Текст книги "Земля"

Автор книги: Ли Ги Ен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

Сун Ок на миг оторвала взгляд от этой магической улыбки и подняла глаза к небосводу. В его лазоревой глубине мерцало бесчисленное множество звезд. И они тоже словно манили, звали Сун Ок к себе: «Скорей, скорей, мы рады принять тебя!»

На востоке, заслоняя небо, высилась величественная гора Чомбансан.

Все в этой ночной, полной красоты и величия картине словно указывало ей, оскорбленной и униженной, на этот пруд, пруд отчаяния и кошмаров…

Сун Ок дико вскрикнула и, закрыв лицо руками, бросилась в воду.

С шумным всплеском разбежались во все стороны круги, разбивая зеркальную гладь воды, и у прибрежных утесов запенились волны.

2

В этот день Кан Гюн вместе с землемером отправился в Бэлмаыр. Он решил вымерить площадь поднимаемой целины и обсудить с членами исполнительной комиссии, возглавляемой Куак Ба Ви, ряд мер, которые нужно было провести, прежде чем вплотную приступить к делу. Сен Дар Хо, Квон Чир Бок, Тю Тхэ Вон и еще несколько крестьян помоложе вызвались помочь землемеру. Они помогали ему устанавливать вехи и вытягивать измерительную ленту. Кан Гюн поднялся вместе с ними до самого верховья речушки. Речку преграждала плотина; она была сооружена кое-как и никуда не годилась. Но если ее укрепить, достроить, то можно будет подавать на поле столько воды, сколько душе угодно!

Нынешний оросительный канал обрывался у рисовых плантаций Ко Бен Сана и Тю Тхэ Вона – как раз там, откуда начинались крестьянские поля. Предполагалось продолжить его, прорыть новый канал – до того места, где кончалась деревня; тогда все прилегающие к нему участки можно было бы превратить в рисовые поля. По плану, канал проходил позади чиби Квон Чир Бока, через приусадебный участок Тю Тхэ Вона, мимо поля Куак Ба Ви и приусадебных участков Пак Чем Ди и Сун И.

И как это прежде никто не додумался до такого простого дела!

Когда подходило время очистки узловых каналов, между крестьянами возникали споры только о том, кто должен работать больше, кто меньше.

И они порешили, что те, у кого больше рисовых полей, должны и работать больше. Но хозяева головных узлов, чьи поля примыкали к каналу, старались свалить всю работу на тех, чья земля находилась дальше от воды.

Они считали узловые каналы своей собственностью и распоряжались ими, как хотели. Тем, кто не принимал участия в очистке головных узлов и не становился, таким образом, пайщиком, воды не давали вовсе. Это лишало возможности приобретать здесь рисовые плантации пришлым людям. Их не принимали в число пайщиков, не допускали на их поля воду. Несколько лет назад один сеулец, не зная, как трудно здесь с водой, купил у Тю Тхэ Ро крупный земельный участок. Но ему так и не удалось вступить в пайщики, и, оставшись без воды, он вынужден был перепродать участок и ни с чем вернуться обратно.

Как уже рассказывалось, Ко Бен Сан, действуя через своих родственников, намеревался помешать поднятию целины. С этой целью он и зашел к Ко Сен До, но его интрига с позором провалилась: этот проклятый До Чи по всей деревне трубил теперь о темных происках Ко Бен Сана.

Не поддержали его и другие хозяева головных узлов. И помещик решил на время отказаться от своих планов, притаиться.

Многие бэлмаырцы, в течение долгих лет притерпевшиеся к произволу помещиков, неограниченно властвовавших над ними, и сейчас побаивались Ко Бен Сана, сторонились его. Кан Гюн знал об этом и однажды сказал крестьянам:

– Поймите, что река теперь не может быть собственностью отдельных лиц. Вся земля национализирована, а значит, и вода – общее достояние. Никто из хозяев головных узлов не сможет помешать нам рыть новый канал. Не выйдет! В интересах крестьян и всего народного хозяйства нашей страны – как можно больше увеличивать посевные площади, создавать изобилие продуктов! И тот, кто пытается тормозить строительство новых каналов, поднятие новых плодородных земель, сам того не сознавая или же с умыслом вредит общему делу!..

Тю Тхэ Вон согласился с Кан Гюном.

– Истинная правда! Новый канал никому не будет в убыток. Правда, новый канал займет угол поля моего брата, но это не имеет значения. Канал и у меня займет часть земли, но зато я смогу засеять рисом всю нижнюю половину поля! Так что мы ничуть не пострадаем от этого!

