Текст книги "Последние каникулы, Шаровая молния"

Автор книги: Лев Хахалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Подпрыгивающее веселье, пробивающееся из ребят блеском глаз, робко-веселыми улыбками, бестолковым мотанием по избе, вдруг оказавшейся большой и уютной, запах одеколона, идущий от собственных гладко выбритых щек,– это веселье шатало Вадика из стороны в сторону, растягивало его рот в глуповатую улыбку. Зазвенела гитара Игорька, послышался голос Гали: "Мы встретились с тобой, душа была полна..."

Всяк нес на кухню свое – из заначек: великое богатство общей трапезы объединяло их на эту ночь. Приодетый Вовик приволок две авоськи, набитые бутылками, и, усевшись за стол, на бумажке подсчитывал расходы.

Со дна своего чудо-ящика, почти пустого, Вадик извлек двухлитровую едва початую бутыль со спиртом, отнес ее на кухню, но не поборол себя: оставил на донышке сколько-то граммов на всякий случай.

– Мало ли что случится...– объяснил он укоризненно покачивающей головой Оле. Она была уже переодета, чуть подкрасила губы, и розовая ленточка, стягивающая ее волосы, что-то ему напоминала. Он потрогал ленточку и вспомнил: первый медосмотр, свое профессиональное чванство – глупое время, давно прошло. Он опять прикоснулся к ленточке, закрыл глаза.

– Тесто осталось,– пожаловалась Оля,– Были б яйца – я бы еще пирог с яйцами испекла! Любишь пироги, Вадя?

Вадик улыбнулся ей, надел резиновые сапоги, облачился в дождевик и пошел по деревне. Он стучался во все дома подряд, обойдя только дом Глазовой, прощался и везде просил продать ему яйца. В кармане у него было только три рубля, а вернулся он с полной корзинкой.

– Шестьдесят пять! – сосчитав, ахнула Оля.– И пирог и завтрак! Вадька!..

– За ним не пропадешь,– рассудительно произнесла Таня. Она мыла рыбу в ведре, успевая следить за противнем с картошкой. А Моня в чистом колпаке и цветастом Олином фартуке озабоченно считал вилки.

...Были сказаны речи, были подняты тосты; от плиты, от жарких ламп, от лиц шел безумный жар, под окнами все еще горел костер; стоял гвалт, и Вадик, счастливо плавая в запахах, шумах, опьянел. Оля была рядом – кричала, пела и толкала его; он тыкался иногда лицом в ее плечо, протирая слезящиеся глаза, блаженно улыбался во все стороны и вдруг наткнулся на спокойный неприязненный взгляд.

Он уже почти всмотрелся в это отчужденное лицо, но Олина ручка быстренько повернула его голову в нужном направлении – к себе.

– Брось, Ольк! – как сквозь вату, услышал Вадик.– Упился он, не действенный и балабонить не может. Давай с тобой выпьем.

У самого лица Вадика протянулась рука с кружкой. Из-под обшлага отглаженной формы вылезали знакомые запонки в форме парашюта.

– Слышь, док! – Вадика толкнули в плечо.– Давай еще по одной? Выпьем за то, чтобы мне больше никогда не видеть твоей рожи. Выпьем?

Вадик отвернулся.

– А ты молодец, док,– надсаживался, перекрывая гомон, тенорок,– хорошо нами попользовался. Ценю в интеллигенте подход!

– Я тебе набью морду! – вставая, заорал Вадик и расправил плечи.– Хоть одно удовольствие я могу получить, в самом деле? – Он поймал в фокус лицо Кочеткова и мотнул головой на дверь. Но рядом возник Юра и поднялся Автандил.– Таких, как ты, бить надо!

– Проветри доктора.– Вадик услышал голос Сережи-комиссара, и Олина рука, цепко схватив за локоть, выдернула его из-за стола, и, ведомый ею, Вадик покорно зашагал к "морю".

– Какой гад! Зря я ему не врезал!.. Куда мы? Как ты видишь в этой тьме? – бормотал он по дороге.– Ни черта не видно! Ох, как я расклеился, Оленька!.. Ох!..

Она лила воду, почему-то пахнущую мокрым деревом, ему за шиворот, на горячий лоб.

