Текст книги "Последние каникулы, Шаровая молния"

Автор книги: Лев Хахалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

 С нескрываемым любопытством, какими-то озорными ясными глазами он оглядел всех Кузьминых и их родственников и сделал приглашающий жест. Мама громко зарыдала.

 Кузьмин поцеловал Крестну в белую бумажку на разглаженном спокойном лбу, отошел, издали разглядывая ее лицо.

 Падал снежок, было очень холодно. Гроб вынесли, деликатно подождали (мама замешкалась с кутьей), пока Кузьмины займут свое место во главе процессии. Двинулись мелким шагом к могиле.

 Вслед за Кузьминым шел хор, слабо что-то голосивший, какие-то дети со свечами в руках догнали его.

 "Навсегда, навсегда",– внушал он себе.

 Уже у могилы, кружа вокруг гроба, священник среди скороговорки бросил Кузьмину: "Ухо потри!"

 От стука молотка вздрагивала кладбищенская тишина, ссыпался с веток снег.

 Поминки прошли тихо: были соседи, какая-то старушка (она все благодарила маму за Крестницы вещи), незнакомый пьяненький мужичок. Посидели, выпили и, не зная, о чем друг с другом говорить, разошлись.

 Мама вымыла на кухне всю посуду, одарила соседей закусками и вернулась в комнату.

 Отец сидел за столом, как раз на Крестнином углу, сидел на том самом месте, где она упала, и листал библию. Кузьмин как-то отрешенно заметил, что у него стали совсем седые виски и уже набухли под глазами мешочки. Надо бы ему сменить линзы, подумал Кузьмин, заметив, что отец часто снимает очки, трет глаза.

– Пересядь, пожалуйста,– сказал он отцу, и отец пересел на диван, к Николашке, тревожно глянув на Кузьмина.

 Мама села к Кузьмину за стол, положила руки на скатерть и сказала:

– Как же жить теперь будешь, Андрюшенька? Он непонимающе посмотрел на нее.

– Быт как устроишь? – объяснил отец.

– Я все умею,– вяло сказал Кузьмин.

– Поживи у нас!

– Вам и так тесно. Здесь я буду жить,– вздохнул Кузьмин.

– Летом переедем,– твердо сказал отец.– Дом уже отделывают.

– Тебе надо перевести лицевой счет на свое имя,– подсказала мама Кузьмину.– Ах, Крестна! Обо всем подумала, спасибо!

– Ты ей многим обязан,– с дивана сказал отец Кузьмину.– Но принципиальность сохрани – она хоть в бога верила, но святой не была...– Он вопросительно посмотрел на Кузьмина. (Кузьмин вспомнил: "Ты недостоин быть пионером,– процедил отец, пристально его рассматривая.– Я исключаю тебя! Сними галстук!"-приказал он и, не дождавшись, пока заплакавший Кузьмин распустит узел, рванул треснувшую ткань.)

– Вася! – попросила мама.– Сегодня!..

– Ох, уж эта сентиментальность,– отец посмотрел на своих сыновей. Николашка по-волчьи осклабился.– Ладно-ладно! – согласился отец.– Мне уже говорили – неделикатен! Ну, пошли!

 Уже когда одевались, он сказал наставительно, не удержался:

– Деньгами распорядись с умом. Не так-то их много!

– Может быть, они вам нужны? – спросил Кузьмин.– Ну, переезд ведь...– Он отметил только острое любопытство в дьявольских Николашкиных глазах.– Или не давайте мне денег, я на эти проживу, Крестнины...

 – Что ты! – сказала мама укоризненно.– Это же завещанное!

 Они ушли чем-то озабоченные, а он остался, не зная ни где лечь ему спать, ни что делать с обедом, стоявшим в кастрюлях в холодильнике, ни что делать с узлом ее постели, положенным на время поминок на антресоль.

 Обед он в тот же вечер отдал дяде Ване. Он выпил с ним водки, но от еды отказался, просто, испытывая впервые странное удовольствие, понаблюдал за тем, как побритый и от этого помолодевший, дядя Ваня ест. И остался у него ночевать.

 Негасимая лампадка погасла через день. Он спохватился, внезапно на занятиях вспомнив, что не подлил в нее масла, и бросился домой, но, когда вошел в комнату, иконы были уже темны, а лик Христа невнятен. "Нет тебя!" – сказал Кузьмин ему.

