Текст книги "Последние каникулы, Шаровая молния"

Автор книги: Лев Хахалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

 В купе он внимательно посмотрел на свою деловитую жену и понял: она распрощалась с городком навсегда.

 В Москве летом сделали ремонт и подкупили мебель (Кузьмин впервые тронул Крестнины деньги); зажили размеренной добропорядочной жизнью. Наташа быстро освоилась на московских улицах, в квартире. Дядя Ваня сказал как-то: "Ну, Андрюша, хозяйка у тебя редкостная. Береги!"

 Осенью Герасименко дал Кузьмину группу, провел его на должность старшего научного сотрудника (и тем, дальновидный, уравнял его с Н, в должности), цепляясь к пустякам, изругал два варианта программы и, казалось, не замечал инородных "розочек", изучение которых сам себе запланировал Кузьмин.

 На некоторое время он опять увяз в хозяйственных заботах, но сказывался опыт, мало-помалу обжился в двух комнатах, обучил лаборантов, и начались еженедельные совещания у Герасименко, лихорадка из-за перебоев в экспериментальных материалах и другие мелочи.

 По субботам он таскался по магазинам, закупая продукты на неделю; в воскресенье ходили в гости– к В. А., родителям или в кино. Поднатужились (помогла премия к Новому году) и купили большой телевизор, Кузьмин пристрастился к хоккею.

 Наташа удачно устроилась на работу, нашла подходящий техникум. По вечерам, усевшись за противоположными концами обеденного стола, они работали до вечернего чая на кухне, Наташа -более усидчиво. Она очень многое успевала сделать на ходу: забежать к его родителям, набраться там у мамы тонких женских новостей и тотчас же перекроить юбку, подсунуть Кузьмину новый галстук, сдать экзамены и все поломанные электроприборы в ремонт,– и Кузьмин все никак не мог к ней привыкнуть: она все время менялась. В этом и была ее тайна, а он, глупый и счастливый, этого не знал.

 (А летом, отдыхая вместе с Алешкой на юге, Кузьмины нашли ему невесту. Именно Наташа, зорко оглядывающая пляж, обратила их внимание на ту девушку. "Вот та брюнетка, Алеша, была бы тебе под стать",– обронила она как бы мимоходом, и под насмешки Кузьмина Алешка пошел знакомиться. И в том, что женщины не подружились, Наташа не видела ничего особенного; мужчины сделали вид, будто это и в самом деле не важно, но встречаться стали реже. Это только потом, тридцатилетние, ставшие уже матерями, женщины посчитали допустимым близкое существование друг друга.)

 Ниспосланная ему благодать в домашних делах имела один изъян. Еще в первую московскую зиму, в годовщину смерти Крестны, они вдвоем поехали на кладбище. Кузьмин долго плутал, пока отыскал ухоженную могилу. Они оставили на снежном холмике цветы, на которые, не поскупившись, потратилась Наташа, в храме положили на поднос всю монету, которая нашлась в карманах, а вернувшись, сели рассматривать Крестнины фотографии.

– Ты по материнской родне пошел,– сказала Наташа, по-хозяйски разглядывая Кузьмина. Она повертела его голову, держа за подбородок, чмокнула в нос._

– Выходит, я красивый? – ухмыляясь, спросил Кузьмин.

– Некоторые мне завидовали,– сообщила ему Наташа. Она понаблюдала за его реакцией и, усмехнувшись, взялась за пачку документов. Там была справка из отделения Госбанка от августа 1942 года о приеме драгоценностей, поздравление ко дню рождения, подписанное Орджоникидзе... Бестрепетной рукой Наташа развязала бантик ленточки, связывающей письма. Кузьмин накрыл ее руку своей. "Не надо", – сказал он просительно и мягко.

 В уголке шкатулки Наташа обнаружила потертый изящный футлярчик, открыла его, и им в глаза брызнули серебристые и голубые искры.

– Какая красота! – восхитилась Наташа.– Я примерю?

– Родишь ребеночка – твое,– сказал Кузьмин, останавливая ее руку и сетуя на свою забывчивость.

– Не ко времени нам сейчас ребенок,-упрямо сказала Наташа.-Поживем для себя! Я хоть техникум закончу.