– Разумная речь! – сказал Кан Гюн. – Что значат такие мелочи по сравнению с тем, что может дать нам канал. Эта стройка государственного значения! Так мы и должны ее рассматривать.

– Верно! Коль в деревне дела пойдут на лад, так и государству будет польза! А ежели каждый будет стараться урвать себе кусок побольше, мы никогда с места не сдвинемся!..

– Живем, как в темном лесу… Оттого и одолевает нас жадность, – усмехнулся Пак Чем Ди. Квон Чир Бок утвердительно закивал головой:

– Темные мы… Возьмите нашу деревню… В ней сто шестьдесят хозяйств! А много ли крестьян в начальной школе училось? Раз, два и обчелся!..

– Настали иные времена, товарищи! – торжественно заговорил Кан Гюн. – Теперь для всех открыт широкий путь к зажиточной, культурной, счастливой жизни! Вот и у вас, кажется, организована школа для взрослых…

– Есть, есть. И у нас теперь темноте приходит конец!

– По всей стране закладываются основы великих демократических преобразований! Мы засеваем добрым семенем духовную ниву, смело поднимаем новые земли…

– Что правильно, то правильно! Мы теперь куда сильнее стали. Самое трудное для нас соорудить плотину. Но и с ней мы справимся, ежели за это возьмутся такие силачи, как Куак-сан[44]44
  Сан – по-японски «господин».


[Закрыть], – попытался сострить Тю Тхэ Вон по адресу бывшего батрака.

– Я знаю, товарищ Куак – человек большой силы! Только зря вы, товарищ, употребляете это японское «сан». Разве в корейском языке не найдется подходящего слова?

Тю Тхэ Вон покраснел до корней волос.

– Как же нам говорить? Мы привыкли при японцах к этому «сану»… Каким же другим словом заменить его?

– Человека постарше можно называть «сонсэн», сверстника – «хён», а младшего – «гун»[45]45
  Сонсэн – обращение к старшему и уважаемому человеку, дословно – «учитель»; хён дословно – «брат»; гун – частица, прибавляемая обычно к фамилии.


[Закрыть]. Да что вы, друзья, родной язык забыли?

– Верно, «сан» – это чужое слово!

– Вот я и говорю… Куак-сан… виноват, Куак-хён – ой-ой-ей, какой силач! Он, как соломинку, может поднять каменный утес! Недаром у него и имя такое – Ба Ви[46]46
  Ба Ви дословно – «утес».


[Закрыть].

– Что вы пустое болтаете! – застенчиво отмахнулся Куак Ба Ви. – Какой я силач?!

– А что – не так разве? Никто и не знает, сколько в нем силы таится. Разве при японцах он мог ее показать?

– Тогда ему силу скрывать приходилось! Прознали бы про нее японцы – загнали бы на смерть… А сейчас незачем скрывать Куак Ба Ви свою силу.

– Святые слова! – согласился Кан Гюн. – Сейчас каждый из нас должен все свои силы, все свои способности отдать на благо родины, народа!

– А ну-ка, Куак Ба Ви, – не унимался Тю Тхэ Вон, хватая Куак Ба Ви за руку, – покажи Кан Гюну свою силушку! Тогда о тебе вся волость заговорит!

– Да что ты прилип: сила, сила… Мало ли у кого что есть! – Куак Ба Ви рассерженно вырвал свою руку.

– Действительно, что вы к нему пристали? – поддержал Куак Ба Ви Пак Чем Ди. – Вот начнем работу, тогда его хоть отговаривай, он все равно покажет, на что способен… Вовсю развернется!.. Сами знаете: ежели есть что у человека за душой, он до поры до времени и виду не подаст; будет себе помалкивать да отнекиваться.

– Это ты верно говоришь! А те, у кого ничегошеньки нет, бахвалятся, нос дерут. Возьмите хоть меня, дурака…

Все рассмеялись.

– Ну, ладно, пора кончать, товарищи! – сказал Кан Гюн. – Немало тут было хорошего сказано! Я бы еще с вами с удовольствием поговорил, да тороплюсь в другое место.

Распростившись с крестьянами, Кан Гюн тронулся в путь. Вместе с Сен Дар Хо он зашел на хутор Твигор и, закончив там свои дела, направился в волость. Время было позднее; бэлмаырцы уговаривали Кан Гюна переночевать у них в деревне, но он отказался: завтра с утра он должен был побывать в других деревнях.

