Текст книги "Последние каникулы, Шаровая молния"

Автор книги: Лев Хахалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Способ извлечь Витьку из мечтательности был открыт еще отцом – мать несколько раз включила и выключила свет. Витька с недовольным лицом завозился на диване.

– Свет жжешь попусту,– попрекнула его мать в тысячный раз.– Ах, ты господи! – сказала она, примериваясь, как бы поаккуратнее слукавить.– Хоть бы посуду прибрал, что ли? В отца растешь, шут гороховый!

Витька щурился, подслеповато рассматривал ее, а уже соображал, что мать шумит по-пустому и задумала созоровать. Он пошел на кухню, налил теплой воды в таз и, одной рукой болтая тарелки, чтобы они погромче звенели, вытянул шею в дверь – подсмотреть, чего мать затевает. А она, сидя к нему боком, неумело пыталась расклеить конверт. У Витьки даже нос сморщился от удовольствия.

– Сынок! – веселым голосом позвала его мать.– Пойди-ка сюда! Ты ж мастак марки отлеплять,– заговорщицки сказала она.– Разлепи аккуратно конвертик.– И взглянула на него с сердцем.

Опытным взглядом перлюстратора мельком осмотрев конверт, Витька оценил сложность работы и велел:

– Взгрей чайник!

Через десять минут он вынес матери в комнату листочек, исписанный наполовину, а сам бросился обратно на кухню, прихватив портфель. Мать кликнула его в комнату, когда он закончил свою секретную и спешную работу. Она сидела, уронив руку с письмом на колени, и лицо у нее было спокойное,

– Сынок, мать про своих детей все должна знать. Таиться от нее не надо. А Оле про это мы не скажем. Не выдашь? – спросила она.– На, залепи и сбегай опусти в ящик. Да палку возьми, опять собаки стаей бегают.

В сенях Витька вложил в конверт еще один, свой листочек.

Старик Миловидов дождался связи с Москвой в одиннадцатом часу. И, хотя платил он за десять минут, хватило бы ему и двух,

– Але! Але! Москва! – сначала надсаживался он, хотя сигнал был отличный-с параллельной трубки Оля хорошо слышала голос москвича.– Сашу мне позовите,– рыдающим голосом требовал Миловидов,

– Слушаю, слушаю, кто говорит? – волновался москвич.

– Это папа твой говорит, сукин ты сын,– тем же голосом, каким он всегда начинал скандал, сказал Миловидов.

– Папа, папа, что случилось?

– Помираю я, Сашка, а ты хоть бы приехал, глаза мне закрыл!

– Папа, что случилось? Почему ты не отвечаешь на письма?

– У других людей дети как дети, а у меня не родной. И пока не приедешь, слова тебе не отвечу! – Старик Миловидов сначала грохнул трубкой, потом дверью кабины и уж очень сильно засовом у входной двери.

– Алло, алло! – взывал москвич.

– Он бросил трубку,– отозвалась Оля.– И ушел. У вас еще семь минут.

– Он что, совсем разболелся? – Оля промолчала.– Чудит? – осторожно произнес москвич. И, не дожидаясь ответа, отсоединился.

Связь была не на автомате, и Москва честно держала оплаченное время. Оля повторила "отбой" два раза, прежде чем в наушниках пискнуло и далекий нетерпеливый голос московской телефонистки резко спросил: "Нечетко? Будете говорить? Какой номер, повторите!" И, решившись, Оля набрала номер. На четвертом вызове трубку сняли, и донесся неторопливый нежный женский голос (кто, Маша?): – Вас слушают!

– Вадика, пожалуйста.

– А его нет дома. Он будет попозже. Что-нибудь передать?

Оля замолчала, собираясь с мыслями, и там, в Москве, это поняли:

– Это междугородная? – И сразу же вмешался голос Натальи Владимировны.– Кто говорит? Олечка, это вы? Здравствуйте! Вадика нет дома, к сожалению. Он поехал к другу, вернется поздно. Он звонил домой и предупредил, что вернется поздно. Вы слышите? Что ему передать?

– Я ему послала письмо...

– Олечка, откуда вы говорите? – Пискнул сигнал: осталась одна минута,

– Я дома, я не могу приехать, я в письме все написала,..

