Текст книги "Последние каникулы, Шаровая молния"

Автор книги: Лев Хахалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

 Кузьмин не понимал ее. Из-под него выбили опору, и он висел над землей, и не за что было схватиться.

 Он подошел к Крестне, уперся лбом в жесткое ее плечо.

– Какая страшная штука жизнь! – решил он, помолчав.

– Только когда оглядываешься,– тихо возразила Крестна.– Люби меня по-прежнему, Андрюшенька!– сказала она, всматриваясь в его лицо.– Я тобой свою душу спасаю.

– Я люблю тебя,– ответил Кузьмин. И она прижалась к нему лицом.– Выпей валерьянки,– заволновался он,– сердце болит, да?

– Не волнуйся,– отстраняясь, сказала Крестна.– У меня сердце крепкое. Мне еще тебя выводить в люди надо. А человек живет, пока что-то не сносится: душа или тело. Дело держит человека, душу ему укрепляет.– Она приклонила к нему голову.– Тебе в школу пора,– напомнила она, с любовью оглядывая его, и понаблюдала, как он собирается.Он ушел, а она прилегла отдохнуть. Закрыла глаза и вспомнила тот жаркий летний вечер, почти ночь; затемненный город, глухую тишину пустых улиц, свою слабость и облегчающие слезы в живой теплоте храма, общего горя и общей молитвы. В тот день она получила повестку-похоронку на третьего своего мужа, но было много работы, она печатала до спазма в пальцах, и внимательный начальник канцелярии отпустил наконец ее отоспаться и выплакаться. Город, куда она попала с эвакуированным наркоматом, был мал, жили в тесноте, раздражающей ее, и, придя к себе "домой", слушая тихий плач детей соседки, она припомнила недавний рассказ знакомого о хворающем сыне племянницы. Ей представилось, что он так же скулит, но тут же поняла, что дети плачут вместе с матерью-вдовой, и, взвинченная этой всей безысходностью, она кинулась на улицу, на работу, но, не дойдя до нее квартала, свернула, вошла за ограду церкви. В храме она пробыла до утра, отходя и согреваясь проступившими наконец-то слезами. С того дня лицо у нее стало меняться. На службе к этому долго не могли привыкнуть – она чувствовала на себе удивленные взгляды бывших поклонников, и у нее иногда, против воли, появлялась на губах улыбка – они казались ей, старухе, детьми. Их удивление прошло, странно сочетаясь с испугом и настороженностью, когда она сдала в банк прежде сберегаемые и тщательно запрятанные драгоценности – подарки второго мужа, "цацки".

 Когда она вспоминала о том лете, у нее начинала кружиться голова.

 Сейчас она встала, оправила постель и пошла на кухню – надо было готовить обед.

– Извини, Анна Петровна,– сказал дядя Ваня,– за вчерашнее. Фронтовики собрались, ну и... Андрюша...

– Андрюша своему делу смеялся,– успокоила его Крестна.

 3

 Приближались выпускные экзамены и конкурс в институт, а на тумбочке у Крестниной кровати в английском, тонком, с подкладкой конверте лежало письмо, в котором впервые за эти годы четким мелким почерком отец обратился к Кузьмину.

 Почти три года Кузьмин писал родителям поздравления к праздникам и дням рождения, трафаретно сообщая об отметках, благодаря за подарки. А Крестна округлыми буквами дописывала короткие письма, дважды в год отсылая им фотографии Кузьмина. В ответ шли наставительные письма, изредка, с оказией, они получали посылки с вещами – пальто, костюмами, обувью. Все эти вещи всегда были впору, потому что на обороте фотографии Крестна указывала рост и размер обуви Кузьмина.

 И теперь, круша привычную жизнь, с папиросной бумаги он услышал громкий голос отца: "Дорогой Андрей! Все эти годы я не имел повода упрекнуть тебя, так как ты сознательно относился к своим обязанностям и сильно подтянулся в смысле учебы. Надеюсь, что теперь ты не тот равнодушный мальчик, которого мы с мамой со страхом и болью оставили на Родине.

 Думаю, что аттестат зрелости у тебя будет посредственным, и это почти не оставляет тебе шансов для поступления в серьезный институт. Это расплата за легкомыслие и недисциплинированность, которые ты проявлял раньше. Анна Петровна сообщила нам, что благодаря знакомству с биологом ты выбрал медицинский институт. Это огорчает меня.

