Текст книги "Расплата"

Автор книги: Ли Ванс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

19

Единственный рейс до Нью-Йорка без ночной стоянки принадлежал «Британским авиалиниям» и совершался через Лондон. Я дважды прохожу по всему салону самолета, после того как мы взлетели. Эмили на борту нет. Возможно, она вылетела из второго аэропорта, Шереметьево. Разочарованный и измотанный, я устраиваюсь в кресле и нажимаю кнопку вызова стюардессы.

Стюард с короткими усиками и в переднике приносит мне две миниатюрные порции виски «Лафройг», бокал, пахнущий его одеколоном, и тарелочку орехов кешью. Я споласкиваю бокал под краном в туалете, проглатываю выпивку и снова нажимаю на кнопку вызова, заказывая еще две порции. Реакция наступает мгновенно: голова начинает гудеть, а желудок – сжиматься. Я не помню, когда в последний раз ел, а остатки адреналина я потратил в очереди на паспортном контроле, пытаясь придать себе скучающий вид, пока юный прыщавый служащий заносил мои данные в компьютер. Меня начинает трясти с такой силой, что я вынужден положить руки на откидной столик, чтобы налить третью и четвертую порции, не пролив их мимо. Проглотив алкоголь, я откидываюсь в кресле и пытаюсь думать.

Даже если не учитывать вероятность того, что Эмили поможет мне связаться с Андреем, у меня все равно остаются три надежные зацепки. Во-первых, доктору Андерсон известно, кто меня преследовал, и, очутившись в Нью-Йорке, я, вероятно, смогу заставить Тиллинг убедить ее стать более покладистой. Во-вторых, этот мужчина с татуировкой в виде кота Феликса. Тиллинг, скорее всего, уже выяснила, кто он такой. И в-третьих, весьма вероятно, что мне удастся получить некоторые ответы из файлов Андрея, после того как я их декодирую. Единственное, о чем я сожалею, – что я даже не попытался расспросить Владимира. Если Андрей действительно совершил какое-то нарушение, то, полагаю, Владимир в этом деле завяз по самые уши.

Я должен бы испытывать прилив энергии, поняв, сколько всего еще предстоит сделать, но почему-то я в таком же отчаянии и так же запутался, как и в то утро, когда я засунул себе в рот отцовский пистолет. Чем больше я узнаю, тем сильнее необходимость подступиться к вопросам, о которых я предпочел бы не знать. Зачем было Андрею лгать мне? Какие секреты он скрывал? И может ли такое быть, что он частично ответствен за убийство Дженны? Я нажимаю кнопку вызова и заказываю очередную пару порций. Я всегда считал: чтобы прожить жизнь достойно, достаточно пары друзей. Дженна мертва, Катя списала меня со счетов, и я даже не знаю, что и думать об Андрее. Теннис – единственный, кто у меня остался.

Посмотрев по сторонам, я вижу, как темная ручка выхватывает орешек из моей миски. На соседнем со мной кресле сидит девочка-азиатка, очевидно летящая без сопровождения взрослых, под опекой стюардов, которые, похоже, не обращают на нее никакого внимания. На вид ей лет восемь, у нее на шее висит пластмассовый пакет с документами. Поняв, что я поймал ее на горячем, девочка прижимает подбородок к груди и смотрит на свои ярко-желтые кеды. Я придвигаю к ней орешки, а она плотно закрывает глаза, прикидываясь невидимой. Я отворачиваюсь от нее и смотрю в иллюминатор на ее размытое отражение на темной пластмассе. Проходит минута. Девочка делает почти неуловимое движение и крадет еще один орешек.

Стюард приносит мне только одну порцию и, извиняясь, сообщает, что «Лафройг» закончилось. Скорее всего, он просто решил больше не приносить мне алкоголь. Я прошу повторить кешью, проглатываю скотч и снова смотрю на запястье, прежде чем успеваю спохватиться. Интересно, что бы сказала Дженна о том цыганенке, который украл у меня ее подарок? Что он стал вором только потому, что никто наподобие нас не принял его в свою семью и не приласкал? Что сто´ит подарить ему немного любви и внимания, и он станет ребенком, которого нам так и не удалось завести – капитаном команды пловцов, президентом Клуба защитников природы и членом братства Лиги Плюща?

