Текст книги "Последние каникулы, Шаровая молния"

Автор книги: Лев Хахалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

 Он подошел и спросил: "В чем дело?" По тому, как они посмотрели на него, он понял, что узнан, Спросил-то он всех, но глядел на одну светловэло сую. Она и ответила, прямо и спокойно поглядев ему в глаза.

 Он взял передачу и размеренным шагом человека в своем праве поднялся в гинекологию, нашел четвертую подружку, передал ей пакет, велел ей, обалдевшей, писать записку, а сам разыскал закуток ординаторской, попросил "историю болезни" этой девушки и убедился: конечно же, "прерывание беременности".

 Спустившись вниз, он, как и надеялся, увидел, что светловолосая одна и ждет: в расстегнутом пальто, спустив платок на плечи, она стояла у стены, рассматривала мрачные медицинские плакаты. Она прочитала записку, холодно сказала ему: "Спасибо",– и, на ходу застегиваясь, пошла к выходу. Лихорадочно быстро (под насмешливым взглядом гардеробщицы) Кузьмин оделся и побежал догонять. ("Девушка, девушка! У меня ноги больные, не успеваю!..") Он проводил ее до проходной фабрики, весь путь балагуря и пытаясь ее разговорить, но узнал лишь, что ее зовут Наташа.

 Забавляя ее, он не забывал греть ладонью флакончики с клетками и никак, никак не мог выключить тикающие в ухе часы. Когда они подсказали, что время отсрочки истекло и опыт не может быть признан безупречным, он незаметно выбросил флакончики в сугроб.

 Когда они с Наташей распрощались (она только кивнула, так и не ответив, где они встретятся), он припустился бежать в лабораторию, а Наташа осторожно подглядывала за ним через заиндевевшее стекло проходной. На работе ее засыпали вопросами подружки; она отшучивалась и смеялась вместе с ними.

 На следующий день, встретив Наташу в столовой в свой обычный час – и не удивившись этому!– он не вернулся в лабораторию, а поехал в центр города покупать билеты в кино.

 Еще было слишком холодно, чтобы прогуливаться по городу, поэтому приходилось по нескольку раз смотреть один и тот же фильм (то, что раньше раздражало Кузьмина – перешептывания в кинозале -теперь казалось естественным и правильным), ходить к Наташе в общежитие под прокурорские взгляды комендантши.

 Постепенно она разговорилась, перестала косить на него; если ей надо было что-то ему сказать, она поворачивала голову, и он обалдело любовался тем, как она говорит, как размыкаются ее губы, как она хмурит брови и, недовольная его глупым видом, отворачивается. Иней опушал платок и уголки воротника ее жалкого пальтеца, и из этой глубины, пронизывая, парализуя, на него внимательно-холодновато смотрели серо-голубые глаза. Кузьмин поражался тому, как много может сказать мимолетная улыбка, взгляд, стремительно охватывающий всего его, и плавный жест руки, поправляющей клапан кармана на его пальто. Он опять стал тщательно бриться, придирчиво проверяя ладонью гладкость кожи, опять перелез в белые рубашечки.

 Он узнал, кто она и где родилась; что она учится в вечернем техникуме, а мечтает быть художником-костюмером, что в Москве она была только раз, на два дня, и ей понравилось, Она узнала о нем много больше, почти все,

 Он приглашал ее в один из трех ресторанов города, он навязывался познакомиться с ее родней, но она так взглянула на него – он не знал, что и подумать.

 И когда однажды, прерывая декламацию стихов, она сама, без всякого нажима, пригласила его на танцы в Дом культуры, он, уже зная кое-что об укладе городка, принял это приглашение как дар, как награду за подавляемое желание взять ее за руку, приблизить к себе ее лицо и узнать, внять его тайне.

 А на танцах он усвоил и еще один урок: будучи приглашенным, он получил, оказывается, на этот вечер какие-то права на нее – она танцевала только с ним, в паузах держала его за руку, подвела к своим подружкам, познакомила его с ними и позже в тесном буфете выпила с ним вино из одного стакана. И в тот вечер он впервые поцеловал ее.

 Она, как сумела, постаралась ответить на его поцелуй, и он с восторгом, мальчишеским чувством превосходства над всем миром отметил, что делать этого она не умеет.

 А через неделю она согласилась прийти к нему после занятий в техникуме.