– У вас что-нибудь случилось дома?-Голос высокой и строгой Натальи Владимировны оказался совсем рядом, даже ее частое дыхание было слышно.– Что-нибудь случилось, Оля?

– Нет,– сказала Оля.– Извините.– И повесила трубку. Через пару секунд Москва отсоединилась.

Оля вытерла вспотевшие руки, отдышалась и пошла закрывать двери.

На дворе моросило, После недельных холодов сегодня набежал по-летнему тихий ночной дождь с редких высоких туч и высветлил небо. "Завтра-послезавтра,– подумала Оля, подставляя брызгам горевшее лицо,– тепло и в Москву придет. А сейчас он, наверно, возвращается домой, опять дождь лупит, и Вадик в своем коротком плаще, в котором он похож на мальчишку, опять вымокнет".

Она вздохнула, припоминая последний – из двух их общих – день в Москве у него дома: как они встали, позавтракали, все время с Машей подшучивая над Вадиком, у которого на щеке был отпечаток пуговицы, и как потом пошли с Машей в парикмахерскую и по очереди сидели в кресле у болтливой, все и про всех знающей мастерицы, а затем у грубой маникюрши, не сказавшей ни слова, не раскрывшей рта даже для того, чтобы отблагодарить за даром полученный рубль,– и они с Машей переглянулись с улыбками, после чего с Машей что-то произошло; дома, не слушая заждавшегося и уже одетого Вадика (он все вздыхал и посматривал на часы), Маша уговорила ее примерить свое платье странного фасона и поставила их с Вадиком рядом и долго их разглядывала, наклоняя голову. И вдруг объявила, что не пойдет в ресторан, передумала, не хочет – чего она там не видела? – и платье у нее одно, а и так ясно, что оно Оле идет больше, чем ей самой. И когда смущенная Оля начала отнекиваться, Маша подвела ее к зеркалу: "Ну?" – и Оля замолчала. Платье немного жало под мышками и было тесно в поясе, но действительно шло ей: там, в ресторане, у больших зеркал она дважды видела себя и оба раза отметила, что с подровненными волосами и чуть-чуть подкрашенная она обращает на себя внимание – потому что у Вадика, когда она не смотрела на него или делала вид, что не смотрит на него, лицо делалось озабоченным, и он недовольно озирался вокруг.

Был обеденный час, рабочее время, а здесь негромко играл оркестр, неспешно разговаривали люди и некоторые даже танцевали.

Вадик сидел напротив, очень красивый а сером костюме, очень тихий и простой, и Оля были благодарна ему за это. Ей не хотелось есть или пить; ей нравилось сидеть вот так вдвоем – красиво одетыми, неторопливыми и молчать. Но подлетел с холодным лицом официант, и Вадик не взял у него карту, очень просто сказал: "Мы хотим вкусно пообедать. Надеемся на вас". И официант, который до этого куда-то торопился, вдруг улыбнулся по-человечески и кивнул. А потом был все время и рядом и вдали, подходил как раз вовремя, менял тарелки.

Они что-то странное и очень вкусное ели, что-то пили, не пьянея, танцевали и почти не разговаривали-Оле хватало его улыбки, тепла от его ладоней, нечаянных столкновений коленей.

Она отказалась от такси, и они попали под дождь, и она заставила Вадика, словно бы пережидая ливень, постоять в подъезде какого-то дома. Он все спрашивал: "Ну почему ты не хочешь, чтобы я сказал маме? Почему? Я больше не могу,– шептал он ей в ухо.– Олька, ты меня мучаешь, мучительница! Ну почему ты не разрешаешь мне на тебе жениться, а? Отвечай!" Она позволяла ему целовать себя, потрескивало платье под плащом. И если б можно было, она бы не уходила из этого подъезда до утра, но уже темнело и заспешили люди домой; и она увела Вадика на улицу, они сели в троллейбус и поехали к нему домой. А дома она переоделась и вышла к Вадику, обидчиво сидевшему в кресле с грустным и недовольным лицом, так и не показав ему Машину записочку, которую нашла в своих вещах: "Заеду за мамой, пойдем по магазинам. Вернемся после десяти. Я твой друг".

