Текст книги "Последние каникулы, Шаровая молния"

Автор книги: Лев Хахалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Оля взяла у него письмо и спрятала в нагрудный карман.

– Пойдем к "морю",– сказала она.– Не трогай меня сейчас,– дернулась она внезапно.

На обрыве было холодно, одиноко, был ветер, волнами набегали дождинки. Только в окнах веранды дома егеря колебался слабый свет, качалась его тень. Теперь Олю трясло, и Вадик потащил ее в дом, в тепло.

– Полуночничаете? – одобрительно спросил дядя Саша, крутя отверткой в каком-то механизме.– Садитесь, чайком погрейтесь. Иль еще чего дать? Угощайтесь.– Он кивнул на вязанку вяленой рыбы, тускло желтеющую при свете керосиновой лампы.

– Спасибо, дядя Саша, нам чайку бы!–прошептал Вадик. Налил из фукающего самовара две кружки кипятка и по егерскому рецепту опустил туда спинки вяленой щуки. Они сели на овчины, тесно прижались друг к другу. Оля была притихшей, робкой.

– Давно за вами, робя, приглядываю,– не отрываясь от своей хитрой работы, сказал егерь.– Хорошая вы пара, ей-богу! Не конфузься, дочка! Я по этой части специалист. Ко мне в сезон кто ни едет – профессора-академики, министры – побожусь! Ну, некоторые с детьми, молодыми женами или... с этими, просто так! Охота да рыбалка – они легкого сердца просят, удачи. А какая же удача без любви! – Он поглядел на них исподлобья.– Вот моя спит,– он качнул головой на дверь горницы,– потому что нет уж любви. А, бывало, так со мной всю ночь и просидит, хоша ничего и не понимает, почему не спит,– а интересно рядом. Вот я сразу определю, где пара, а где так, пустота! – Что-то у него в руках разладилось, и он совсем отвлекся, отложил маленькую отвертку, и оказалось, что чинил он спиннинговую катушку.

На овчинах было тепло, и солоноватый от рыбы кипяток необыкновенно грел ноги и головы. А самовар жил как бы сам по себе – он пыхал паром, что-то гудел недовольно и иногда вздрагивал. Вадик с Олей согрелись, стало, клонить в сон.

– Как здоровье-то? – спросил Вадик, разлепляя веки.

Весь облитый теплым светом дядя Саша поднял брови.

– Пузырек твой выпил и в городе по рецепту еще три купил. Помогает,– добавил он вдумчиво.– А похоже, главное – не пить.

– Ну и хорошо. Ну, спасибо, мы пошли!

– В добрый час. Заходите, ребята! А то оставайтесь, я уйду,– отворачивая лицо, негромко предложил дядя Саша.– Утром разбужу...

– Два часа,– сказал Вадик на улице, посветив на циферблат.– Иди спать, гулена! Тебя уж качает! Я-то завтра высплюсь, а ты...

– Всех перебужу, лучше я здесь, на крылечке...– чуть слышно ответила Оля. Она вдруг заплакала беззвучно.

– Что? Что? – заглядывая ей в лицо, спрашивал Вадик, хватал вырывающуюся руку, а Оля отталкивала его.– Замерзнешь,– отодвигаясь от нее, обиженно предупредил Вадик.– Переночуй у меня в медпункте, а я к дяде Саше пойду. Ну, пожалуйста! Ну? – Оля скованно молчала, а Вадику показалось, что она напугана чем-то и дрожит.

Он осторожно, без скрипа открыл дверь медпункта, втянул туда Олю. В клетушке было тепло, тихо. За стеной похрапывали ребята, кто-то из них подсвистывал носом.

Вадик подвел Олю к своей раскладушке, подтолкнул ее, посадил. Она подняла голову, разглядела едва белеющее его лицо, судорожно вздохнула. Угадывая в темноте, он увидел, как она сняла сапожки, легла. Он стянул кожанку, накрыл ею Олю, потом содрал с запасной раскладушки одеяльце и набросил его на кожанку.

– Спи! – шепотом приказал он, усаживаясь на пол рядом. Были какие-то мелкие движения, шорохи, они будто щекотали Вадику уши, но вот наступила тишина, и до него дошел шепот, шевеление ее губ: "Вадик!"

– Что? – Она молчала. У него забилось шумно и быстро сердце. Наклонился к ней, повторил: – Что?