 ...Осенью следующего года ему позвонил шеф, и, едва услышав его голос, Кузьмин все понял. Он приехал в большую красивую квартиру шефа, был там весел, хорохорился, но за обедом исстрадался – не мог смотреть на исчахшего, с трудом евшего старика. Говорили о делах; Кузьмин согласился написать главу для новой книги шефа и отводил глаза. В кабинете шеф уселся за письменный стол, показал взглядом на стопочку библиографических карточек, на которых всегда делал заметки для памяти.

– Сдача дел, Андрюша,– сказал он, подмигнув.– Да вы не смущайтесь, это так естественно, но противно...– И голос его задрожал.– Извините! -сказал он, кашлянув.-Вы так ничего и не написали, да? Ну так слушайте. На последнем симпозиуме в Брно со мной только и разговаривали о вас. Я уже знал про это,– шеф прижал руку к животу,– и рискнул: изложил вашу концепцию, сославшись на диссертацию. Думаю, что к вам скоро обратится профессор и академик Кириллов – фантазер вроде вас. Идите к нему – вам мой совет. Они, конечно, ничего еще не умеют и мало что знают, но Кириллов, по-моему, всерьез занялся этой гадостью. И, главное, с современных позиций. И еще...– Шеф, морщась, боком прошел к дивану, лег: наверно, его схватывала боль.– На ваших глазах повалятся некие авторитеты и всплывут неизвестные имена. Пусть это станет вам уроком – не изменяйте себе, не дешевите. Скажите мне как на исповеди: вы не отказались от своей концепции?

– Нет... Кое-что изменилось в масштабе...– поправился Кузьмин.

– Ну, слава богу,– сказал шеф, укладываясь на бок, и Кузьмин помог ему удобно пристроить подушку.– Надеюсь, что это у вас навсегда – диалектичность. Вы понимаете, что ни одна гипотеза не в силах охватить явление целиком?

 – Конечно,– уверенно сказал Кузьмин.

– Когда-то, выступая – первый и последний раз, да? – вы чудесно сказали о живой воде. Это ваш кирпичик в общем здании. Но, умоляю вас, не замыкайтесь на этом. Ваша концепция красива и естественна, но только для первого этапа. А вы остановились, Андрюша!-упрекнул он.– Вы уже сжились с ней. Это плохо. На чем bbiспоткнулись?

 Шеф вздохнул. Кузьмин сидел рядом с ним в кресле и страстно желал одного: чтобы в комнате не было так светло.

– И не говорите надо мной, что я был очень добрым и деликатным человеком, ладно? Хе-хе...

 12

Я – успею, решил он. Я сделаю. Что-то волчье проскальзывало у него в глазах, когда он явился к Герасименко и истребовал две недели на написание статьи. "Какая муха тебя укусила?" – вертелся на кончике языка у Герасименко вопрос, но он, опытный человек, смолчал.

 Дома Кузьмин сел, обложился журналами и журнальчиками со своими статьями, привычно надергал из них таблицы, прищурившись на антресоль, сформулировал первую фразу и бойко застучал на машинке. Но на второй странице он завяз: то, что получалось, кривило статью, загибало рельсы на привычную колею. Он покрутился по комнате, сбегал за сигаретами на улицу, пообедал с обрадовавшимся дядей Ваней. Всласть накурившись, он выдрал из машинки написанное и сел писать заново. Но опять ничего путного не получилось.

 На следующий день он поехал на работу. Мотался там, спугивая младших сотрудников в коридоре и на подоконниках, порычал на своих лаборантов и вернулся восвояси домой.

 – Пошли в кино,– за ужином предложила внимательная Наташа. Она сидела, будто пригорюнившись, и смотрела на него большими глазами.

– В ресторан, а?

– Ну, пошли,– сказала удивленная Наташа.

 Он не напился – хмель его не брал. Без сна он проворочался на кровати, мешая спать Наташе, потом спустился с антресоли вниз, залез в книжный шкаф, достал наугад томик, купленный еще в городке, и его захватило: "Я люблю всегда далекое, мне желанно невозможное, призываю я жестокое, отвергаю непреложное. Там я счастлив, где туманные раскрываются видения, где скользят непостоянные и обманные* мгновения, где сверкают неожиданно взоры молний потухающих... мне желанно, что невиданно..."