Я прислоняюсь головой к окну и закрываю глаза. Лечение бесплодия сильно сказалось на моих отношениях с Дженной: это был многолетний круговорот неоправданных надежд и жестоких разочарований. После каждой неудачи моя жена с головой уходила в работу, проводя дома все меньше и меньше времени. Однако ситуация с зачатием все время улучшалась, и нам просто нужно было ждать небольшого везения. Этой весной мы продержались целых четыре месяца. Я был в Сингапуре, когда у Дженны случился выкидыш – кровь пропитала ее платье прямо в суде. Я смог вернуться к ней только на следующий день. Я держал Дженну в объятиях, пока она плакала, и клялся не покидать страну во время следующей имплантации.

Как и следовало ожидать, Дженна так активно занялась подготовкой к коллективному иску, что в течение нескольких месяцев я ее почти не видел. Я разве что не вздохнул с облегчением, когда однажды вечером она предложила обратиться за консультацией к семейному психологу. Я мог прожить и без детей, но не без Дженны. В качестве кандидатов она предложила падре Виновски и врачиху, которую она посещала в последнее время, – индианку по фамилии Сабрахманьян. Я предпочел врачиху, посчитав ее меньшим из двух зол: мысль о том, чтобы обсуждать свой брак с человеком, давшим обет безбрачия, была слишком нелепой, чтобы рассматривать ее всерьез. И тем не менее, когда пришло время нашей первой консультации, я еле сдерживал свое яростное нежелание выставлять все наши стычки на обозрение третьей стороне.

Офис Сабрахманьян представлял собой две небольшие комнатки на первом этаже многоэтажки в районе Верхнего Вест-Сайда с видом на пустой внутренний двор. Сама доктор была низенькой энергичной женщиной с крупной бородавкой на подбородке.

– Это доктор С., Питер, – представила нас Дженна.

– Питер, – напевно произнесла Сабрахманьян. – Очень приятно познакомиться.

– Мне тоже. – Я бегло осмотрел сертификаты, развешанные по стенам. – Скажите, есть ли у вас ученая степень по медицине или в какой-нибудь другой области?

– Пожалуйста, не начинай, – тихо попросила Дженна.

– Нет-нет, это совершенно логичный вопрос, – быстро возразила Сабрахманьян. – У меня нет ученой степени ни по медицине, ни в какой-либо другой области. Моя самая высокая степень – магистр консультативной психологии, я получила ее в Нью-Йоркском университете. Пациентам трудно произносить мои имя и фамилию, поэтому я разрешаю им выбирать, как ко мне обращаться. Дженна решила звать меня «доктор С.». Мое имя – Трипурасундари. Пожалуйста, называйте меня так, как вам удобнее.

Я вежливо улыбнулся, и мы начали. Сабрахманьян попросила меня рассказать о себе и заинтересованно выслушала краткий вариант моей биографии. Ее негромкие одобрительные возгласы своим скрипом напоминали царапанье ногтями по стеклу, но я держал себя в руках ради Дженны. Дженна нервно теребила край платья. Пока я говорил, ее пальцы безжалостно комкали материю. Когда я наконец добрался до точки, Сабрахманьян поблагодарила меня за откровенность.

– Дженна, – обратилась она к моей жене, – вы хотите кое-что сказать Питеру, правда?

– Хватит с меня ЭКО, – дрожащим голосом сказала Дженна. – Я хочу усыновить ребенка, и мне нужно знать, поддержишь ли ты меня в этом решении.

Я щелчком сбросил пушинку с брюк и кивнул, хотя в голове у меня все завертелось. Все это не имело к нам никакого отношения. Дженна просто хотела притащить свою работу домой.

– Так значит, на самом деле это финансовая реструктуризация, – вздохнул я.

