Текст книги "Последние каникулы, Шаровая молния"

Автор книги: Лев Хахалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

– Ну, замолчи же! – разрыдалась Любочка и встала между ними, прижимаясь к Кузьмину спиной.– Не слушайте ее, Андрей Васильевич! Она умерла спокойной, да! Почему вам надо взять этот груз на себя?.. Ну, скажи, почему ему? – спросила она Актрису звонко.

– И вправду,– вдруг успокаиваясь, сказала Актриса.– Почему?

 Но еще мгновением раньше вокруг них что-то изменилось. Они оглянулись на дверь-там, привалясь плечом к косяку, стояла Наташа и незнакомой глубины взглядом смотрела на Актрису и Любочку,– и они притихли.

– Идем, Любаша,– со вздохом сказала Актриса.– Надо начинать. Все собрались.

 Любочка подняла с пола платок и покорно пошла за ней, мимо непосторонившейся Наташи. Кузьмин усмехнулся белыми губами: "Спасла?"

 ...За столом было тесно. Он сидел с краю, один: Наташа помогала женщинам на кухне.

 Тихо было за столом. Тихо говорили о покойной. Но прорывалось: "Этот, этот!.. С краю сидит... Пусть скажет". Сердце Кузьмина онемело от боли.

 "Ну, вот он – я. Казните! Но что же делать, если это тоже война – наша работа. И в ней есть свои амбразуры и минные поля. И ловушки. Но я знаю – она сама хотела найти истину",– вот что он сказал бы, запинаясь и проливая водку, если бы его подняли и спросили. В духоте, Наташей тепло одетый, он вспотел и, как-то недостойно суетясь, хватив наскоро несколько рюмок, вышел покурить.

 На крыльце, молча рассматривая моросящее дождем низкое небо, докуривали Федор и Н.

– А-а-а! – обрадовался Кузьмин.– Вот и вся шайка в сборе! – Плюгавый мужчина Н. внимательно посмотрел на него.

– Да вы не обижайтесь, ребята! – сказал Кузьмин.– Я же свой парень! Венок у меня, правда, меньше вашего, но слова правильные на ленте, будто у вас списал.– Сквозь дымку в непрестанно слезящихся глазах он перехватил умоляющий взгляд Федора на Н.– Ты меня извини, Федор.– Федор осторожно кивнул. Он сглотнул слюну и как будто хотел что-то сказать, но оглянулся на Н. и сник. – А хорошо я вас подкузьмил, а, товарищ Н.? – Кузьмин хохотнул.– С РНК, а?

 Н. слушал молча, с терпеливой любезной улыбкой. Кузьмин постарался осклабиться как можно более похоже. Его качало из стороны в сторону, и он схватился за скрипнувшие перильца.

– А ведь ты, выродок, сопьешься,– как-то отстранение рассматривая его, сказал Н. очень веско и увел оглядывающегося Федора в дом.

 Кузьмин довольно долго стоял на крыльце, прищуриваясь время от времени на калитку – для координации,– и вспоминал: кто же его еще называл так? Его уже тошнило и бросало в пот, но он вспомнил: так кричал отец, когда он, Кузьмин, не мог объяснить, почему же он однажды взял и не пошел в школу: ведь все уроки были приготовлены, и он так хорошо знал эту прямую дорогу!

 Потом на .крыльцо выбежала Наташа и, сразу все поняв, увела его за дом.

 На следующий день Кузьмины уехали в деревню, навестили Наташину мать. Вдоль дороги тянулись мокрые осевшие поля и сонный лес, такой покойный, вечный. Захотелось уйти, раствориться в этом покое, слиться с ним и, не знать, ни что будет завтра, ни потом.

 В Москву вернулись в пятницу; чихающий, с гудящей головой Кузьмин провалялся всю субботу в постели, не позволяя приближаться к себе Анюточке и вяло обдумывая предстоящий на следующей неделе доклад в Академии, но в воскресенье утром, приободрившийся телом и распластанный духом, он суетливо собрал свой рыболовный инвентарь. Он уже натягивал в прихожей штормовку, когда вышла Наташа, встала у косяка, сложив руки на груди.

 – Хоть бы дома побыл,– сказала она, следя за ним потемневшими глазами.– То тебя от Аньки не отдерешь, то сбегаешь, неделю не повидав...

– Ты что, не видишь, в каком я состоянии?! – взревел Кузьмин.– Могу я собой распорядиться когда-нибудь? – Она горько усмехнулась и ушла в в комнату. Высунулась Анюточкина головенка, поморгала глазками, поморщила носиком,

 – Нюрка!-шепнул Кузьмин.– Я тебе живую рыбку привезу, ладно?

– Не надо,– попросила Анюточка.– Живая ведь рыбка! Скоро придешь?