– Засни здесь... Мне с тобой спокойно, хорошо,– шептала она ему в щеку. Была, рядом и не прикасалась к нему.

– И мне хорошо,– задыхаясь, и оттого срывающимся голосом бормотал Вадик.– Ты спать хочешь, я знаю. Спи!

– Я потом засну, только ты спи, ну, пожалуйста, ну, послушайся меня, Вадик,– как в забытьи говорила Оля, не двигаясь. На какое-то мгновение он заколебался, прижался к ней и почувствовал отпор– не движением, не усилием, просто что-то изменилось в тот же миг вокруг,– и отодвинулся.

– Спи, спи,– глупо шептал он ей в ответ на неровное дыхание, трогающее его лоб. И неожиданное сильное тепло от ее близкого тела и повторяющееся: "Спи, спи!.." – утишили бег его сердца, разгладили озабоченное лицо, дали покой – он уснул.

Сквозь сон чувствовал, как она брала его руку, смотрела на часы, и на эти секунды просыпался, странно счастливый, и опять падал в сон, теплый и легкий, как в детстве. А на рассвете, приподняв голову, с блуждающей счастливой улыбкой громко спросил: "Куда ты?",– и успокоенный ее "Спи! Спи!", зарылся в подушку, довольный всем миром, собой, прошлым и будущим – до того мгновения, когда, уже встав, вдруг ясно осознал, что ему уже не так хорошо, как прежде, когда рядом была Оля.

Он суетливо умылся, побежал на кухню, повертелся там, преданно заглядывая Оле в глаза, предупредительно берясь помочь во всем подряд – лишь бы оказаться нужным,– и со страхом видел, как замыкается Олино лицо, как тает и исчезает еще на рассвете бывшая в ее глазах теплота.

И потом много дней Оля была, с ним странно холодна и пристально рассматривала его, словно изучая, подозрительно; а он казнился и все искал, в чем он провинился.

...Так странно было лежать в почти полной тишине, в полумраке, казалось, единственным бодрствующим во всем мире, и ворошить слова, воспоминания – о школе, о доме, о студенческих своих буднях,– все сплеталось в какой-то клубок, путаный ворох незначительностей, и звенела пустота в голове. Тогда Вадик начинал злиться, вздыхал, ворочался. Выбирался на порожек медпункта, на прохладу зеленой зари. И вид палаток и обросшего травой здания столовой возвращали его к настоящему.

"Ну что тебе надо? – вопрошал он себя.– Ну спи! Когда-нибудь ты будешь мечтать о таком времени, о такой свободе: никаких забот, никаких проблем еще нет. Дурак, у тебя же каникулы! Отдыхай!"

Он возвращался на раскладушку, она скрипела, и всегда приходило воспоминание о той ночи, когда здесь спала Оля, и Вадик начинал думать о ней, о том, как она переменилась, и рано или поздно додумывался до: "Она приручала меня – на всякий случай, вот и все! Из боязни, что я буду стараться комиссовать ее, из перестраховки. Подразнила, а я клюнул... Разнежился..."

Ему становилось тошно и стыдно – вспоминал свои торопливые поцелуи и вздохи, сюсюканье, ох!.. Тогда он плотно закрывал глаза, пминал голову в подушку, и тут сон, спасительный сон, короткий и темный, обрушивался на его горячий висок.

Даешь областную спартакиаду ССО!" – уже второй день висел на двери столовой плакатик. И дождик все норовил смыть с него краски.

Автобус прибыл в пять утра. На пустынном мокром шоссе, облитый розовым светом поднимающегося солнца, он всем показался если не символом предстоящих радостей и удовольствий, то хоть их обещанием. И пока шли через мокрое поле, стараясь не очень сильно перепачкать обувь, и толпились вокруг автобуса, поджидая отставших девчонок и комиссара, все поглядывали на еще чистое небо, надеясь на удачу с погодой – дожди уже утомили.

Через три часа скорой, под песни, езды по дорогам они очутились в каких-нибудь тридцати километрах от Москвы, в знаменитом орденоносном совхозе-миллионере – небольшом современном, городке, чьи улицы выходили прямо в широкие, загибающиеся за горизонт, ровно колосящиеся поля.