Не позволила ни себе, ни ему ничего в этом доме, как будто чувствовала постоянное незримое присутствие Натальи Владимировны, как чувствовала это накануне. И была готова сказать Вадику: "Поедем к дяде Саше, отдохни там! Я все сделаю, чтобы ты отдохнул! А институт – шут с ним, мне все равно". И заехав назавтра в общежитие и прочитав мамино письмо, обрадовалась: издали все видать, большое – большим, малое – малым. А ему переносили отпуск. "Судьба!" – думала Оля.

Теперь она знала, что до сих пор все было правильно – все решала сама, не давала никому победить себя,– но здесь, дома, постаревшая и просто испуганная будущим мама, дерзкий Алешка и хитрован Витька обрушились на нее. И даже накопав картошку и обобрав огород, она не смогла сказать себе, что все сделала для них и свободна,– шаталась их семья, весь дом, и его надо было подпирать.

Институт сразу не понравился ей. И сейчас возвращаться туда, зная, что предстоят четыре года скучной, не по сердцу учебы, жизнь в общежитии, из-за которой весной и наваливалась на нее страшная тоска, опускались руки и не было сил взяться за учебники, которая приглушала вещий голос сердца, подсказывавшего не слушать подружку Светку и не ходить с ней и Кочетковым на вечеринки а компании нагловатых старшекурсников или настойчивого Игорька, где она испытывала потрясающей силы отвращение к слепым лицам, похотливым рукам и бесстыдству пьяных откровений,– не могла.

А в отряде... Сначала просто утихла неосознанная тоска по простору, неразобщенности воды, земли и неба; была, оказывается, еще и томившая ее жажда заботиться о ком-то– она с радостью работала на кухне первое время, но когда Кочетков предупредил, что подмены не будет – доктор, эта цаца, не разрешает ей уйти на стройку, к живому делу,– она опять ощутила в себе надорванность, усталость, опять замыкался круг тоски, неустроенности и непредназначенности; но перед глазами все время маячил этот странный москвич, едва не исправивший своей властью ошибку с институтом тем, что мог и хотел отправить ее домой и...

Здесь она запнулась. То, что у нее произошло с Ведиком, никогда не могло случиться, будь он другим, обыкновенным парнем, с длинными руками, колючими губами и без капли другого интереса. Она и заплакала тогда, прочитав мамино письмо, поняв, что полюбила и утратила страх, природную свою защиту. Она не жалела о происшедшем, но и не забывала о нем и, вернувшись сюда, в родной дом, и внеся в него свою силу, видя, как выправился он, как распрямилась мать, уже начавшая шутить, не могла она и признать другого – не полным оказалось ее счастье здесь. Она думала, подъезжая к дому: "Обласкаю их, подмогну, а потом и уговорю маму насчет института, пообещаю другой институт найти, по сердцу, выучусь на инженера",– и это в первый же день обернулось против нее – обидной легкостью, облегчением, с которым мать согласилась: "И бог с ним, оставайся, дочка, парней поднимать будем". И заторопилась уйти от разговора, устроить ее на работу и напоминать про Колю – был такой. Поэтому еще трудней оказалось рассказать ей про Вадика – не все, конечно, а главное: про то, как спокойно и хорошо, как интересно, если он рядом. Мать выслушала и даже поплакала заодно с ней, когда Оля сорвалась, но – не поняла? – в расспросы не пустилась, обрадовалась, когда Оля вдруг замолчала. А подружки, те особенно, что вышли замуж, усмехались все чему-то; другие бегали по танцам, устраивались работать, лишь бы от дома подальше, и все разговоры с ними кончались темой замужества. Одна говорила про другую, со смехом выдавались чужие тайны, ужасные – не дай бог, кто узнает! – секреты. И это была теперь ее жизнь?! "Как я изменилась!" – пугалась Оля.

Она ехала поступать в институт в Москву на свой страх и риск, твердо зная, что вернется сюда инженером и устроит свою жизнь лучше, чем у матери с отцом, но такую же богатую детьми, хлопотами и домашней радостью, и расчетливо присматривалась к Коле – он уходил в армию шумливым парнем, про которого она наперед знала, что он и выпить любить будет и обидеть сможет, да только навсегда при ней останется,– сам об этом говорил, и Оля знала, что это так,– да как мало этого оказалось! Все изменилось лишь в отряде: там она впервые почувствовала себя в чем-то незаменимой, когда Кочетков сказал: "А кто лучше тебя обед сготовит? Смотри, как все жрут – за ушами трещит! Не знаю, то ли будет, если Галька с Лизкой вас заменят. Тут твоя стройка", И она сама тогда сказала Тане, мучающейся болями в пояснице, что их работа на дом – здесь, на кухне. И они договорились не жаловаться Вадику.

