Текст книги "Расплата"

Автор книги: Ли Ванс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

3

Теннис задним ходом загоняет свой микроавтобус «вольво» на пятачок тени, отбрасываемой раскидистым вязом; ветровое стекло машины смотрит на католическую церковь из красного кирпича, возвышающуюся на холме над нами. Теннис опускает стекла, прежде чем выключить двигатель, и в салон проникает влажный ветерок. Монотонно стрекочут цикады; забрызганная грязью бабочка-монарх прижимается к капоту, ее оранжево-черные крылышки вяло трепещут. Сейчас одиннадцать тридцать. Мы приехали первыми, на полчаса раньше назначенного. Темно-синий «форд» с радиомачтой и включенными фарами проползает мимо нас и паркуется на дальнем конце стоянки, солнечные блики играют на объективе камеры, высунутой из пассажирского окна. Теннис открывает термос, наливает холодный мятный чай и передает чашку мне. Затем машет головой в сторону «форда».

– Чертовы копы.

Я не отвечаю, не желая ни во что вникать. Сегодня и так будет тяжелый денек, и без полиции, готовой вцепиться в меня. То ли из-за моей неожиданной вспышки, то ли потому, что у них просто нет никаких других версий, полицейские решили воспользоваться ситуацией, а значит, они потратили большую часть времени на расследование, связанное с моей скромной персоной. Последние десять дней были одним сплошным кошмаром, прерывающимся низкопробной комедией, в которой детектив Ромми и его боевые когорты исполняли роль грозных вездесущих клоунов, а их абсурдные инсинуации становились все более зловещими. Я нанял юриста, чтобы поставить Ромми в безвыходное положение, и команду частных сыщиков, чтобы перепроверять копов и их расследование. Отчет, который я получил по Ромми, полностью оправдал мои ожидания.

Теннис неловко ерзает на соседнем сиденье. Молчание его угнетает. Он долго пытался убедить меня раскрыться, но я пока и подумать не могу о том, чтобы снова пройтись по всем ошибкам, которые допустил в отношениях с Дженной. Третья машина въезжает на стоянку и паркуется, а вслед за ней – еще две. Я опускаю солнцезащитный козырек, чтобы меня не так было видно. Друзья времен учебы в колледже, сокурсники из Школы бизнеса, соседи и коллеги проходят мимо меня по мере заполнения стоянки. Достаточно много коллег Дженны, моих поменьше – однако ее фирма закрылась на сегодня, чтобы все могли прийти, а финансовые рынки закрываются разве что по причине смерти президента страны.

Катя приезжает без Андрея, и мое сердце падает еще глубже. Она отправила мне записку, но я сомневаюсь, что наши с ней отношения можно наладить. Они и раньше были сложными, а теперь и вовсе запутались. С кем мне надо поговорить, так это с Андреем. Он единственный человек, с которым я мог обсуждать свои семейные проблемы, и он и раньше помогал мне в трудную минуту. Когда умер мой отец, Андрей из Лондона прилетел в Огайо на похороны. На следующий вечер после похорон мы взобрались на холм, куда я в детстве ходил с отцом смотреть на звезды. Мы установили телескоп моего отца, разожгли костер и провели ночь, допивая виски. Ближе к рассвету поднялся легкий ветер, и я выбросил пепел отца в небо – и серый плюмаж потянулся к северу, к Великим озерам…

– Родители Дженны? – спрашивает Теннис.

Я бросаю взгляд в том же направлении, что и он, и киваю, не удивляясь, что он узнал их. Мэри О’Брайан – слегка уменьшенная копия Дженны, женщина, которая до недавнего времени выглядела моложе своих лет. Независимо мыслящая и чрезмерно откровенная, она устроила разнос полиции в прессе, критикуя их за пустую трату времени и энергии на раскапывание деталей обо мне, когда им следовало сконцентрироваться на других версиях. За это время мы с ней дважды встретились и пару раз поговорили по телефону; очевидно, Дженна не распространялась о наших проблемах.