– Я в порядке, – много раз лепетал он, но его не жалели, и постепенно стали различимы холод, редкие капли дождя, шум из столовой.– Все,– сказал он наконец, легко поворачивая голову. Олина рука поправила ему волосы, вытерла лицо. Он думал – они возвратятся в избу, к отряду, но она послала его за кожанкой.

– ...Мы ведь никогда сюда не вернемся, понимаешь?– шептала она в нише, обнимая его за шею.– Уедем завтра, а здесь все останется и будет жить без нас, будто нас и не было никогда. Останется и эта вода, и дуб, и дом проживет больше, чем мы. Да, дом от нас здесь останется. Пойдем, я посмотрю на него.

По мокрой низкой траве, по скользкой земле, кружа между деревьями, роняющими тяжелые звучные капли, они неторопливо прошли, казалось, едва полпути, как вдруг очутились в поле, и дом, такой большой, крепкий, надвинулся на них. "Это мы его сделали",– прошептала Оля. Привыкнув к темноте, они разглядели оконные переплеты, прислоненную изнутри к окну доску.

– Жаль, что не достроили,– сказал Вадик.– Обидно, а?

Потом им обоим послышалось, что в доме кто-то разговаривает. Они на цыпочках подкрались к закрытой двери первого подъезда, прислушались. В доме кто-то ходил, громко и ритмично говорил, будто читал стихи. Замка на двери не было. Вадик сильно потянул ее на себя, что-то затрещало, и двери поддались.

– Эй!..– крикнул Вадик, отстраняя Олю.– Кто тут? Дай фонарик,– попросил он Олю. Осторожно, не заходя в подъезд, он посветил на стены. И вдруг с площадки второго этажа раздался голос Вовика:

– Ну, ты меня напугал, доктор.– За Вовиком вышла высокая девушка из техникума.– Да заходите! – пригласил Вовик.– Мы тут себе квартирку приглядели. Мебели нет, а так – ничего.

В квартире на втором этаже посреди пола на расстеленной газете стояла початая бутылка вина, лежали бутерброды, горела свечка.

– Укрыться-то негде,– смиренно произнес Вовик.– Вот заняли...

– Правильно, молодцы,– сказала ему Оля.– Извините, что напугали. До свидания.– Она улыбнулась им и решительно повела оглядывающегося Вадика вниз. Они услышали, как Вовик закрыл за ними дверь.

– Пошли, выберем себе квартирку во втором подъезде? – предложил Вадик.– Там даже мусор вынесен. Как для себя старался.

Он знал, где лежит ключ, открыл заскрипевшие двери. Почему-то оставлять двери незапертыми показалось немыслимым, словно в собственной квартире. Пока он возился, заклинивая их, Оля вошла в квартиру на первом этаже, заглянула в комнаты.

– Иди сюда! – позвала она его из сгустившейся темноты.– Не споткнись, здесь вата накидана.

Она постелила на рулоны ваты кожанку, сидела, обхватив колени тонкими пальцами.

– Не холодно? – Вадик обнял ее, нашел губы и, едва дотронувшись до них, как будто обжегся.– Я хочу тебя давно спросить... Ты...– хотел он сказать какую-то глупость, но ее губы и затяжелевшие руки все вытеснили, все объяснили, все простили.

Утром, открывая двери, они увидели под высоким серым небом долгое поле, порыжевшую пшеницу, волнами покачивающуюся под ветром, чуть подсохшую после ночной непогоды землю, а ледяна" вода, которой они умывались, у берега была засыпана сорванными ночью с дуба листьями. Вода была тяжелой, тусклой – она уже задремывала, успокаивалась.

– Я ужасно страшная, да? – спросила Оля, и в ее голосе для него впервые зазвучало настоящее беспокойство за то, какой он видит ее сейчас. Кажется, ответ был у него на лице, потому что, обнимая его, повиснув на нем всей, оказалось, немалой тяжестью, безбоязненно-любовно заглядывая ему в глаза, она, он знал это наверное, была довольна ответом.

– Ты спал? – опять спросила она тихо, возвращая его к прошедшему, и Вадик догадался, что все, что он шептал ей на ярком, безоблачном рассвете, касаясь губами голого плеча, осталось для нее тайной. Он и рад был этому и сожалел, потому что понял: никогда, если они проживут хорошую, спокойную жизнь, в меру сладкую, в меру трудную, ему не найти, не собрать опять тех слов, которые сами по себе значат так мало, так обычны, а в эту ночь имели свое первоначальное значение. Легка была та его бессонная ночь.