 Он волновался: перегрел, а потом слишком выстудил флигелечек, наставил на стол бутылок и всякой чепухи, а не подумал о том, что она просто голодна. Она сама приготовила яичницу на двоих, выпила без всякого жеманства вина, когда у печки ей стало жарко, пересела поближе к нему,

– А Таню выписали,– сказала она.

– Как долго!– отозвался Кузьмин.– Зачем она?

– Правильно сделала,– сказала Наташа.– Зачем ей ребенок, если папаши нет, Мы ей все так и объяснили.

– Я видел,– сказал Кузьмин.– А ведь мог родиться человек... Может быть, и папочка бы нашелся!

– Брось! – усмехнулась Наташа.-Он даже с фабрики уволился, когда узнал. Вот так!

– А вдруг узнал бы о ребенке и вернулся...

– Может быть, ты и вернулся бы,– улыбаясь, сказала Наташа,– но чтобы Валерка вернулся – нет!

– Наташк! А люди ведь меняются...

– А-а! Горбатого могила исправит!

 Они сидели при полной иллюминации -три свечи и печная топка. Наташа задула ближайшую к себе свечу.

– Смотри, без света останешься.

– Ну, а если бы ты попала в такую ситуацию: с ребенком и без мужа?

 Наташа засмеялась:

– Ты меня совсем не знаешь, Андрей. Если я на это пойду, значит, я решила навсегда.– Она посмотрела на него, и он понял, что она хотела сказать ему этим взглядом.

– Слушай,– сказал Кузьмин после молчания.– Но ведь это невозможно решать навсегда. Это как Сделка. Например, вдруг ты разлюбишь?

– Это мужикам легко говорить: любишь-разлюбишь...– сказала Наташа.– Вот такая уж я есть.

 Они смотрели друг на друга, и тишина и пламень становились непереносимыми. Он поднялся с пола, шагнул к ней, не шелохнув язычки свечей; она потянулась навстречу его рукам, тесно прижалась грудью, одной рукой обхватывая его за шею и пряча свое лицо в его лице, но другая ее рука сторожила его движения. В самые мучительные мгновения он даже чувствовал отпор этой руки; наконец он оторвался от ее губ и, отстраняясь, поцеловал эту руку, теперь слабую, доверчивую. Ласка этой руки была самой нежной, самой значительной, и Наташа отдала ему эту руку – до самых дверей общежития. Там она подставила ему щеку и, попрощавшись уже холодеющим взглядом, исчезла.

 "Март неверен: то плачет, то смеется", была оттепель, оказывается.

 Полдороги Кузьмин целеустремленно месил рыхлый снег, карабкаясь на холм, а на его вершине, задохнувшись, остановился. Под ним лежал покойно задремывающий городок с пунктирным обозначением улиц, с маленькими, придавленными снегом домишками; где-то в этой темноте ложилась спать Наташа.

 В лрицо Кузьмину мягкой, влажной волной, от самых звезд, повеял ветер. Кузьмин снял шапку. "Наташа,– позвал он шепотом,– Наташенька!" – И долго стоял с закрытыми глазами, дожидаясь хотя бы эха. Когда он открыл глаза, мир был прежний, но все-таки изменившийся.

 Неужели это она? – подумал он. Не ласковая, не тихая... Господи, да разве мне мать нужна? Он нырнул в себя, прислушался: пришло ощущаемое кожей, вызывающее головокружение и слабость воспоминание движения ее пальцев по лицу. Нет, понял он, это навсегда, она уже во мне. Все, Кузьмин? – спросил он себя.

 Их разговор оставил в нем осадок, и он знал, что навсегда, как заклятье. Ну, что ж, вот такая она есть, подумал он и ошибся.

 Во флигелечке он разулся, рассовал носки, ботинки, брюки вокруг еще теплой печки, допил вино и, отведя, как рукой, все тревожное, лег на кровать. Не заснул: пришла знакомая ясность, Он поднялся, набросал в топку дров.

 Со стороны казалось – вытянувшись, почти обжигая ступни о разогревающуюся печь, лениво покуривая, лежит человек, то потрогает себя за ухо, то взлохматит волосы, и лицо у него спокойное. А была легкость, быстрота. Он пробежался по результатам опытов последней серии, быстро рассортировал их и прикинул длину дистанции.