Кан Гюн торопливо шагал по горной дороге. Когда он добрался до перевала, стало совсем темно, только тонкий серпик луны излучал бледный, призрачный свет… Домой Кан Гюн все равно уже опаздывал; спешить теперь было некуда. Кан Гюн свернул самокрутку и, попыхивая ею, медленно спускался с перевала. Он думал о работе по поднятию целины, о Куак Ба Ви. И получалось так, что поднятие целины и Куак Ба Ви сливались в его сознании в одно неразрывное целое.

Задумавшись, Кан Гюн незаметно для себя подошел к мосту. Проходя через мост, он поднял голову, и его взгляд упал на Большой пруд. При слабом свете месяца ему показалось, что в воде кто-то плещется… Что это? Обман зрения или рыба гуляет! Но в следующее же мгновение он явственно различил на поверхности воды что-то белое… Он догадался, что это человек, и побежал к пруду; на воде распласталась женская юбка. Кан Гюн, не раздумывая, прыгнул в воду, ухватил край юбки и легко вытащил обессилевшую утопленницу.

Женщина была без сознания. К счастью, прошло, видимо, немного времени, как она бросилась в воду! Ведь еще минуту назад она барахталась в воде…

Опустив женщину на землю, Кан Гюн припал ухом к ее груди. Тело было еще теплым; тихо, устало билось сердце…

Кан Гюн успокоился немного. Только теперь он взглянул на женщину внимательней и оторопел: это была Тен Сун Ок, Сун Ок, которую он еще сегодня видел живою! Кан Гюн обнял женщину за плечи и, встряхивая, стал спрашивать ее:

– Сун Ок, вы ли это? Очнитесь, Сун Ок, придите в себя! Ну, Сун Ок!

Он просил все громче, словно голос его мог заставить Сун Ок очнуться. Ему показалось, что прошло страшно много времени, пока Сун Ок подала первые признаки жизни. Вот она слабо вздохнула. Кан Гюн снова осторожно потряс ее за плечи и обрадованно забормотал:

– Очнитесь, очнитесь, Сун Ок! Это я, Кан Гюн… Что с вами случилось?

Сун Ок с усилием приоткрыла глаза… Бессмысленный взгляд ее долго блуждал вокруг и, наконец, остановился на Кан Гюне. Она слабо вскрикнула, и глаза ее снова закрылись.

– Да очнитесь же, Сун Ок! Пойдемте домой… Давайте-ка, я подниму вас, Сун Ок!

Он взвалил неподвижное тело на спину и поспешил домой.

В первую минуту Кан Гюн решил было направиться к дому Сун Ок. Но тут же передумал: Сун Ок нуждалась в немедленной помощи врача, а отец Кан Гюна, Кан Са Гва, был знаком с тибетской медициной.

От пруда до дома Кан Гюна расстояние было немалое, но Кан Гюн быстро одолел его. Еще в средней школе он славился как хороший спортсмен.

Ничего не объясняя домашним, Кан Гюн на ходу прокричал встревоженным голосом, чтобы ему поскорее открыли дверь. Поднялся переполох. Все, кто был в доме высыпали во двор. И только теперь им стало ясно, что случилось большое несчастье. Родные Кан Гюна бережно взяли Сун Ок на руки и, уложив ее на кан, укрыли теплым одеялом.

В комнату вошел Кан Са Гва и проверил у Сун Ок пульс. Состояние ее не внушало опасений. Уходя к себе в комнату, Кан Са Гва предупредил домашних: как только больная придет в себя, нужно дать ей лекарство.

Лежа на теплом кане под ватным одеялом, Сун Ок постепенно согрелась; к ней медленно начало возвращаться сознание. Сначала у нее было такое ощущение, будто ее отяжелевшее тело падает куда-то в бездну, и чуть затеплившееся сознание вот-вот готово было погаснуть снова… Прошло немало времени, прежде чем она смогла вымолвить: «Воды!..» – и чуть приподняла веки. Она силилась понять, где находится, как попала сюда, и не могла.

Сидя вокруг Сун Ок, родные Кан Гюна с неослабевающим вниманием следили за каждым ее движением. Они страшно обрадовались, услышав ее голос, и закричали наперебой:

– Воды, воды! Скорее, воды!..

– Сейчас, сейчас! – Жена Кан Гюна проворно выскочила, принесла чашку воды и поднесла ее к губам Сун Ок.