 И еще: "Я – бог таинственного мира, весь мир в одних моих мечтах. Не сотворю себе кумира ни на земле, ни в небесах..."

 Почти до утра он читал стихи из этого сборника и других. С чугунной головой вернулся на антресоль и позабылся, а первой утренней мыслью было: диссертация!

 Когда он уставал, он брал стихи и, совсем не рефлексируя, расхаживал по комнате, отмахивая рукой, читал их вслух. Несколько раз, Кузьмин слышал, к двери подбирался дядя Ваня и (с испугом, вздрагивая, когда Кузьмин рявкал строфу) прислушивался к незнакомому шуму.

 Кузьмин не мог оторваться от статьи. Первая фраза пришла из диссертации-она ударила его по глазам на какой-то не первой страничке, и она же задала тон всей статье. Каждая страничка вытягивала за собой новую; он бросил машинку, стал писать карандашом. На последних абзацах, уже вполне осязая всю статью как ровный гладкостенный сосуд, звенящий при прикосновении, он остановился. Не хватало последнего мазка, маленькой детали, открывающей глубину, перспективу... Он поискал в себе, выбранном до дна, и не нашел. А в магазине обрывок чужого разговора напомнил ему о первой статье.

 Он поднял много пыли, но нашел ее, уже на выцветшей бумаге. С насмешливым интересом он пробежался по тексту, заглянул в таблицу – и усмешка его погасла: в той своей сводной таблице он увидел вывод, который еще только планировал доказать, Вот оно что-уже тогда мозг, машинка, подсказывал ему решение, а он отмахнулся. Настроение у него упало. И хотя та, давнишняя, проклевывающаяся через дремоту мысль теперь была ясна, он не мог утешить себя тем, что взаимосвязь результатов из этой таблицы стала очевидна только теперь, а в то время он ходил, не глядя себе под ноги, как слепой по золоту,– ведь только что, перечитав первый вариант диссертации, он заметил, как свободен он был и раскован.

 Машинистка перепечатала статью в два дня. Он успел.

 Шеф уже не поднимался с постели, и около него постоянно кто-нибудь сидел. Он взял под мышку папочку со статьей, спросил через одышку:

– А почему кислый? Кузьмин рассказал.

– Все мы попираем ногами свою проницательность. Для всего нужно время.-Шеф говорил, а слабость закрывала веками его глаза.

– До свидания,-тихо сказал ему Кузьмин, умоленный жестами и выражением лица сиделки.

 Шеф пожевал губами, покивал ему, но не попрощался.

 В журнале, взвесив на ладони статью, редактор с сомнением покачал головой:

– Объем, объем, Андрей Васильевич! И еще – посвящение!

– Ну, теперь мое дело сторона,– сказал Кузьмин.

 Он написал Коломенской очередное– после долгого перерыва – письмо и переслал экземпляр статьи с дарственной надписью, а на следующей неделе уже хоронил шефа.

 (Озабоченный, заплаканный Лужин растревожил Кузьмина, рассказав, что последними словами шефа были: "И это все?")

 Статья вышла через три месяца в полном виде; он получил на нее шестнадцать запросов из-за рубежа и четыре письма от неизвестных ему людей. В очередной заход в библиотеку он порылся в авторском каталоге и обнаружил несколько статей одного из них, Филина Дмитрия Ивановича, скромного старшего преподавателя периферийного медвуза. Несколько раз перечитав эти маленькие статьи, полные упоминаний и ссылок на свои работы, и уловив едва проглядываемый нюанс в основной методике, Кузьмин решил ответить ему по-человечески, без отписок, а может быть, и пригласить к себе работать (ему дали лимитные ставки). Тогда же в библиотеке ему пришла в голову такая мысль: не было бы меня, естественного психологического тормоза, был бы кто-нибудь из них, как просто!

 Потом он обшарил каталог в поисках новых публикаций Н. и Федора, но их не было вот уже целый год.