Когда подъезжали, услышали гул, гам, усиленные репродукторами песни, и оживились. А в самом городке, переполненном .стройотрядовцами, на центральной площади, забитой автобусами, машинами, расцвеченной флагами, вымпелами, ходуном ходившей от снующих по ней фигур, от напряженной оглушительной музыки, хохота, криков, отряд прилип к окнам.

Приказав всем оставаться на местах, командир ушел на разведку и скоро вернулся, неся в охапке кучу флажков на длинных древках, а в зубах большой лист ватмана.

– Час на разгул,– сообщил он ребятам,– а потом все собираются на стадионе. И чтобы кучно сидели! Штаб пойдет со мною в клуб. А ты, Юра (и Юра Возчиков поднял голову), изобрази что-нибудь: конкурс тут на газету "Молнию". Ну, вольно! Разойдись! – скомандовал он шутливо.

Ребята бросились в распахнувшиеся дверцы. Вадик оглянулся на Олю, оставшуюся в автобусе с Юрой и Таней.

В фойе клуба выяснилось, что для каждого члена штаба есть дело, для Вадика, например, дежурство в медпункте.

Сашка Шимблит – знакомый еще по институту аспирант одной из кафедр, а здесь начальник, врач районного штаба ССО – сразу же и направил Вадика:

– Заступи первым, а я быстро тебе подмену организую. Надо нам с тобой поговорить, ты не потеряйся потом.

Вадик осмотрел помещение, проинспектировал аптечку. Пожилая медсестра выдала ему чистый, отглаженный халат, и, облачившись в него, Вадик почувствовал себя очень уютно: знакомо пахло, ожидалась знакомая работа, и он был ко всему готов. Приоткрыв дверь, чтобы подглядывать в фойе, где все время была веселая суета и шум, Вадик обшарил письменный стол, нашел затрепанную книжку без обложки и первых страниц, и когда ему наскучило смотреть на беготню ребят, взялся за роман, начавшийся для него так: "...не знала, как и где они теперь встретятся и как поведется разговор и что он скажет или спросит, но твердо знала то, что скажет сама. Время шло неторопливо. Конечно, куда ему спешить?.." – но тут в дверь зашли коллеги во главе с Сашкой, поделили дежурства, и Вадик сдал пост и унес с собой книгу: начало ему понравилось.

Сашка потащил Вадика на второй этаж клуба, завел в тихую комнату, уставленную запертыми книжными шкафами.

– Как дела? Вид у тебя неплохой. Загорел. И похудел, что ли?

– Нормально у меня все. Кто тут из наших?

– Коля Суворов, Томка...

– Мне бы с Колей побеседовать! – Вадик ухмыльнулся.– Он ко мне в отряд двух госпитальных пациентов взял!.. Представляешь...

– Я в курсе. Мы таких десятка два допустили. Надо, Вадик, надо! Права свои знаешь? Комиссуй, если видишь, что ребята не справляются. Слушай! Я сегодня в Москву еду, хочешь со мной? Присоединяйся. Насчет твоей темы поговорим. Не забыл еще науку?

– Не забыл.– Ему очень хотелось съездить в Москву, заглянуть домой.– Если отпустит меня командир... Я бы с удовольствием.

– А что, у тебя с ним нет контакта?

– Все делим сферы влияния. Да ладно! Где тебя найти?

Вадик побежал на стадион, забрался на верхние ряды трибуны, попытался разглядеть, где сидит отряд, и понял, что это безнадежное занятие: одинаковая форма уничтожила малейшие различия, и сейчас казалось, что на стадионе один большой отряд, разделившийся на группки, болеющие за разные команды.

Как раз начинались соревнования каменщиков. Перед каждым участником стояло ведро с раствором, лежала кучка кирпичей, и диктор по радио объявил, ,что тот каменщик, кто быстрее и качественнее сложит столбик из кирпичей, получит приз, а команда -^ четыре очка.

После гонга каменщики судорожно заработали руками и под все нарастающий вопль стадиона, свист, и отчаянные крики за какие-то считанные минуты сложили столбики для будущей эстрады.

Командир получил четвертое место – одно очко, и, смеясь и крутя головой, раздавая тычки и отбиваясь от них, пробирался по рядам. Проследив за тем, куда он пошел, Вадик увидел отряд и устроился неподалеку.