– «Финансовая реструктуризация»? – ничего не понимая, повторила Сабрахманьян.

– Это термин, означающий банкротство. Когда крупная компания берет у банка заем, она должна выполнять определенные финансовые обязательства. А если она нарушает эти пункты договора, то банк вызывает бедного сукина сына, который управляет компанией, и предъявляет ему ультиматум. Они объясняют ему, как именно он должен руководить своим делом с этого самого момента, а если ему это не нравится, они посылают его куда подальше. Скажи мне, – я посмотрел на Дженну, – какие пункты нашего договора я нарушил?

– Никакие. – Дженна поперхнулась этим словом, и из ее глаз закапали слезы. – Но каждый раз когда я предлагаю усыновить ребенка, ты находишь еще одну клинику или новую процедуру и заставляешь меня чувствовать, что я подведу тебя, если не испробую их. Я так больше не могу. У меня просто не хватит сил.

– Питер. – Сабрахманьян прервала Дженну и протянула ей упаковку салфеток. – Сейчас не время спорить. Дженна пригласила вас сюда, потому что чувствовала, что не может говорить с вами на эту очень важную для нее тему. Ее чувства нельзя назвать ни правильными, ни неправильными, и она вас ни в чем не обвиняет. Просто так она видит ваши отношения. Теперь вы должны сказать ей, что вы чувствуете.

– Это просто, доктор С. – Я встал. – Я чувствую, что мне лучше уйти.

Дженна догнала меня у выхода через несколько минут. Я не владел собой и не рискнул заговорить. Машина, которую я вызвал, должна была появиться только через двадцать минут, так что мы молча прятались под узким навесом от летнего дождя, брызги которого разлетались по пешеходной дорожке и по нашим ногам. У Дженны начало намокать платье. Я предложил ей свой плащ, но она швырнула его на мостовую.

– Этот плащ ты подарила мне на Рождество, – заметил я. – Надеюсь, он не слишком дорого стоил.

– Я никогда не думала, что ты так меня разочаруешь, Питер.

– Возможно, все-таки не до такой степени. – Я повернулся к Дженне. Ее волосы блестели от воды, и щеки были влажными. – Но ты уже давно слегка разочарована, верно? Я никогда не был тем, за кого ты хотела выйти замуж.

– Это неправда.

– Правда, – зло ответил я. – Ты вышла за меня замуж только потому, что думала, будто во мне прячется грустный и несчастный ребенок. Тебе не нравится тот факт, что я достаточно силен, чтобы самостоятельно разобраться со своими проблемами.

– Тяжело так и не почувствовать, что ты кому-то нужен, – возразила она.

Ее слова ошеломили меня. Моя мать как-то раз сказала почти то же самое, когда я умолял ее бросить пить. Я не понял, что она имела в виду, а она так ничего и не объяснила.

– Тогда прости, – неуверенно сказал я. – Но я не могу быть другим.

– Я прекрасно знала, за кого выхожу замуж, – ответила Дженна, положив руку на лацкан моего пиджака. – И я знала, что у тебя есть черты, которые мне трудно будет принять. Но ты должен понять, Питер: я вовсе не считаю, что ты должен быть грустным маленьким мальчиком, но мне нужно знать, что ты сможешь вместе со мной полюбить грустного маленького мальчика. Это не может касаться только нас двоих.

– Может. – Я отчаянно пытался достучаться до нее. – Именно так было у меня с моим отцом.

Она отшатнулась, презрительно скривив рот.

– Бред. Ваши отношения вертелись вокруг него. Когда же ты наконец признаешь, что твой отец был эгоистичным ничтожеством, и освободишься от его предрассудков?

Я увидел, как поднялись мои руки, как левая рука схватила Дженну за воротник платья, а правая сложилась в кулак. Я рывком поднял ее, и ее лицо оказалось в паре сантиметров от моего. Какое-то мгновение она выглядела напуганной, но затем на смену испугу пришло презрение.

– Используй слова, а не кулаки, Питер. – Дженна насмехалась надо мной, говоря, как с ребенком.