Она вспомнила сейчас о своем письме ему – плохое, нечестное письмо получилось,– и решила утром взять его из ящика обратно и написать новое и в нем сказать то, что он не знает: и о Тане, у которой вечером от тяжелой работы немели ноги, и о Вовике, который однажды вдруг спросил ее совета, как ему быть с девчонкой ("Влюблена она в меня, понял? А я люблю ее. Вот такая разница, секешь? А тронуть ее страшно, поломается девчонка! Что делать?" "Жди",– ответила она тогда Вовику, Он помялся, не решаясь спросить, и все-таки не спросил. "И я жду,– сама сказала ему Оля.– Ну, иди, а то заметят, что ты серьезно разговариваешь"), и о Вале Кочеткове, который из месяца в месяц, пока набирался отряд, твердил: нужно дисциплина, железная дисциплина, тогда все будет в порядке, тогда все сделаем, только тогда все и делается, когда дисциплина! – и оказалось: этого так мало! И еще ей хотелось объяснить Вадику в письме, что сейчас ее долг перед матерью и братишками выше ее долга перед ним. "А почему? – спросила она себя.– Да потому что жизнь – борьба",– вот так просто ответила она себе. Жизнь – борьба, и ты отстаиваешь свое право прожить ее так, как ты задумал, и, получается, каждый день надо обороняться от соблазнов и искушений других, не своих путей. И матери надо бороться сейчас за троих, потому что отец и за себя-то постоять не может. Другое дело – совсем освободить ее от заботы о насущном для себя. И самый простой способ – выйти замуж за Колю, ведь Вадик так далеко и ничего этого не знает. "Что же мне делать? – думала она,– Какое письмо вместит это? И не найду я слова для него. Ах, если б Вадик был рядом, я рассказала бы ему и о Тане, и о Вовике то, что он не знает про них, и о Ведьме, с узелком ее грехов, черного... О ее конечной вере в чью-то доброту..."

Затворила двери почтового отделения, наложила тяжелый засов, достала из тумбочки канцелярского стола подушку и настроилась подремать до утра – нежного, розово-мглистого, тихо начинающегося у самой земли. Но в час ночи под окнами кто-то начал ходить, трещать в кустах ветками. Оля громко крикнула: "Вот я вас, полуношники!" – и долго улыбалась, вспоминая чай с вяленой рыбой. Потом кто-то негромко и настойчиво начал стучать в двери.

– Кто там? – строго спросила Оля.

– Открой, свои,– раздался знакомый голос, и, помедлив, Оля скинула засов.

– Здорово! – сказал Коля и улыбнулся, и опять у него на щеках появились ямочки, будто и армии за ним не было и двух лет не прошло.

– Здравствуй.– Оля подала ему руку.

– И только-то?-Коля потряс ее руку, удержал и потом, напряженно улыбаясь, несильно потянул к себе. Оля выдернула свою руку.– Значит, так? А, Оля-доля моя? Выходит, все?

– Ты не обижайся, Коля,– сказала Оля и прошла за барьер, села у коммутатора. Коля подошел, оперся руками о барьерчик.

– А красивая ты! Даже красивей, чем была, не смейся.– Он все рассматривал ее, неторопливо, ласково.– Слышу – приехала, а в клуб не ходишь. Ждал. Мать сегодня твоя заходила, ага! Ну, я и пришел поговорить. Поглядеть. Выходит, не получилось тебя там? – спросил он.– Да ты не бойся поговори, я шуметь не стану. Ты как летом писать бросила, так я все понял. Бывает... Только не думал я, что ты сюда вернешься. Насовсем?

Оля взглянула на него, одетого чисто, спокойного, на его светлое и хорошее лицо и кивнула.

– А может... ну, встретимся? Походим... Я ничего тебя спрашивать не стану, не бойся!

– Я не боюсь, Колюня,– называя его прежним именем, сказала Оля.

– А чего ж тогда?

– Я другого люблю. Я жена ему.– Она прямо посмотрела ему в лицо.