– Ты чем-то огорчен!? – озаботилась она, и руки ее сбежали с его плеч.– Что-нибудь не так?

– Я ужасно люблю тебя,– сказал Вадик.– Я ни чего сейчас не чувствую, кроме этого. Я даже пошевелиться не хочу. Не отходи от меня сегодня, ладно? – попросил он жалобно. Она поняла. Сильно прижалась к нему, так, чтобы он усвоил, привык к ней и сохранил в себе память о ее теле.

До лагеря они дошли по берегу. Сонные ребята в мятой форме лениво плескались у воды. Кое-кто, уже окончательно проснувшийся, приветливо кивнул им.

Оля отправилась на кухню, а Вадик забрел в избу, сплошь уставленную раскладушками разыскал на стопе остатка пиршества и, стоя, съел кусок пирога; распробовал его и отправился на кухню запоздало говорить комплименты. Однако их приняли с удовольствием. "А из наших яблочек еще лучше получается",– вздохнула Оля.

В десять часов к избе подкатили директорский "газик" и грузовик, Из "газика" вышли директор и кассир, цепко державший под мышкой обыкновенный детский портфельчик. Все уставились на него. В столовой, оглядев в полной тишине сидящий отряд, директор сказал:

– Вот ваши деньги. Их не много. Кому-нибудь может показаться, что их совсем мало. Вы положили много сил, больше, чем хотелось бы, но не огорчайтесь: здесь вы за эти деньги заработали больше – вы получили право на наше уважение. Поэтому с чистой совестью и от всего сердца я говорю: приезжайте на будущий год!

Кассир, словно ожидавший этих слов, расстегнул портфель, вытащил из него длинную ведомость и счеты и, жестом пригласив к себе поближе комиссара, защелкал костяшками. Ребята тянули шеи. Наконец, когда комиссар и Юра расписались, кассир, ныряя рукой в портфель, выложил на стол четыре разноцветные обандероленные пачки и еще добавил несколько бумажек сверху. А потом насыпал горсткой серебро.

И тут почему-то все встали и, оглядываясь друг на друга, зааплодировали. Кассир поклонился, как актер, закончивший номер,– тогда отряд засмеялся.

Еще говорили комиссар и Юра. Потом директор пошел вдоль столов, пожимая каждому руку. "Оставьте адрес, доктор!" – попросил он Вадика. Потом грузили раскладушки, матрасы, потом, окружив "газик", проводили директора и остались одни.

– Десять тысяч четыреста сорок три рубля восемьдесят одна копейка,– объявил комиссар.

– У-у! – сказали ребята.– Моня, дели на...– и опять осеклись,

– На сколько? – спросил комиссар.– По правилам коммуны – на тридцать семь. Я и Элизабет включил. А Вовика?

– Конечно! – звонко крикнула Таня.– Что вы, жадные, что ли? – Она встала и, ища поддержки, поворачивала голову вправо, влево, улыбка была у нее веселая.

– Я скажу! – поднялся Автандил.– И не только я так думаю – надо и доктора считать. Он нас лечил, за гигиеной следил, рыбой кормил-все хорошо!– Автандил замахал руками, успокаивая зашумевших ребят.– Но еще и на машине работал. Не было бы машины и шофера – что бы мы сделали, генацвале? Он с нами дом строил!

– Доктор в коммуне не состоит! – резко сказал Кочетков.– А дом сделали бы все равно. Так что эти твои "если бы да кабы "...

– А вся жизнь на этом "если" держится,– с вызовом бросил Сережа-комиссар.– Если б мы поняли с самого начала, что не ты, а мы сами отвечаем за все... Если б знали, что с нас, а не с тебя последний спрос... Во – сколько "если"! А насчет предложения Автандила .

– Ребята! – Вадик, чувствуя, как он свекольно краснеет, встал и повернулся к отряду лицом.– Ребята, не надо. Спасибо. Вы же меня кормили...

– Голосуй! – крикнул Вовик.– Я – "за"! – Он вытянут руку, стал толкать соседей.– Не слушай его! Голосуй!

– Не голосуйте,– тихо проговорил Вадик и увидел, как нерешительно опускаются уж было взметнувшиеся руки, и испытал при этом какое-то сложное чувство – в нем были и обида и облегчение... И хотелось посмотреть на Олю. А она сидела отчужденно, наклонив голову.– Спасибо, ребята! Не могу... Не надо.