– Мои слова. – Я кипел от гнева. – Я не виноват, что мы оказались в такой ситуации. Это не я решил подождать с ребенком, и не у меня проблемы с зачатием. Но ты все равно обвиняешь меня, потому что я не даю тебе исправить твою ошибку. Так что раз и навсегда я объясню тебе свое отношение к усыновлению: мне не нужен трехлетний ребенок с синдромом «пьяного зачатия». Мне не нужен младенец с расшатанными нервами, или с врожденным пристрастием к крэку, или с ВИЧ. Мне не нужен ребенок, которого какой-то китайский рабочий на ферме выбросил на помойку, как гнилую дыню, и я не хочу ходить на групповую психотерапию, чтобы мне там объяснили, как тяжело нашему черному ребенку расти в привилегированной белой семье. Мне не нужен ребенок, чьи родители были религиозными фанатиками, или ребенок, чья мать была пятнадцатилетней кассиршей в местном супермаркете, а отец – ее сорокавосьмилетним боссом. Мне не нужен паршивый неудачник в качестве моего ребенка. Ну что, этих слов хватит? Теперь ты меня понимаешь?

– Полностью. – Слезы опять побежали по ее лицу. – Теперь я полностью тебя понимаю.

Через какое-то время я снова открываю глаза. Во рту у меня сухо, как в пустыне, а в висках стучит головная боль. Ребенок рядом со мной спит, по голым рукам бегают мурашки. Моя тарелочка из-под кешью пуста. Я вызываю стюарда и прошу бутылку воды и одеяло. Я делаю глоток воды, разворачиваю одеяло и осторожно, стараясь не разбудить, укрываю им спящую девочку. Я собираюсь посмотреть на часы, но вовремя спохватываюсь. В моем возрасте трудно отказываться от привычек, но это все же возможно.

20

В аэропорту Кеннеди сотрудница службы иммиграции извиняется, потому что сканер никак не хочет правильно считывать данные моего паспорта. Она хмурясь смотрит на экран и начинает вносить данные с клавиатуры одним пальцем. Я тру запястье, на котором носил часы, и испытываю раздражение из-за задержки. Мой американский мобильный и ноутбук остались вместе с остальным багажом в Москве, так что мне придется либо раздобыть где-то мелочь и найти в аэропорту работающий таксофон, либо подождать, пока я доберусь в Гарвардский клуб, и уже оттуда позвонить Эмили. Электронные часы на стене показывают время и день недели: двадцать три пятнадцать, суббота. Если на стоянке есть такси и я не попаду в пробку среди ночи, я должен быть в своем номере до полуночи. Несмотря на все мое нетерпение, пожалуй, лучше все же подождать. Я беспокойно переминаюсь с ноги на ногу; мне позарез нужен стакан ледяной кока-колы и горсть ибупрофена. После пересадки в Хитроу я выпил еще несколько порций «Лафройг», и у меня такое чувство, будто внутри моего черепа перекатывается железный шарик, усаженный шипами. Девушка все еще печатает, близоруко поглядывая на мой паспорт. Было бы прекрасно, если бы правительство брало на работу тех, кто умеет печатать.

– Питер Тайлер?

Двое полицейских в белых рубашках появляются у меня за спиной, их золотые значки ослепительно сияют, а пистолеты в кобуре оттопыривают пиджаки. Тот, который стоит слева от меня, небрежно положил руку на рукоять черной железной дубинки, висящей у него на поясе.

– Да, это я. – У меня недоброе предчувствие.

– Вы не могли бы пройти с нами, сэр? – говорит полицейский справа от меня, показывая на бежевую дверь метрах в пятнадцати от нас. Он старше, седые волосы обрамляют лысую макушку, а через ремень перевешивается пивное брюшко.

– Зачем? – Я размышляю, обязан ли я подобным приемом Тиллинг, или он как-то связан с событиями в Москве. В любом случае, ничего хорошего.

– Мы хотим задать вам несколько вопросов, – отвечает полицейский и забирает у девушки мой паспорт. Коп бегло просматривает документ, прежде чем засунуть его в карман.

