Текст книги "Расплата"

Автор книги: Ли Ванс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

48

– Я не ожидала услышать от вас имя профессора фон Штерна. Откуда вы его узнали?

Я снова усаживаюсь в кресло-качалку рядом с миссис Жилина, не удивившись, что она решила начать с фон Штерна. Что бы ни произошло между ней и Уильямом, началось это все в Берлине, сорок с лишним лет тому назад, когда она была студенткой фон Штерна.

– Банковские записи, которые я обнаружил в компьютере Андрея, сообщали о депозитном счете, на который были переведены деньги из швейцарского аукционного дома. Один мой друг сумел привязать депозит к продаже картины Брейгеля, отданной фон Штерном в коллекцию Гитлера.

– Какая предприимчивость, – иронизирует миссис Жилина. – А что еще вы узнали о профессоре помимо его имени?

– Вообще-то ничего. Только то, что он был специалистом по реставрации произведений искусства и что студенты называли его Bon Papa.

– Профессор был известным франкофилом, – сообщает она, не утруждая себя извинениями за то, что еще вчера отрицала знакомство с человеком с подобным прозвищем. – Война причинила ему много страданий. Он ненавидел фашистов.

– И именно по этой причине фон Штерн оказывал услуги Гитлеру.

– Ваше поколение ничего не знает о жизни в условиях тоталитарного режима, – презрительно говорит она. – Каждый устраивается, как может.

– Вы намекаете на то, что он был хорошим немцем?

– Я намекаю на то, что искусство не было ему безразлично! – рявкает миссис Жилина. – Нацисты создали комитет, чтобы очистить свои музеи от entartete Kunst– «дегенеративного искусства». Они жгли полотна. Профессор фон Штерн прилагал максимум усилий для того, чтобы спасти хоть что-то.

Не могу не думать о том, что еще она переняла от фон Штерна, помимо искусства реставрации – возможно, его этика также сильно повлияла на нее. Возможно, его возвышенные цели оправдывали его действия, точно так же как она считает, что ее возвышенная цель оправдывает ее поступки.

– Так каким же образом фон Штерн в результате получил картины из коллекции Линца? – спрашиваю я, стараясь избегать споров.

– Картины собирались по всей Европе. С некоторыми из них обращались крайне небрежно. В конце 1944 года вся коллекция была перевезена из замка Нойшванштайн в специальную мастерскую в Старой национальной галерее в Берлине, чтобы профессор мог очистить и реставрировать полотна.

– Должны были сохраниться записи об этом. Почему никто не догадался проверить документы?

– Ужасная нелепость, – сухо объясняет миссис Жилина. – Все считают, что уж в чем-чем, а в документации фашисты не знали себе равных. Но служащий в Нойшванштайне, готовивший сопроводительные документы, был небрежен. Он неверно заполнил бумаги, записав место назначения как место вывоза, и наоборот. Ни американцам, ни Советам и в голову никогда не приходило, что в немецких документах могут быть ошибки и что картины на самом деле были перевезены из Нойшванштайна в Берлин, а не в обратном направлении. Американцы потратили много лет, проделывая дыры в кладке замка. Они были уверены в том, что картины спрятаны в стене или под полом. Уильям Терндейл был единственным человеком, кому хватило ума рассмотреть вероятность ошибки в записях. И, что потребовало еще большего ума, он единственный из всех догадался, почему картины были посланы именно в Берлин.

Когда она произносит имя Уильяма, в ее голосе явственно звучит ненависть. Меня все больше распирает любопытство: что же между ними произошло?

– Уильям знал, что профессор фон Штерн – выдающийся специалист по реставрации ценностей, – предполагаю я. – И он разыскал его.