– Девушки мои,– сказал Кузьмин, приваливаясь к стене.– Отпустите меня, одному мне побыть надо!– И ушел.

 Растревоженный, по дороге к водохранилищу, Кузьмин купил в .магазине бутылку водки – бил озноб, его ломало – и еще днем почти всю ее выпил.

 Ночью вызвездило – он не спал, хотя вставать надо было рано, чтобы поспеть на работу. Лежал на спине, вспоминал созвездия, герасименковский гороскоп. "Жулье!-думал он,-Всего, не учтешь. И чей путь написан на звездах? Миллиарды душ были до меня и будут после меня, но что осталось от них на земле и на звездах бессмертного? "Как странно, – подумал он. – Когда я не имел ничего, казалось – я владел всем; теперь, когда я могу утешиться РНК, я пуст. РНК уже существует помимо меня, крупица истины. (...– Но какими бы буквами ни было что-либо однажды объявлено, – все когда-нибудь уйдет в сноски, в комментарии, – давным-давно говорил В. А., бледнея. – Но не обратится в пыль, и ветер Времени не сдует ее со страниц книг – если это истинно и существует именно в том виде, в котором было однажды сотворено по звездному рецепту и до тебя было в тайне, а теперь стало известно – навеки, навсегда, покуда будет Солнце и Земля и не прекратится род человеческий, – и бессмертно! Вот что такое Наука, Андрюша). Узнать, был ли я прав? И так навсегда не права Коломенская? Ну, останови время, Фауст,– засмеялся Кузьмин над собой.– Ничтожество!"

 Потом он допил водку, прилег у костра – и заснул тяжелым пустым сном, а проснувшись, почувствовал ужасный холод и сырость, боль в спине и груди. Он побегал по' бережку, пытаясь согреться, потом взбодрил костерок – и все под моросящим дождем. Озноб не проходил, наоборот, волнами пробегал по телу, что-то мучительно напоминая.

 С воды на берег медленно и неотвратимо наползали клубы сырого тумана, холодный белый диск солнца едва обозначался за низкими тучами. И за спиной был глухой и сырой лес. Собирая снасти, Кузьмин промочил рукава куртки, и вода обожгла его. Тогда он подумал, пряча страх: надо уходить и быстро. Кое-как запрятав в незнакомых кустах удочки, надувной матрац и котелок, он пошел к шоссе, срезая угол, через лес, но еще сильнее промок, замерз, побежал, не следя за ориентирами, и, обессиленный, очутился на этой полянке.

 ...А сейчас он сидел невдалеке от стожка, окруженный туманом, задыхающийся в нем, и ждал повторения крика. Потом он вернулся, дополз до стожка, привалился к нему и, смертельно боясь уснуть в этой мертвой тишине и мраке, домучился до утра. Борясь со сном, часто спрашивал себя, иногда вслух: "Какое сегодня число?" – и запутывался. А под самое утро, захлебываясь в холодном тумане, сказал во тьму: "И это все?"

 И, как после крика о помощи, все, о ком он сейчас вспомнил, пришли сюда и держали его, не давали провалиться в тяжелый черный сон, теребили его сердце, замирающее от слабости. Он водил глазами по их лицам, таким разным, пытался услышать то, что они говорили, кричали, шептали ему.,.

 "Почему они держат меня? – удивился, подумал он об Актрисе и Н.– А-а-а! После меня, уже потом, они соберутся, объединенные мной, отсутствующим, Филин встанет на мое место, Н. раскроет мою тетрадь, и они повторят мой путь до конца, до тупика– ведь я не успел записать об РНК..."-застонал он.

 – Держите меня! – сказал он. И держался сам.

 Утро пришло неожиданно: только что, с трудом открывая глаза, он едва различал очертания опушки леса, смутные тени,– и вдруг над ним оказалось высокое, серое с голубизной небо, он увидел заиндевевшую солому и клочки посеребренной травы. Туман исчез, дышалось легче.

 Солнце еще не вышло из-за деревьев, еще только розовели их верхушки, и молодые елочки на опушке были дымчато-серыми, поникшими.

 Кузьмин задвигался, зашуршал сеном, и тут опять раздался крик. Он встал и, кренясь то вправо, то влево, добрался до елочек, уцепился за них. Крик раздался над головой. Поднимая голову, Кузьмин зашатался, упал, перекатился на спину; готовый ко всему, переждав боль, он открыл глаза. Над ним сидела тощая ворона и, вобрав голову, испуганно смотрела на него. Потом она подняла клюв и жалобно крикнула в пустое небо. Он засмеялся; сначала тихо, а потом все громче. Встал, сгибая елочки.