– Какие еще вопросы?

– Пожалуйста, сэр, не усложняйте нам работу.

Люди из других очередей с любопытством глазеют на то, как меня уводят полицейские. Я нутром чую недоброе. Бежевая дверь выводит в широкий коридор с цементным полом и бледно-зелеными стенами; в одном месте, на высоте моей Головы, штукатурка осыпалась, и на стене виднеется пятно засохшей крови.

– Лицом к стене, руки за спину, наклониться вперед, – командует старший полицейский.

– Вы меня арестовываете?

– Мы вас задерживаем.

– Вы не можете меня задержать, не арестовывая, и не можете арестовать, не объявив мне, за что. Так что либо скажите, почему я арестован, либо отпустите меня.

– Вы хотите, чтобы мы сделали все по-плохому? – равнодушно интересуется полицейский постарше.

Молодой полицейский тут же шагает вперед; дубинка уже у него в руке.

– Нет, – быстро отвечаю я, поворачиваясь к стене и наклоняясь вперед в неудобной позе. – Я буду сотрудничать. Но я хочу позвонить своему адвокату.

– Мы передадим это куда следует, сэр, – говорит старший полицейский. Он обыскивает меня и надевает на меня наручники; они сразу же начинают неприятно давить мне на запястья. Ей-богу, я сожалею, что у меня такое похмелье. Я просто не могу не бояться.

Двое полицейских берут меня за локти и ведут к лифту. Мы спускаемся, проходим еще через несколько бледно-зеленых коридоров и заходим в комнату, облицованную белой плиткой. В комнате нет мебели, за исключением складного стола с коробкой хирургических перчаток, фонариком и парой проволочных корзин сверху.

– Сейчас я сниму с вас наручники, – сообщает старший полицейский. – Вы должны выложить содержимое карманов на стол и снять всю одежду. Вы меня понимаете?

– А когда я смогу позвонить…

Он резко дергает за наручники, так что они впиваются мне в запястья, и задирает их вверх, вынуждая меня просеменить к столу, опустив голову до уровня ремня.

– И держите свою гребаную варежку на замке, сэр, – добавляет коп. – Никто тут не будет выслушивать ваше дерьмо.

Я просыпаюсь в камере несколько часов спустя. Сейчас уже, по идее, должно быть утро воскресенья. Я весь мокрый от пота, а голова болит даже сильнее, чем накануне. После того как полицейские посветили фонариком в мой зад и заставили меня поднять яйца, они дали мне синий хлопчатобумажный комбинезон и провели в камеру размером метр восемьдесят на два сорок, в которой не было окон, зато стоял запах аммиака, а лампочка высоко над головой издавала громкое гудение. Несколько часов я ходил из угла в угол, и клаустрофобия накатывала на меня подобно морскому прибою. И без того ужасную ситуацию ухудшает еще и то, что мне неизвестны причины моего задержания. Я пытался убедить себя, что мне просто не повезло – ведь меня сцапали в ночь на воскресенье, когда каждый полицейский в маломальских чинах сидит дома и смотрит ключевые моменты гонок «Наскар» по кабельному телевидению, и что я смогу поговорить с каким-нибудь начальником завтра утром, выясню, что происходит, и позвоню своему адвокату, чтобы он вытащил меня отсюда. Но это не помогло.

Я спускаю ноги с железной койки, привинченной к полу, и стараюсь не застонать, когда боль в голове становится нестерпимой. Возле раковины запах аммиака еще сильнее. Сложив ладони ковшиком, я споласкиваю лицо и набираю полный рот тепловатой воды. Накативший приступ страха не дает мне сглотнуть. Я должен выбраться отсюда. Я нажимаю на кнопку вызова охранника, расположенную рядом с дверью, жду минут двадцать, пока он придет, и когда он наконец появляется, снова требую дать мне позвонить. Но он закрывает заслонку окошка в двери и, ничего не отвечая, уходит прочь.

