Моё поведение безупречно. Из-за пропавшего глаза Эла на меня так никто и не донёс, а он утверждал, что сделал это сам. Не думаю, что ему хотелось на меня стучать, вдруг, пока он не видит, я лишу его и другого. Ха! Боже. У меня ужасное чувство юмора.
– Хорошее поведение, – закатив глаза, говорит Мартинес. – Обалдеть, Бентли. Ты и впрямь их одурачил.
Я крепко сжимаю в руке письмо.
– А?
Мартинес кивает подбородком на зажатый у меня в ладони конверт.
– Досрочное освобождение за хорошее поведение. Тебе есть куда пойти, мальчик?
Забавно, что он называет меня мальчиком, потому что мне уже двадцать пять, и я давным-давно не мальчик. От дерьмовой жизни быстро взрослеешь. Если попав в тюрьму, ты еще не мужчина, то ты, черт возьми, точно им станешь, когда выйдешь.
– Э-э..., – я не могу связать и двух слов.
Такое чувство, что из меня только что вышибли всё дерьмо. Когда я вскрываю письмо и пробегаю глазами распечатку, то едва могу разобрать, о чем в ней говорится. Может, оно написано по-китайски, кто знает. Не потому, что я не умею читать – в школе я был круглым отличником, хотя и доставлял хлопот своим учителям – просто я не могу поверить в то, что сказал Мартинес.
Наконец-то я сваливаю из этой дыры.
Я получил условно-досрочное освобождение.
Кэсси. На мгновение я представил себе ее. Как я её целую. Трахаю на заднем сиденье моей машины, посасываю ей шею, слыша, как она тихонько стонет подо мной от удовольствия. То, как при взгляде на меня раньше загорались ее глаза.
Но потом я вспоминаю, как видел ее в больнице, в последний раз перед тем, как меня арестовали и бросили мою жалкую задницу в тюрьму. Когда наши взгляды встретились над ее впавшей в кому матерью, глаза Кэсси уже не загорелись. Господи, Кэсси, если бы ты только знала, как, черт возьми, я сожалел обо всём, что сделал.
****
В субботу я отсюда сваливаю. Через три дня.
В глубине души я чувствую, что не готов. И даже если мне жутко хочется выбраться из этого клоповника, проблема в том, куда я отсюда пойду. Я уже подумываю о том, не зарезать ли здесь кого-нибудь, чтобы мне не возвращаться в Ган-Крик и не встречаться с Кэсси и шерифом Кингом.
Напротив меня сидит охранник Рэмзи, тощий мужик лет пятидесяти в очках с толстыми стёклами и с пигментными пятнами на руках. Он выглядит не лучше, чем я себя чувствую, и это о многом говорит.
Если ты сдашься, или если тебя здесь долго продержат, то это место тебя сломает. За вождение в нетрезвом виде, повлекшее тяжкие телесные повреждения, меня приговорили к девятнадцати годам. Поэтому тот факт, что сейчас меня освобождают условно – это гребаное чудо. Я ещё не отсидел и половины срока.
Что касается удачи, я почти исчерпал лимит, но в моем случае единственным проблеском надежды оставалось то обстоятельство, что, хотя моя тупая, обдолбанная задница и слетела с дороги в реку на огромной скорости и с не пристёгнутым пассажиром, у меня всё же оказалось абсолютно чистое досье. Ни одного привода.
Шериф Кинг надавил на все суды, чтобы мне дали максимальный срок, и я не виню этого парня. Технически, я убил его жену, но она по-прежнему остаётся в вегетативном состоянии, когда не может ни есть, ни говорить, ни что-либо делать. Она даже не может себя убить, чтобы спастись от того, что я с ней сотворил. Теперь она просто мешок с костями, пролежнями и утками, и всё потому что я оказался настолько глуп, что сел за руль пьяным и обдолбаным, и помчал по шоссе.
Охранник Рэмзи откашливается, глядя на меня сквозь толстенные стёкла своих очков и, откусив бутерброд, начинает его жевать.
– У тебя уже есть что-нибудь на уме, парень?