 Первого января он вынул из почтового ящика поздравительную открытку на свое имя. Крестна писала: "С Новым годом, с новыми радостями и новым счастьем!.."

 В зимние каникулы к нему пришла Маринка (она выскочила все-таки на пятом курсе замуж, только что развелась и, веселая, бойкая и уже взрослая, теперь пыталась снова прибрать Кузьмина к рукам). Они выпили совсем немного, и выговаривался, в основном, Кузьмин, а она, научившаяся в своем коротком замужестве, слушала, свернувшись клубочком на диване. И лицо у нее горело. (Около полуночи у самых дверей комнаты начал беспокойно ходить и кашлять дядя Ваня, и Кузьмину стало страшновато. "Выключи свет,– сказала Маринка.– И он уйдет"). Утром, оглушенный, Кузьмин был готов отдать ей все, что угодно, и она унесла одну из икон. Оставшись один, он поглядел на развороченный стол, на лежащую на боку лампадку – она пила из нее – и все вспомнил, волнение отступило; он снова надолго вернулся в печаль.

 Маринка приходила еще раз, уже во время государственных экзаменов, с ничтожным поводом, что-то недоговаривая. Он поглядел на нее, чуть располневшую, игривую...

– Позови меня замуж,– сказала Маринка в темноте.

– Нет, Идолище, не могу.– Он поцеловал ее.– Как другу тебе говорю – не надо.

– Ну, скажи мне, товарищ, почему "не надо"? – Маринка села, расчетливо прикрываясь простынкой.

– Этого не объяснишь,– тихо сказал Кузьмин, по кошачьему отсвету глаз угадывая, где она.– Для тебя же во мне нет тайны?

– Андрюшенька! – сообразив, сказала Маринка. Потом она засмеялась: – Нет такой любви, Андрюшенька, поверь! Уж как я Левку любила, вспомню– сама себе не верю. А потом вдруг все кончилось. Начались деловые отношения: я ему – быт, он мне – зарплату, я для него – женщина, он для меня – мужчина. Нормально, в общем.

 – А почему вы развелись? – Кузьмин закурил.

– Очень уж скучно с ним стало, разговаривать перестали даже. Ну, соглашайся, дурашечка/ – Маринка потянула его за руку, отобрала сигарету.– Я – во! – какой женой буду!

 Но замуж он ее не взял.

 Колесо все раскручивалось: сдав терапию и хирургию, вместе со всеми остальными он почувствовал, что впереди уже близко – поворот, и ему ужасно сильно захотелось поскорее заглянуть за угол, вам знакомо это чувство?

 е

 П

 рошло еще два года. В "протоколе апробации кандидатской диссертации аспиранта второго года Кузьмина А. В." написано буквально следующее: "...Диссертация непомерно раздута, содержит много отвлеченных рассуждений, затуманивающих интересные конкретные факты и выводы".

 Он был страшно удивлен – они не поняли, нет, не захотели понять! Он с ревнивым страхом вложил в эти листочки всю картину ясного чистого мира, а они... Ему не хватает плеши или, быть может, седин, они думают, что он упражняется в... Он мучительно покраснел и обиделся, когда Тишин глухо сказал: "Занесло!"

 К этому времени он уже не был так по-детски влюблен в него, уже видел потолок Тишина; с раздражением, еще не привыкнув, замечал, что Тишин не всегда успевает за ним, медленно, без смака, осмысливает повороты, в которые их толкают, втягивают прекрасные неумолимые факты, и боится, топчется у границы обозреваемости, не хочет заглянуть в блеклую тень, мир догадок.

 Эти два года Кузьмин жил с аппетитом: почти не отвлекаясь, он лез в дебри. Не ограничивая себя, он фантазировал немыслимые условия экспериментов и, когда все хором доказывали бредовость его желаний, садился на телефон и разыскивал лаборатории, безвестные НИИ, влезая то в биофизику, то в генетику; заразил скептиков-математиков, и те, наивные, строили ему л.латематические модели его пробирочных чудес по оживлению клеток.

 Временами нечеловеческая интуиция вела его из эксперимента в эксперимент, открывала короткие тропинки в джунглях вероятностей, переносила через нагромождения невнятных результатов. Пришло благословенное время!