– Так и есть. Когда Берлин пал, профессора арестовали Советы. Русские предоставили ему выбор: либо он работает на них, либо его отправляют в трудовой лагерь. Искусство по-прежнему было для него важнее всего. Послевоенные годы фон Штерн провел, реставрируя и систематизируя картины, захваченные русскими у немцев. К моменту появления Уильяма (то есть весной 1960 года) профессор уже опять работал на своей прежней должности в Университете Гумбольдта в Восточном Берлине. В то время еще можно было передвигаться между западным и восточным секторами города. Уильям начал тайно посещать профессора. Он постоянно льстил ему, задавал вопросы и выражал свое восхищение. Наконец он упомянул коллекцию Линца. Терндейл сообщил профессору, что работает на американскую разведку, и предложил сделку от лица американского правительства: если профессор поможет американцам найти пропавшие картины, то он сможет поселиться в Соединенных Штатах. Уильям поклялся, что американское правительство приложит максимум усилий, чтобы вернуть картины их истинным владельцам, и оставит у себя лишь те из них, вернуть которые окажется невозможно.

– Действительно ли сделка заключалась с американским правительством?

– Разумеется, нет. – Миссис Жилина окидывает меня удивленным взглядом. – Уильям хотел заполучить картины в личное пользование. Но он был достаточно умен, чтобы предложить профессору именно такой вариант. Профессор ничего не рассказал о картинах Советам, потому что считал, что полотна должны быть возвращены владельцам.

– Значит, фон Штерн согласился.

– С единственным условием. В то время Bon Papaбыло семьдесят. Годы войны сильно подорвали его здоровье, и у него уже не было сил для кропотливой работы, требовавшейся в его деле. За два года до этого меня, семнадцатилетнюю, послали к нему из Ленинградской Академии художеств. Постепенно профессор стал доверять реставрацию мне. Мы стали очень близки, как отец с дочерью. Bon Papaзаявил Уильяму, что любая сделка должна включать меня, и позаботился о том, чтобы настоять: он только тогда сообщит о местонахождении полотен, когда мы оба, живые и здоровые, покинем Восточную Германию.

Миссис Жилина уже перестала раскачиваться, и ее лицо превратилось в маску боли, а взгляд устремился через окно в прошлое.

– Уильям действовал быстро. Он обеспечил нас документами, удостоверяющими личность, и перевез самолетом в Лиссабон, где мы остановились в гостинице. В тот же вечер он пришел в номер Bon Papa.При нем были билеты до Нью-Йорка для нас двоих – на корабль, отходивший на следующее утро. Уильям выполнил свою часть сделки, поэтому Bon Papaоткрыл ему, где спрятаны картины. Уильям пришел в бешенство.

– Почему?

– Он предполагал, что картины спрятаны в Берлине. Однако в последние дни войны, когда городу угрожала советская артиллерия, профессор тайно перевез коллекцию в Потсдам, где и спрятал ее в подвале охотничьего домика, когда-то принадлежавшего его семье. Потсдам недалеко от Берлина, но в 1960 году он был за границей, на территории Восточной Германии. Американское правительство, возможно, и сумело бы забрать восемьдесят картин из подвала в Восточной Германии и переправить их через границу незамеченными, но у одиночки Уильяма шансов на это не было.

Миссис Жилина замолкает, и у меня возникает ужасное предчувствие того, что она собирается поведать мне дальше. Я уже достаточно хорошо знаю Уильяма, чтобы представить себе, как он отреагировал на неудачу.

– Уильям отвесил Bon Papaпощечину. Профессор упал на спину и ударился головой о столбик кровати. Фон Штерн истекал кровью. Я попыталась прийти ему на помощь, но Уильям схватил меня за руку и швырнул на кровать. Он прижал мое лицо к одеялу, так что я с трудом дышала, и начал срывать с меня платье…

Слезы бегут по щекам миссис Жилина. Она достает из рукава платок и аккуратно промокает лицо. Мне нечего сказать.

– Когда Уильям ушел, Bon Papaуже остыл, а кровь у него под головой начала сворачиваться. Я не знала, что мне делать. Я была одна-одинешенька в чужой стране. На следующее утро я заставила себя сесть на корабль до Нью-Йорка. Я пыталась совладать со своим горем и убедить себя в том, что в Америке все как-нибудь наладится. Однако через несколько недель после приезда я поняла, что беременна.

Она делает глубокий вдох, чтобы успокоиться.