 Прекрасный мир стоял у него перед глазами, чистый и холодный. Солнце, наливая светом лес, играло на застывшей ломкой траве, на многоцветной опавшей листве, согревало шляпку старого повалившегося гриба, брызгалось из капельки-дождинки, застрявшей в паутине. А там, за стожком, раскаленная докрасна, в резной пурпурной листве стояла калина, и все оттенки красного разбегались от нее в стороны, как от высокого жаркого пламени.

 Великий мир был прекрасен и тих, и Кузьмин улыбнулся ему одеревенелыми сухими губами.

 Огненная калина на другой стороне полянки казалась костром, и он пошел к ней, все торопливее ступая; шатаясь, привалился всем телом к упругим живым ее веткам и поймал губами гроздь налитых ягод. И, зажмуривая глаза, в наслаждении изумляясь силе сладко-горького вкуса сока жизни, упиваясь его многосложностью, теперь рукой он грубо смял ягоды. Живое тепло вошло в его пальцы.

 Солнце встало над верхушками деревьев, погладило его небритое, иссохшее лицо, согрело, и долгожданная свобода слабостью тяжелеющего тела, туманящейся головой и предчувствием сладкого долгого сна пришла к нему.

 Он вспомнил: в то первое утро после проводов родителей за окнами крестниной комнаты солнце так же торжественно и нежно заново творило мир, открывая его ярким и ясным, незнакомым и неожиданным.

 "Вот теперь все!" – понял Кузьмин без страха, потому что стало легко; и, теряя отболевшую, умершую свою часть, обретая свое единое больное тело, тянувшее его к земле, он уступил – заснул, не слыша приближающиеся знакомые голоса. На миг, пораженный шаровой молнией, умер. И проснулся в слезах.

15

 Не больничными испытаниями, не долгой болезнью и не мелочными волнениями бытия, а новизной ощущений, новыми мерами боли и радости, ненависти и любви, времени и масштаба началась его вторая жизнь. А еще прежде он услышал: кто-то счастливо смеялся неподалеку. "Хочу туда!" – сказал себе Кузьмин,

 Дня не проходило, чтобы к Кузьмину не было посетителя. Но только Актриса не давала о себе знать – и, получив однажды в передаче банку со знакомым вареньем, он подошел к окну. Актриса, присев у подмороженной кучи старых бурых листьев, раздувала под ней огонь... Она ждала Кузьмина там, за стенами клиники. А сейчас улыбнулась ему, благодарно кивающему, улыбнулась, как ребенку, утешившемуся малым. И он свободно и легко улыбнулся ей – Наташа уже увезла его письмо Кириллову. Назавтра тог приехал. За ним в палату вошли Маньяк и откровенно радующийся Дмитрий Иванович.

 За окном два часа шел тихий упорный снег, пушистый валик нарос у стекла – зима подступала строгая, белая, а они все говорили: о цели, о тактике...

 "Папа!" – крикнула с улицы пунцовая от возни в снегу Анюточка. Хлопья падали в ее подставленные ладони. Кириллов, из-за плеча Кузьмина глядя на нее, улыбнулся:

 – Ягодка на снегу.

 – Свет мой ясный!-шепнул Кузьмин.– Так вот, первоочередное...-глядя на дочку, говорил он.

 Он жил еще только свой тридцать четвертый год, и ему казалось – долго: так много он уже знал, так много раз изменялся, отрекаясь от себя прежнего. Но – "на алмазе след оставит лишь алмаз" – теперь ему открылось, что он остался прежним: все, на кого он хотел походить, стали всего лишь его гранями.

 Как безличный кристалл, скрипя и воя меж гранильных камней, брызжа искрами, превращается в чисто светящийся изнутри, чуткий к звездному свету бриллиант, обретает стократную ценность и завораживающую взгляд законченность, так и талант Кузьмина освобождался от изначальных несовершенств. Счастливчик, так рано узнал наконец он душевный покой: закон бытия – преодоление себя в следовании цели – был усвоен им.

 Охраненный величием и мощью своей державы, любовью и нежностью, Кузьмин жил, исповедуя, что мир неделим для тех, кто часть его, что долг души– настаивать и терпеть, а наслаждение разума – познавать и отдавать.

 Он шел к ясной далекой цели, опять и опять опровергая себя, рождая блистательные идеи. Какие слова подставят к его имени! В каком ряду оно прозвучит...

 Но нет! Не Кузьмин, а тот, другой, некогда узнанный и взлелеянный им талант, явившийся новый гений, пройдя по стопам своих предтеч, освоив и опровергнув их попытки, прогремев, как шаровая молния, дойдет до цели – ибо цепь попыток и не утраченных для человечества жизней создает знание и энергию, сродни тем, которые подняли человека с четверенек – в небо...

 "Скорби, что ты каприз случайный природы – матери всего. Скорби, что воздух, солнце, тайны – тебе случайно все дано. Гневись на это, поднимайся и из крупицы развивайся – в жемчужину, в кристалл, в зерно!"