Та с трудом сделала глоток и снова потеряла сознание.

Потом Кан Гюн принес лекарство и дал его Сун Ок.

Через несколько минут она почувствовала, что ей становится жарко и сбросила с себя одеяло. На этот раз Сун Ок уже окончательно пришла в себя. Открыв глаза, она удивленно оглянулась вокруг и прошептала:

– Боже мой, где я?..

– А зачем тебе знать, где ты? Лежи себе спокойно, да и все тут! – мягко проговорила мать Кан Гюна.

– Мне лучше стало… Извините, что столько хлопот наделала вам. – Сун Ок, с трудом преодолевая слабость, села на кане. – Сейчас я пойду домой…

Но старушка и слушать ничего не хотела.

– Да ты в своем уме? Куда ты пойдешь на ночь глядя? Ты еще в себя не пришла! Лежи, лежи; нельзя тебе подниматься.

– Меня, наверно, мама ищет, – сказала Сун Ок, укладывая распустившиеся волосы, – я пойду все-таки…

– Вот заладила: пойду, пойду! Никуда ты не пойдешь! Смотри – у тебя и одежда еще не высохла! Переночуй у нас, отдохни… Тебе обязательно надо отдохнуть!

– Как быть? – задумчиво произнес Кан Гюн. – Она сильно беспокоится за мать… Но может ли она идти? Обождите минутку, я у отца спрошу. – С этими словами Кан Гюн вышел из комнаты. Он направился в комнату отца и в дверях столкнулся с ним: заслышав громкий разговор, тот решил узнать, в чем дело.

– Отец, Сун Ок хочет домой. Сможет она идти?

– Так она, значит, уже пришла в себя? Отлично!

Войдя в комнату, Кан Са Гва еще раз пощупал пульс Сун Ок.

– Ну, если уж ты так рвешься домой, – иди, – сказал он. – А ты, Кан Гюн, проводи ее до самого дома.

– А ничего с ней не случится в дороге? – с сомнением поглядывая на мужа, спросила старуха.

– Ничего страшного, я думаю, не случится. Когда придешь домой, Сун Ок, полежи еще в теплой комнате.

Сун Ок поднялась с кана, и Кан Гюн, поддерживая за плечи, вывел ее на улицу; вся семья провожала их до ворот; вслед им летели советы и напутствия: чтобы Кан Гюн вел Сун Ок осторожно, чтобы они благополучно добрались до дома… Сердечное внимание, какое оказывали ей домашние Кан Гюна, их теплое, дружеское участие тронули Сун Ок.

– Спасибо вам всем… Заходите как-нибудь к нам, – коротко попрощалась она с семьей Кан Гюна.

Немного пройдя, Кан Гюн спросил:

– Может, вас под руку взять?

– Нет, нет, не надо… Я хорошо себя чувствую, – успокоила его Сун Ок, хотя она шла, пошатываясь от слабости, и ноги слушались плохо.

– Эх, плохи наши дела! Вы замерзли совсем. Так мы и до завтра не дойдем! Давайте-ка опять ко мне на спину!

Сун Ок не сопротивлялась, только лицо ее горело от стыда, от сознания своей беспомощности…

Кан Гюн бежал что есть силы. Он чувствовал, что сейчас легче нести Сун Ок, чем по дороге с Большого пруда: это был живой человек, а не бессильно обвисшее тело в мокрой одежде.

Подойдя к дому Сун Ок, Кан Гюн толкнул ногой ворота. Они оказались незапертыми. Кан Гюн вошел со своей ношей во двор.

В доме, видимо, не спали. На террасе горела керосиновая лампа. Из комнаты доносились тихие голоса.

До сна ли было сейчас матери Сун Ок? Пробудившись в полночь, она увидела, что дочери дома нет. Она разбудила Ин Сук и вместе с ней принялась искать дочь. Но не так-то легко глубокой ночью найти человека, исчезнувшего бог весть куда!

Увидев дочь на спине у Кан Гюна, старуха испуганно вскрикнула и в одних ватных чулках подбежала к ней.

– Боже мой, что с тобой случилось?!

Припав к дочери, она зарыдала; кулаками размазывая по щекам слезы, горестно заплакала и племянница.

Сун Ок с помощью Ин Сук с трудом поднялась на крыльцо и слабым голосом предложила Кан Гюну:

– Зайдите, пожалуйста, в комнату…

– Я пойду домой. А вам полежать надо, успокоиться. Берегите себя!