 Коломенская, методично изучив препараты (в томительном ожидании Кузьмин успел помрачнеть), сказала:

– Боюсь, что это не совсем то. Я не вижу обычных "включений".

– "Включения" были, кажется, на предыдущей стадии трансформации,– Кузьмин пододвинул к ней груду стеклышек.– По идее – это первая стадия нормализации.– Он начинал сердиться.

– Я не упрямлюсь, дорогой Андрей Васильевич,– сказала Коломенская, складывая, как девочка, руки на коленях,– Поверьте, все пятнадцать лет я видела эффект только после появления "включений". Вы же знаете; факт неоспорим!

 "Посмотрим!" – бормотнул про себя насупленный Кузьмин.

 ...Лаборатория снова потребовала всего его внимания. Любочка, Коломенская, перешедший в их комнату Федор -он не ощущал их рядом. Дни летели кувырком– перепроверяя себя, он вдруг обратил внимание на странную краткую метаморфозу опухолевой клетки, и вот уже целую неделю, задерживаясь на этой стадии, он получал поразительные результаты. Ему не хватало большой техники, той, которая через несколько лет тяжелым шагом пройдет этот путь, а пока он бился, захлебываясь, силясь переварить: значение и суть открывшегося феномена. И, главное, не мог погасить внезапно, интуитивно возникшую тревогу.

 Кажется, он загрузил себя вдосталь – появилась и не уходила тупая головная боль, однажды он испытал известное ему по клиническим учебникам "чувство падения в лифте" – это пропустило удар сердце. За эти дни в его лице произошли грубые перемены – на лоб легли морщины, уголки рта поднялись, появился прищур. Иногда, обхватив голову руками, подолгу он сидел, раскачиваясь, над микроскопом, перебирая возможные объяснения. У него появился чудовищный аппетит к сладкому: за три дня он съел литровую банку с медом, невесть откуда (для него) оказавшуюся в лаборатории. Он машинально отметил, что в те дни голова не болела, и позже сообразил: то постоянное сосущее чувство пустоты в животе – просто глюкозный голод. Пожалуй, он впервые подумал о себе – надо себя питать, а то тело сносится.

 И все-таки он был в тупике. Уже прошло желание доказать свою правоту, хвастливое чувство превосходства, он остался один на один с загадкой и оказался бессилен.

 Утомленный, он возвратился к простой, будничной работе, но сосредоточенность взгляда, медлительность движений ,и приступы внезапных "отсутствий" не прошли.

 Все это время, возникая и исчезая в столовой, Наташа улыбалась ему странной, ожидающей улыбкой. А он воспринимал ее, как через стекло; ему доставало сил только на внимательное рассматривание ее. Все, что она говорила, он тотчас забывал.

 Он не знал, что пока он сидит до полуночи в лаборатории, она ходит вдоль забора, пропуская занятия в техникуме, мучаясь недоверием и ревностью к Любочке, только что ушедшей с кастрюлькой домой. И вот однажды сквозь лабораторные шумы ему послышался стук в наружные двери корпуса.

– Кто там? – рявкнул он, сбежав вниз (наверху застывал агар, и надо было следить за температурой его охлаждения).

– Это я,– услышал он Наташин голос. И обрадовался.

 Он прижался к ней, настывшей, и она, стряхнув варежку, прижала руку к его лбу.

 Укутавшись в пальто, она тихо ходила по гулкой лаборатории, приглядывалась к его рукоделию и даже нашлась, когда надо было перехватить флакончики. Он сел за микроскоп с фотонасадкой, настроил его, со вздохом убедился в стабильности непонятной ему картинки, а она хозяйственно вскипятила чай, налила ему в блюдечко сгущенки и села в уголке на Любочкин стул.

 Взъерошенный, какой-то обсосанный Кузьмин наконец сладко потянулся:

– На сегодня все! Пошли, Наташенька.– Он вдруг разглядел ее новое красивое платье.

 – Я уже неделю в нем,– сказала Наташа.

– Знаешь, Нат, я был ужасно загружен,-смутился Кузьмин. И не удержался:– Прости, а?

 Он встретил ее странный, изучающий взгляд и, вообразив, что сейчас был хвастлив, смутился.

 Он тщательно закрыл все окна, навесил засов на наружную дверь внизу, спрятал ключ и уже на тропинке к дыре в заборе, отходя на морозце, по тишине, яркости звезд и устойчивости плотного воздуха понял, что время позднее.