 Поставив эксперимент и добившись устойчивого результата, он сбрасывал его на руки лаборантам (академик – шеф – подарил ему двух "рабов") и шел дальше, и все не мог угнаться за опережающим шагом догадки. И этому пути не было конца.

 Дома росли вороха бумаг – таблиц, отдельных листочков, на которых он сам себе объяснял ошеломительные результаты.

 Время от времени шеф требовал с него оброк – статью. Кузьмин строил таблицу, приписывал к ней страничку текста, и статейка выпархивала из рук.

 Время от времени Тишин мимоходом бросал: "Остановился бы! Проверь в клинике. И вообще – для кого ты работаешь?"

– Рано еще об этом,– бормотал Кузьмин, с вожделением вглядываясь в окуляр микроскопа.– Нет, ты погляди! Она же оживела чуть-чуть, а? Миленькая,– говорил Кузьмин,– да ты же умница! Сейчас я тебя подкормлю...

 Крайне вежливо Лужин шептал: "Не забудьте о практической ценности работы, Андрей Васильевич!"

– Никоим образом,– ответствовал Кузьмин.– Вот консервант улучшили чуть-чуть...– (Делались первые пересадки почки у человека.) Но ко всему прикладному он относился как-то равнодушно.

 На кафедру зашел Н. Негромкий и вежливый, он внимательно изучил препараты Кузьмина – бодрые культуры клеток, обработанных живой водой,– и, чем-то озаботясь, тихо распрощался.

 Пожимая его маленькую твердую ручку: "Все мышцы качаешь? Молодец!" – позавидовал Кузьмин и объяснил:

– Не могу, понимаешь, сейчас разбрасываться! Извини, ладно?

 Несколько дней его немножко грызла совесть – он знал, что приход Н, связан, наверно, с неладами в лаборатории, но тут обнаружилось, что под действием его живой воды клетки вдруг замерли, заснули, будто дожидаясь от него какого-то нового толчка, инструкции.

 В. А., учинив строгий допрос, говорил: "Смелее, Андрюша, смелее! Это что-нибудь да значит! Мир велик, а в твоей живой воде слишком много простой воды, а?" Ему Кузьмин решался сказать: "Похоже, она (клетка) соображает, что хочет!"

 Родители видели, что он счастлив. Мама следила за его костюмами, длиной волос над воротничком и весом; отец (он нашел себя на какой-то новой работе), ставя Кузьмина в пример Николашке, напоминал: "Цени, как тебе повезло!"

 (– Да, пап! – говорил Кузьмин.– Но для чего это все надо, если люди заготовили такую кучу оружия? Против лома нет приема.

– Ох! – говорил отец.– Занимайся своим делом! Между прочим, у тебя оборонная тема! Что вы топчетесь, медики-биологи! Шевелитесь! Вся эта сволочь такие гадости наприготовила! Голыми не окажемся?

– Не окажемся! – взвивался Кузьмин.– Что же вы их в сорок пятом не добили? Они же ведь все живое хотят уничтожить. Жи-во-е. Великое, единственное, невоспроизводимое! Отнять у человека его единственную жизнь!..

– Ну и дурак ты, сын,– сказал отец с неожиданной обидой.– "Жизнь! Живое!" Это что-твое собственное? В бою люди жизнь отдавали – что же, от них ничего не осталось? Честь – вот единственное, что принадлежит тебе лично. А твоя жизнь принадлежит Родине, делу, если человек, конечно, не скотина у кормушки. А о таких и говорить нечего.)

 Он выезжал на картошку со студентами, бывали загулы в Алешкиной компании болтливых гуманитариев (там гремели магнитофоны, свечи потрескивали от табачного дыма, и с лент на разных языках орали: "Ты моя любовь, мое счастье, мое солнце! О, я люблю тебя!"– страстно, нежно, томно, печально, торжествующе и лжизо) Было ДЕа коротких романа, безболезненно давших Кузьмину назыки веселой игры – в любовь с открытыми глазами.

 А свои двухмесячные аспирантские каникулы он проводил в экспедициях, где с успехом совмещал приличный приработок и поиски своих трав.

 В конце второго года аспирантуры шеф остановил его, танцующего от спешки, в коридоре.