– У меня не было денег. Я искала работу в музее или галерее, но мне это не удавалось из-за акцента и из-за моего происхождения. Американцев не интересовали студенты с документами об образовании, полученными в Восточной Европе, а имя Bon Papaбыло запятнано из-за его сотрудничества с фашистами и Советами. Пройдут годы, прежде чем немцы его поколения будут реабилитированы искусствоведческим сообществом. Священник православной церкви, давший мне приют, устроил меня уборщицей и помог найти жилье. Родились Андрей и Катя. Я кое-как протянула четыре года, работая по ночам, пока они спали в квартире соседей. Но мои силы подходили к концу. Однажды днем, когда дети играли, я заснула, и Катя сильно обожгла руку о плиту. Я была в отчаянии. Я знала, что одна я больше не выдержу.

– Я вам сочувствую, – шепчу я, тронутый и образом беззащитных детей – Кати и Андрея, – и самим ее рассказом.

– Я следила за новостями в области искусства, – продолжает миссис Жилина, будто не слыша моих слов. – Я знала, что Уильям вернулся из Европы и был введен в совет директоров Метрополитен-музея. Я пошла к нему. Я рассказала ему о Кате и об Андрее и пригрозила, что если он мне не поможет, обо всем узнают репортеры. Уильям ответил, что власти депортируют меня, так как я живу по фальшивым документам. А я сказала, что мне уже все равно. Мне больше нечего было терять. И мы пришли к соглашению.

– Он вас поддерживал.

– Нет! – выкрикивает она. – Он дал мне работу в Метрополитен-музее – работу, для которой моего образования было более чем достаточно. И он дал мне определенную сумму, чтобы мы могли вести достойную жизнь. Я настояла на том, что беру деньги в долг. Мне платили не так уж и много за мою работу в Метрополитен-музее, но как только я получила необходимые материалы, я стала делать лубки, чтобы заработать деньги.

– Лубки?

– Лубок – это цветная литография. Традиционное народное искусство в России. Я старила свои лубки, чтобы дилеры могли выдавать их за дореволюционные. Чем старше лубок, тем больше он ценится. Приобретя необходимые навыки, я перешла на иконы.

Миссис Жилина крепко сжимает платок в кулаке, и в ее голосе снова появляется уверенность.

– Именно так я и познакомилась с отцом Владимира. Он был курьером дипломатической службы и продавал лубки и иконы – настоящие, вывезенные из России. Мы начали работать вместе. Он продавал мои копии клиентам в Цюрихе и Лондоне, выдавая их за оригиналы. Целый ряд моих литографий в результате оказался в музеях, и здесь, и в Европе. Я зарабатывала более чем достаточно, чтобы выплатить долг Уильяму и дать должное воспитание Кате и Андрею. Все шло так хорошо, как я и не надеялась. Дети выросли. И вдруг однажды Катя позвонила мне из университета и сообщила, что ей предложили место в «Терндейл» и что она согласилась.

Голос миссис Жилина дрожит от гнева.

– Почему вы не рассказали Кате правду? – спрашиваю я.

– Я боялась, что она станет презирать меня или, еще хуже – что у нее появится привязанность по отношению к Уильяму.

– Но это же не причина.

– Вас никогда не насиловали, – сердито возражает она. – Вы никогда не воспитывали ребенка, который так отчаянно хотел узнать своего отца, что не проявлял любви к вам. Потерять Катю из-за Уильяма – хуже этого я ничего не могла себе представить.

В голосе миссис Жилина слишком много боли, чтобы не верить ей.

– Вы позвонили Уильяму?

– Позвонила. Он посмеялся надо мной, заявив, что как следует позаботится о Кате. Я сделала все, чтобы Катя и Андрей ничего не знали ни о нем, ни о том, как они пришли в этот мир. Я не хотела, чтобы они несли эту ношу вместе со мной. И теперь Уильям использовал мои же усилия против меня. В тот день я поклялась, что он заплатит за все, что совершил. У меня осталось одно оружие – мне было известно, где спрятана коллекция Линца. Восточные немцы использовали бывший охотничий домик фон Штернов как правительственную дачу, сводя на нет все попытки заполучить картины. Я стала ждать подходящего момента. Осенью 1989 года правительство Восточной Германии было свергнуто. К тому времени со мной уже работал Владимир, и он сумел воспользоваться неразберихой, чтобы заполучить картины до того, как это сделал бы Уильям. Я снова стала ждать случая, а потом выставила Брейгеля на аукцион, надеясь привлечь внимание Уильяма. Он купил картину, а затем начал наводить справки о продавце, принюхиваясь к наживке.