 Герасименко не волновал Кузьмина по пустякам – не рассказывал про давление и попытки Н. заставить Кузьмина опубликовать методику, но сам очень внимательно следил за работами маленькой группы кузьминских ребят – те распространяли слухи про фокусы и чудеса своего шефа: Кузьмин, раздобыв кое-где суперфильтры (единственные в Союзе!– верещали лаборанты), изредка вылавливал какую-то странную молекулу. Страшная, еретическая идея поддразнивала Кузьмина – ему казалось, что эта молекула и есть сердце его, клешневатого. Думать об этом было сладко, но еще дальше он себя не пускал. Рано еще, рано, думал он. Машинка все обработает, все прикинет, вот тогда и задумаемся. Но думалось плохо, что-то ушло – казалось, там в груди, где раньше была теплота живого веселого шара, теперь холодела пустота. Он стал скучать. Однажды поймал себя на мысли о том (он сидел на совещании у Герасименко), что все эти планирования – просто перетасовывание одних и тех же тем. Взял и выступил в этом роде. Герасименко, выслушав его, побагровел и, сдерживаясь, сказал:

– Ну, знаете ли! Мы, в конце концов, только маленькая лаборатория! – Кузьмин пожал плечами.

 Но через два месяца, когда лаборатории впервые предложили представить перспективный, лет на десять – пятнадцать, план, втайне торжествующий Герасименко – еще бы, это был его триумф, его признание!-включил Кузьмина в редакционную комиссию. И на очередном заседании-сидении, потому что все как-то заробели, обрушился на Кузьмина: "Что вы молчите! Где ваши фантастические проекты?" Кузьмин встал и высказался от души. Поднялся крик, гвалт. За криком Герасименко подмигнул Кузьмину. Кузьмин потеплел к нему сердцем.

 Зимой же Кузьминых разыскала Актриса. Она ворвалась к ним шумная, цветущая, очаровала и завертела Наташу, в тот же вечер утащила ее за кулисы к необыкновенному куаферу – они вернулись за полночь, обе с сияющими глазами, пахнущие шампанским и, разбудив, расшевелив Кузьмина, сообщили ему, что через две недели Наташа начнет работать в театре – помощником художника-костюмера. Кузьмин посмотрел на изменившуюся свою жену, оценил талант мастера, простыми ножницами сделавшего знакомое лицо вновь непроницаемо-загадочным, и засмеялся.

– Я решила – решилась! – вас спросить. И объяснить одну вещь,– сказала Кузьмину Актриса, когда он провожал ее домой.

 Под светом фонарей искрился сыпучий снег, скрипел под их медленными шагами. На пустынной Пушкинской она остановилась напротив памятника, оглядела всю площадь. Было тихо; неподвижные деревья, осыпанные снегом, и канделябрами торчащие фонари, темный фасад кинотеатра делали пейзаж похожим на декорацию.

– Почему вы скучный, милый доктор? У вас даже нос стал расти. Ну, посмотрите! – Актриса повела рукой, как бы открывая Кузьмину площадь.– Какой прекрасный, торжественный и нежный мир вокруг вас!.. Вот, смотрите, скучный гений,– идет снег! И в каждой снежинке – не поправляйте меня! – есть хоть атом тех, кто был прежде нас. Их нет, и они с нами. Во всем! Но тише, тише: вы на сцене,– шепнула она, и Кузьмин, подчиняясь, прислушался – поддался ее взгляду.– Вот рампа,– так же таинственно продолжала она шептать.– А занавес уже поднят. И зрители на своих местах. И статисты. И у вас – роль, в этом акте. Единственная! Безумный театр! – воскликнула она, почти заплакала.– Без сценария и режиссера!.. Что будет, доктор милый?

– Что случилось? – Кузьмин наклонился к Актрисе, заглянул ей в лицо.

– Там плохо. Она все оставила, прекратила работу. Вы понимаете? Сейчас все зависит от вас. Найдите "включения"! Найдите что-нибудь! Почему, почему вы уехали?

– На том уровне я себя исчерпал,– сказал Кузьмин, и это прозвучало снисходительно. Актриса внимательно взглянула на него, выпростала свою руку из-под его руки и заступила дорогу.

 – А сейчас у вас тот уровень?

– Сейчас у меня годовой отчет и ревизия,– отшутился он.

 А между тем их старый дом стали выселять, и однажды Наташа прямо в коридоре бросилась Кузьмину навстречу, повисла на нем, держа в руке открытку из райисполкома.