Я опять сажусь на койку и наклоняюсь вперед, хватая воздух ртом. Если окружной прокурор Уэстчестера добьется своего, именно таким может оказаться мое будущее – меня, беспомощного, будут держать в клетке и за мной станут присматривать молчаливые сторожа. Когда я был в отряде скаутов, руководитель говорил с нашей группой защитников животных накануне первой большой вылазки с ночевкой. Он рассказал, что когда он был маленьким, то играл на заброшенном поле, куда ему нельзя было ходить, и упал в колодец. Он вцепился мертвой хваткой в выступающий над головой камень и провел целую ночь, плавая в ледяной воде. Он сдерживал панику, в деталях представляя себе спасательную операцию, которую, как он знал, возглавит его отец. Он знал имена всех мужчин, которые будут его искать, и клички их собак, и, что важнее всего, – он знал: эти люди никогда не опустят руки. Если кто-то из нас вдруг заблудится в лесу, заключил руководитель, или свалится в колодец, или попадет в другую передрягу, которая будет казаться безвыходной, самое главное – не дать себе запаниковать, потому что нас обязательно будут искать наши отцы и руководители отрядов.

Сейчас меня никто не ищет, и я чувствую, как силы потихоньку покидают меня – чувствую так же четко, как если бы я плавал в холодной-холодной воде. На глаза наворачиваются слезы жалости к самому себе. Хуже всего то, что я считал, будто вырос и стал таким же мужчиной – мужчиной, который никогда не сдается, если кому-то, кого он любит, нужна помощь. Я подвел Дженну, когда она так нуждалась во мне, и сейчас я снова подвожу ее. Вскочив на ноги, я возобновляю свои круги по камере. Никогда не думал, что буду радоваться тому, что моего отца больше нет, но если бы он сейчас мог меня видеть – я бы этого не вынес.

– Тайлер, – раздается голос за дверью, – мы сейчас откроем камеру. Выходи наружу, становись лицом к стене, руки на затылок.

Двое охранников, которых я раньше не видел, надевают на меня наручники и ведут очередными коридорами в комнату, где за железным столом сидят трое мужчин в деловых костюмах. К полу прикручена низкая табуретка, а в стену напротив встроено большое зеркало. Охранники пристегивают мою лодыжку к ножке табурета, снимают наручники и уходят. Я осторожно разглядываю себя в зеркале. Я бледный и потный, но никто не догадается, что я только что плакал.

– Я хочу позвонить адвокату, – заявляю я.

Парень в центре наклоняется вперед, сцепив пальцы рук. Его красное пухлое лицо напоминает мне одного знакомого брокера, умершего от сердечного приступа на семнадцатой скамейке в муниципальном парке Ван-Кортланда.

– У вас есть выбор, мистер Тайлер, – отвечает мужчина, сидящий в центре. – Если вы будете с нами сотрудничать, мы будем обращаться с вами согласно протоколу. Это означает, что все пройдет цивилизованно. Вы встретитесь с адвокатом и получите возможность объяснить все в присутствии судьи, если дело дойдет до суда. Если же вы откажетесь сотрудничать, вы будете числиться как задержанный особой категории. Ваш правовой статус останется открытым. Даже если вы невиновны, на то, чтобы все уладить, могут уйти месяцы.

– Невиновен в чем? – Я не верю своим ушам.

– Это еще предстоит выяснить.

– Руки у вас коротки.

– К счастью, вы ошибаетесь, мистер Тайлер. У нас сейчас достаточно широкие полномочия, когда речь идет о таких людях, как вы.

– О таких людях, как я? Да о чем вы, черт возьми, говорите?

– О чем мы, черт возьми, говорим? – переспрашивает мужчина справа. Он явно играет роль «плохого полицейского». У него подлый, пронзительный взгляд человека, который в детстве никак не мог научиться читать, и угри от приема анаболиков на скулах. – Мы говорим о базе Гуантанамо. [21]21
  Военная база США, прославившаяся тем, что на ней к заключенным применяли жестокие пытки. (Примеч. перев.)