– Получается, вы выжидали целых тринадцать лет, прежде чем продать Брейгеля, – делаю вывод я, сбитый с толку такой хронологией. – Но почему именно тринадцать лет спустя? Потому что у Андрея были финансовые трудности?

– Андрей умен, – с укором произносит миссис Жилина. – Он брал деньги у «Терндейл», но никогда их не терял. Записи торгов, которые вы видели, были сфальсифицированы специально для Уильяма.

– Так вот почему у фонда по-прежнему есть миллиард долларов в активе. – Я неожиданно понимаю, насколько это очевидно.

– Именно, – соглашается она. – Андрей инвестировал деньги «Терндейл». Вопреки тому, во что верили вы и Уильям, инвестиции приносили доход. И настолько хороший, что он покрывал все расходы фонда, дал возможность выкупить поддельные акции и оставил нас в плюсах на несколько сотен миллионов наличными.

Я был дураком. Мне следовало бы засомневаться в отчетах Андрея сразу же, как только я их увидел: он потерял очень много денег за слишком короткий промежуток времени. У трейдеров есть старая поговорка: великий трейдер прав чуть больше, чем в половине случаев, а ужасный трейдер – чуть меньше, чем в половине случаев. Никто не мог так упрямо ошибаться, как Андрей, если верить его отчетам. Мой профессор по бухучету был прав: любое мошенничество становится очевидным, стоит только признать его возможность.

– Мы хотели, чтобы Уильям верил: «Терндейл» обанкротится, – продолжает миссис Жилина. – Он должен был быть в отчаянии во время заключения сделки.

– Чтобы вы смогли получить за коллекцию побольше?

– Это не самое главное. Чтобы осуществить планы Андрея, фонду нужны были значительные свободные средства. А я должна была перехватить контроль над «Терндейл» у Уильяма, чтобы поставить во главе компании Катю. Это мои подарки детям. Но гораздо важнее суммы как таковой было согласие Уильяма на условия сделки.

– Какие условия? – требую я, снова раздраженный тем, что не понимаю ее.

– Тринадцать лет – это очень долгий срок, – говорит миссис Жилина. – Но восемьдесят картин почти восьмидесяти художников – это очень сложно, даже для меня. Я не могла позволить Уильяму и его экспертам проверять мои подделки дольше, чем одну ночь.

49

– Вы разорили Уильяма, – говорю я, пораженный хитроумием ее мести.

– Хуже, – спокойно отвечает она, снова начиная раскачиваться в кресле. – Я унизила его. Он гордился тем, что разбирается в искусстве и бизнесе. Я сделала из него дурака.

– Где же настоящие картины?

– Они были доставлены в Метрополитен-музей сегодня днем, вместе с оригиналами записей профессора фон Штерна, где выдвигаются аргументы в пользу их подлинности. Большинство картин наверняка можно вернуть владельцам. Мне только жаль, что я не увижу лица Уильяма, когда он прочитает об этом в газетах. Я молю Бога дать ему пожить достаточно долго, чтобы полностью вкусить свой позор – так, как я вкусила свой.

Чем больше миссис Жилина мне рассказывает, тем ужаснее она становится в моих глазах.

– Вы спланировали это еще тогда, когда Катя начала работать на Уильяма? – спрашиваю я, по-прежнему не в силах осознать масштаб ее двуличности.

– Вы меня неправильно поняли. На подготовку наживки ушли годы, но окончательно ловушка сформировалась лишь в самый последний момент. Многое из того, что я сделала, было импровизацией. У меня не было намерений впутывать Катю или Андрея. Лишь после того как Андрей сообщил мне о своей болезни и разъяснил, что он хочет совершить до того, как умрет, я разглядела возможность мести.

– Андрей никогда не одобрил бы убийства, – возражаю я, чувствуя необходимость высказать его точку зрения.