 Посмеиваясь, он оглядел – с ног до лохматой головы – беспардонно недовольного задержкой Кузьмина и вытянул у него из рук громадный штатив с разноцветными пробирками; стрельнув на них взглядом, шеф хмыкнул. "Кажется, это уже не по теме диссертации, а? Молодец! Оформляй работу – через месяц апробация. Должен успеть, понятно?" – сказал он.

 Задав лаборантам работу, Кузьмин затворился дома и, в один день переломав привычный ритм, сел писать этот злосчастный первый вариант диссертации. Он писал, выдавая по двадцать страниц в день, самостоятельно освоив экспресс-метод иллюстрирования– вырывая нужные таблицы из копий собственных статей. Он еще играл в бирюльки, баловень: все, что рождалось в нем при сведении материала в целое, казалось блестящим ходом мысли, имело, он считал, самостоятельное значение, и он писал легко, раскованно, без тени сомнения.

 А теперь, принимая из рук Лужина исчерканную пачку листов, всю в крючках и занозах знаков препинания,– вот теперь он скис.

 Начинались каникулы. С Алешкиной помощью пристроившись в археологическую экспедицию (ему необходимо было попасть в Среднюю Азию – раздобыть "солнечный корень"), он весело прожил полтора месяца и вернулся в Москву дочерна загорелый, с корявыми – он ощущал их лопатами – руками, с набитым карманом и парочкой корней в рюкзаке, распираемом засушенными травами, местной бузиной и неведомым органическим составом в бутылке.

 На раскопках он встретил удивительно дружно живущего со вселенной парня, заразился – на время – от него философией фаталиста ("Слушай, брат, не суетись. Все, что с тобой должно случиться, случится!"), и поэтому, встретив прежде других на кафедре бледную физиономию Лужина, проторчавшего все лето в Москве, он не принял всерьез напоминание про окончательный вариант диссертации.

 В сентябре шеф потребовал ее.

– Я бы хотел кое-что дозести,– сказал Кузьмин, прижимая к груди бутылку со среднеазиатской панацеей.

– Э-э, дружок! – протянул шеф, понимающе поглядывая на бутылку.– В докторской доведете. Место ждать не будет, понимаете?

 Сев заново над листочками, Кузьмин обнаружил, что с некоторыми замечаниями он согласен. Зато никем не тронутые "Выводы" обескуражили его своей поверхностью. Он переписал их, и тогда, естественно, пришлось ломать текст.

 Он сам того не заметил, что за лето в нем произошли некоторые перемены, как будто его мозг (машинка – называл его про себя Кузьмин) утряс всю известную ему сумму фактов, рассортировал их по полочкам, и снова освободилось место, и снова были неясности.

– Опять что-то новое,– пожаловался Лужин шефу, покачивая на ладони легкий кузьминский труд.

– Вы анархист,– изрек шеф для Кузьмина и забрал диссертацию с собой.

 Кузьмин ходил на кафедру каждый день, но теперь больше околачивался в ассистентской: варил кофе для преподавателей, изредка подменял кого-нибудь из них (к радости студентов), ходил в библиотеки, сидел в Институте рака с Н., помогая ему наладить новые методики, и легкомысленно ждал вердикта.

 Никто не знал, что Лужин, познакомившись со вторым вариантом диссертации и сделав из этого знакомства правильные выводы, воспользовался паузой и занял уготованное в институте фармакологии Кузьмину место своим заочным аспирантом, который хоть и опаздывал с диссертацией, но не был ни выскочкой, ни торопыгой. И когда шеф, вполне насладившись чтением кузьминской диссертации и даже сделав маленькие выписочки в свой секретный архив, позвонил самому директору института и они, обменявшись приятельскими приветствиями, заговорили о деле, одними только цитатами из Кузьмина шеф заинтересовал его. Но на следующий день директор разыскал шефа в Академии и огорошил. Шеф бросился на кафедру, яростно выкручивая у машины руль, но по дороге вспомнил, что дальновидный Лужин уже поправляет здоровье в Кисловодске. В ученом совете шефу удалось отсрочить утверждение протокола апробации Кузьмина на две недели; но не более, сказали ему.

 Кузьмин же устраивал печатание автореферата. Он познакомился с вежливыми вымогателями от полиграфии, собирал последние бумажки и оттиски статей в свое "Дело", и высокомерные девицы из секретариата ученого совета уже стали узнавать его.