 – Тебя же не пустят в общагу! – испугался он, наивный.

 Она кивнула, поднимая на него неразличимые в темноте глаза. Он отвел с ее лба прядку волос, взял ее лицо в ладони и долго-долго, перенесясь далеко вперед, разглядывал его, покорное, с прикрывающимися глазами.

– Я люблю тебя,– сказал он.

– Да,– сказала Наташа.– И я люблю тебя.

 Она лежала рядом, уступив ему во всем смело и откровенно, с первой минуты, как бы решив для себя пройти этот путь до конца. Они не спали. Он боялся, что ей тесно, отодвигался, но ее рука, та, что раньше упиралась ему в грудь, теперь ненавязчиво касалась его, и отчуждения не возникало.

 В пять утра на стекле появился отсвет. Сиплым от курения голосом Кузьмин спросил:

 – Выйдешь за меня? Я люблю тебя.

 И опять та нежная рука, вытянувшись из-под одеяла, легла ему на сердце, а другая обняла за шею, притянула.

 Был будний день, и Наташа ушла на работу. Целуя Кузьмина, она сказала, во сколько придет в столовую, велела купить торт и вина.

 Вечером она перенесла к нему чемодан; чуть позже, к накрытому столу, заявились девчонки. Когда они с обязательным визгом ввалились в флигелечек, Кузьмин смутился, был скован, а Наташа– естественна, и это сильнее другого открыло ему разницу в их решимости. Он другими глазами смотрел на нее, представлял ее в московской квартире, в Алешкиной компании, и знал уже, что и там она будет так же естественно держаться, останется такой же красивой и близкой ему. Он подумал о том, что она говорила: о верности и многом Другом,– и обрадовался.

 Кузьмин танцевал с девчонками под музыку из транзистора, припоминал для них смешные анекдоты и подглядывал за Наташей.

 В десять часов она без церемоний выставила девчонок (все они дружно обсмеяли предложение Кузьмина проводить их до общежития), принесла дрова и закрыла дверь.

 Весь этот день, отрывая его от дела, она была с ним памятью прикосновений, вырвавшегося стона и быстрых слез.

 Он сейчас обнял ее, не жадно и слепо, а нежно, решив про себя пробиться навсегда к ее ровному теплу – ведь каждого человека что-то греет!

 Они больше не говорили о любви; слова уже были однажды сказаны, и, значит, каждый поручился за себя; Кузьмину оставалось только ждать, и однажды он, размыкая объятия, уловил задерживающее прикосновение ее осторожных пальцев к своим плечам, и, наконец, пришла ночь, когда она заснула, обняв его за шею.

 А он не спал, лежал, не шевелясь, прислушиваясь, и вдруг, как услышанный вздох, пришло: "Динь-дон! Динь-дон!.. Слышишь этот тихий звон? В сердце он ко мне стучится – значит, что-нибудь случится?"

 В дни, когда Наташа училась, Кузьмин засиживался в лаборатории. В десятом часу с кастрюлькой приходила Наташа (а Любочка внезапно перестала ходить, но это не задело и не заинтересовало Кузьмина).

– Натк! – взмолился он.– Ну, посмотри! Опять какая-то мазня!

Неумело настроив микроскоп, Наташа долго разглядывала переливающуюся в окуляре картинку, так надоевшую Кузьмину.

– На симпатичный ситчик похоже,– сказала она.– Дай-ка я срисую. А вот эти

 пятнышки, как розочки на льду.

– Ха, "розочки"! – отозвался Кузьмин.– Господи,– сказал он,– просвети ты меня, невежду дикого! Но где же "включения"? Где они? Нет их. А?

Эта картинка не давала ему покоя. Его уже не интересовало ничье мнение, даже Коломенской. Любочка и Федор не понимали, почему он застрял на этой картинке, да он сам не мог бы объяснить это. Просто с первого же раза, только взглянув на нее, он понял, что в ней спрятана какая-то разгадка, и теперь, бесконечно модифицируя методику, пробуя разные окраски, он не переставал думать о ней. Временами он чувствовал, что подходил к самому порогу понимания, но отступал, повинуясь интуиции и чувству гармоничности,– во всех его трактовках этой картинки была какая-то натянутость.