– Конечно, нет, – соглашается она. – Убедить его сделать то, что он в результате сделал, и так было очень тяжело. Андрей всегда весьма неохотно позволял цели оправдывать средства. Я убедила его воспринимать деньги Уильяма как свое наследство – наследство, которое лучше потратить на больных и обездоленных, чем на очередное крыло для Метрополитен-музея. Единственный плюс болезни Андрея состоит в том, что он так и не узнал об убийстве вашей жены. Чувство вины раздавило бы его.

– Вы обернули его добрые намерения на службу вашей мести.

– Нет, – решительно возражает миссис Жилина. – Я верно служила нам обоим.

– Согласился бы с вами Андрей?

– Толстой или кто-то из его последователей, возможно, написал бы великую и объемистую книгу на тему нравственности моего поведения. Я сделала то, что считала лучшим для своих детей и для наследия профессора фон Штерна. Я совершала ужасные поступки – даже хуже тех, о которых вам известно, – чтобы отстоять их интересы и отомстить за Bon papa. Я потеряла невинность в тот вечер, когда Уильям изнасиловал меня, и поступилась своими принципами в тот день, когда пришла умолять его о помощи. Возможно, мы с ним вместе будем гореть в аду, но я не жалею ни о чем.

Я не жалею ни о чем. «Je Ne Regrette Rien», название старой французской песни Эдит Пиаф, которую напевал мой отец, как только моя мать начинала укорять его за отлучки или измены, когда мы сидели за обеденным столом. Он начинал тихо, с нарочитым акцентом, слегка отбивая такт пальцем на столе, постепенно усиливая звук, пока его голос не начинал заглушать ее обвинения, а удары его кулака – сбрасывать посуду на пол. Я знал, что ему не следовало смеяться над ней, но у меня никогда не хватало мужества заявить ему об этом. Мать в рыданиях убегала в их спальню, а отец приказывал мне погрузить телескоп в машину. В такие ночи мы оставались вдвоем до рассвета, и мой отец время от времени отхлебывал виски из фляги, предлагая иногда и мне сделать глоток, и мы по очереди выли на луну. Я рад, что услышал голос Дженны, а не его, когда стоял, приставив пистолет ко лбу Лимана. В первый раз в жизни я рад, что не похож на своего отца.

– Вы ни о чем не жалеете, – повторяю я, снова чувствуя страстное желание привлечь миссис Жилина к ответственности. – Даже о том, что спрятали Андрея от Кати, хотя он умирает?

– Я согласна с тем, что Бог покарает меня, – ровным тоном произносит миссис Жилина.

– Это не ответ.

– Катя должна была работать в компании Уильяма. Я не могла рисковать, делая ее частью заговора против него. У меня не было другого выхода, кроме как разделить Андрея и Катю.

– И снова цель оправдывает средства. Ваша месть была для вас важнее, чем необходимость для ваших детей быть вместе и их душевный покой.

– Я выбирала из двух зол, – сердито заявляет она. – Все, что я делала, я делала ради них.

– Катя с вами не согласится. Она никогда не простит вам того, что вы спрятали от нее Андрея.

– Любовь требует жертв. Впрочем, вы, похоже, не разделяете этого убеждения.

– То есть?

– «Fondation l’Etoile» – ключ и к наследству Андрея, и к профессиональному счастью Кати. Если Андрей и Катя ваши друзья – если вы любите их – вы примете ту роль, которую я вам предлагаю, вне зависимости от вашего отношения к моим действиям. Я собираюсь выйти из состава совета директоров. Вы с Эмили станете содиректорами «Fondation l’Etoile».

– Скажите мне кое-что, – прошу я; у меня голова идет кругом. – Откуда вы узнали обо мне и о Кате?

– Я прочла электронное письмо, которое она отправила Андрею, – отвечает миссис Жилина безо всякого видимого раскаяния. – Он уже был в больнице, и я начала вести дела вместо него. Катя была в смятении из-за того, как вы поступили с ней, и мучилась чувством вины, считая, что предала вашу жену.

– И тем не менее вы хотите, чтобы я занял эту должность, несмотря на то что я так сильно обидел вашу дочь.