 Поднялась суета. Тишин обзванивал приятелей, искал достойное место для Кузьмина, но все больше и больше убеждался, что кузьминские проблемы пока мало кого интересуют. (Ему говорили: "Да что ты! Во силен! Жаль, у нас даже пристегнуть его не к кому!..")

 Кузьмин узнал об этой суете случайно, перехватив ненароком разговор шефа. Он перестал ходить на кафедру, сидел дома, к телефону не подходил. Не блаженное опустошение – безразличие владело им. Откуда-то появилась сонливость, и, случалось, целыми днями он валялся на кровати, собирая вокруг себя пепельницы, полные окурков, и грязные бутылки из-под кефира. Осаждалась муть, подобная обиде, безадресной и давнишней.

 Однажды заспанный дядя Ваня подозвал его к телефону. ("Тебя академик кой-тех наук спрашивает",– зашептал он озабоченно.) Шеф предложил Кузьмину место на кафедре в Челябинске. Кузьмин сразу же отказался – дремавшая все это время интуиция, которую он воспринимал как подталкивание изнутри, а со стороны это выглядело как капризничанье, метание,– интуиция воспротивилась.

– У вас очень сложное положение,– попытался объяснить ему шеф.– В прикладные лаборатории вы не пойдете – это я прекрасно понимаю. Но тематических лабораторий пока, увы, нет. Надо думать, что делать: досрочное завершение диссертации – это не столько почетно, сколь хлопотно, понимаете? Зайдите-ка ко мне завтра, а?

 Дядя Ваня, подмерзая на линолеуме босиком и в исподнем, дожидался, пока Кузьмин закончит разговор.

– Точно – академик звонил? Стряслось чего? Ты скажи.

– Пустые хлопоты, дядь Вань. Иди спать. Извини!

– Если чего– ты скажи...

– Спасибо! – Кузьмин слабо улыбнулся ему.– Это судьба, дядь Вань.

 Назавтра Тишин с огорчением доложил, что приказ о досрочном отчислении Кузьмина из аспирантуры подписан и документы направлены в министерство. Пуповина оборвалась.

– Знаете,– сказал Кузьмин шефу и Тишину, сознательно усаживаясь на то же самое место у дивана, что и четыре года назад,– все даже к лучшему. Мне надо оглядеться.

 Они непонимающе смотрели на него.

 Вечером Кузьмин с шампанским зашел к Галкину-старшему, новоиспеченному пенсионеру. (В. А. совсем облысел; его маленькие глазки за толстыми линзами пучились, он нездорово обрюзг. "Совсем крабом стал",– доверчиво посетовал он еще в прихожей, энергично стаскивая с Кузьмина пальто,)

– За чаем о серьезном не говорим,– потребовал В. А., и Кузьмин потешал Галкиных рассказами о своих летних приключениях.

 В. А. оспорил философию фатализма, но не очень-то он был убедителен.

– Ну, а как вам моя новорожденная?-спросил Кузьмин, кивая на экземпляр диссертации, подаренный им В. А. и теперь весь проложенный закладками.

– Заслуживает,-махнул рукой В. А,– Далеконько вы ушли!

– Это я ушел,– сказал Кузьмин.

– Ну-ну! Где же будете работать, кандидат?

– Что-то никуда не тянет,– признался Кузьмин.– Подходящее место – тю-тю! Если бы не деньги – просто поболтался бы.

 В. А. даже расцвел. Он перебежал из своего уголка на диване к Кузьмину за стол и стал зачарованно его разглядывать.

– В пасечники, в лесники охота пойти, да?

– Ну, телепат!..– сказал искренне удивленный Кузьмин.

– Хе-хе! – ужасно чем-то довольный, сказал В. А.– Слушаешь, как травки шепчутся, птички поют...

– Ох, хорошо! – вздохнул Кузьмин.

– Вся истина в том, что себе надо довериться,– сказал В. А., вспоминая что-то свое.– Все, что через силу,– комом идет и отрыгивается. Подари!-Он протянул Кузьмину диссертацию,– Нет-нет, надпиши по всем правилам, строго: "Многоуважаемому..." Вот так штука! – сказал он.– А у нас-то – транспозиции инициалов!