Кан Гюн повернулся, собираясь уйти, но Сун Ок задержала его:

– Прошу вас, зайдите… Только на одну минутку! Мне нужно кое-что сказать вам.

В голосе ее слышалась мольба, и Кан Гюн остался.

– Если так, зайдемте… Только вам нужно сначала переодеться. Вы переодевайтесь, а я покурю здесь…

Сун Ок быстро сменила одежду. Она вышла к Кан Гюну и, попросив Ин Сук оставить их, сказала ему:

– Я готова. Зайдите.

– Сейчас… Но вы ведь очень устали. Не лучше ли вам сначала отдохнуть?

– Спасибо, мне стало лучше.

Кан Гюн вошел в комнату и, в знак почтительности к старшей, вежливо обратился к матери Сун Ок:

– Вы, наверно, сильно перепугались?

– До сих пор опомниться не могу!

Действительно, глаза ее блуждали, руки тряслись.

– Что же вас так огорчило, Сун Ок? – ласково спросил Кан Гюн. – Вот уж никогда бы не подумал, что вы можете решиться на такое!..

Сун Ок тяжело вздохнула.

– Вы знаете, какие обо мне ходят слухи? Лучше умереть, чем жить с таким позорным клеймом.

Сун Ок говорила сквозь слезы; она с новой силой почувствовала всю горечь, всю унизительность своего положения.

– Стоит ли обращать внимание на пустую болтовню ничтожных людишек.

– Слишком уж несправедливо все это! Я не в силах была вынести… Они поносят меня, клевещут! А вы сами понимаете: женщине в моем положении оправдаться трудно… Вот я и решила… – голос Сун Ок задрожал; она с трудом удерживала рыдания.

– Понимаю, Сун Ок… Но разве можно так узко смотреть на вещи! Вся эта чепуха не стоит вашей жизни… Поговорите с этой сплетницей, и вы убедитесь, что она так же гнусна и подла, как гнусны и подлы сплетни, которые она распускала.

Кан Гюн глубоко переживал горе Сун Ок и от всей души старался утешить ее.

– Ох, как это несправедливо, обидно!.. – Сун Ок больше не сдерживала себя, слезы ручьями лились из ее глаз.

– Не нужно так отчаиваться, Сун Ок! Не обращайте внимания на тех, кого и за людей-то считать нельзя!..

– Я решила покинуть этот постылый мир… Но судьбе было угодно, чтобы вы в эту минуту очутились рядом и спасли мне жизнь. Видно, человек по своей воле и умереть не может… Но теперь я решила – да, твердо решила, – жить! И мне захотелось поклясться в этом тому, кто вернул меня к жизни…

– Вот и хорошо, Сун Ок! Поймите, что это преступление – решиться уйти из жизни, когда вся жизнь пошла по-новому, когда страна наша стала свободной и народ наш прилагает все свои усилия, чтобы построить светлое, счастливое будущее!..

Кан Гюн оживился; голос его звучал возбужденно, страстно.

– Еще одно хотела я сказать вам, – смущенно произнесла Сун Ок. – Я хочу, чтобы вы стали моим братом… Я недостойна быть вашей сестрой… Но если бы вы стали считать меня родной сестрой, как бы я была счастлива!

– Благодарю вас, Сун Ок, – серьезно сказал Кан Гюн. – Пусть пока и без кёри-наммэ[47]47
  Ритуал, после которого дети разных родителей считаются родными братьями или сестрами.


[Закрыть] но мы будем уважать и любить друг друга, как брат и сестра. Считайте, что с этой минуты мы с вами из одной семьи…

Глубокий вздох вырвался из груди Сун Ок:

– Я так одинока!

В этом непроизвольном горестном вздохе сказалось все отчаяние человека, потерявшего последнюю надежду в жизни… Кан Гюн понял Сун Ок и поспешил успокоить ее:

– Если хотите, Сун Ок, то завтра же мы и устроим кёри-наммэ… У моего отца как раз день рождения; вот вы и приходите к нам завтра утром… И мы перед нашими родителями свяжем себя родственными узами. Хорошо? – С этими словами Кан Гюн встал со своего места.

– Ой, неужели все это правда? Значит, завтра мне можно прийти к вам? – обрадованно воскликнула она, но тут же горячий стыд обжег ее щеки. Как предстанет она перед родителями Кан Гюна?