– Так как – голосовать или нет? – озадаченно спросил Сережа у отряда.

– Самоотвод! – хохотнул Игорек.– Доктора интеллигентность заела. Эх, мать честная!.. Не перевелись еще порядочные люди! Учитесь, дети! Аплодисменты!– Он захлопал.

Вадик сел на скамейку, зная, что на него все смотрят и что он красный до корней волос, и стыдился поднять глаза.

– Есть предложение принять самоотвод,– вдруг громко с места сказала Оля. И тут же Вадик ощутил, как она тронула его руку горячей ладонью, подвинулась к нему. А Игорек рассмеялся во весь голос.

– Браво! – крикнул он.

– Так на сколько делить? – растерялся Сережа.– На тридцать восемь? – Он выждал, потом негромко спросил: – Кто "за"? Погодите, не опускайте-не сосчитал.

– Стой! – раздался вдруг голос Кочеткова, и он поднялся из-за стола, выпрямился, оглядел ребят.– Тихо, дайте сказать. Отказываюсь я от своей доли,– прокашлявшись, объявил он.– Официально, ясно? В общем, компенсирую, чем могу, что плохо заработали.– И сел, бледный, осунувшийся на глазах, опустил голову.

Игорек присвистнул и отложил в сторону гитару, и ноющий звук зацепленной струны повис в оторопелой тишине. Комиссар начал багроветь,

– Ишь ты! – встав, сказала Оля.– Он не за деньги работал! За идею! Вот оно как! За какую ж ты такую идею, Кочетков, работал, что тебе деньги совестно взять, а? Скажи давай! Может, мы все за такую идею от денег откажемся. Мы ведь ему как каменщику платим, а не как командиру, верно? – спросила она ребят.– Голосуем тридцать восемь частей, коммуну! – объявила она.– Кто "за"? – И высоко подняла руку.

Медленно, неохотно поднимались руки, ребята не смотрели друг на друга. Вадик долго колебался и все-таки проголосовал "за" – последним, под Олиным взглядом. И в напряженной тишине Сережа-комиссар объявил, отдуваясь:

– Двадцать "за" – простое большинство. Ну, Моня, дели!..

И Моня, сощурившись на окно, выдал цифру до сотых.

– Кто последний? – завопил Вовик и не двинулся с места. Первым к столу подошел бывший завхоз Витя.

Фальшиво-весело подмигнув Оле и подтолкнув ее в очередь, выстроившуюся к Сереже, Вадик торопливо вышел из столовой. Остановился неподалеку от двери, услышал Сережин голос: "Поздравляю! Получи свои кровные. Распишись. Ну, давай лапу!",– потом возглас Вовика: "Маленьким – без очереди!"

На пустой линейке трещал туго натянутый ветром, еще не спущенный вымпел отряда. Флагшток дрожал, как у судна на ходу.

– Врагу не сдается наш гордый "Варяг"...– пропел за спиной у Вадика Игорек. В руке у него были зажаты деньги.– Слушай, человек в белом халате! Какая принципиальная у тебя девочка!.. – Он весь затрясся от смеха.– При случае и необходимости она тебя и под суд отдаст!.. Ну-ну, охолони!– И, смерив Вадика взглядом с головы до ног, Игорек удалился в избу. А Вадик – от греха – пошел на обрыв.

Быть может, через минуту – он едва успел напоследок оглядеть привычный пейзаж с водой, с хищно кидающимися на гребешки волн чайками и чуть проглядывающим на горизонте противоположным берегом,– услышал торопливые шаги, обернулся, и плачущая Оля кинулась ему на шею.

– Что ты? Что ты? – спрашивал Вадик, отводя ее мокрое от слез лицо. Но она плакала, закрывая глаза руками.– Что случилось?

– Дура я, дура! – проговорила наконец Оля.– Если б я не выступила... Но ведь это нечестно было бы, Вадя?! А получается, будто я с Кочетковым заодно. Ты пойми – не так это! Не предала тебя я...

– Все нормально,– бормотал Вадик, гладя ее по голове, по мокрым щекам.– Все нормально.

Оля заглянула ему в глаза, словно удостоверяясь в его искренности, и с силой сказала:

– Сейчас самое трудное между нами было, Вадик,– И приникла к нему, тесно прижимаясь всем телом, не обращая внимания на деликатные покашливания ребят, спускающихся к воде мимо них.– Если это перевалим...