Я качаю головой.
– Нет, сэр.
Он откидывается на спинку стула и, сняв очки, потирает переносицу. Рэмзи выглядит смертельно уставшим. Старше своих лет. Он постаревший и измученный от пребывания в подобном месте. Его сэндвич пахнет старой засаленной колбасой.
– Ты читал условия твоего условно-досрочного освобождения? – спрашивает он.
Я киваю, потирая рукой лицо. Бритвы здесь всегда чертовски тупые. Какой смысл бриться, когда у тебя всё равно остается лёгкая щетина? Но в то же время, если не бриться каждый день, то в результате твоё лицо зарастёт густой бородой. Здесь никому не нужны лишние волосы, только столько, сколько это необходимо. Я видел парней, у которых на голове не хватало кусков кожи, потому что они не хотели расставаться со своими сигаретами, и кто-то решил выдрать им за это волосы.
– Ты едешь домой. Устраиваешься на работу. Каждую неделю отмечаешься в Управлении шерифа. И если, сынок, ты этого не сделаешь, твоя задница так быстро вернется в эту чертову камеру, что ты решишь, будто тебе всё это только приснилось.
Я киваю, сжимая и разжимая кулак.
– Многие на твоём месте были бы сейчас гораздо счастливее, – говорит Рэмзи.
Я пожимаю плечами.
– Видимо, они не убивали жену шерифа.
От лица Рэмзи отливает вся кровь, и он опускает глаза на разложенные перед ним бумаги.
– Здесь сказано, что ты попал в тюрьму за вождение в нетрезвом виде и тяжкие телесные повреждения. Не за убийство.
– Это не было убийством. И она не умерла. По крайней мере, пока.
– Это еще что, черт возьми, за заявление, парень? Ты угрожаешь, что, если вернешься домой, она может умереть? Ты точишь зуб на эту женщину?
Я вздыхаю, потирая кроссовкой старый линолеум. Кто-то написал на полу маркером «Рэмзи – пизда». Очевидно, Рэмзи не читал мои бумаги, поэтому не знает, что случилось с мамой Кэсси. Никто никогда не читает бумаги.
– Никаких угроз, сэр. Она в критическом состоянии, вот и все.
Рэмзи открывает папку и вчитывается во что-то перед собой. Я поворачиваю голову, чтобы посмотреть, но он ее закрывает.
– Стойкое дефективное состояние, – произносит он.
– Вегетативное, – не подумав, поправляю его я.
Он сердито зыркает на меня поверх очков.
– Я так и сказал. Парень, у тебя что, уши воском набиты?
– Да, сэр, – говорю я.
Он откидывается на спинку стула и долго изучает меня внимательным взглядом. От сидения в этом кресле у меня всё чешется, и мне нужно отлить, но я молча несу своё бремя и жду, когда этот парень заговорит.
– Расскажи мне, что произошло.
Я киваю.
– Это была автомобильная авария. Я…
Дело в том, что саму аварию я не помню. Вообще. Я помню лишь то, что выпил пару бокалов пива после футбольного матча. И отключился. Отвратительные звуки мнущегося металла и сирен. А затем очнулся в больнице в Рино, прикованный наручниками к металлической койке, у двери стоит коп. Врачи сказали, что, возможно, пройдёт некоторое время прежде, чем память вернётся, если вообще когда-нибудь вернется.
Прошло уже восемь лет, а я до сих пор не помню, какого черта сел за руль этой машины и поехал. Мой отец был алкоголиком. Он умер от печеночной недостаточности, когда мне было десять. Моя мама до сих пор любит крепкие напитки. Должно быть, у нас в генах заложено пить, пока не умрём.
Я не помню аварию, но хорошо помню её последствия, и вообще-то предпочел бы их не помнить.
– Ты что? – спрашивает Рэмзи, вырывая меня из воспоминаний.
– Я... выпил, сэр. Мне не следовало садиться за руль, но мне было семнадцать, и я был идиотом.
«Полным ебанутым идиотом», – хочу сказать я, но Рэмзи не любит, когда матерятся.