– А-а-э!.. Там? Ну, молчу!.. И про нас ему рассказала? Ну, про слова твои, обещание? И он, гад, как ни в чем?-Коля перевел дыхание.– Ну, ясное дело. Надо было мне тебя перед призывом... Помнишь?

Оля покраснела, отвернулась и позже, собравшись, ответила:

– А я бы встретила его там и возненавидела тебя теперь – раз уж так случилось, так и было бы. Это судьба, Колюня. Я люблю его. И сейчас на мне греха нет. А тогда был бы.

– А он что, бросил тебя? Гад он грязный! Кончил бы его!..– Барьерчик под его руками скрипнул.

– Полюбишь -все поймешь,– тихо сказала Оля и не сдержала вздох, и Коля поднял голову, посмотрел на нее.– Ты еще не любишь, Колюня. Жизнь нас с ним развела. И с тобой тоже. Потом простишь меня, когда полюбишь.

– Я еще приду? – Коля задержался у порога.– Можно?

– Заходи, если хочешь.– Она подождала, когда он уйдет, и, с трудом поднявшись, закрыла дверь. И стало тихо.

Наш гений зреет в тиши собственных пространств и времен.

Вполглаза, прислушиваясь к дыханию своего дома, спали матери.

Оля заснула под утро, устало, не расслабляясь лицом, сведя брови, и сны у нее были короткие, обрывистые. И утром, разбирая почту, отштемпелевала свое письмо, не переписав его. А Вадик вернулся домой поздно, дома все уже спали, но до утра ворочался, не мог уснуть, изнемог в борьбе с подушкой.

А Машка среди ночи внезапно проснулась и тихо встала, взяла бумагу, краски и ушла на кухню.

Лучше всех спал Витька. Сразу же провалившись в нестрашный колодец, он все падал и падал в него, а потом его обступила тьма, и он, как ночная птица, полетел в ней, размахивая руками. Все дневные разговоры, лица, мельком и пристально рассмотренные днем,– все возвращалось к нему в этом полете. И только по тому, как тяжелело его тело, Витька знал, что все увиденное останется с ним навсегда.

–Я не позволяю тебе, слышишь? – крикнула мама и бросила только что закуренную сигарету в пепельницу.

Машка сидела, сложив руки между коленей, и смотрела в пол – мама сразу же запретила ей вмешиваться,– Это даже... не романтика! Это глупость! Это!..

– Я должен поехать,-тупо повторял Вадик, Они спорили уже второй час, с той минуты, как он объявил что уезжает не на юг, а к Оле, и объяснил, почему. Мама дала ему высказаться и теперь все время повторяла и повторяла: "Не позволяю!"

– Вадик!-Мама тронула его за руку.– Это глупость: вместо Кавказа провести отпуск в том городишке, или что там, деревня?

– Я должен поехать. Ты же читала?!

– Ну и что я прочла? – Мама схватила короткое Олино письмо, заглянула в него, потом взяла Витьки ну бумажку: "Оля круглый день плачет, а ты не пишешь, дорогой друг Вадик. Приезжай, а то она помрет на днях. Мне очень понравились марки..." – прочла она.– Это так... неестественно. Этот мальчик пишет одно, Оля пишет другое,.. Ну, хорошо, я скажу: я боюсь, что тебя там попросту женят! Ты не знаешь женщин, Вадик, это такие хитрые и расчетливые существа!..

– И ты? – подала голос Машка.

– Замолчи! – крикнула на нее мама.– Я не против того, чтобы ты женился, нет! Но подожди! Да, сынок, я понимаю – два месяца рядом, это много. Но жизнь прожить – это не поле перейти...– И когда Вадик скривился, она пояснила: – Ведь ты мне рассказывал, вы шли через поле, ну, помнишь?..– И Вадик покраснел – все сейчас оборачивалось против него и Оли, а Машка опять встряла:

– Мама, не пошли!

– Выйди! – зло сказала мама. Машка поднялась и ушла из кухни в комнату. Мама закрыла за ней дверь,– Вадик! – Мама обняла его, прижалась головой к щеке.– Я все видела – ты влюблен в нее, конечно. Я не спорю! Она славная, милая, но подумай, она девочка, провинциалочка, без образования, без желания учиться...

– Она не хочет учиться просто ради диплома,– с тоской промямлил Вадик.– Почему ты все видишь не так, а иначе?