Заметно, что Мэри измучена заботами, но в ее муже произошла еще более глубокая перемена. Эд – здоровяк старой закалки, громогласный разнорабочий с выпирающим животом и широкими плечами. Он настаивал на том, чтобы посоревноваться со мной в армрестлинге, каждое Рождество с тех самых пор, как я начал встречаться с Дженной. Наш счет на нынешний день – ноль – двадцать два. Сегодня голова Эда болтается на груди, и он с трудом волочит ноги за своей женой, как боксер в состоянии «грогги», совершенно ослабевший от горя. Дженна была их единственным ребенком.

Я закрываю глаза, страстно желая успокоиться. Дженна унаследовала и откровенность своей матери, и идеализм своего отца. Она отчитала меня за мои консервативные взгляды в первый же день знакомства на последнем курсе колледжа, подойдя ко мне на вечеринке, и высмеяла колонку, которую я вел в нашей газете. Мы провели целый час, споря о Рейгане и о его сокращении бюджета программы «Великое общество», после чего я предложил провести Дженну до дома.

Вместо этого она провела меня до дома, и на следующее утро я проснулся рядом с ней в чем мать родила, разрываясь между двумя физиологическими потребностями. К тому времени как я примчался из ванной, Дженна уже наполовину оделась – ее теплые груди как раз исчезали под облегающей футболкой с изображением «Туте и Мейталз», исполнителей регги. Она была высокой и стройной, с крепкими мышцами пловчихи и волосами песочного цвета, закрывшими ее лицо, когда она наклонилась, чтобы натянуть джинсы на голую ногу. На верхней губе у Дженны был бледный шрам, а серо-голубые глаза напоминали цветом мыльный камень. Увидев ее в утреннем свете, я почувствовал желание, мои губы и пальцы горели от воспоминаний о прикосновениях прошлой ночи.

– Не уходи, – попросил я, закрывая за собой дверь ванной. – Еще только семь. Мы можем поспать еще пару часов, а потом я приготовлю тебе завтрак.

– Поспать? – переспросила Дженна, многозначительно посмотрев на мои натянувшиеся трусы – «боксеры».

– Как скажешь.

– «Как скажешь»? Никогда не слышала этого эвфемизма. Послушай, прошлая ночь уже закончилась. Было весело. – Она заправила волосы за уши и улыбнулась, обнажив неплотный ряд верхних зубов. – Спасибо.

– Слушай, сегодня в «Дик-хауз» вечеринка. Мы могли бы встретиться там, или я за тобой заеду.

– Я не хожу на вечеринки, которые устраивают братства.

– Мы могли бы посмотреть кино.

– У меня полно дел; занятия начинаются.

– Но ты ведь должна поесть. Я приготовлю ужин.

– Ты хочешь, чтобы я обидела тебя? – тихо спросила она, глядя мне прямо в глаза.

– Похоже на то, – ответил я, абсолютно сбитый с толку, уже жалея, что столько выпил накануне вечером.

– Вокруг тебя всегда куча народу. Все знают, кто ты: капитан баскетбольной команды, самый популярный студент в общежитии. Честно говоря, мне совсем не хочется влезать во все это.

– Тогда что произошло вчера ночью?

– Я действовала импульсивно.

– Надо же.

– Извини, – сказала Дженна и широко улыбнулась. – Ты был такой высокий, красивый, темноволосый, в центре внимания… Я увидела тебя с противоположного конца комнаты, и меня переполнила похоть.

– Теперь ты дразнишься.

– Немного. Не возражаешь, если я тут кое-что передвину? – спросила она, махнув в направлении грязного белья, сваленного кучей на стул у стола. Моя комната была в полном беспорядке. Я не знал, что у меня будут гости.

– Как скажешь. – Я хотел, чтобы Дженна снова улыбнулась. – Но я желаю услышать правду.

– Правду, – повторила она, порадовав меня еще одной улыбкой, сбросила грязные вещи на кровать и села на стул. – Я видела, как ты играешь, в прошлом году зимой, сразу после того как перевелась сюда. Я подумала, что ты симпатичный парень, и мне понравилось, как ты двигаешься. Потом я начала читать твою чушь в нашей газете и выяснила, что ты член Совета студенческого братства и председатель Юных республиканцев и Бог знает чего еще. Я была в шоке.

– Так почему вчера?… – спросил я, не поддаваясь на провокацию.

– Я слегка смущена тем, что произошло вчера, – сказала она, пристально глядя на свои шнурки. – Это было ошибкой.