– Верно! – сказал Кузьмин.– Сие что-нибудь да значит, а?-Он написал; "Первому Учителю от Кузьмина".

– Ох, нескромный ты! – пожурил его В. А.– Хотя правильно: вера, она горы сворачивает.

– Если честно– сам не знаю, что у меня получилось. Иногда чувствую – истина, иногда кажется – какая-то приблизительность. Надо чтобы отстоялось...– тихо рассказывал Кузьмин.

 Они еще пили чай, ждали Алешку; он пришел, выпотрошенный, рассказывал про своих дураков из восьмого "А"; они вспоминали себя, свои штучки, потом провожались – словом, когда Кузьмин вернулся домой, было поздно. На кухне он взбодрил еще теплый чайник, заварил зеленый чай и стал пить его, чашка за чашкой, как этим летом в экспедиции, по ночам, пропитывая себя водой, ушедшей днем потом, сиплым дыханием и слюной.

 Телевизора у него не было, репродуктор сломался, и только мощный ход будильника регистрировал истекающее время. Кузьмин залез на антресоль, накурился до одури и заснул, когда исподволь пошел шелестящий дождь – на рассвете.

 В министерстве ему легко дали уговорить себя, и, получив тонюсенькую папочку со своими документами, он вышел на улицу, имея, как говорится, все при себе.

 Деньги кончались, они расплывались, потому что он стал много болтаться по улицам, стараясь не сидеть дома, чтобы не дергаться от телефонных звонков. А ему звонили: Тишин, Н., даже Лужин. Пытался дозвониться до него и отец.

 Вечерами дядя Ваня отчитывался перед Кузьминым по бумажке, присовокупляя к каждому звонившему характеристику: настырный, вежливенький, начальник какой-то...

 А на улицах и в самых неожиданных местах Кузьмин встречал массу знакомых, на их вопросы он отвечал уклончиво, и все они, представьте, думали, что он темнит по соображениям государственной тайны. Его брала досада-так слепы они были!

 Однажды, очутившись неподалеку от Маринкиного дома, он позвонил ей. Ее мама дала ему новый номер телефона.

– Узнай меня, Идолище!-сказал Кузьмин.

– Андрюшенька! – обрадовалась Маринка, а за ее голосом в трубке Кузьмин услышал нежный младенческий плач.– Как живешь, Великий ученый?

– Успокой ребенка,– сказал ей Кузьмин.

– Сейчас папочкино дежурство,– хихикнула Маг ринка,-Пусть отдувается. У меня парень, знаешь?

– Все нормально? – спросил Кузьмин и пожалел: что-то сиротское было в его голосе.

– А ну-ка, расскажи,– велела Маринка. Вытянув из него новости, она сказала: – Какой ты, Андрюшенька, еще ребенок!.. Ходи по земле!

 За два дня она нашла ему работу.

 Подстриженный, приодетый, он явился. Деловая женщина -директор медучилища,– скептически поглядев на него, подписала заявление, познакомила с преподавателями.

– ...Голубкова! Не списывайте, пожалуйста! Спрячьте зеркало, Сапожникова!.. Сегодня, девочки, мы познакомимся с обезболивающими...

– Андрей Васильевич! Вы женаты? А сколько вам лет?..

 Пожалуй, только через месяц он научился не пялиться в открытую на отовсюду торчащие круглые коленки, на точеные шейки, обвитые прячущимися в вырезах цепочками, на дерзко облегающие свитера. У него появилась новая привычка – перед выходом из учительской поглядеть на себя в зеркало.

 И из сотен их веселых, нежных лиц где-то в самой глубине Кузьмина стало складываться одно единственное, необыкновенное, нежность и тайна которого не сравнимы были ни с чем. Лишь изредка оно мелькало где-нибудь в толпе, и он бросался ему навстречу, и всегда оказывалось, что он ошибся.

 А в декабре он случайно узнал, что неподалеку, в ближайшем Подмосковье, создается новая лаборатория с широкой медико-биологической тематикой, с перспективой превратиться в НИИ. Шеф и Тишин сели на телефоны и, выяснив все подробности, нагрянули, приехали к Кузьмину домой. До прихода Кузьмина они сидели у дяди Вани и играли с мим в шашки на деньги, несколько проигрались, но были веселы, озорно возбуждены.