– Перевалим...– вяло отозвался Вадик.– Я тебя понимаю.,.

– Вот, возьми.– Резко отстранившись, Оля вдруг сунула ему в карман куртки аккуратную пачечку денег.– Твои!

– Ты что? Зачем? Да не возьму я!..– засопротивлялся Вадик и вдруг, по выражению Олиных глаз поняв, что это ее деньги, больно схватил ее за руку.– Ты что?!

– А у кого возьмешь? – Оля вырывалась.– Или от каждого по бумажке?

– Да ты что?! – заорал Вадик взбешенно.– Я же сам отказывался! Не нужны мне эти деньги!..– Он почти оттолкнул Олю от себя.

– Вот теперь вижу – действительно не нужны, А то мне показалось...– сказала Оля, и укоризна в ее тоне пронзила Вадика.

– Креститься надо, когда кажется! – запальчиво начал он и, глубоко вздохнув, признался: – Перевалили.

И тогда Оля, властно притянув его к себе, поцеловала.

Потом аккуратно сложила бумажки одну к одной, перегнула и, чуть отвернувшись от Вадика, приподняв плечо, спрятала их.

Никого не стесняясь, они спустились, держась за руки, к воде, походили по берегу, зашли попрощаться с дядей Сашей – и не застали его – и вдруг вспомнили, что еще не простились с нишей: их исповедальней и приютом. Они побежали туда, но уже сигналил прибывший автобус и орали ребята: не успели.

– Ну и ладно,– тихо сказала Оля. Перевела дыхание.– Ладно.

А потом была дорога через деревню, мимо домиков, в которых жили все знакомые Вадику люди, и они стояли у калиток и махали руками, и был дядя Саша с мешком вяленой рыбы, нагнавший автобус на самосвале, и электричка, заполненная какими-то странными, диковато пялящимися на отряд то ли дачниками, то ли прокисшими в своих заботах горожанами; и, наконец, вокзал, торопливое в своей неожиданности прощание навсегда, подначки, похлопывания и ни к чему не обязывающие обещания, и удивительное чувство отчужденности в своем родном городе.

И вот он стоит, вертя головой, на площади, а рядом с ним продрогшая на ветру женщина, его женщина, которую он везет к себе домой. И она смотрит на него и ждет: ну что скажет этот тип, который, кажется, теперь берет все на себя...

– Пошли,– сказал Вадик.– Эти такси!.. На метро быстрей доберемся.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Осень.

– Что так рано? – удивилась мама, когда Вадик выскочил из ванной, на ходу вытираясь полотенцем.– Завтрака еще нет, детка. Ты спешишь? -Она была в халате, непричесанная,

– Сделай яичницу, пожалуйста,– пробурчал невыспавшийся Вадик, плюхаясь на табуретку у окна–место отца.

– Это я мигом. Опять поздно лег?

Мимо кухни по коридору в веселенькой пижаме с оборочками, как сомнамбула, вытянув перед собой руки, босиком прошлепала Машка. В ванной она сильно пустила воду и, наверное, залезла под струю: послышались стоны, охи и как будто бы даже плач – обычный утренний спектакль.

– Дураки вы у меня,– с любовью сказала мама,– Рано вставать – долго жить, говорят, врачи так считают.– Она с улыбкой покосилась на задремавшего, привалясь к стене, Вадика.

Уже трещало масло на сковородке, уже запахло кофе, и солнце доползло до окна – надо было начинать новый день.

– Они, коновалы, всегда придумают что-нибудь противное,– отозвался Вадик, потягиваясь,– Душ холодный по-ихнему тоже полезен,

Он успел украсть из маминой пачки сигарету и теперь отводил маме глаза. В ванной запела Машка.

– Ты поздно сегодня? – спросила мама, провожая Вадика до двери.– Позвони, если задержишься.

На улице, холодной и солнечной, ветер лохматил волосы и дергал плащ за полы, Сигарета погасла, а прикуривать на ходу было некогда.

Через сорок минут, вполне проснувшийся, он стоял у закрытых дверей терапевтического отделения и настойчиво нажимал на кнопку звонка. Шум и гвалт в отделении уже набрали свою обычную силу– детки встали и начали резвиться,– и его звонок не слышали, как обычно.