И Сун Ок тихо промолвила:

– Стыдно, неудобно мне…

– Ничего в этом неудобного нет. Вы устали, Сун Ок… Ложитесь-ка поскорей да отдохните хорошенько.

– Спасибо. Я сейчас лягу…

Мать Сун Ок встала, чтобы проводить Кан Гюна, но он остановил ее.

– Сидите, сидите, я сам дорогу найду!

– Не знаю уж, как и благодарить вас за дочку… – взволнованно произнесла мать Сун Ок. Только теперь она поняла, что дочь ее собиралась утопиться и Кан Гюн спас ей жизнь.

– Что вы, какая тут может быть благодарность!

Вскоре Кан Гюн был уже у себя дома.

Глава шестая
О парне, выжигавшем древесный уголь

1

Поджидая сына, Кан Са Гва вел со своей женой неторопливую беседу.

Сноха сидела возле распахнутой настежь двери и в почтительном молчании слушала разговор старших.

Ее семилетний первенец лежал, прикрытый одеяльцем, рядом с бабушкой и спал крепким сном.

Кан Са Гва давно уже перешагнул за шестой десяток, но для своего возраста он был крепким, бодрым и красивым. Старик отличался крупным телосложением, носил длинные пушистые усы и бороду, как у легендарного Хо Ми Су, славившегося необычайной красотой. Когда Кан Са Гва садился, подогнув одну ногу под себя, а другую положив на колено первой, и начинал громко читать книгу, его можно было принять за представителя аристократии.

Да так оно, собственно, и было. В молодости он стремился сделать себе карьеру; ходил на кваго[48]48
  Экзамены, которые держали в прежнее время корейские аристократы и интеллигенты, чтобы получить определенный чин на государственной службе.


[Закрыть]. Но вскоре разочаровался в той жизни, какую вел, и решил жить иначе.

В тот год, когда Япония аннексировала корейское государство, Кан Са Гва оставил город и перебрался в родную деревеньку, поближе к могилам предков. Он занялся земледелием, открыл у себя в доме школу и все свое свободное время отдавал обучению деревенской детворы. Но школа эта продержалась недолго: японцы запретили обучать корейских детей на родном языке. Тогда Кан Са Гва, наняв батрака, полностью посвятил себя земледелию, но и из этого ничего путного не вышло: продуктов всегда не хватало, семья бедствовала, попытки поставить хозяйство на ноги терпели полную неудачу.

Лет десять назад Кан Са Гва вынужден был переселиться в края, где жил сейчас. Он открыл на новом месте аптеку; она кое-как и кормила семью.

Кан Са Гва превосходно знал иероглифическую письменность и обладал каллиграфическим почерком. Особенно красиво писал он иероглифические стихи[49]49
  Искусное написание иероглифов считалось в старой Корее признаком большой образованности.


[Закрыть].

Это был человек старой закалки. Но он сумел разбить скорлупу консерватизма, шагал в ногу со временем, горячо поддерживал все новое, передовое.

В былые времена в глухих краях, вроде того, в котором проживал Кан Са Гва, немало находилось людей, закосневших в убеждении, что можно прожить и не учась. Кан Са Гва пошел против течения и дал возможность единственному своему сыну окончить среднюю школу в Сеуле.

К японцам старик питал неистребимую ненависть. Бывало, выпьет с приятелями рюмку-другую сури и начнет бить себя в грудь и сетовать на то, что эти безмозглые корейские баре погубили страну, отдав ее на съедение иноземным захватчикам.

Он и в глушь забился потому, что в деревне было меньше японцев и дышалось свободнее.

Когда в августе прошлого года его сын Кан Гюн, возглавлявший отряд самоуправления, захватил полицейское отделение и заставил японцев сдаться, старый Кан Са Гва, на глазах у которого все это произошло, испытал несказанную радость.

– Так им и надо, мерзавцам! Ага! Что я вам говорил? Как ни злобствовали, как ни бесчинствовали японцы, не удалось им покорить наш народ! Что посеешь – то и пожнешь. Если уж быть королем тому, у кого больше силы, давно бы королями у нас были волы!.. Ну, вот я и дожил до счастливых дней; теперь можно и умереть спокойно… Как мечтал я увидеть – пока жив – их позорный конец! И вот исполнилось мое желание…

С этими словами, возбужденно размахивая руками, он обошел тогда всю улицу.