 Шеф обошел всю комнату, поднялся на антресоль и изрек оттуда, перевесившись через перила;

– Неплохой у вас кабинетик, Андрюша. Мне бы в свое время такую лафу! А он хитренький.– сказал шеф Тишину.– Он не зря на эту лабораторию засмотрелся – он там будет пророк и основоположник.– Шеф подмигнул Кузьмину. За столом он сел на Крестнино место, по-домашнему расслабился и, как всегда, не чванился.

 Одарив Кузьмина официальной справкой с перечислением заслуг, за чаем с любопытством выслушав рассказ дяди Вани о приключениях батальонного разведчика, они отбыли.

– Не беспокойся, Андрюша,– потирая коленки, сказал дядя Ваня,– я деньги им в карманы ссыпал. Это я – чтоб они не скучали. А старый-то – азартный, страсть! Кто ж такой?– И удивился;– Ну, дела!

– Опять ноги болят? – спросил Кузьмин.– Я тебе другую пропись на растирку дам!

– А может, твоей водой побрызгать, а? – безнадежно спросил дядя Ваня.

 Собрав нужные бумаги, с отменной характеристикой ("И не извиняйтесь! Другому повороту я бы удивилась",– сказала директор медучилища), заверенный в любви и уважении Лужина ("Большому кораблю– большое плаванье!"), Кузьмин поехал знакомиться.

 7

 Дорога, как всегда в первый раз, показалась долгой. Выйдя на заваленную снегом платформу, почти в одиночестве, Кузьмин повертел головой, у противоположного края платформы увидел красное пятно – стрелку-указатель; нахватав в ботинки снегу, он дошел до нее, прочел название лаборатории.

 Стрелка была нацелена на поле, пустое и почти ровное из-за лежащего на нем снега. По нему бегали спиральки холодных ветерков, взвиваясь и опадая. Едва натоптанная тропинка привела к опушке леса, к расчищенной асфальтовой дорожке,

 Лес был гулок, пушист. Четким стуком где-то вдали работал механизм, но ни голосов, ни других живых звуков больше не было. Кузьмин сориентировался, пошел налево, в глубину леса, и дорожка уперлась в зеленые ворота, из-за которых почему-то слышалось требовательное мычание,

 Кузьмич разыскал кнопку звонка и долго звонил, ему казалось, беззвучно. Открылось окошечко, он просунул в него уже отвердевшее от холода лицо и объяснил усатому вахтеру кто-что, был впущен за ворота, на пустынный, заметенный снегом плац, в глубине которого стояли низенькие, напоминающие казармы дома.

 Тут же, рядом с воротами, за веревочное кольцо была привязана корова с ужасно вздувшимися черно-белыми боками.

 Она посмотрела на Кузьмина довольно-таки вопросительно, потом задрала вверх голову с белыми закрученными рогами и опять требовательно замычала. Кузьмин с опаской поглядел на ее бока и живот. За спиной раздался скрип снега– подошел вахтер с белым эмалированным ведром, присел и, не обращая внимания на Кузьмина, стал доить корову. Она перестала орать и теперь уже с любопытством начала разглядывать Кузьмина.

 Кузьмин присвистнул, цокнул языком и, ухмыляясь, пошел разыскивать товарища Герасименко.

– ...Только ваша инициатива и желание будут определять круг проблем. Нас интересует все, буквально все! Но у нас нет ничего готового. Вам самому надо создавать лабораторию, покупать, получать оборудование. Даже грузить его, возможно, придется лично. Есть деньги, штатные должности – давайте работать! – горячо говорил товарищ Герасименко, сняв только шапку в нетопленной, скучно покрашенной комнате.

 Во время произнесения этой речи Кузьмин смотрел на отечные глаза, пробивающуюся седину на висках Герасименко, и, вероятно, у него менялось лицо, потому что Герасименко говорил все горячее и горячее. Он сидел за неказистым канцелярским столом в овчинном полушубке, а сбоку, грея ему щеку, стояла электрическая плитка. Герасименко перехватил взгляд.

– Мы ведь начинаем только,– объясняюще сказал он.– Ну?