 И вот – все! Он тихо притворил знакомую дверь, расцеловался с плачущим, дребезжаще причитающим дядей Ваней и вместе с Николашкой поднял, понес вниз шкаф. Он никогда, никогда больше не возвращался к этому дому, хотя бы потому, что дом сломали, размололи его кирпичи, засыпали его фундамент песком, а потом черной пахучей землей, насадили деревца, и получился миленький дворовый садик с уютной толстенькой монастырской стеной в углу.

 13.

  Прошел еще год. До Кузьмина дошло, что понедельник – день тяжелый, что хорошо работать поблизости от дома, что однокомнатная квартира– еще не рай.

  Летали ракеты, и люди уже осторожно вышли в космос, впервые действительно оторвав себя от среды обитания; уже осуществилась пересадка сердца и даже гена, трансплантация почки стала обыденностью, а люди болели и умирали от гриппа, в эпидемиях холеры; инфаркты и рак убивали по-прежнему. В Копенгагене отец современной иммунологии сказал журналистам: «Значит, овладеть биологией человека труднее, чем выйти в космос, трансплантировать сердце и изменить один ген. Нужны усилия, сравнимые с работой Создателя, ибо мы замахнулись на саму смерть!»; а у Кузьмина родилась светловолосая и светлоглазая Анюточка.

  – Эта складная девка– порох! – определила Актриса.– Ваших кровей,– оглянувшись на дверь, шепнула она Кузьмину.– И вам с ней не совладать. Берите меня в няньки! Я отснялась, делать ничего не хочу. А в лабораторию к себе вы меня не возьмете? Куда бы мне приткнуться?

  В любви рожденная, шустрая и предприимчивая, Анюточка сразу начала дружить с миром; она с рождения узнавала предметы и явления, такие, например, как отец. Еще не умея лепетать, она при виде Кузьмина начинала вопить и распеленываться, а прилипнув к нему, успокаивалась. С того мгновения, как Наташа подала ему пухлый кулек с чмокающей Анюткой, он стал рабом и отцом всех детей.

  Если он был дома, он не спускал Анюточку со своих рук, несмотря, на Наташины слезы и уговоры: он-то знал, что там дочкино место. Когда Анюточку мучил животик и она беспокойно спала, Кузьмин легко просиживал у ее кроватки ночь. Едва крошечные спеленатые ножки начинали сучить, он клал ей на животик свою, ему казалось, огромную ладонь, всем сердцем накрывал ее и наборматывал Анюточке давнишние Алешкины негладкие стишки, теперь отчасти постигая их символику: «Темень, страх и боль – не про нас, на алмазе след оставит лишь алмаз. Все морщины на лице у меня – просто вязь, я твой вечный раб, а ты – мой князь». Случалось, Анюточка размыкала реснички, и из-за великолепной льдистости материнских глаз душу Кузьмина трогал теплый лучик, натягивалась золотая струна. Он шептал ей в душистое ушко: «Не терпи, скажи о боли, поделись со мной, Я прошу – и, значит, волен, значит, выбор доброволен, значит, это мне нужней – стать хоть частию твоей!»

  В те бессонные ночи он окончательно уверовал в телепатию – были минуты, когда в раскрытое его сознание приходили мгла и смутные тени, беспокоящие Анюточку, и всей силой своей он разгонял их, выводя в синь неба ясный солнечный круг, и – видел! – как успокаивается дочка.

  Она засыпала, нежная улыбка ложилась на губки, а Кузьмин, обмирая, высвобождал ее ручку и, едва касаясь, целовал тонкие чуткие пальчики. Солнце, свет, любовь, чудо и счастье, нежность и роза – так он называл ее, пеленая и купая, забавляя и качая.

  "Я не один! – вопил он про себя.– Я уже был и есть! Но ведь я еще и буду!!!"

  О себе он знал – он обрел непотопляемость.

  А в лаборатории была рутина: хозрасчетные темы фантазию держат в узде – и группа Кузьмина отрабатывала повышенные оклады. Но время от времени

  Кузьмину приходили в голову какие-то странные идеи: они не укладывались в старую концепцию, их общий характер одновременно и волновал и расхолаживал его. Уступить их давлению значило бы предать Коломенскую, Любочку, смутить их, безоговорочно верящих ему.