– И часто ты ошибаешься? – поинтересовался я, чувствуя, что закипаю.

– Все ошибаются, – ответила Дженна, и не подумав улыбнуться. – Самое главное – не совершать одну и ту же ошибку дважды.

– Прошу прощения, – быстро сказал я. – Ты меня обижаешь. Юные республиканцы – это служба контроля качества.

– Я тебя предупреждала.

Она встала, собираясь уйти.

– Ты так и не ответила на мой вопрос.

– Почему я с тобой переспала? – спросила она, снова встречаясь со мной взглядом. – В прошлом году, весной, я работала помощником учителя в средней школе. Во время перемены ты прошел через спортплощадку, и один мальчик узнал тебя и помахал тебе.

– Я помню. Его мама работает на факультете физкультуры.

– Я подумала, что человек, потративший сорок минут своего дня на то, чтобы научить банду одиннадцатилетних детишек вести мяч и пасовать, не может быть плохим парнем, невзирая на его сомнительные занятия внеклассной деятельностью и достойные презрения политические взгляды. И это перевесило.

– Так зачем тебе уходить?! – возмутился я. – Ты же сама сказала – я хороший парень. Если ты разденешься и залезешь обратно в постель, я сегодня снова пойду поиграть в мяч с детворой.

– Извини, – сказала Дженна, смеясь. – Мне нужно на работу.

– Дай мне номер своего телефона. Я брошу всех своих друзей и стану демократом.

– Я так не думаю. Ты видел мою сумку?

– Нет. – Я солгал. Она была в холле, возле входной двери. Дженна поискала глазами на полу, и когда заметила стопку книг, просияла.

– Ну, это уж слишком хорошо.

– Ты о чем?

– У тебя возле кровати экземпляр руководства для бойскаутов.

– Мне дал его отец, когда я был ребенком. Эта книга помогает в большинстве ситуаций. И там есть хороший раздел о ночных поллюциях.

Она снова засмеялась, и я подумал, что, похоже, делаю успехи.

– Он сказал мне, что если я буду жить по законам скаутов, то не ошибусь.

– Будь готов?

– Это девиз. Это девиз, слоган, клятва и кодекс.

– Думаю, скауты готовы. Так какие же законы?

Я поднял три пальца в скаутском приветствии.

– Скаут благонадежен, верен, готов помочь, доброжелателен, вежлив, добр, послушен, жизнерадостен, бережлив, храбр, чистоплотен и почтителен.

– С чистоплотностью у тебя не все благополучно.

– Некоторые правила важнее остальных.

– Скажи мне, – предложила она, покачав головой и сложив руки на груди, – какое правило самое важное?

– Верность, – мгновенно ответил я. – Тут никаких сомнений.

– Значит, ты не собирался бросать друзей?

– Во всяком случае, не сразу, – уточнил я. – Я был бы тебе благодарен, если бы ты дала им шанс.

Дженна оторвала уголок от старой газеты на моем столе и нацарапала на нем что-то ручкой.

– Вот номер моего телефона, – сказала Дженна, засовывая полоску бумаги за резинку моих трусов. Потом встала на цыпочки, чтобы целомудренно поцеловать меня в губы, провела прохладной рукой по моему голому плечу и руке. – Верность – это правильный ответ.

– Пора, – говорит Теннис.

Мы оба выходим из машины, Теннис запирает ее с помощью брелка, и она отзывается гудком. Теннис поправляет мне галстук, щелчком сбрасывает пушинку с плеча и критически осматривает брюки. Брюки собрались под ремнем неопрятными складками. Я потерял килограммов пять. Теннис застегивает мне пиджак и лезет в свой карман, выуживая оттуда чистый носовой платок:

– Вытри лицо.

Я промокаю следы слез и возвращаю платок ему.

– Оставь себе, – говорит Теннис. – Я взял с запасом.

– Я тут думал… – начинаю я.

– О чем?

– У парней, которых я нанял, есть хороший шанс разобраться со всем этим раньше копов, потому что они не сидят у меня на хвосте.

– И что?

– И когда они разберутся, я отправлюсь к этому ублюдку, который убил мою жену, и сам его прикончу.

Теннис смотрит на свои туфли, потом переводит взгляд на меня.

– Мы можем поговорить об этом завтра, – тихо предлагает он. – А сейчас пора прощаться с Дженной.