Вадик прошел по коридору отделения, где взглядом, где вмешиваясь, останавливал шалунов, в ординаторской взял кипу "историй болезни" своих мальчишек, достал из стола фонендоскоп и тонометр.

– Эй, мужики, в палату! – крикнул он в коридоре и, не дожидаясь, пока все его подопечные улягутся на своих постелях, начал обход.

–Ну, как сегодня дела, Мишаня? – спросил он толстого, коротко подстриженного десятилетнего тихоню.

– Сегодня дела хорошие,– неторопливо ответил Мишаня, с трудом задирая на громадном животе майку.– Сегодня мочи тысяча сто миллилитров.

– Это ты, брат, молодец,– похвалил Вадик, ощупывая его с ног до головы.– А бока не болели?

– Дядя! – нежным звенящим голоском сказал трехлетний Ванечка.– Мама придет?

– Завтра, завтра придет,– погладил его головенку Вадик.

– Ты меня домой пустишь?– со слезами уже спросил Ванечка.– Дядя, я домой хочу!..

Он заплакал, как и каждое утро вот уже четвертую неделю, с того дня, когда счастливый и веселый Вадик пришел на кафедру, чтобы отметиться перед отпуском, попасться на глаза доценту – деликатно напомнить о себе,– а был тут же направлен в это отделение. "На две-три недельки,– пообещал ему доцент Кит.– А уж потом и отдохнете. Куда-нибудь едете?" Вадик промямлил в ответ что-то неопределенное. "Вот и хорошо. Так что приступайте прямо сейчас!" И халат Вадику нашелся и фонендоскоп; вручили кучу "историй болезни", показали две палаты, и он включился в работу, да с непривычки закопался и, как ни спешил, а опоздал к Оле на свидание. Прибежал, запыхавшись, без цветов и ждал выговора; сразу же рассказал об отсрочке отпуска и думал, что тут-то все и решится– ведь ему не придется уезжать куда-то на юг, и ее отговорки и откладывание главного разговора с родителями кончились,-а Оля обрадовалась почему-то.

– Все равно, значит, кому-то из нас уезжать,– сказала она торопливо, делая вид, что рассматривает памятник.– Выходит, мне: вот, в общежитии письмо лежало. Мама пишет – приезжай, помоги убрать картошку,– Она показала Вадику измятое письмо.– Поеду я, хорошо? К двадцать пятому вернусь, на экзамен. Ну, улыбнись, Вадя!

– ...В двенадцать, двадцать пятого, на Комсомольской, у остановки такси! – десять раз он прошептал ей в ухо за, полночь у самых дверей общежития, которые вот-вот должны были закрыть подглядывающие за ними дежурные, и даже подтолкнул ее, не торопящуюся уйти. Что-то было в ее последней улыбке со слезами такое, что до сих пор тревожило...

...– Ложись на кроватку,– сказал Вадик Ванечке.– Сейчас я тебя полечу...

– И домой пустишь?

В коридоре загремел голос заведующей отделением Майи Константиновны. Сестра тихо оправдывалась.

– А это меня не интересует!-отрезала Майя Константиновна и заглянула в палату.– Доктор Андреев! Вы уже в отделении, а не видите, какая грязь! На вашем месте я бы не вошла в палату, пока ее не привели в надлежащий вид. Что вы так рано? – почти не меняя тона, спросила она.– Опять в двенадцать часов отпроситесь в лабораторию? Не пущу. Ну, как у нас дела? – Улыбаясь, она присела на кровать к Мишане, потрепала его за ухо. Ее смуглая рука только подчеркивала молочную бледность Мишаниной кожи.– Нет последнего анализа?– Она посмотрела на Вадика.– Такая куча народу в этой вашей лаборатории, а анализы приходят с пятого на десятое! Вы-то что там делаете?.. Ах, экспериментальная методика! Нам-то она пригодится?.. Когда вы в отпуск идете? – не дождавшись ответа, спросила Майя Константиновна.– Потом в отделение вернетесь? Или, может быть, в лабораторию, подальше от ребятишек? К экспериментам?

Вадик не стерпел насмешки и вежливо сказал:

– Если вы не возражаете, я бы вернулся в отделение.

– Я-то не возражаю,– засмеялась неожиданно звонко Майя Константиновна.– Да захотите ли вы? Я ведь вас сознательно гоняю, любимчика кафедры, надежду шефа.

– Я не любимчик.