Командир, очень довольный и веселый, объяснял, размахивая руками, как надо cкладывать столбики. Рядом с ним сидела Оля и, казалось, очень внимательно слушала его, но, уставясь ей в затылок, Вадик внушал: "Оглянись, оглянись!",– до тех пор, пока она не посмотрела в его сторону. Командир, все еще продолжая рассказывать, посмотрел туда же, заметил Вадика и приглашающе махнул рукой. Вадик перебрался к отряду. Ребята подвинулись.

– Слушай, док, ты гипс накладывать умеешь? Тут соревнование будет, участие примешь? Честь района и отряда, а?

– Хорошо!-согласился Вадик.– Это по нашей части.

– Молодец! – Командир хлопнул Вадике по плечу.– А добровольцем будет... Моня. Слышишь, Моня! Давай сюда!

– Нет.– Вадик закачал головой.– У него ж вон какие конечности длинные! Ты что! Лучше уж тогда...

– Юра! – Командир решительно показал на Юру Возчикова. Тот покорно поднялся и пошел вслед за командиром и Вадиком, к палатке с красным крестом – регистрироваться.

– Юрик! – сказал Вадик, разобравшись в условиях соревнования.– Главное – не шевелись и терпи! Туго будет, но быстро, по-фронтовому.

Когда дали команду, Вадик сделал все так, как учила его старая Петровна в травмпункте отцовского госпиталя, и на целую минуту обставил коллег. Юра запрыгал на загипсованной ноге, стадион завыл от восторга, и среди криков и Вадик и Юра услышали голос своего отряда: "Молодцы!" Отсюда, с зеленого поля, они не могли разглядеть лица ребят, помахали им издали, а потом Вадик на спине отнес Юру за футбольные ворота и освободил от твердеющего гипса.

– Помог хорошо, спасибо! Сильно давило?

– Ничего. И вам спасибо,– ответил Юра.– Четыре очка!

Перед футбольным матчем сборных районов объявили перерыв на обед. Вацику есть не хотелось, и он побродил по городку. На всех дорожках сквера, в жидкой тени молоденьких деревьев организовывались компании. Разложив на газетах бутерброды, батоны хлеба и колбасы, предавались веселью. Около лотков стояли очереди, и он заметил прошмырнувшего мимо Вовика – Одетый в подогнанную новенькую форму (подарок комиссара), он определенно задумал какую-то шкоду – это чувствовалось по осторожности, с которой он пробирался в толпе, по выражению хитрой мордочки.

–Эй, Вовик! – хотел было остановить его, но тот уже растворился. Зато на возглас Вадика отозвался командир: вместе с комиссаром они стояли в сторонке и сосредоточенно жевали.

– Хочешь? – Командир кивнул на, сверток с бутербродами, торчавший у него из-под мышки.– Ты молодец у нас, док! Через тебя на призовое место вышли. Если еще завхоз гол забьет, точно приз будет! Чего не ешь? Подкрепляйся!

– Ребята,– начал Вадик,– а если я смоюсь до завтрашнего утра домой? Тут мой приятель на машине. Лекарства кое-какие возьму, а?

Командир и комиссар переглянулись, комиссар отвернулся.

– Отрываешься,– прожевав, сказал командир.– Ну, ладно, давай! Неудобно отказать, все-таки первое место взял. Как поощрение, понял? И чтоб к завтраку был на месте. Давай!

– Ну пока! – сказал им Вадик и пошел, чувствуя у себя на спине их неприязненные взгляды, а в душе что-то противное, как накипь. Знал, что командир скажет что-нибудь вроде: "По титьке соскучился!"

Не в первый раз Вадик возвращался в родительский дом после долгого отсутствия – и армейские сборы, и двухмесячная практика в районной больничке под Тамбовом, и выезды на картошку – было уже, было. Но именно сейчас, шагая в стройотрядовской форме по теплой душной Москве, он радовался – не бурно и торопливо, а тихо, смакуя то, что видели его глаза, слышали его уши; почему он так нежно любил их сейчас, свою улицу, свой двор?

В подъезде, по привычке сунув палец в дырку почтового ящика и так же привычно обнаружив в нем "Вечерку", Вадик вдруг вспомнил, что у него нет с собой ключей от дома, и догадался: неожиданность возвращения, неподготовленность его так странно все изменили в уже знакомых ощущениях– что он еще не вернулся домой, нет, только забежал вдохнуть дым родного очага.