– Я знаю жизнь,– мама горько усмехнулась.– И поэтому не позволю тебе ехать туда.

– Я должен поехать,– почти неслышно произнес Вадик.– Я поеду за ответом. Это не ее письмо, я знаю.

– Хорошо. Ты поедешь, но после того, как вернешься с юга. У тебя будет еще несколько дней. Что такое три недели, если у вас серьезные чувства?– У нее даже голос зазвенел от сдерживаемой улыбки.

– Я поеду сейчас,– пробормотал Вадик.– Три недели ничего не изменят "в чувствах", как ты говоришь, но зато я ее предам. Мама, это нечестно.– Он взял письмо. "Так вышло... Не поминай меня лихом..."

– А если ты считаешь, что вот это ее письмо – зов, то почему бы мне не считать, что это письмо нечестный прием? Что тебя заманивают? Потому что она молодая и интересная женщина,– отвечая на молчаливый вопрос, сказала мама.– И тебя... м-м, влечет к ней. И там ей ничего не стоит соблазнить тебя,– Мама покраснела. Вадик тихо засмеялся.– Что смешного я сказала?

– Ужасно, мама! "Соблазнить"! Я поеду. Ну что, мне еще раз сказать: "Я ее люблю!" Я повторю – я ее люблю.

– Не верю, что ты любишь ее, не верю!.. Любовь!.. Она основывается на чем-то идеальном в человеке, пусть крошечном, но идеальном. А ты... рохля. Профессионально подготовленная, но рохля. Тебя можно полюбить, только разглядев... А она просто расчетливая девица. Да! Да, Вадик! Ты добрый, ты мягкий, тебя так легко взять в руки... Не обижайся, кто еще тебе это скажет? Но, пойми, брак – это не только радость... близости. Это ответственность, это... ну, ты понимаешь – сотни проблем! И рано или поздно женщина и мужчина становятся, как бы партнерами по общему делу – я говорю о семье, и тогда важнейшими качествами становятся человеческие качества, богатство души, идеальное, понимаешь? А вы с этой девушкой люди совершенно разного уровня! Она просто не поймет твои богатства! Не возражай, я еще не кончила. У вас будет типичный мезальянс, да! Ну, что может дать тебе она, Оля? С ее кругозором, интересами? Да у вас просто несовместимые понятия о счастье!

– Откуда ты знаешь? Что ты знаешь о том, какой она человек? Что ты знаешь о том, что мы пережили вместе?

– Ах, да что же это такое вы там пережили? Смерть? Войну? Какие испытания? Ах, Вадик, оставь! В наше спокойное и благополучное время нужно так осторожно думать о... м-м, любви.

– Мне не надо думать, мама! Не надо! Я чувствую!

– Да что же ты можешь чувствовать, Вадик? – Мама усмехнулась.– У вас обыкновенный каникулярный роман. Репетиция того, на что вы оба способны. Я не сужу тебя, милый, это все так естественно и нормально, но так несерьезно! Поверь, твое счастье еще впереди. А если ты сейчас женишься, ты попадешь в западню.

– Почему?

– Ты еще не взрослый мужчина. И не улыбайся, пожалуйста. Тем, о чем ты думаешь, ничто не определяется. Ты еще рохля.

– То я гранит, то я рохля!.. Понимаешь, я хочу быть счастливым, сейчас, немедленно. Я могу быть им с Олей. Я знаю это, я чувствую.– Вадик закурил, закашлялся.– Я не могу тебе всего объяснить, не умею, но я чувствую!..

...Утром его разбудил телефонный звонок, громкий в пустой квартире, смешал сон в хаос – мимо проплывали знакомые и незнакомые лица, и Вадик во сне оборачивался на Олю, вернее, гуда, где она должна была стоять, и чувствовал улыбку на своем лице... Картавый голосок Сашки Шимблита, рабочий день которого уже начался (и надо все делать в темпе, в темпе!), сообщил, чтобы сегодня же Вадик получил деньги – и заработок и премию – и быстрей, быстрей! – немалые деньги, показалось Вадику, когда он взял их в руки и нес домой и радовался всему на свете, а внизу в подъезде, достав почту, он увидел Олино письмо, которое терпеливо и улыбчиво ждал уже два дня: тот странный телефонный звонок еще не всколыхнул его – Вадик подумал, что Оля просто задерживается, соскучилась по дому, вот и задерживается, и он еще побурчит по этому поводу,– но все равно скоро приедет. И все планы, которые он нафантазировал, еще танцуя с нею в ресторане, легкой, чуткой, красивой, и в последние дни привел в соответствие с обыкновенной жизнью, в которой не так уж много музыки, изысканной еды и, кажется, часов безраздельного умиротворяющего уединения вдвоем,– все планы, которые он выстроил для них, рухнули: он распечатал конверт, улыбаясь, в подъезде, прочел письмо и Витькину записочку и растерялся – так внезапно над ним грянул гром.