[Закрыть]Мы говорим о полностью оплаченном отпуске под охраной «морских котиков» США. Вот о чем мы говорим.

– Да не гоните. – Я уверен, что они просто пытаются запугать меня. – Я американский гражданин. Приберегите свое любительское выступление для тех, кто ничего лучшего не видал. Вы мне сейчас даете телефон, и я звоню своему адвокату, или же немедленно отпускаете меня. Иначе у вас, ребята, будут огромные неприятности, когда я отсюда выйду.

Пухлый полицейский мило улыбается.

– Мы не представились, – говорит он. – Я инспектор Дэвис, а это мой коллега инспектор Де Нунцио. – Он машет головой в сторону «плохого полицейского». – Мы работаем в министерстве государственной безопасности, в отделе стратегических расследований. Осмелюсь предположить, что вы слышали о «Патриот экт» – новом законе о борьбе с терроризмом.

Я неуверенно киваю, и недоброе предчувствие берет верх над гневом.

– Так вот, мы патриоты, – самодовольно произносит инспектор Дэвис и указывает на третьего мужчину. – Мистер Лиман нас консультирует.

– Я американский гражданин, – повторяю я, но мой голос звучит слабее. – Вы не можете так обращаться со мной.

– Вы удивитесь, как много мы можем, – отвечает Дэвис. – Мистер Лиман?

Лиман вынимает из кармана миниатюрный магнитофон и ставит его на стол. Костюм Лимана нарочито потерт, очки в проволочной оправе овальнее, чем полагается, а аккуратная военная стрижка явно уложена с помощью мусса. Он похож на европейца.

– Вы американский гражданин, у которого серьезные проблемы с законом, – заявляет Дэвис. – И эти проблемы могут стать еще серьезнее, Лиман нажимает на кнопку воспроизведения. Я слышу, как плачет женщина, а потом узнаю голос Андрея – он произносит имя Дженны, пытается успокоить ее.

–  Дженна, успокойся. Не плачь, милая. Скажи мне, что случилось?

– Мы поссорились. Питер схватил меня. На какое-то мгновение мне показалось, что он меня сейчас ударит.

– О Господи.

– Андрей, мне так страшно. Боюсь, между нами все кончено.

Когда голос Дженны заглушают рыдания, Лиман выключает запись. Меня тошнит от ненависти к самому себе. Мне и так тяжело жить со всем этим, а тут еще приходится сталкиваться со своими недостатками на глазах у чужих и враждебно настроенных ко мне людей.

– Мы пока не передавали пленку в полицию, – сообщает мне Дэвис. – Так же, как и другие пленки, находящиеся в нашем распоряжении. Нас не интересует убийство вашей жены. Что мы в результате решим отдать и кому – в значительной степени зависит от вашего желания сотрудничать.

Мой мозг постепенно возвращается к работе. Все дело в Андрее. Я окончательно запутался и не в состоянии даже вообразить, что же такого он мог натворить, чтобы привлечь внимание министерства государственной безопасности.

– Мне ничего не известно. – Я пытаюсь говорить бесстрастно.

– Хватит с нас этого дерьма, – объявляет Де Нунцио. – Послушайте, Тайлер, в соседней камере у меня две кубинские шлюхи, и я знаю, что с ними мне будет гораздо интереснее. Если вы не хотите отвечать на наши вопросы сейчас, мы можем дать вам неделю на размышление, а вы пока привыкайте к растворимой овсянке, в которую помочился повар. Так что скажите: мы будем говорить сейчас или попозже?

– Что вы хотите, чтобы я вам рассказал?

Прошло два часа. Мы в третий раз обсуждаем мою поездку в Москву, Дэвис задает мне те же самые вопросы. Лиман ведет записи, а Де Нунцио повесил голову, ковыряет прыщи и явно скучает. Повторение одного и того же дало мне возможность взять себя в руки. Я сдаю свои позиции по всем фронтам, но не упоминаю Понго, файлы, которые я скопировал с компьютера Андрея, и косвенное признание Эмили в том, что ей известно, кто охотился за мной в Москве. Дэвис сказал, что ему наплевать на убийство Дженны. Я не собираюсь добровольно сдавать ему все свои зацепки.