Он поднялся к своей двери и позвонил. И услышал быстрые мамины шаги, и вот она широко распахнула дверь.

– ...Как ты вырвался оттуда? – Мама разглядывала Вадика и улыбалась.-Похудел... И загорел... И глаза другие стали... Все здоровы,– рассказывала мама.– Машка сейчас на этюдах, вот придет, сама все расскажет. Ну, папа, как всегда, в полном порядке.– А мама была бледной, усталой, и Вадику стало неловко за свой крепкий и здоровый вид. Он погладил маму по руке.– Вот сюрприз для нас!.. Что же ты там делаешь, доктор?

– Отдыхаю,– признался Вадик.– Загораю, читаю... Работы нет.

– И хорошо, что у тебя нет работы – значит, все здоровы,– с улыбкой сказала мама.– Да и потом– ведь у тебя каникулы. Последние каникулы.

После кофе сесть в такое теплое, мягкое кресло, закурить не спеша сигарету и, поглядывая на экран телевизора, просмотреть принесенную мамой "Вечерку" – обычный вечер, их было уже сотни, но этот оставит след, наверное, потому, что все было, как в первый раз.

Он сам открыл отцу – в их семье была привычка звонить в дверь, даже держа ключи в руке: чтобы тебя встретили и приняли то, что ты принес, будь то улыбка, слезь! или просто тяжелая сумка.

– Вадя!..– сдержанно-удивленно сказал папа. Он был в летней легкой военной форме, сухой, загорелый, прежний.

Они никогда не целовали друг друга – ни при встречах, ни при расставаниях, но отец клал руку Вадику на затылок, и его пальцы будто щекотали за ухом, отчего Вадик всегда поводил головой, как тот маленький, за которым папа пришел в детский сад. Так и было – Вадик любил, когда отец отводил его в детский сад, и еще больше, когда отец забирал его оттуда у всех на виду.

Отец оглядел прихожую и, не увидев ни чемодана, ни рюкзака, спросил коротко:

– Надолго? – Теперь он снял фуражку, повесил ее на крючок вешалки и, обернувшись к Вадику, переспросил: – Надолго?

– До утра.

– Вот и сына к себе залучили.– Отец улыбнулся маме, выглянувшей из кухни, а потом опять окинул взглядом Вадика, только теперь это был – Вадик почувствовал – докторский взгляд: он схватил и цвет лица и чистоту глаз, пробежался по фигуре.– Здоров?

– Так точно, товарищ полковник медицинской службы, здоров! – встав во фронт, отрапортовал Вадик.– Разрешите в строй?

– Смотри – лейтенант! – усмехнулся отец.

Маша, сестра Вадика, пришла в двенадцатом часу, когда Вадик, разомлевший от ванны, вкусной еды, коньяка и просто от ласки, уже задремывал на диване, чем вызвал обмен мимолетными улыбками между отцом и мамой. Машке весной исполнилось двадцать лет. Она переходила на третий курс Строгановского училища, и стиль изящного и элегантного беспорядка, который культивировался там, она уже сделала стилем своей одежды, манер и домашней обстановки и, как сразу же почувствовал Вадик, по-видимому, решила, что настало время распространить этот стиль на их ранее упорядоченные отношения.

Она звучно чмокнула Вадика в нос, растрепала ему старательно расчесанные волосы и принялась за расспросы, при этом она совершенно не обращала внимания на сонный вид брата.

– Ну, братан,– говорила она, например,– а девушки там есть?

– Есть,– слабо отзывался Вадик.– И девушки там есть, как им не быть!

– Тогда тебе надо бы усы отпустить,– сразу решила Машка.– Входит в моду – раз,– она загибала пальцы,– экономично – два, и для врача усы – шарман! Мам, скажи Вадьке, чтобы он усы отпускал. Такие пушистые-пушистые!..

– Что-то ей усы стали нравиться. Неспроста,– из предосторожности закрываясь подушкой, прокомментировал Вадик, но Машка не задерживалась на мелочах.

– У меня есть идея. Я беру твой кооператив и селюсь там с подругой. Она – вот такая девка! А ты, как морально неустойчивый и малокоммуникабельный, остаешься под родительским крылом. Даже – крыльями! Иначе ты, Вадька,– она трепала Вадика за нос, уши быстрыми сильными пальцами,– будешь типичным старым девом с комплексом кухонной неполноценности.