  И– «...извините, что задержался с ответом. Результаты неплохие, а по смыслу своему – просто великолепные. Но попросите Любочку работать чище– было много грязных препаратов. Как ваше здоровье? – писал он Коломенской.– У нас только и разговоров, что о проекте Энгельгардта „Ревертаза“. Как странно, что еще несколько лет назад мы говорили об этом, используя лишь другую терминологию. Существенных новостей у меня нет...»

  Он научился ругаться и ссориться: ругался с Наташей – она хотела отдать Анюточку в ясли. («Все нормальные дети ходят в ясли!»– «И не вылезают из соплей, а их матери – с больничного!» – «Все дети болеют! Наша такая же, как все!» – «Будешь сидеть два года! Это моя единственная дочь! Тебе что, денег не хватает? Это твой единственный долг, пойми! Я могу сделать все! Но не могу заменить ей мать, не дано!»)

  Он отпраздновал тридцатилетие – дома и на работе. (Там, пожалуй, впервые оценив, как много значит для престижа красивая и светски-общительная жена.) А дома, когда гости разошлись и Анюточка заснула у него на руках, прислушиваясь к Наташи-ным шагам на кухне и оглядываясь округ себя, он подумал: это счастье, вот эта минута!

  Тенью скользнула мысль: ничего не было ни от Актрисы, ни от Коломенской – ни письма, ни телеграммы.

  Телеграмма пришла: «Коломенской апоплексия, состояние тяжелое»,– за подписями Актрисы и Любочки. Он уже купил билет, когда позвонила Актриса:

– Состояние лучше, она в сознании, не приезжайте.

– Нужны какие-нибудь лекарства?

– Нет-нет, все есть.

– Что я могу сделать?

– Работать,– попрекнула его Актриса.

  Она вернулась через месяц, похудевшая, побледневшая. Села в углу, закурила. Кузьмин ждал.

– Я привезла вам материалы,-сказала она устало. – Вам интересно? Чем вы сейчас занимаетесь?

– Не обижайте меня,– сказал он – Это,-он помахал листочками,– говорит само за себя. Это какая-то флуктуация, тень или мираж. Да, мираж!

– Мираж?.. Вы так высокомерны! Так академичны!.. Столичный стиль вам к лицу

  К ним на кухню вошла Наташа, расцеловалась с Актрисой.

– Наташ, что он делает?! Он остыл, он холодный, как могильный камень! Ты помнишь, какой он был!

– Честно говоря,– сказала Наташа,– такой он меня больше устраивает. Сейчас, во всяком случае.– Она улыбнулась Кузьмину, сильная, уверенная. «Обопрись на меня!» – подсказала взглядом.

  Все это ему не понравилось, и он взорвался, шепотом, потому что Анюточка спала:

– Европа, черт возьми, ковыряется; как и мы. Всему свое время,– сказал он.– Я уже не мальчик, чтобы находить удовольствие в рождении идей – и только. Мне пора доказывать, что мои идеи чего-нибудь стоят! То, чем я сейчас занимаюсь,– фундамент! И потом – прикладистикой в этом направлении никто не занимается, все уже обожглись.

– А академик Кириллов?– спросила всезнающая Актриса.

– Не знаю,– буркнул Кузьмин.– Не читал.

 Наташа собрала чай; умостились в узенькой кухне. Кузьмин уставился в темное окно, непроницаемо-черное, потому что за ним был лес, а еще дальше – окружная автодорога, и кухня, островком живой жизни, неподвижно будто бы висела – меж звезд или у самой земли.

 В молчании допили чай. В прихожей Актриса, заматываясь в длинный шарф, сказала:

– Там все стало. Вы понимаете, какую роль в этом вы сыграли?

– Это наука,– обронил Кузьмин.– У каждого из нас своя роль. Я сыграл свою, наверное...

 Актриса усмехнулась.

– И что взамен? .

– Это наука,– повторил Кузьмин.

– ...Спасибо,– сказал Кузьмин.– Спасибо, я обязательно приеду. Да, спасибо! – Он положил трубку на рычаги и тут же поднял ее снова.

– Вам звонили из "кадров"? – спросил Герасименко, вдруг обращаясь на "вы".

– Только что!

– Примете приглашение? – спросил Герасименко напрямик.

– Подумаю.