– Итак, это все, мистер Тайлер? Вы ничего не забыли сообщить нам? – уточняет Дэвис.

– Насколько я знаю, это все.

Де Нунцио выпрямляется на стуле, а Лиман поднимает голову и постукивает ручкой по зубам. Я внутренне сжимаюсь, чувствуя, что Дэвис наконец-то собирается перейти к делу.

– Возможно, нам удастся освежить вашу память, – заявляет он.

– Возможно.

– Вам известно, что такое файл системного журнала, мистер Тайлер?

– Да. – Я чувствую слабость в коленках.

– Пожалуйста, объясните мне, – просит Дэвис. – Я не очень хорошо разбираюсь в компьютерах.

– Файл системного журнала регистрирует всю деятельность на компьютере.

– Как вы думаете, файл системного журнала отметит тот факт, что кто-то перенес информацию с компьютера на CD-диск?

– Это возможно.

– А отметит ли файл системного журнала тот факт, что кто-то стер информацию с компьютера?

– Тоже возможно.

– И отметит ли файл системного журнала время, когда это все произошло?

– Может, и отметит.

– Не хотите рассказать нам об этом, мистер Тайлер?

Я таращусь на себя в зеркало, пытаясь выяснить, откуда Дэвису стало известно об этом файле. Русские полицейские, сцапавшие Дмитрия, могли обнаружить компьютер Андрея. Даже если они достаточно разбираются в технике, чтобы порыться в файлах системного журнала, трудно поверить, что они скармливают информацию правительству США в режиме реального времени. Я искоса гляжу на Лимана. Дэвис назвал его консультантом, а это может означать что угодно, и именно у него есть записи разговора Андрея и Дженны.

– Мы ждем, мистер Тайлер, – напоминает Дэвис, и на его лице появляется хищная ухмылка.

Я открываю рот. Я не имею ни малейшего представления о том, что я сейчас скажу.

– Я нашел запароленный каталог на компьютере Андрея.

Все трое наклоняются ко мне.

– И что?

– Пароль совпадал с паролем к сигнализации, – отвечаю я, вспоминая уловку Дмитрия. – Там была одна порнуха – цифровые фото мужчин, которые творили друг с другом такое, что хотелось блевать.

– На том компьютере было много каталогов, – резко заявляет молчавший до сих пор Лиман. – Почему вы скопировали именно этот? И почему стерли его с жесткого диска?

Лиман говорит в нос. У него явный акцент – похожий на немецкий. Наверное, он голландец или швейцарец. Ему известно, что было на компьютере Андрея. Возможно, Лиман тоже был вчера в Москве.

– Я спешил, – отвечаю я. – А в каталоге были сотни папок. Я подумал, что лучше более тщательно их просмотреть, когда появится такая возможность, проверить, нет ли там чего-то, что поможет мне выяснить, как связаться с Андреем. А стер я его, потому что на некоторых фотографиях был Андрей. – Я пожимаю плечами и стараюсь сделать вид, что такое поведение Андрея меня очень смущает. – Я подумал, вряд ли ему захочется, чтобы такие вот картинки с его участием висели в компьютере, который служит веб-сервером, даже если они запаролены.

– А где диск, на который вы скопировали каталог? – вкрадчиво спрашивает Дэвис.

– Я сломал его пополам и выбросил в урну возле торгового центра на Манежной площади. Меня преследовали полицейские. Я не хотел, чтобы меня задержали в России с кучей порно для геев в кармане. Понятия не имею, какие у них там законы.

Воцарилась тишина. Де Нунцио покачивает головой и явно испытывает отвращение. Дэвис пристально смотрит на Лимана. Лиман пристально смотрит на меня. Я сижу перед ними и пытаюсь придать себе честный вид.

– Я мог бы нарисовать вам карту, – предлагаю я. – Показать, где точно стояла урна. Это вам поможет?