Я снова вытираю лицо, расправляю плечи и иду к церкви.

4

Кучка репортеров и фотографов снимают вход в церковь из-за спин полицейских, оцепивших часть улицы, а на въезде напротив входа остановился микроавтобус телевизионщиков. Убийство Дженны заняло значительное место в выпуске новостей нашего тихого уголка Уэстчестера, но я неприятно удивлен, увидев, какое количество журналистов приехало в Нью-Джерси на ее похороны. Наверное, Ромми проболтался о своих подозрениях насчет меня – газетчики всегда любят, когда на скамье подсудимых оказывается кто-то с Уолл-стрит.

Когда я приближаюсь, щелкают затворы фотокамер и откуда-то сбоку ко мне прорывается мужчина с пластиковой карточкой журналиста на шее. Он вытягивает микрофон и выкрикивает мое имя. Полицейский в форме рявкает на него, сообщая, что пресса не допускается на территорию церкви. Игнорируя всех, я прохожу за Теннисом через тяжелые деревянные двери в полумрак притвора. В этой церкви Дженна проходила конфирмацию, и здесь же мы поженились шестнадцать лет назад. Орган начинает стонать, когда я иду по проходу между рядами скамей, повторяя путь Дженны, а скорбящие вытягивают шеи, чтобы поглазеть на меня. Я сосредоточиваюсь на спине Тенниса, стараясь, чтобы мое лицо оставалось как можно более бесстрастным.

Когда мы подходим к алтарю, Теннис замедляет шаг и оглядывается. Оба первых ряда скамей пусты, родителей Дженны нигде не видно. Я слегка пожимаю плечами и искоса гляжу вправо, поскольку не разбираюсь в ритуале. Организовывала службу Мэри, прекрасно зная, что я так и не проникся религиозностью ее дочери. Когда Теннис отходит в сторону, передо мной появляется гроб из полированного красного дерева, и неожиданно открывшийся вид изломанного тела Дженны едва не заставляет меня бежать. В последнее время меня преследуют кошмары – мне снится, что труп Дженны лежит со мной в постели и я, как это бывает во сне, знаю, что моя любовь могла бы воскресить ее. Ночь за ночью я прижимаю ее конечности к своим, убираю с ее лица слипшиеся от крови волосы и отчаянно вдыхаю жизнь между ее восковых губ. Снова и снова ее легкие безжизненно опорожняются, и каждый холодный выдох заставляет меня повторять попытку.

С бьющимся сердцем я медленно сажусь на скамью вслед за Теннисом и поднимаю программку с сиденья. По мере того как мое дыхание успокаивается, я начинаю различать слова. На обложке напечатано имя Дженны, а под ним – та самая трескучая фраза, которую я учился бормотать еще ребенком, только в ней отсутствует часть про «царство и силу и славу». Еще более странной, чем религиозность Дженны, была ее преданность Церкви, чьи учения так часто выводили ее из себя. Дженна настояла на католической свадьбе и вынудила меня посетить с полдесятка занятий по основам веры и дать торжественную клятву воспитать наших детей «в лоне Единственной Верной Церкви». Дженна нашла способ компенсировать мне тяжесть подобного образования, но вопреки всем нашим усилиям у нас так и не появились дети, которых следовало воспитывать. Было бы лучше или хуже, если бы со мной сейчас был наш совместный ребенок? Возможно, и лучше, и хуже.

Падре Виновски, кюре Дженны, появляется из ризницы, облаченный в черные с золотом одеяния для богослужения. Я рад, что службу проведет он; Дженне он нравился. Они обычно торговали книгами наставлений для прихожан, и каждые пару недель Дженна приходила к падре Виновски домой, чтобы приготовить польские блюда по рецептам его бабушки. Этот полный и суетливый человек бессчетное количество раз обедал у нас дома, причем пил неразбавленную водку до, во время и после трапезы и нервно хихикал, когда Дженна ругала его за бредовые идеи Ватикана – такие, как, например, запрет на использование презервативов. Сегодня кюре выглядит подавленным, веки у него красные, а глаза блестят от слез. Его горе заставляет меня чувствовать к нему еще большую симпатию.

– Питер, – говорит он, приближаясь ко мне, – на два слова.