Плотно сжав губы, Рэмзи окидывает меня внимательным взглядом.
– Никакой выпивки, никаких наркотиков, и уж точно никакого вождения автомобиля. Ты находишь себе занятие, устраиваешься на работу, едешь домой, не притрагиваешься к алкоголю и держишь свою задницу подальше отсюда. Тебе ясно?
Я киваю.
– Да, сэр.
– Мне организовать тебе датчик слежения на лодыжке, чтобы ты не пил?
Я быстро мотаю головой.
– Нет, сэр. Я не собираюсь ничего пить.
– Когда Управление шерифа сочтёт нужным, ты должен будешь проходить выборочное обследование на предмет употребления алкоголя и наркотиков.
– Да, сэр.
– Бентли. Не лезь в неприятности, сынок.
– Не буду, сэр.
– Это твой второй шанс на честную жизнь. Не профукай его из-за какой-то слабости.
Я киваю. Я не профукаю.
– О чем, черт возьми, ты думал, садясь за руль с таким количеством мусора в крови?
Он имеет в виду огромную дозу Оксикодона, что бурлила у меня в крови, когда я, по всей видимости, отрубился за рулем.
– Понятия не имею. Я не помню.
Он задумчиво качается на стуле.
– Ты же знаешь, что тебе здесь не место, – говорит он.
Я ему не отвечаю, потому что уже не знаю. Когда-то давно мне хватало наглости думать, что я буду тем, кто разорвёт порочный круг и разрушит систему, но не теперь.
Он жестом указывает на дверь.
– Можешь идти.
Закусив внутреннюю сторону щеки, я поднимаюсь и, вернувшись в камеру, снова прокручиваю в голове эти слова. Пытаясь понять, как еще одиннадцать лет пребывания здесь сократились до семидесяти двух часов.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Кэсси
Настоящее время…
Шлёп.
Кто-то хлопает в ладоши. Резкий шлепок кожи по коже вырывает меня из глубокого сна.
Я открываю глаза и съеживаюсь от струящегося из окна резкого белого света. Идёт снег. Он искрится. Люди приравнивают снег к холоду, но отражаясь от белого снега под определённым углом, солнце может спалить вашу кожу дотла.
По случайному совпадению я тут же чувствую ожёг. Но отражающееся от снега солнце тут ни при чём.
Пара голубых глаз. Хмурый взгляд.
Дэймон. В дверях моей спальни, все еще сложив руки вместе, стоит мой отчим.
Вздрогнув, я втягиваю в себя воздух и сажусь; у меня кружится голова. На мне огромная футболка, попахивающая парнем, который трахал меня прошлой ночью. Стоящий передо мной отчим неодобрительно приподнимает брови.
– Доброе утро, – произносит он, с равной долей веселья и презрения. – Проснулась, наконец, тусовщица.
Я тру глаз основанием ладони. Чувствую себя разбитой, уставшей, словно меня переехали. Все тело кажется больным и вялым, голова словно набита ватой, и где-то на задворках сознания я помню, как глотала таблетки. Их горькое послевкусие всё еще осталось у меня на языке. Боже. У меня ноют запястья, на них проступают слабые синяки. Я беру правую руку в левую и насчитываю на ней пять синяков в форме пальцев, которые еще больше подчеркивают бледность моей кожи. Четыре с одной стороны, и один с другой. Четыре пальца и большой палец. Я задумываюсь, как их объясню. Если вдруг кто-нибудь спросит. Скорее всего, никто даже не заметит у меня коже этих отметин от больших, горячих ладоней, что крепко и неподвижно держали меня прошлой ночью.
Дэймон демонстративно откашливается. Я забываю о запястьях и, обернувшись, вижу, что он полностью одет для работы; на свету поблёскивает прикрепленная к униформе шерифа золотая звезда. Он чисто выбрит и пахнет хвоей и мятой, до меня от дверей моей спальни доносится аромат его одеколона. Под его хмурым взглядом, под его беспокойной манерой поведения я замечаю проблески мальчишеского простодушия. Интересно, что же тревожит его сегодня. С ним постоянно что-то не так.