– Любимчик! Ну, да ведь не в этом дело.– Она тронула Вадика за плечо.– Мне жаль, что такие славные ребята прячутся в лабораториях от наших простых жизненных проблем. Своего голоса не будет. Ну, ладно. В "историях" все в порядке? – Майя Константиновна подозрительно посмотрела на Вадика.– После двух покажете мне.

Ровно в два часа Вадик сел рядом с ней, и они медленно пролистали всю "историю болезни" Мишани, от корки до корки. Майя Константиновна вела Вадика – он сам это чувствовал,– как водят маленького через широкую улицу, за ручку, где бегом, где неторопливо, объясняя и про красный свет и про далекого невидимого отсюда регулировщика, и успевала отвечать на, должно быть, детские вопросы. К тому времени, когда Вадик под четкую диктовку занес в "историю" консультацию Майи Константиновны, он был выжат, болела от голода голова, и очень хотелось закурить.

– Ну, вот.– Майя Константиновна подписалась.– А где это вы прочитали про селективную потерю белка? – Они поговорили на эту тему и еще на другие, слегка тестируя, экзаменуя друг друга. Потом Майя Константиновна встала, одернула халат, сняла свою шапочку, как тяжелая корона возлежавшую у нее на голове, поправила волосы и снова надела ее.– Это вы прислали нам девочку из области? – неожиданно спросила она.– На всякий случай или диагноз предположили?

– Предположил. А что, ошибся?

– Идите в буфет, поешьте,– ворчливо сказала Майя Константиновна.– А то за последнее время вы у нас совсем исхудали. Мамочка наверно, в ужасе? И поминает меня недобрым словом?

– Я лучше покурю,– улыбаясь, Вадик полез за сигаретами.

– Не сметь курить! – прикрикнула Майя Константиновна.– А еще педиатр!.. От вас же табачищем нести будет! Марш, вон из отделения, курилка!– Вадик покорно вздохнул и начал снимать халат, а Майя Константиновна не торопилась уйти – расставила по местам стулья, отодвинула с края стола телефон. Потом, обернувшись к Вадику, спросила: – Есть куда поехать отдохнуть? Я сообразила– вам ведь сейчас еще только последние каникулы отгуливать? Отдыхайте на всю катушку-потом будут только отпуска от работы – это совсем не то! Дать адресок в Гаграх? "О, море в Гаграх! О, пальмы в Гаграх!" – Она подмигнула.

– Дать. Спасибо,– отозвался Вадик.– Обсудим адресок.

Майя Константиновна вдруг хитро и понимающе улыбнулась:

– Ну, идите, обсуждайте. А завтра не опаздывайте. Не забыли? Завтра "сведения" даете родителям. Посмотрим, как справитесь с этим во второй раз...– Легко подталкивая Вадика в спину, она выпроводила его в тихий послеобеденный коридор.

"Что сейчас Оля делает?" – подумал Вадик, идя по лестнице. Оставалось подождать только два дня – и все случится так, как он хочет. Когда очень хочешь, все получается, знал Вадик.

"Вадик! – не отступив от края тетрадного листка, начала письмо Оля.– Мы должны послезавтра встретиться, но свидание у нас не получится. Не в Москве я, как видишь, а дома..."

Она посмотрела на Витькину макушку, склонившуюся напротив над таким же листочком в клеточку. Витька старательно выводил дроби.

– Опять на чердак лазил? Вся маковка в пыли,– выговорила ему Оля. Витька, не отрываясь от задачки, поскреб затылок, делая вид, что очень озабочен знаменателем.– Эх, Витька! Ослушаешься опять – попадет тебе!

– От тебя? – Он нахально разулыбался. Оля ловко и звонко щелкнула его по лбу.

– Дура московская! – завопил Витька, отскакивая к двери.– Выучилась драться!

– Не балуйся,– сказала Оля материным голосом.– Садись-ка, занимайся!

Витька вернулся к столу и вроде бы опять занялся задачей, не любопытствуя Олиным делом, но был ох, как глазаст.

"Рассказывать по порядку все, что было,– долго, да и незачем...– Оля перечитала и зачеркнула написанное.– Словом, на экзамен я не поехала, и из института меня, наверное, уже отчислили". Она опять перечитала все письмо, но оно ей не понравилось– в нем звучало что-то жалостное,– и опять все зачеркнула.