– Конечно, – отвечаю я, заинтригованный. Теннис тоже начинает вставать, но я кладу руку ему на плечо.

Падре Виновски ведет меня в ризницу, где двое подростков в черных рясах играют в карты. Он выгоняет их и закрывает дверь.

– Если вы не против, я бы хотел сначала помолиться о наставлении, – говорит священник срывающимся голосом. – Возможно, вы тоже захотите помолиться.

Он наклоняет голову, и я следую его примеру, чувствуя себя чрезвычайно неловко, пока он вполголоса бормочет слова молитвы. Проходит тридцать секунд. Падре Виновски поднимает голову.

– Я должен кое-что вам сообщить, – говорит он наконец, нервно сцепив руки. – Не знаю, правильно ли я поступил… Я еще не беседовал со своим исповедником.

– Пожалуйста, – прерываю я его; поведение кюре меня беспокоит.

– Вы знаете, что за последние несколько лет у Церкви было множество проблем с гражданскими властями. Епископ настаивает на том, чтобы мы были как можно осторожнее. Никто из нас не хочет снова привлекать внимание со стороны полиции.

– Расскажите же, что произошло, – прошу я; во рту у меня пересохло.

– Вчера, во второй половине дня, ко мне домой пришли детектив Ромми и его коллега. Ромми спросил меня, давал ли я советы Дженне, и я ответил – нет, не давал, во всяком случае, не официально, и сообщил ему, что обычно мы говорили о книгах. Тогда он поинтересовался, правильно ли будет назвать проведенное с ней время мирским общением, и я согласился и добавил, что мы с ней были друзьями. А потом он спросил, говорила ли она со мной об отношениях с вами. Я сказал, что не могу распространяться об этом.

Слеза ползет по его пухлой щеке.

– Что сказал Ромми? – спрашиваю я, хотя все уже понял.

– Он сказал, что я не могу отказаться отвечать, поскольку я уже признал, что у нас не было церковных взаимоотношений, и если только я не готов поклясться, что Дженна никогда не говорила со мной о вас вне исповеди, он арестует меня за создание помех правосудию. Он пригрозил, что обзвонит все местные газеты и попросит прислать фотографа, а затем выведет меня из парадных дверей моего дома в наручниках. Я не знал, что мне делать.

Прижав ко рту обе ладони, падре Виновски раскачивается на носках взад-вперед, охваченный отчаянием. Где-то на краю моего сознания проскальзывает восхищение изобретательностью Ромми, однако в то же самое время я решаю разобраться с ним.

– Что вы ему сказали? – спрашиваю я, надеясь, что Дженна по крайней мере не вдавалась в подробности.

Священник снова опускает голову и смотрит на мою рубашку.

– Полторы недели назад Дженна приходила готовить. После обеда мы играли в китайские шашки и болтали. Она сообщила мне, что попросила вас уйти.

– И?…

– И что она сделала все, что могла, – шепчет он. – Она обдумывала возможность развода.

Я опираюсь спиной на шкаф, чувствуя опустошение, хотя удивляться тут нечему. Кажется невероятным, что мы с Дженной дошли до этого. Мысль о том, что Ромми тайно злорадствует, из-за того что ему удалось выудить информацию из Виновски, оказывается последней каплей.

– Я любил ее, – с горечью говорю я. – Какие бы у нас ни были проблемы, сейчас это неважно. Она бы хотела, чтобы вы Держали рот на замке. Все это только усугубит горе ее родителей. Я считал вас ее другом.

Секунду падре Виновски молча жует ртом, и из глаз его снова начинают литься слезы.

– Я тоже ее любил, – говорит он.

– Вы любили ее колбасу! – рявкаю я, так бесит меня его влажное лунообразное лицо. – А это не одно и то же.

Он напрягается и расправляет спину, будто я ударил его по лицу.

– Однако это вы встречались с другой женщиной.

Значит, Дженна сказала ему. Теперь мой черед опускать взгляд, и гнев мгновенно уступает место стыду.

– Вы сказали Ромми, что я изменял Дженне? – спрашиваю я через несколько секунд, поднимая взгляд, чтобы удостовериться в верности своих наихудших опасений.

Кюре кивает с каменным выражением лица.

– Дженна назвала вам имя той, другой женщины?