– То, чего я хочу, недостижимо. Мой сын умирает, а моя дочь презирает меня. Мы уже выяснили, что я готова пойти на компромисс. Мне придется примириться с вашим членством в совете.

– Простите, – медленно говорю я, – но ответ остается отрицательным. Я не хочу участвовать в этом.

– Вы не верите, что я предоставлю вам полную свободу действий, – проницательно замечает миссис Жилина.

– Ни на йоту.

– Обсудите это с Эмили, – предлагает она. – Возможно, через несколько дней ваш взгляд на ситуацию изменится.

Я пожимаю плечами, не желая опускаться до спора.

– И еще одно, – добавляет она, наклоняясь, чтобы прикоснуться холодным пальцем к моей руке. – Пакет, который Андрей отправил вашей жене… Владимир нашел его. Хотите взглянуть?

– Что в нем? – спрашиваю я, дрожа от нетерпения.

– Книга, – коротко отвечает миссис Жилина.

Книга. На глаза у меня наворачиваются слезы, когда я получаю окончательное подтверждение тому, что Дженна умерла ни за что.

– Я принесу ее вам, – говорит миссис Жилина. – Она наверху.

– Я пойду с вами.

– Нет, – она встает с кресла. – Мне нужно перемолвиться словом с Эмили. Владимир поможет мне подняться по лестнице. Я спущусь через несколько минут. Можете подождать меня здесь или на кухне, как вам удобнее.

После ухода миссис Жилина я молча раскачиваюсь в кресле на холодном балконе, измученный горем и изумлением. Луна уже выше, а прибой сильнее, его прозрачные брызги сверкают на волнорезах. Скоро сюда приедет Катя. Я откидываю голову назад и закрываю глаза, пытаясь взять себя в руки. Сегодняшняя ночь будет очень тяжелой для нее.

Проходит какое-то время, и дверь в кухню открывается, вырвав меня из легкой дремоты. Это Эмили. У нее за спиной стоит Владимир.

– Вы не могли бы войти сюда, Питер? – просит она странным, приглушенным голосом.

– Что случилось? – спрашиваю я, заходя в кухню.

Эмили берет мои руки в свои. В ее глазах блестят слезы.

– Андрей ушел. Только что. Во сне.

– Значит, миссис Жилина…

– Да. – Она обнимает меня. – Время пришло.

Горе в моей груди сменяется гневом: миссис Жилина лишила Катю возможности повидаться с братом в последний раз, попрощаться с ним.

– Я хочу поговорить с ней, – заявляю я.

– С кем? – Эмили слегка отстраняется, чтобы посмотреть мне в глаза.

– С миссис Жилина.

– Она оставляет это вам, – говорит Владимир, протягивая мне книгу.

Я отпускаю Эмили и беру у него тонкий томик. Это английский перевод «Исповеди» Толстого. Между страницами вложен листок бумаги. Я разворачиваю его и вижу записку, написанную старомодным каллиграфическим почерком:

Питер!

Я старая женщина, и для меня пришло время принести последнюю жертву. Вчера, после нашего разговора в музее, я отписала контроль над «Fondation l'Etoile» вам и Эмили. Все бумаги у Владимира. Молюсь за то, чтобы вы почтили волю Андрея. По крайней мере, позаботьтесь о Кате.

Оксана Жилина.

– Где она? – спрашиваю я, глядя на Владимира. Будь я проклят, если позволю ей поставить меня перед свершившимся фактом.

– Идем, – говорит Владимир. Он раздвигает дверь на плоскую крышу и ведет меня за собой, показывая на дюны. – Там.

– Да где же? – не понимаю я. На пляже никого нет. Он снова делает знак рукой, и я поднимаю взгляд выше. В воде, в пятидесяти метрах от берега, видна голова человека, плывущего к горизонту. Я инстинктивно подаюсь вперед, но Владимир останавливает меня.

– Нет, – говорит Владимир. – Так лучше.

Мы вместе смотрим, как пловец постепенно отдаляется. Хоть убей, не могу понять, что же я чувствую. Огромная волна накрывает пловца, лунный свет переливается на ее гребне. Волна проходит, и человек исчезает.