– Я подумаю,– постаравшись, веско сказал Кузьмин. Он пожал руку Герасименко и вышел, тщательно притворив дверь, на заснеженный двор, ограничиваемый белыми коровниками, как он теперь догадался. На его глазах к торцу одного из зданий подъехала машина, и две тепло одетые бабы стали сбрасывать на снег легкие кубики прессованного сена. Пахнуло летом, полем.

 Герасименко удивленно поднял голову от бумаг, когда Кузьмин, крепко прихлопнув дверь, снова вошел в комнатку. Герасименко принял папочку с бумагами, сунул ее в стол и сказал:

– Зачислим с завтрашнего дня как "и. о.", а потом проведем по конкурсу, младшим научным пока, конечно, до защиты.

 До лета Кузьмин всего десяток раз и бывал на этой экспериментальной базе лаборатории, а все остальное время он бегал по канцеляриям, приемным, складам и базам, осваивал науку быть любезным и терпеливым, терпеть хамство и чиновную вежливость, пробивая аппаратуру, посуду, реактивы,

 мебель, а заодно – корма, кирпич, спецодежду, транспорт и великое множество других важных вещей.

 Когда телеграммой его вызвали в ученый совет (шеф втиснул-таки Кузьмина вне очереди на защиту), он даже в первое мгновение подосадовал – срывалась важная деловая встреча,– но потом опомнился, обрадовался.

 ...Банкет был в "Будапеште". Кузьмина славословили. Шеф очаровал отца категоричностью выносимых им характеристик, с ловкостью дамского угодника ухаживал за мамой, пел туристские песни и произносил кавказские тосты.

 Тишин сказал прочувствованную речь (кое-кому она показалась длинноватой), но Кузьмин правильно понял все намеки.

 Поразительно: торопливо и горячо говорил Н. Он даже размахивал руками, будто что-то обнимая. /Логло показаться, что он подавлен существом работы Кузьмина и видит в ней какой-то другой, скрытый смысл. Кузьмин благодарно кивал ему, привста-пэл, прерывая, а Н. все пытался что-то ему объяснить. ("Ну, рожай, рожай!" – пробормотал – Кузьмин с удивлением услышал – шеф.)

 Тихо, без аффектации выступил В. А. Когда Кузьмин подошел к нему – целоваться, В. А. в ухо ему шепнул: "Ты прости, Андрюшенька, я ж совсем пьяный!"

 Кузьмину желали скорее написать докторскую, книгу...– словом, было сказано все, что полагается говорить на банкете.

 Импровизируя ответную речь, Кузьмин обнаружил, что ему надо благодарить каждого сидящего за столом.

 После банкета Кузьмин провожал до дома старенького своего оппонента. Тот решительно отказался от такси и всю дорогу громко объяснял Кузьмину важность каких-то там ферментных групп, а в подъезде, долго тряся ему руку, вдруг сказал, заглядывая в глаза:

– Знаете, я не разобрал сначала, решил, что диссертация-то– докторская. И, честное слово, так отзыв сначала и написал. А в Совете меня отговорили – сложностей много, рассмотрение затянется... Конфуз получился...– Он виновато глянул на Кузьмина.

– Да, действительно конфуз,– легко согласился утомленный Кузьмин и хохотнул, что, как он полагал, от него требовалось.

 Старичок отстранился, оскорбленно сказал:

– С вами конфуз приключился, молодой человек, с вами! .

 Летом Герасименко начал строиться и очень бурно. Он перелез в сапоги, ходил все время в каске, не стеснялся орать или подсобить строителям.

 Кузьмина (то ли оттого, что он был первым сотрудником, то ли Герасименко испытывал к нему какую-то симпатию) посадили на бумаги: лаборатория объявила конкурс, и в корпусах и во дворе понемногу стали появляться новые люди.

 За это время Кузьмин обучился давать уклончивые и дипломатичные ответы, вежливо отказывать, пренебрегать лестью. Ему довелось разговаривать по телефону с легендарными личностями, как правило, стеснительно просившими за кого-нибудь; он сам звонил знакомым ребятам и сманивал их в лабораторию Герасименко.

 Но вот время конкурса истекло, и Кузьмин явился в уже несколько более солидный кабинет Герасименко, торжественно выложил ему на стол "Дела". Он собирался дать свое заключение на каждого соискателя, но сильно изменившийся за лето Герасименко довольно-таки грубо выставил его за дверь.