И через два дня, в тихих сумерках, сгребая фиолетово-синий снег с тропинки от флигелечка к баньке, он отметил, что вокруг что-то изменилось, поднял голову и увидел беспорядочно разбросанные на снегу дрожащие розовые "зайчики"; на глазах они перемещались, бледнели и вот-вот должны были исчезнуть. На какой-то миг картина перед глазами совместилась с картинкой, надоевшей ему в поле окуляра, и на грани понимания, отшвырнув лопату, спотыкаясь в неуклюжих валенках, он бросился бежать к обрыву, а там, ухватившись с разлета за гулкий ствол сосны, увидел: оранжевое солнце дымным размытым клубком быстро уходило за неровный лесной горизонт, и последние его лучи отражались на лаковой коре голых стволов сосен. У него упало сердце. "Дубина!" – сказал он, садясь в снег. К вечеру он стал истерически хихикать и дурачиться, а на следующий день объявил в лаборатории:

– "Розочки" – это обыкновенные "зайчики".

Все подняли головы, не понимая, стали переглядываться.

– Мы видим лишь отражения какого-то процесса. Вот теперь нужна электронная микроскопия,– заявил Кузьмин.– Вот и узнаем, что такое ваши "включения" и мои "розочки",– сказал он внимательно слушавшей его Коломенской. На слух это звучало резко, не так, как про себя.– Сдается мне – мы узнаем кое-что новое,– добавил он.– Боюсь, "включений" не будет. Зато, может быть, обнаружатся их предшественники. Это было бы!..

– Вы не правы,– мягко сказала Коломенская и оглянулась на Любочку и Федора.– Там ничего не будет. И этот опыт уже погублен. Раз исчезли "включения" – опыт закончен.

– Этого не может быть,– твердо произнес Кузьмин и вспомнил: так же говорил и В. А., а он, Кузьмин, доказал, что так быть может.– Ладно,– примирительно сказал он,– я попробую еще. Для быстроты: пусть Любаша и Федор помогут мне,– попросил он.

 Коломенская кивнула.

 Через неделю они собрались, сели в ряд за микроскопами и, передавая друг другу стеклышки, просмотрели препараты. Когда Коломенская отложила последнее стеклышко, стало тихо. Федор поднялся, вышел в коридор. Торопливо закурил. Любочка сидела, как мышка, не поднимая головы.

– Вы правы,– признала Коломенская,– делайте то, что считаете нужным, Андрей Васильевич.

– Нужна помощь Москвы,– осторожно сказал Кузьмин.– Без нее нам не разобраться.– И напрягся, ожидая ответа.

– Хорошо,– помедлив, согласилась Коломенская. Любочка и Федор переглянулись – Коломенская отступила от правила никого не допускать к проверке.

 Посылочку со стеклами на почте принять отказались. Нагрубив, Кузьмин вернулся в лабораторию. Еще в дверях он сказал:

– Надо ехать!

– Поедет Федор,– решила Коломенская.– Официально– к Герасименко.

– ...Вот записка для дяди Вани,– наставлял Кузьмин Федора, несколько поглупевшего от страха и ответственности.– Он тебя приветит. По этому телефону позвонишь Н. Ничего ему не объясняй, он сам все поймет, а не поймет – для него же хуже. Если он откажет, звони вот сюда...

 Десять дней из Москвы не было никаких вестей, работа стала. Федор появился внезапно. Торжественно-молчаливо он вошел, еще с чемоданом и свертками, сказал: "Все нормально!" – и, не отводя изумленных глаз от Кузьмина, на ощупь, безошибочно вытащил из чемодана большой пакет. На крупноформатных фотоснимках были "розочки", они были пусты, как радужные мыльные пузыри.

– Это колоссально! – завопил Кузьмин.– Это же... черт знает что! Да послушайте! Это же пустота неизвестного, а не вакуум. То, что там – на молекулярном уровне. Это уже серьезно. Теперь можно браться за содержимое "розочек"... Теперь мы...

– Здесь мы не потянем,– вдруг сказал Федор. И все замолчали.– В Москве сказали: это успех. Вас поздравляют,– Федор преданно посмотрел на Кузьмина.

 Кузьмин удивился: все запутывалось, а Н. радовался.