Корея была освобождена, но тридцать восьмая параллель разрезала живое тело страны. Старика волновали эти события. Он говорил, что для корейского народа наступила пора испытаний. Пройдя через эти испытания, народ разовьет в себе национальное самосознание и станет самостоятельным и независимым. Решающую роль сыграют демократические преобразования, свершаемые в Северной Корее. Таким образом, как выражался Кан Са Гва, проявится для корейского народа «закономерность круговорота вселенной». В горниле этих испытаний родятся подлинные патриоты страны. В соответствии со своими не лишенными оригинальности взглядами Кан Са Гва все происходящие в стране крупные политические события: проведение в жизнь решений Московского совещания трех министров, создание центрального органа власти во главе с Ким Ир Сеном, закон о земельной реформе – рассматривал как явления неизбежные и естественные.

Кан Са Гва и сейчас начал было излагать жене свои умозаключения, но старуха плохо слушала мужа: ее тревожило другое. Она, наконец, не выдержала и прервала философствование Кан Са Гва неожиданным вопросом:

– Послушай, что же это такое с ней случилось?.. Как это можно – бросить на произвол судьбы бедную мать и решить распрощаться с белым светом?

– Это ты о Сун Ок?.. Стало быть, была какая-то причина. Женщины – народ упрямый, логики у них не спрашивай. От них можно ждать и не таких глупостей.

– Ладно, пусть будет по-твоему. – Старуха улыбнулась, обнажив беззубые десны. – Но разве просто так, ни с того ни с сего, кончают с собой? Нет, тут что-то было…

– Эх-хе-хе, бывает ведь и так, что женщины лишают себя жизни, поссорившись из-за пустяков со своими мужьями.

– Об этих не стоит и говорить! Это – нищие духом. Но ведь Сун Ок не такая… Хоть и была она содержанкой…

– То-то и оно! Недаром говорится, что красивых судьба не балует… Вот и Сун Ок тоже не повезло: не нашлось для нее хорошего мужа!.. Но унижения и муки, перенесенные Сун Ок в молодости, не пропадут зря: ее ждет лучший удел… Ей ведь и сейчас не поздно выйти замуж. Уверен, что вторая половина ее жизни будет счастливее первой!..

Кан Са Гва не занимался гаданием, но иногда в шутку любил предсказывать людям их судьбу.

– Ну и ерунду же ты городишь, старик!.. – всплеснула руками жена Кан Са Гва. – Да как она может выйти замуж за другого! Сун Ок – женщина порядочная, добродетельная; ей следует до конца дней своих блюсти верность первому мужу.

– Какой же он ей муж? Ради кого должна она всю жизнь оставаться одинокой? Она же не женой была, а содержанкой… В древние времена такое, говорят, было: когда министр Хван, издавший закон о запрещении вторичного замужества, возвращался из дворцовых апартаментов домой, каждый его след был наполнен кровью… Вот что об этом думали в древности… Так как же мы, современные люди, должны на это смотреть? Я тебе больше скажу: если уж считать преступлением вторичное замужество, тогда мужчина, берущий себе, помимо жены, содержанку, – вдвойне преступник!

– Так-то оно так… Да разве мужчину можно сравнивать с женщиной!

– А почему бы и нет?

– Грех говорить такие вещи, старик! Да еще при молодых, – она оглянулась на сноху. Старуха так ничего и не поняла из того, что говорил ей Кан Са Гва. Она только усмехалась, слушая его рассуждения: умничает, мол, старик…

– Время идет вперед, – сказал Кан Са Гва, – а мы на старом месте топчемся. Видать, отжили мы свое, старуха.

– Нет, нет, что там ни говори, я никак не могу с тобой согласиться!

– Да разве ты не знаешь, что во многих странах женщины равноправны?

Так за спорами, разговорами коротали старики часы ожидания. Беседу их прервало появление Кан Гюна.

2

На следующее утро к Кан Са Гва пришла Сун Ок со своей матерью. Она принесла с собой свинины и бутылку яктю[50]50
  Яктю – крепкая водка.


[Закрыть].

Старики знали уже от Кан Гюна, почему Сун Ок решила покончить с собой; рассказал он им и о том, что Сун Ок пожелала стать его сестрой. Поэтому с утра все в доме были на ногах и с нетерпением поджидали прихода Сун Ок.

Когда она, наконец, явилась, ее встретили дружески, с радостью.