– Марья! – сказал отец.– Этот вопрос решен окончательно.

– Хорошо! Но ты разрешишь мне рисовать на твоей шикарной лоджии? Там мощный вид, правда, папка?

– Да!-встрепенулся Вадик.– А как дела с кооперативом?

– Обещали к ноябрьским праздникам дом сдать.

– Я рублей триста заработаю,– обстоятельно сказал Вадик.– На мебелишку.

– Богатый,– насмешливо протянула мама.– Съездишь к морю.

– Вадьк! – опять затеребила его Машка.– В твоей деревне нет никаких народных промыслов?-

– Окромя браконьерства, нет. Но мы с егерем дядей Сашей...

– А икону почерней достать нельзя?

– Спрошу у одной бабуси с радикулитом.

– Спросишь, честно?

– Оставь ты его, Марья,– сказал отец.– И идите-ка вы оба спать. Ваде вставать в пять утра.

Они жили в двухкомнатной квартире, которую отец получил еще в пятидесятом году, и Вадик с сестрой делили большую проходную комнату, хотя как-то случилось, что чаще всего вечерами все собирались в маленькой родительской комнатушке.

Вадик подождал, пока Маша улеглась, и, разложив кресло-кровать, лег с твердым намерением на вопросы не отвечать, а постараться расслабиться в сеансе самогипноза.

– Расслабляешься? – проворчала Маша.– А меня так и не научил, обормот.

– Машк! – вполне миролюбиво спросил Вадик.– Какое сейчас самое модное ругательство, а?

Она долго думала, молчала, потом откликнулась:

– Волосан... А что?

– Волосан ты, Машка! – сказал Вадик и получил очень точно (в чем сказывалась большая практика) подушкой по голове.

Машка царила в семье. Если в Вадике с самого детства проглядывали черты характеров и отца и мамы, но больше матери, то Машкин характер, казалось, не имел в семье аналогов.

Еще на четвертом курсе, рисуя в кружке на кафедре неврологии свое генеалогическое древо и собирая оставшиеся в памяти родни сведения о пристрастиях предков, Вадик был весьма заинтересован: все укладывалось в схему, даже определился внутрисемейный круг профессий, но Машка выпадала из него. Разгадку ему принес разговор с мамой. Вадик всегда полагался на ее серьезные и четкие заключения кристаллографа. Она сказала:

– Машка! Это же вылитый отец! Тот отец, который не состоялся из-за трудного детства. Прозрачность и твердость, Алмаз. Только отец без блеска, а Машка с блеском.

Вадик знал, что отец подростком ушел на войну, работал в госпитале, потом окончил Военно-медицинскую академию, одним из первых изучал лучевую болезнь, стал признанным авторитетом, но не хватало ему чего-то, чтобы легко написать диссертацию, оказаться на виду... Поэтому он обиделся за отца, когда мама сказала "без блеска", и спросил:

– А я?

– А что -ты? Ты – внушаемый, как и большинство, мужчин,– лукаво улыбнулась мама.– Я тебе не скажу. Ну, чтобы тебе не была завидно... пока ты у нас, мм-м... гранит. Основательность, твердость!.. Ну, что ты, Вадик!-Мама обняла его.– Все эти сравнения – чушь! Не переживай, сыночек! Ты тоже способный, умный... Но послушай! Есть граниты, которые несут золото. Маленькие частички. И все главное золото мира – не самородки, а эти маленькие кусочки, пылинки, зернышки. А золотом платят за все– и за алмазы тоже. Ты тот самый гранит.

"Но" – осталось. И каждый раз, сравнивая себя с сестрой, оглядываясь на отца, маму, Вадик спотыкался об это "но".

Однажды он спросил:

– Мам, как ты думаешь, отец счастлив?

– А что такое счастье, сыночек? Если счастье – это равновесие в жизни, самоуважение, которое опирается на весь мир: на чувство безопасности, на любовь, на здоровье, на чистую совесть – то да, он счастлив. Но почему ты меня спрашиваешь об этом, спроси папу!

– Но ведь ты его жена и, наверно, знаешь его лучше, чем все другие?