– Ну, раз в Москве поздравляют!.. Я Н. верю. Просто он не договаривает, – объяснил Кузьмин молчавшей Коломенской.– Но он никогда ничего зря не скажет. Такой человек,– засмеялся он.– Не надо грустить. Ну, пожалуйста! – Он дотронулся до руки Коломенской.– Это шаг вперед, честное слово!

– Надо отметить,– подсказал Федор.– Дождались. Именины у нас...

 В лаборатории был дан пир, но все боялись сглазить удачу, говорили о пустяках. Вечером к ним заглянула Наташа, смущенный Кузьмин представил ее как свою жену (и все обошлось очень просто и естественно).

 Истекал месячный срок в загсе, и Кузьмин пошел дозваниваться в Москву.

– Мама,– сказал он,– я женюсь!

– Господи! – сказала мама испуганно.– Где ты? Вася! – сказала она там, в Москве.– Андрюшка женится! Свадьба в следующее воскресенье... Как неожиданно все это...

– Привези мне черный костюм,– попросил Кузьмин.– И займи мне денег, ладно?

– Почему ты только сейчас сообщаешь об этом?-загремел в трубке голос отца: он говорил по параллельному аппарату.

– Я вас жду,– сказал Кузьмин.

 Потом он звонил Галкиным, Тишину и шефу.

 Он чинно сидел рядом с женой; когда ее отвлекали, непринужденно общался со своей миловидной тещей, мамой, успевал перемигнуться с Алешкой и избегал смотреть на Любочку. Коломенская молча улыбалась ему с правого, жениховского края стола.

 Свадьба была шумная. Доброжелательные незнакомые парни подходили к нему с рюмками, пытались его упоить, разыгрывая, пытались увести его из-за стола, но Кузьмин был начеку. В тот день, взглянув на себя в большое чистое зеркало загса, Кузьмин узнал в себе того, давнишнего, и это наделило его уверенностью, по крайней мере на ближайшие дни, в том, что путь его предначертан.

 Кузьмин изумлялся, глядя, как Наташа разговаривает с его родителями, как легко меняет тон, улыбку и меру внимания. "Ух, ты!"-подумал он, восхищенный.

– Ну, старичок, что-то ты все в десятку попадаешь!– сказал, подсаживаясь к нему, элегантный и ироничный Алешка.– Она одна в этом городишке такая?

– Самый ловкий парень – это я,– засмеялся победоносный Кузьмин.– В этом тороде можешь не искать. Поезжай в соседний, а?

 На вокзале мама уже по-заговорщицки наставляла Наташу.

– Хоть он и не неряха, держите его в шорах, Наташенька! Господи! – разглядывая Наташу, говорила мама.– Хоть одного балбеса пристроили удачно...

– Да,– согласился отец, улыбаясь Наташе. Кузьмину показалось даже, что отец выпячивает грудь. Он спрятал ухмылку.

 Гости разъехались, и молодые вздохнули, переглянулись и отправились на танцы. В зале на них поглядывали, девицы показывали на Кузьмина пальцем, и от этого младшим Кузьминым делалось празднично. (Последние три дня, чтобы не вызывать лишних пересудов, Наташа жила в общежитии и теперь, держа мужа под руку и демонстрируя всем этим недотепам новенькое обручальное кольцо, брала реванш за прежние косые взгляды и насмешливое осуждение.)

 В ту ночь с ней случилось важное для обоих, это оказалось сильнее слов, и утром Кузьмин почувствовал себя по-настоящему женатым человеком.

 10

 Еще в марте, как-то в воскресенье, он сказал:

– Я бы не мог, как вы... в одиночку... Вопреки всему и против всех...

– Не зарекайтесь,– отозвалась с кухни Коломенская.– Кто может сказать о себе что-нибудь наперед? У каждого свой крест, и тяжести его не знаешь, пока не обронишь, как в притче.

 Кузьмин помолчал, схлебывая с ложечки чай и смакуя варенье. Из лопнувших ягод вытекал жгучий сок, дразнил нёбо.

– Что это за ягоды?-заинтересовался Кузьмин.– Очень вкусно!

– Калинка.– Коломенская вошла в комнату с тарелкой блинов.

– "Из ключа в глухом бору воду быструю беру; всех цветов и трав весенних по вершинке положу. Горький лист осенний вялый, кровь земли – калины алой: все смешаю я в воде. "Охрани меня в беде! – попрошу лесное племя.– Стань мне братом хоть на время, подари секрет земной – одари водой живой!" – прочитал Кузьмин Алешкины стишки.– Что-то не получается у меня с живой водой,– сказал он.-А вообще-то нам нужна гипотеза. Конечно! Что за работа без гипотезы? И вообще...