– Нет.

Я тру ладонью лоб, по шее сбегает струйка пота. Все это просто ужасно. Чертов Ромми. Я выпрямляюсь и беру себя в руки.

– Ну ладно, – говорю я. – Думаю, будет лучше, если О’Брайаны узнают все от меня. Я не хочу причинять им еще большую боль сегодня, но завтра же я первым делом нанесу им визит, чтобы извиниться и оправдаться. Думаю, после этого они захотят позвонить вам. Я разрешаю вам сообщить им все, что вы сочтете нужным.

– Думаю, вы не понимаете, – заявляет Виновски, и видно, что ему это неприятно.

– Не понимаю чего?

– О’Брайаны сейчас в соседней комнате. Детектив Ромми беседовал с ними вчера вечером. Они очень расстроены. Они попросили меня сообщить вам, что они не хотят вашего присутствия на похоронах. Если же вы будете настаивать, миссис О’Брайан говорит, что разоблачит вас с амвона.

Я чувствую: еще немного – и меня вырвет.

– Я уже объяснил ей, что у вас есть полное право быть здесь, – продолжает падре Виновски. – И я сказал ей, что как представитель Церкви я строго запрещаю любые несанкционированные высказывания с кафедры.

– И что она ответила?

– Она спросила моего мнения как друга Дженны. – Он поднимает руку и закрывает ею свой стоячий воротник; его взгляд неожиданно становится ледяным. – Я сообщил миссис О’Брайан, что детектив Ромми выдвинул достаточно убедительные доводы и что я разделяю ее позицию.

Недоброе предчувствие холодной рукой сжимает мое сердце: только сейчас мне приходит в голову, насколько отвратительными мои ошибки и грехи могут казаться в изложении Ромми. Наверное, раньше я не мог рассуждать здраво. Я иду к двери и всматриваюсь в маленькое ромбовидное окошко. Церковь полна людей, скорбящие суетятся в боковых проходах и у притвора. Я ни секунды не сомневаюсь, что мать Дженны сделает именно то, о чем грозилась. Я пытаюсь представить себе, как я встаю перед всем этим собранием, чтобы сознаться в грехах и объявить о своей любви. Однако мне даже с Теннисом тяжело говорить. Побежденный, я отворачиваюсь.

– Все зависит от вас, – заявляет падре Виновски. – Я с радостью поговорю с миссис О’Брайан еще раз, если хотите.

– Спасибо, конечно, – отвечаю я, и во мне снова поднимается гнев, – но я ухожу.

Из ризницы есть выход прямо на улицу. Священник машет головой в сторону двери.

– Хотите, я позову вашего друга?

– Нет. – Я не намерен уходить тайком. – Я выйду через ту дверь, через которую вошел сюда.

– Я буду молиться за вас, – примирительно сообщает Виновски, протягивая руку.

– Вы уже сделали для меня более чем достаточно, – говорю я, поворачиваясь к нему спиной. – И я бы не хотел, чтобы вы впредь утруждали себя.

Теннис вопрошающе смотрит на меня, когда я выхожу из ризницы.

– Мы уходим, – шепчу я, перегибаясь через первый ряд скамей.

– Что? – изумленно спрашивает он. – Почему?

– Объясню позже.

Я выпрямляюсь, поворачиваюсь к алтарю и подхожу к гробу. Положив на него обе ладони – дерево холодит мне пальцы, – я закрываю глаза и вызываю образ Дженны. Я вижу, как она сидит нога на ногу на затрапезной кушетке в нашей первой нью-йоркской квартире – той самой, на окраинах испанского Гарлема, которую мы сняли, когда Дженна поступила на юрфак. Она с улыбкой смотрит на меня, ее волосы блестят в солнечном луче, бьющем прямо в окно без штор, а на коленях у нее лежит газета. Я наклоняюсь к гробу и нежно целую его гладкую крышку. Дженнифер Мэри О’Брайан Тайлер, прощай.

Расправив плечи и не позволяя себе заплакать, я иду обратно по проходу, сосредоточившись на том, чтобы естественно двигать руками. Теннис быстро идет впереди меня и толчком открывает передо мной внутренние двери, чтобы я не сбился с шага. Когда мы выходим, срабатывают фотовспышки, и их свет ослепляет меня.