– Нет, Вадик, жена и муж знают друг друга только с той стороны, которая обращена к супругу или супруге. Все никто не знает. Даже я не все знаю о тебе и Машке. К сожалению. Вот, например, почему она так зверски рвет все свои черновики, почему они ей мешают? Может быть, им со временем цены не будет. И почему ты ревностно бережешь свои?

– Просто Машка талантливая и уверена, что сможет повторить, даже улучшить, а я нет.

– Нет, сыночек. Это модель того, как вы будете жить,– вот чего я боюсь. Почему? Не знаю уж как, но наградили мы с отцом вас аналитическими качествами – не будете вы воспринимать жизнь просто, к сожалению. Одна будет ценить только мгновения прозрения, откровения, другой – не скажу... Подумай сам.

– ...Машка! – шепнул Вадик. И, дождавшись сонного "А?", признался: – Я что-то в современных девушках ничего не понимаю.

– Нормально! – отозвалась Машка. – Спи, братан, спокойно.

Рано, очень рано вставал комиссар и шел на кухню растапливать остывшую от сырости печь. А Вадик, мучимый бессонницей, засыпал.

...Подняться утром под равномерный шелест дождя и ритмичные глухие удары о пол просочившихся сквозь потолок мутных капель, слышать сонную, глухую возню ребят, кашель и позевывания, отворить разбухшую дверь и открыть взгляду равномерное серое небо, низкое и влажное, а справа – весь горизонт занимает серая блескучая под редким солнцем вода. Только над трубой кухни ветер качает сизый дым.

–Завтракать! – кричит Оля и бьет железной кружкой по крышке кастрюли.

Вадик заторопился умываться. В столовую он зашёл последним – процедура снятия пробы отпала как-то сама по себе после возвращения ив Москвы, когда командир накинулся на него во время обеда при всех за опоздание, за испорченные отношения с Верой-продавщицей, за нахлебничество. Он так и сказал: "Пока мы на стройке уродуемся, этот жрет, спит и..." – Он все-таки не рискнул договорить, но Оля покраснела. Вадик тогда встал и громко сказал: "Я врач. А не строитель. Вы меня кормите, я готов вас лечить. Все!" Когда он вышел, в столовой была тишина. Вечером около него, сидевшего на обрыве, неслышно возник Сережа-комиссар, опустился рядом на корточки, помолчал. Вадик, обиженно глядя прямо перед собой на растворяющийся в сумерках закат, ждал от Сережи каких-то объяснений, слов, может быть, даже сочувствия, но комиссар, так ничего и не сказав, отошел...

...Вадик взял у Тани (с улыбкой сказавшей "Доброе утро, ешьте на здоровье!") тарелку с кашей и котлетой, машинально отметил, что размер котлеты опять уменьшился, и тут его окликнул командир.

– Зайди!

Ко всему готовый, Вадик вошел в столовую, увидел весь отряд в сборе. Командир нетерпеливым жестом позвал его за стол, где сидел штаб отряда.

– Вчера случилось ЧП. Все знают об этом. Нарушение сухого закона. Наказание – отчисление из отряда. Но, раз это касается Вовика, нашего трудновоспитуемого, то решайте вы, весь отряд.

Комиссар поерзал на скамейке, с трудом выдавил из себя:

– Хуже всего то, что пили не на свои, а на деньги Вовика.

– А мои деньги не хуже ваших! – выкрикнул Вовик, открывая фиксу.– Мне мамаша прислала. Показать квитанцию?

– На первый раз простить надо,– подал голос Витя-завхоз.

– Тебе слова не дано, ты сам пил,– отрезал комиссар.

Ребята молчали. Потом кто-то выдохнул:

– Дождь какой!

– Что решим?– поднялся командир.– Отчислим?

– Если отчислим – пятно на отряде,– сказал Игорек многозначительно.– Это стратегически неверно.

– Оставим! – загалдели ребята.

На этом собрание и закончилось.

После завтрака часть ребят осталась в столовой играть в шашки, читать; в углу вокруг Вовика сели играть в карты, а Вадик завернулся в громадный брезентовый дождевик дяди Саши, надел сапоги и с удочками пошел ловить рыбу – удочки он привез с собой из Москвы. Он часто уходил по берегу далеко, к развалинам церкви, и там, в глубокой нише под обрывом, усевшись на гладкий ствол мертвого дерева, читал, дремал. Клева не было.