 Коломенская внимательно смотрела на него.

– Ужас, сколько еще работы,– озаботился Кузьмин.

 ...А сейчас она неслышно вошла в комнату и весело сказала:

– Андрей Васильевич! Хватит вам сидеть по ночам. Вот вам помощница.– Она отступила от двери, пропуская в комнату красивую женщину.– А это наш Андрей Васильевич – погубитель моик "включений" и отец живой воды.

 Кузьмин, уже хмурящий брови и готовый возразить, поперхнулся, встал – теперь он узнал эту женщину и вспомнил ее фамилию. Церемонно пожал Актрисе руку. Любочка засмеялась, и тогда он еще шаркнул ножкой.

– Милый доктор,– сказала Актриса.– Используйте меня на любых работах. Это все грязное? – Она показала на гору посуды в мойке.– Любочка, где мой халат? Его нет на месте.

– Не так скоро,– остановила ее Коломенская.– Пойдем, расскажешь. Мы тебя почти год не видели!

– У нас уже был твой фильм,– обрадованно выпалила Любочка.– Очень хороший. Я плакала.

– Ах! – Актриса махнула рукой.– Забудем этот дурной сон. Как вы здесь? – Она внимательно, по-женски, оглядела Любочку, Кузьмина.– Работы все прибавляется? Кажется, вы строгий начальник,– сказала она Кузьмину, уходя.– Я пропала! И красивый,– громко добавила в коридоре.

– Штатный сотрудник с отрывом от производства? – бормотнул Кузьмин, снова берясь за гомогенизатор. Рука у него уже отдохнула, и он затряс сосуд с новой силой.– Совместитель от искусства? В самый раз. У нас здесь все на грани искусства. Иллюзион! Добыча философского камня! Материализация духов...– Он был с утра сердит.

 Любочка наклонила голову, повернулась к Кузьмину спиной. Он, задумавшись, механически-ритмично тряс сосуд и не сразу заметил, что Любочка ушла. Еще через минуту до него дошло, что у нее дрожали плечи. Хмурясь, он поднялся, вышел в коридор, поморгал – в окна смотрело огромное теплое солнце, слепило. Из форточки, перебивая запах химии, пахло вздыхающей землей, доносился торопливый перестук капели, цвиканье птиц. Весна. Он приоткрыл окошко – в бок задул еще холодный ветер. Обманка-весна...

 Из кабинета Коломенской доносился веселый смех Актрисы – Любочке явно там было не место. Рядом, в своей комнате, что-то писал Федор.

 Кузьмин подошел к фотокомнате, постучав, толкнул дверцу. Она была заперта изнутри.

– Люба!-тихо позвал он.– Любаша, открой! – "Драматический шепот",– подумал он. Полный комплект с профессиональной актрисой во главе. Театр теней. Куда они делись, "включения"?

 Наконец дверь поддалась. Любочка стояла, из-за спины освещаемая красным светом, лицо ее было в тени, неразличимо.

– Извини!-сказал Кузьмин, беря ее за руку.– У меня настроение что-то не того...

– Она приехала помочь нам. Узнала, что вы у нас, и приехала.

 – Вы ей что-нибудь написали, да? "Ура-ура!"? Любочка молчала, теребила платочек.

– Ну, ладно! – сказал Кузьмин, собираясь выйти в коридор.– Извини меня, Любаша!

– Вы счастливы? – недоверчивым шепотом спросила Любочка.

 Он подумал: и был бы я господином ее, а она рабой моей.

– Конечно,– сказал он.– Не обращай внимания. Настроения приходят и уходят. ("А проблемы остаются",– добавил он про себя.)

 Но она была еще чем-то взволнована, мяла руки, прикасалась к Кузьмину то головой, то плечом, и Кузьмин уловил тонкий детский запах, идущий от ее волос.

– Любочка, Любочка! – сказал он. Она подняла голову. У нее задрожали губы и налились слезами глазки.– Мы должны делать свое дело и плевать на все остальное! У нас все получится!

– Вы идите, уже поздно,– сказал Кузьмин Актрисе.– Мне немножко осталось.– Он потянулся, подвигал затекшей спиной.