Витька захлопнул тетрадку, навинтил на ручку колпачок и засунул все свое хозяйство в мятый черный портфельчик. Озабоченный чем-то новым, он вдруг смачно плюнул на пол.

– Это что такое! – Оля перегнулась через стол и шлепнула его по губам.– Ну-ка, вытри, бандит! Ишь, чему научился!

Витька понуро слез со стула, вытер ладошкой плевок и, отвернувшись от Оли, потащил за ручку портфель со стола.

– Руку помой, мусорщик, человек ведь ты. – Витька загремел на кухне сосулькой умывальника, а Оля написала: "Устроилась работать в ночь, для дома очень удобно. Братишки весь день на глазах, и матери, она говорит, большая помощь. Жаль, что так получилось, но другого выхода просто нет..." – Она отложила ручку, прочла все с самого начала. Попробовала, что получится, если дописать: "Я все помню",– а потом вычеркнула и это.

Она решительно сложила листочек пополам и сунула его под скатерть по стародавней детской привычке, когда еще она целый год переписывалась с ровесницей из Ленинграда. Та в девятом классе вдруг перестала отвечать ей, а Оля все писала и писала, почти целую четверть раз в неделю, рассказывала то, что раньше той девочке было интересно – и про снег в лесу и про теленочка, который уже пробовал бодаться. Письма, правда, раз от раза становились все короче и фальшивее. А в десятом классе, доросши до какого-то порожка, она все поняла про ту девочку – девочка выросла.

Сейчас пора было идти на работу – разносить дневную почту.

На терраске она оделась, еще раз с порога оглядела комнату и закрыла дверь на замок.

А Витька, нагулявшись и подгадав к приходу матери домой, вкусно пообедал и, сев на диван, в сотый раз начал листать принесенный Олей журнал "Советский экран". Пока мать, напевая – она теперь была много веселей, чем до Олиного приезда,– топталась в кухне, Витька время от времени посматривал на заломленный угол жестко накрахмаленной скатерти. Улучив минутку, исследовал причину беспорядка. Он оставил письмо на месте, здраво рассудив, что до вечера, до Олиного дежурства, оно здесь и пребудет и что-нибудь да придумается. И тут мать вышла из кухни, оправила волосы перед зеркалом, губы покрасила – собралась куда-то.

– Сынок,– сказала она.– Ты просто так не убегай, дом замкни. Хочешь, воды натаскай. Я скоро!

Оставшись один, Витька, насупливаясь и мелко, как семечную шелуху, сплевывая, кое-как разобрался в черновике Олиного письма и очень разозлился: мало того, что Ольга в Москву не ехала (из подслушанных ночных шепотных разговоров Оли с матерью Витька понял, что учиться Ольге дальше неохота, но есть дело-надо в Москву съездить, а мамка сказала: "Денег нет, жалко их; все, что привезла, спасибо, на вас пойдет; напиши, раз такая надобность, письмо крепче разговора"), так еще, выходит, в письме она ни слова за брата не замолвит; пишет тому парню, у которого жила два дня, набрала там всяческих марок и атласов, а теперь жилится попросить еще хоть немного!..

Озабоченный Витька натаскал полный чугун воды и залез на чердак, где прятал в сундуке свои наиважнейшие сокровища. Поглядев на них, он отложил решение на вечер – живший в Витьке голосок нашептывал: обожди! обожди!

Оля ужинала тут же, у коммутатора, не сняв наушники, и время от времени поглядывала на лампочки-индикаторы. Мать, соблюдая все инструкции, чинно сидела за барьером, в зале, подальше от злого старика Миловидова – он ждал разговора с Москвой.

– Опусти в ящик,– попросила Оля мать, передавая ей через барьер вместе с пустой миской запечатанное письмо. Мать машинально поскребла ногтем заклеенный клапан конверта и согласно кивнула головой. На освещенном крыльце, приблизив конверт к глазам, она прочитала московский адрес и, минуя одиноко висящий почтовый ящик, прямехонько отправилась домой.

Витька сидел на диване, рассматривая абажур. По позе и хитрой рожице мать поняла, что он опять отрешается. Абрикосовый свет абажура слепил ему глаза, и в них плавали разноцветные пятна, как на глянцевых листах атласов, которые он подолгу рассматривал на чердаке, то подставляя их под прямой свет солнца, то пряча в тень, отчего плоскость приобретала глубину и горы и моря становились объемными.