– Мне знакома эта фраза,– сказал Герасименко.– Конечно, принимайте предложение... И правильно,– неожиданно горячо сказал он.– Наверное, пора и вам начинать главное дело. Я приказал – документы вам уже готовят. Возьмите с собой все, что сочтете нужным: препараты и прочее...– добавил он торопливо.

 Кузьмин стал работать в отделе у странного, искалеченного неизвестной болезнью человека по прозвищу Маньяк. Так его назвали коллеги.

 Много лет назад он провел на себе опыт. Результат его оказался неожиданным и едва не самоубийственным. Маньяк выжил, чтобы попытаться разобраться в самом себе. Он методично, годами изучал свою кожу, свои лимфатические узлы и кровь, пряча бинты под одеждой; если бы можно было, он отдал бы себя целиком; если бы не было другого способа установить истину, он устроил бы себе несчастный случай, но сам Кириллов, его давнишний друг, попросил его не переходить границы – какие, оба они так и не сформулировали.

 (– Какая осторожная молодежь пошла, не находишь, Сережа? – посетовал Маньяк, насаживая протестующего червяка на крючок. Они сидели на бережке с удочками.-Ну, почему я сам должен собой заниматься, а? Ведь это даже ненаучно в конце концов. Ну, нашелся бы хоть какой-нибудь... умник-подонок... Покопался бы во мне всерьез, а?

– Нет, лучше не надо,– помедлив с ответом, будто взвесив все про себя, отозвался С. В. Кириллов.– Ты уж, Витя, лучше сам...

– Старею я, Сережа, И симптоматика меняется... Будешь купаться?)

 То, что делалось в тихих лабораториях этого института, удивило Кузьмина. Он писал вставшей с постели Коломенской: "...они хотят и уже пробуют, в отличие от всех остальных, не вламываться в генетический аппарат клетки, а, действуя, как дрессировщики, или, может быть, как сама природа, подчинить его себе. Смешно: они думали, давно не читая моих работ, что я уже помер. Но наша Актриса открыла им глаза – кому из них персонально, я еще не знаю. Мы с ней поругамшись, и она не ходит к нам, а то бы я встал на колени. Они..."

 Он наладил свои методики, обучил им лаборантов и выписанного в помощники Филина и освободился. А его оставили в покое, будто позабыли о нем. Маньяк только однажды появился в светлых покоях Кузьмина, поулыбался, ослепляя американской вставной челюстью, подписал заявку на импортное оборудование и исчез. Можно было бы предположить, что эти богатеи накупили всяческого добра и, озабоченные новыми капризами, оставили его без присмотра, на волю и прихоть пытливого ума, если бы не тот спокойный дедовой настрой, напор, который ощущал Кузьмин, заглядывая в соседние лаборатории. Он ходил по этим новеньким чистым корпусам института, приглядывался; в столовой, в коридоре, в курительных холлах знакомился с сотрудниками, напрашивался на экскурсии.

 В отдельном корпусе разместилась клиника. Раз в неделю клиницисты пугали теоретиков демонстрациями своих больных. Кузьмин повадился ходить на эти конференции, и ему, много лет оторванному от больниц, становилось страшно, особенно на демонстрациях детей. Известная ему истина: "Пять процентов людей – носители генетических болезней" – обретала плоть и кровь. Он прошел через фазы черных мыслей о судьбе человечества, слепой надежды на милость и здравый смысл природы и наконец проявил заинтересованность.

 На одной из конференций он шепнул Маньяку:

– Дайте мне модели, кажется, я смогу кое в чем помочь цитогенетикам. У вас есть модели?

– Да что вы, Андрей Васильевич! – показывая достижения американской стоматологии, сказал Маньяк.– Какие модели! Если бы мы имели модели! Увы! – произнес он и, совсем принижая голос, добавил: – Вот они – модели, данные нам природой:

 Лаборанты Кузьмина были завалены работой, а сам он жил скучновато... Но однажды Филин подошел к Кузьмину с бланком анализа в руках.

– Что-то не так? – Заглянув в бумагу, Кузьмин встрепенулся и отправился в детскую клинику.