Сун Ок, в соблюдение правил старинной традиционной церемонии, в первую очередь поклонилась земным поклоном родителям Кан Гюна, как бы показывая себя испытующему взору стариков: достойна ли она стать их дочерью. Потом Сун Ок обменялась церемонными земными поклонами с Кан Гюном и его женой. И, наконец, Кан Гюн и его жена отвесили глубокий, торжественный поклон матери Сун Ок.

На этом церемония была закончена. Все начали рассаживаться за столами, накрытыми к завтраку.

Сун Ок, жену Кан Гюна и детей усадили в соседней комнате, оставив открытой дверь в комнату, где разместились остальные.

Кан Са Гва, выпив рюмку водки, заметно повеселел.

– Выпьем же, дорогие друзья! Сегодня день моего рождения. И еще одно радостное событие случилось сегодня, так что у нас двойной праздник. По этому случаю – выпьемте, сестра моя (Кан Са Гва повернулся к матери Сун Ок) и жена моя (он взглянул на жену), еще по рюмочке горькой!..

Он разлил водку по рюмкам.

Жена Кан Са Гва так вся и сияла от радости.

– Не знаю, как вы, сестрица, – смеясь, обратилась она к матери Сун Ок, – а я совсем не умею пить водку!

– А я, думаете, умею? Тоже не умею!..

Завтрак прошел в веселых, дружеских разговорах.

После завтрака Кан Са Гва (лицо у него стало красным от выпитого вина) закурил трубку и проговорил, обращаясь к Сун Ок:

– Теперь ты, Сун Ок, вошла в нашу семью. А раз так, то мы можем говорить обо всем открыто, без утайки, как близкие с близкими. Мы со старухой вчера долго толковали о тебе… Ты человек чистой души, Сун Ок; как же могла ты так легко отказаться от жизни? Нет, неправа ты, дочка… Ну, ушла бы ты из этого мира – думаешь, люди переменили бы о тебе мнение?.. Смерть-то не сделала бы тебя лучше. Жизнь совершенствует человека! Раз уж он появился на свет, он должен стать полезным. А если уж придется умереть, то умирать надо во имя высокой цели, а не из-за каких-то ничтожных мелочей. Как это теперь говорят… Не стоит приносить себя в жертву старым, феодальным предрассудкам… Так ведь, сынок?

– Правильно, отец! – почтительно согласился Кан Гюн.

– Подумайте, мужчине прощается, если он имеет несколько содержанок, а когда молодая женщина, у которой в жизни нет лучшего пути, вторично выходит замуж, она, видите ли, совершает тяжкое преступление!.. Я говорю не о тебе, Сун Ок, а так, вообще… Все это исходит из старой, гнилой феодальной морали, которая женщину низводила до положения рабыни, а мужчину ставила над ней господином. Но ведь сейчас наступила иная жизнь! У нас вот провели земельную реформу: нет теперь ни помещиков, ни арендаторов… И нельзя нам оставаться в плену старых предрассудков! Ты, Сун Ок, стыдясь своего прошлого, решила броситься в пруд. В таком случае Юн Сан Ер должен был бы уже трижды покончить с собой! Вот как!

Сун Ок слушала Кан Са Гва молча, низко опустив голову. Старик прикурил потухшую трубку от хваро[51]51
  Хваро – большая глиняная жаровня, в которой бездымно горят древесные угли.


[Закрыть] и, затянувшись, продолжал:

– Ох, и сильна же еще над нами власть старых обычаев! Я вот сколько раз говорил сыну: не стесняйся, кури в моем присутствии! Так нет же, не осмеливается курить при отце! Новый он человек, а держится за бессмысленный обычай, за привычку. Раньше ведь как было? В старину курили бамбуковую трубку. У какого-нибудь важного барина трубка была такой роскошной и длинной, что с ним обычно ходил слуга, который нес кисет и трубку. Да и дома трубку ему зажигал и подносил слуга или приказчик. Эту вот громадину, действительно, младшему неудобно было курить при старших… Почему водку можно пить вместе со старшими, а табак курить нельзя? Ведь сын уже взрослый человек. Но бывает, сидишь с ним, беседуешь о чем-нибудь, и вдруг он встает и уходит. Оказывается: покурить захотелось!.. Из-за этого проклятого табаку ему приходится и работу бросать, и разговор прерывать – даром терять время. Что особенного, если ты при мне закуришь? Попробуй уговори его, упрямца!

Старик сокрушенно покачал головой и вздохнул. Все весело расхохотались. Жена Кан Са Гва взглянула на мужа.