Он поднялся в квартиру, закрыл за собой дверь и прямо в прихожей еще раз перечитал: "Здравствуй, Вадик! Обманула тебя со свиданием, да? Извини, так вышло. В общем, в Москву я не приеду – из института меня, наверное, отчислили, раз я не пришла на переэкзаменовку. Так вышло. Надо матери помогать, понимаешь? Устроилась на работу, удобно для дома, братишки весь день будут на глазах. Спасибо тебе за все, что было. Ты, наверное, вылечил меня– заговорил, что ли? – приступов теперь совсем не бывает. Если хочешь, напиши, но я письма ждать не буду. А вообще у нас тут дел много. Работаю. Жаль, яблок неурожай. Спасибо за все, что было, я все помню и помнить буду всегда. Не думай обо мне плохо, будь счастлив. Не поминай меня лихом. Оля". Перечитал, тряхнул головой и еще раз начал читать, медленно, вникая в каждое слово, взвешивая каждую запятую и точку. И не поверил тому, что Оля не приедет, что нарушилось течение распланированной наперед им жизни, и сначала почувствовал возмущение, разозлился, вспылил и отбросил письмо, и оно улетело под галошницу, и он посмотрел на него...

...Если ее не будет для него больше никогда... ("И если тебя не будет, не будет со мной никогда!..")

И у него заныло внутри: он даже скрючился, дошел до кресла и повалился в него, закрыв глаза.

Привычно, как-то автоматически его мозг четко и ясно определил, где ноет, и что может ныть и что это может значить, и ему стало противно от собственного взлелеянного профессионализма – он встал, кособочась, выдохнул из себя воздух. И со вздохом, как будто пришли сила и решимость, он поднял письмо, перечел, понял всю его фальшь и поехал на вокзал, отстоял там два мучительных часа в панически-склочной, потной и толкающейся очереди, купил наконец билет на ночной поезд и примчался домой. Перечитал письмо и начал бестолково собираться.

Когда, насвистывая, пришла Машка, он был уже заведен до упора и набросился на нее с рассказами, совал ей в руки письма Оли и Витьки. А Машка, хладнокровно разобравшись в ситуации, поцеловала его в лоб, шутливо перекрестила и села дозваниваться маме, попутно, легко сообщив Вадику, что, оказывается, готовя сюрприз, мама выбила себе с завтрашнего дня отпуск, достала две путевки в хороший санаторий, сшила два платья у дорогой портнихи, и теперь надо все переигрывать.

Мама по телефону накричала на Вадика, велела сидеть дома, никуда не выходить и никаких глупостей не делать.

– Слушать ничего не хочу! – заявила мама, едва войдя в дом, и теперь сказала это опять.– Не могу, не могу! – Она вдруг встала и, сутулясь, быстро вышла из комнаты.

Шаркая тапочками, на кухню забрела Машка. Она села рядом с Вадиком и стала смотреть ему в угол глаза, как в детстве, когда, например, он, отличник, готовил уроки, высунув от прилежания язык, а она терпела, молчала, сидя на диване.

– Машк, я не могу по-другому,– пробормотал Вадик.