А в книге, которую он читал, были такие слова:

"...Тяжкое бремя соскользнуло с моей души. Я больше не нес на себе роковой ответственности за все, что бы ни случилось на свете. ...Я почувствовал себя впервые человеком, объем ответственности которого ограничен какими-то рамками".

Иногда за ним сюда прибегала Таня, он принимал пациентов или осматривал кого-нибудь на дому; тогда появлялась работа – возникала потребность идти к больному на следующий день. Был профессионально интересный случай: цепной пес, ростом с теленка, искусал, изрезал зубами пьяного гостя хозяина, хлопот хватило на целый день – надо было звонить в район, связываться с санэпидемстанцией, следить за пациентом, менять повязки...

Каждые два дня он, дождавшись, когда ребята приедут на обед, шел на стройку, наполнял аптечку бинтами и йодом и возвращался. Два раза он провел поголовный осмотр отряда: уклонились только командир и Оля. Документация у него была в порядке, за содержанием мяса в магазинном холодильнике он следил ежедневно, но вот поймать пройдоху Витю-завхоза, урезавшего норму, никак не удавалось, какие только способы Вадик не придумывал. Хуже всего, понимал Вадик, что Оля с командиром заодно, а Таня молчит и в улыбке ее натянутость.

Сегодня был день проверки аптечки. Вадик захватил с собой пакет с перевязочным материалом и намеревался прямо с бережка отправиться в поле.

"Шлеп-шлеп",– послышалось слева, издали. Потом была минутная тишина, и затем все ближе и ближе стал скрипеть песок. "Хитрая,–усмехнулся Вадик,– демонстрирует послушание, а сапоги за поворотом надела. А ведь я у нее на карантине. По поводу какой же инфекции? И не спросишь!.,"

– Клюет ведь! – насмешливо предупредила .Оля.

Вадик повернул голову в ее сторону, встретил ее дразнящий взгляд из-под капюшона плащика.

– Почему опять босиком ходила?

– Это полезно, доктор. Никакая простуда не возьмет. Можно сесть? Место не куплено?

Вода рябилась от ветра и мелкого дождя, почти пыли; поплавки прибило к берегу, они лежали на песке. Вадик не пошевелился.

– Скучно живу,– сказал он.– Вот роман читаю. О дьяволах в наших душах. Сколько дьяволов – столько у человека и работы.

– Будешь нужен – будет работа,– присаживаясь рядом, отозвалась Оля.– Правильно говорю?

– А твой приятель...– Оля закрыла ладошкой ему рот. Вадик поцеловал ладонь, накинул полу дождевика на ее плечи.

– Он переживает,– внушала она Вадику.– Мы сильно из графика выбились. Видел, первый этаж еще не закончили.

– Ну и не закончили... Объективные обстоятельства: дождь, перебои. Что так смотришь?

– Дом-то для людей, Вадик. Не сарай – дом! Надо нажимать – пятую часть не сделали против плана.

– Слушай! Член штаба ведь я, а ты лучше меня все знаешь. Может быть, и подробности о выпивке знаешь? Расскажи!

– А ты интересовался? Тебе все доложить надо!– Оля отстранилась от него.– Я тебя никак понять не могу,– серьезно произнесла она.– Ничего тебя не волнует, наши дела тебе не интересны. Я понимаю,– она задержала его возражения,– у тебя другая работа, но все равно, как-то... То верю тебе, то не верю. Сиди спокойно,– остановила она Вадика.– Вот ты не скрываешь, что я тебе нравлюсь, что сейчас ты переживаешь,– это хорошо. Это мне приятно,– без улыбки сказала она просто и спокойно.– У нас так не делают. А вот совсем не спрашивал – может быть, у меня дома жених есть? Ничего у нас с тобой, Вадик, не выйдет, ты не обижайся! Очень мы разные... Мы друг другу еще десяти слов не сказали, а ты уж целоваться полез. И после... Одно только хорошо – слабостью моей не воспользовался, когда мне плохо было. Если б не так – не пришла бы сейчас сюда.– Оля встала, отошла на несколько шагов в сторону,– А я тогда испытала тебя, ага! – Она кивнула ему и вздохнула, словно сбросив груз, и улыбнулась, глядя на насупленного Вадика.– Не обижайся! Я ведь узнала, что ты хороший, что с тобой дружить можно. Будешь дружить со мной? – Она лукаво усмехнулась.