– Давайте я фотографировать буду, – предложила Актриса.– Я умею.

– Все-то вы умеете,– проворчал Кузьмин.– Только самому – всегда лучше. Знаете поговорку: "Хочешь сделать хорошо – сделай сам"?

– Ее придумали неорганизованные люди,– откликнулась Актриса.– Человечество пришло к разделению труда не случайно, не находите? По-моему, ваше дело сейчас – думать. Идите, погуляйте. Где ваша новобрачная? Пойдите к ней. Она вас ждет. У камелька. Зажжены свечи, ужин на столе...– мечтательно и чуть-чуть насмешливо сказала она.– Выпейте вина, обнимите любимую женщину... Я полагаю, таков нормальный быт хорошего ученого?..

– Она сейчас переводит с французского,– усмехаясь, сказал Кузьмин.– Ей хочется диплом с отличием.– Он посмотрел в черное окно, представил, какая, должно быть, грязь на дороге и как Наташа будет, оскальзываясь, карабкаться на холм в этой темноте.– Вы и вправду умеете фотографировать?

– Мой муж был фотограф-профессионал. А когда живешь рядом, чему-нибудь да научишься. Он умер.

 – От рака? – сочувственно спросил Кузьмин.

– От пьянства! Что вас удивляет? Мой тон? А как еще можно говорить о потерянном времени? – Она села рядом, подперла голову руками. Ее глаза говорили: "Слушай!" – Я боролась за него и не жила. Теперь живу. Вы думаете, наверно, что я должна была делать это, да? И как вы правы, могли бы вы себе представить! Меня он открыл. Знаете, так, случайно. Остановил на улице и сказал: "Девочка, что у тебя с лицом?" Когда я увидела свои портреты... Сбил меня.-Актриса улыбнулась.– Сейчас будет про любовь: он мог смотреть на меня часами, с одной стороны, с другой... Я гипнотизировала его. Был этим сыт и пьян. И убедил – я ведь рано начала сниматься. И много.– Кузьмин кивнул, он помнил: Алешка таскал его по кинотеатрам, выходил взвинченный, чуть не бросался на него от неосторожного слова...– А он не мог смотреть на меня в фильмах, говорил: "Это не ты. Они ничего не понимают, не видят. Твой лучший фильм будет на стоп-кадрах. Ведь ты некрасива в движении, ты идеальна в выражении". Представьте: нашел фанатика – мальчик такой, дипломник-оператор,– уговорил студию. А сам – за режиссера. До просмотра дело не дошло: собрали друзей, показать. Когда свет включили, старинный его друг, знаменитость, сказал: "Ну что ж! Мечта есть, музыка есть, кино нет". И все!

– Жестоко,– откликнулся Кузьмин.

– Так ведь они профессионалы. Ну, он и сломался. Поставил дома проектор и каждый день крутил ролик, под коньячок. Так что, когда он умер, мой гипноз тоже кончился. И оказалось, что сниматься и играть мне совсем не хочется. А хочется быть доктором. И победить эту ужасную болезнь. Вам смешно?

– Извините,– сказал Кузьмин.– А я не доктор, я – научный сотрудник. Лабораторная крыса. Я думал – слава, известность дали вам удовлвтворзнИ'Э. А почему вы здесь, а не в Москве?

– Там хватает и дипломированных помощников. Меня и не подпустят к лаборатории, дилетантку.,. С другой стороны, мыть посуду мне все-таки мало. А здесь я вроде при деле. Иной раз – в ваше отсутствие! – голос подам.– Актриса улыбнулась.– Здравый смысл дилетанта нигде не повредит. Андрей Васильевич!.. Что произошло с "включениями"?

– Еще не понятно. Ясно только, что они не ключ к разгадке. И потом – ее опыты плохо воспроизводятся. Она огорчается, но, надеюсь, зря..,

– Это точно? – строго спросила Актриса. Кузьмин пожал плечами.

– Работаем вслепую! – разозлился он.– Нужны широкие исследования, публикации. Надо выяснить, на каком уровне мы работаем: клеточном, молекулярном, субмолекулярном?.. Здесь Это невероятно. Я верю в возможность чуда – случайного открытия, верю! Но надо доказывать! Меня учили: не спорь, доказывай! Без жалости к себе – доказывай!