 Там шел разбор неясного случая. Полноватый шатен– молодой заведующий отделением – удивился приходу Кузьмина, усадил его в кресло, и Кузьмин битый час слушал разглагольствования врачей. Ничего, казалось бы, не решив, они разошлись, очень собой довольные, и обалдевший несколько Кузьмин протянул заведующему свой бланк.

– Объясните, пожалуйста,– попросил тот. Кузьмин объяснил:

– Похоже на генетический дефект. Мы могли бы подтвердить или опровергнуть одну теорию... Что это за больной?

– Понимаете,– сказал заведующий,– это третий мальчик в семье, двое других погибли от опухолей. Даже сейчас мы не знаем, есть она у него или нет! А что теперь – в связи с этим? – Он показал на бланк.– Обследуйте! Родители согласны.

 Кузьмин зачастил в детскую клинику, стал регулярно бывать на обходах у Вадика (Андреева, заведующего детским отделением), стал кружить возле кроватки пятилетнего Олежки, присаживаясь в ногах у малыша, рассказывать ему стишата. Когда потеплело, сняв халат, Кузьмин гулял с Олежкой по улицам и раз даже свозил его на мультипрограмму в кино.

– Перестань! – говорил ему Вадик (они сдружились, выяснили, что окончили один и тот же институт, оба учились у Тишина, почти одновременно женились и обожают своих детей).– Не привыкай к нему.

– Брось! – отмахивался Кузьмин.– Не делай из больницы тюрьмы. У парнишки ни одной родной души поблизости нет, от вас он только боль терпит, хоть я ему отдушиной буду.

– Привыкать к такому больному опасно,– обронил однажды Вадик.

  К другим ребятам приезжали родители или приходили родственники, а Олежка ждал только приходов Кузьмина. Но встал вопрос о его выписке из клиники – обследование закончилось.

– С чем мы его отпустим? – спросил Вадик своих врачей ^и покосился на Кузьмина.

  Кузьмин вернулся домой, взял на руки маленькую свою нежность, свет-солнце Анюточку, и весь вечер играл с ней. («Вот он, шанс, когда еще будет? Ну?» – закрыв глаза, спросил совета у Коломенской.)

– Папк, спой! – попросила Анюточка, устраиваясь у него на коленях и прикладывая ладошку к его щеке.

  Срываясь, на слезе беря высокие ноты, Кузьмин запел: «Спят усталые игрушки...» Он уложил ее в кроватку и, напрягаясь всей душой, попросил– у кого? – если что-нибудь... то со мной, а не с ней, со мной!

  Он пришел в кабинет Маньяка, выложил на стол свои материалы, ампулы с живой водой: «Вот!»

– Вы ведь у Коломенской работали, да? – щурясь, спросил Маньяк.

– Работал. Провалил ее «включения», слышали?

– К нам набивался один энтузиаст...-Кузьмин назвал фамилию Федора. – Этот самый. С вашей методикой.

– Ну, и что же вы?

– Шеф ему сказал: «Гусь свинье не товарищ!» – со смехом ответил Маньяк, обнаруживая осведомленность.– Он у нас чистюля. Пойдемте к нему?

  Последние дни Наташа с тревогой наблюдала за Кузьминым, а в этот вечер, поправляя сбившиеся подушки, не сдержалась:

  – Что с тобой делается-то?

– Новая дорога, Натк,– утыкаясь ей в шею носом, шепнул Кузьмин. – Длинная – ох, ноги собьешь!

– Господи, твоя воля! Когда же ты успокоишься? – Она обняла его, утешая, укрепляя, воздвигая.

  Олежка, слегка напуганный скоплением народа вокруг кровати, только поморщился, когда толстая игла скользнула в его вену. «Это большая капельница?– спросил он у Кузьмина, откидывая голову на подушке, чтобы видеть его лицо.– Что это, глюкоза?»– «Нет, профессор,– отозвался Вадик, нажимая ему на нос,-би-бип! Это такая водичка, живая». Маньяк теребил пуговицу на халате.

  Капельницу отсоединили. «Как ты себя чувствуешь?»– спросил Кузьмин.– «Нормально! Дядя Андрей, сыграем в шашки? Только чура! Не поддаваться!»

14

  Кузьмин выбежал на эту полянку насквозь вымокший, простуженный и задыхающийся; остановился, обессилено сронил на полеглую осеннюю траву рюкзак и повалился на него.