– Иди посмотри на стенку, гранитик,– буркнула Машка, и в комнате на месте прежнего рисунка с букетом красно-розовых гвоздик он увидел портрет– себя с как бы чуть смазанным лицом и едва обозначенную фигуру Оли, но вот ее лицо было ясным и незнакомо-красивым, тем, которое он угадывал, а Машка разглядела. Он вспомнил, как Машка поставила его с Олей рядом перед тем, как они ушли в ресторан, и рассматривала их, но тогда, он вспомнил, Олина рука была заведена за спину, а на рисунке она, чуть обозначенная, лежала у него на плече – сдерживая, направляя? Он опять посмотрел на рисунок, теперь заметил детальную прописанность своего костюма, даже игру цвета на красивом галстуке, блеск уголка запонки, легкую выпуклость слева от бумажника и волнистую, живую линию Олиного бедра. Одежда и фигуры резко оттеняли друг друга, так же как и лица: ее, завершенное, и его – только проявляющееся. Как всегда на законченных работах, Машка поставила число, подпись и дала название. Вадик прочел: "Молодожены. 30 августа. М. Андреева".

– Машка! Как здорово! Мам, ты видела? – крикнул он и осекся.– Идите сюда!..

Машка, прищурив глаз, взглянула на акварель и вдруг, легко подпрыгнув, сорвала ее со стены – сделала это так резко, что Вадик дернулся. А Машка усмехнулась и вошла к маме в комнату.

– Ничего? – спросила она маму там.– По-моему, получилось. А теперь порви. Ну, рви, не жалей! Быть или не быть, мам? Вот в чем вопрос! – Мама молчала.– Представляешь, выбранная тобой Вадькина жена приходит на мою персональную выставочку – уж я брательникову жену обижать не буду, ты ж понимаешь?-и видит это – ах, ах! Какой скандал! Он был уже женат? Хи-хи! – сказала Машка тонким голосом.– Рву?

Вадик услышал шорох бумаги, замер.

– Когда ты это нарисовала? – спросила мама.

– Если я скажу, что сейчас, поверишь?

В комнате еще долго молчали, потом Машка вышла и, сделав бешеные глаза, шепнула:

– Чего ты сидишь? Деньги есть, много? Билет есть? Так вали отсюда, пока мать дверь не закрыла и ключ в форточку не выбросила. Я ее дома держать буду, чтобы она тебя с милицией не искала, а ты давай чеши скорей!

Вадик нерешительно посмотрел на нее – на гладко причесанную головку, на тонкие длинные руки, на большие взрослые глаза и сказал:

– Машка!

Она нахмурилась, топнула ногой, потом подошла к нему, одной рукой обняла, другой, согнув в локте, уперлась ему в грудь:

– Вадя, ты ведь не волосан, а? Если бы отец был дома, все бы давно кончилось. Он бы сказал, как всегда: "Не попробовав, не узнаешь!" – и все. Ты бы побежал.

– Ну почему мама?.. Она...

– Она мать, понял? Может, ей хочется, чтобы ты на дочке своего шефа женился, а может, чтобы ты вообще не женился. На нее не угодишь, она мать!

– Она к Оле всегда так относиться будет.

– Ох, до чего вы, мужики, глупые! – зашлась смехом Машка.– Женщине нужен факт, а не слова, понял, цыпленок! Приведешь свою жену – она же ее не выгонит, она же сама была невесткой. Корпоративное правило. Она у нас неглупая, мать,– нарочито громко сказала Машка, и Вадик, поборов оцепенение, шагнул в прихожую, взял чемодан.

– Ты куда? – как будто не было разговора, спросила его из другой комнаты мама.– Вадик! – Она вышла к ним с сухими глазами, осунувшаяся, постаревшая.– Я буду в Москве, никуда не поеду. Позвони. Там есть телефон, это я знаю.

За ее спиной Машка делала Вадику знаки – уходи!

– Мам!.. – Вадик побрел к двери, держа чемодан в руке, и обернулся.– Ну пойми ты меня, пожалуйста!– Он поставил чемодан на пол, подошел к маме, поцеловал ее в щеку.– Я вам позвоню! – с надеждой, что мама отзовется, сказал он.

– Счастливо! – легко сказала ему Машка, мазнув его губами по щеке, и сильно подтолкнула к двери. Когда хлопнула дверь лифта, она взяла свой рисунок и невинно спросила:

– Ничего, если до папы он здесь повисит?

Уже с полудня мимо вагона все бежал и бежал лес, густой, темно-зеленый, с чернотой на горизонте, и вдоль железнодорожного полотна уже не было покосов, не вились натоптанные тропки. Изредка из-за порубок уголком выглядывали деревни; а сам поезд, как бы увеличившись в размерах и мощи своей, все сильнее шумел, гремел на весь этот лесной край.