 Я всегда чувствовал глубокое уважение к медикам, ты много раз слышал о том, что во время Великой Отечественной войны они спасли мне жизнь. Это дает мне право, помимо родительского долга, сказать, что у тебя, к сожалению, нет качеств, которые позволят стать тебе настоящим врачом: усидчивости, упорства, воли, чувства ответственности. Я пишу об этом, потому что чувствую себя в ответе за твой правильный выбор жизненного пути.

 Я хотел и сейчас хочу, чтобы ты знал – только армия может помочь слабовольным людям. В армии, где сама структура пронизана дисциплиной, человек неглупый обязательно обретает чувство собственного достоинства, так как обязательно находит свое место, как говорится, в общем строю.

 Подумай обо всем этом, Андрей, и, прошу тебя, ответь мне, несмотря на свою занятость, хотя бы коротко. Крепко целую. Передай мою благодарность и пожелания здоровья Анне Петровне. Твой папа".

 Письмо, адресованное лично ему и прочитанное сначала им, а потом Крестной, лежало на тумбочке, нарушая привычный порядок.

– Зачем ты написала им? – недовольный, спросил он Крестну.

– А чего же прятаться? Ты решил-держи ответ.

 Он все тянул с ответом, как вдруг пришла телеграмма – мама и Николашка возвращались домой.

 ...Сломали на знакомой двери рассохшиеся печати, он вошел в как бы уменьшившуюся квартирку; он узнал, казалось, позабытый запах родного дома.

 Крестна мыла окна; Кузьмин безошибочно расставил мебель, снял наволочку, жесткую и желтую, с люстры, и вечером, когда ее зажгли, чтобы попить чай на дорогу, он оказался почти дома, перенесясь на три года назад, в невозможное, оцепенелое время.

 Загудел тихо лифт, поднимая кого-то к ним на этаж, и знакомый озноб пробежал по его плечам. Он, кажется, побледнел, и Крестна заметила это.

– Тесно здесь будет,– сказала она.

– Можно я у тебя жить буду? – не глядя на нее, спросил Кузьмин.

– Хорошо,– отозвалась Крестна и отвернулась.

 Он поразился тому, какая у него красивая мать.

– Войдем в купе,– сказала мама, и быстрые слезы в ее прекрасных глазах исчезли.

 Они сели на мягкие диваны и молчали, любовно переглядываясь.

– Ты совсем не изменилась, Крестна! – улыбнулась мама.– Даже помолодела.

 Крестна отмахнулась:

– Вот ты, Ниночка, прямо настоящей дамой стала.– Говорила она это одобрительно и любовалась мамой.– Коля-то большой какой!

– У меня часы есть! – сказал пригоженький Николашка.– И тебе купили,– сообщил он, сидя напротив Кузьмина и разглядывая его, как будто зная про него что-то особенное.

– Посиди спокойно, Коля! – строго сказала мама.– Как твои экзамены, Андрюшенька? – Она смотрела на Кузьмина, и ему казалось – гладила рукой по лицу.

– Нормально,– прокашлявшись, ответил Кузьмин.– Четыре, четыре.

 У мамы были новые, нерешительно округлые жесты. Он поразился мягкому, ласкающему движению руки, когда она взяла сумочку, длинный цветной зонтик, поправила завиток волос над нежным ушком. От нее чуждо пахло, она была новой. Он опять удивился, поняв, что эта красивая женщина – его мама.

 Едва вошли в квартиру (мама радостно и как-то растерянно огляделась в комнате, провела-погладила рукой сервант), как Николашка потребовал еды. Кузьмин повел его мыть руки.

– А где ванна? – плаксиво спросил Николашка.

– Нет у нас ванны.

– Где же ты моешься? – приготовляясь зареветь, спросил он.

– В бане.

– В сауне? – поморщился Николашка.– Я не люблю сауну, а папа любит, но ему нельзя. А кто тебе спинку трет?

– Дядя Ваня,– улыбнулся Кузьмин.

– Кто это – дядя Ваня, твой папа?

– Смотри, рукава намочил, балда,– сказал Кузьмин.

 Он чинно сидел за столом, деликатно, по кусочку, без хлеба сглатывал неведомой нежности колбасу, смаковал крепчайший кофе. Рядом с чашкой, в нетерпеливо и неаккуратно надорванной упаковке лежали пластинки жевательной резинки, и он косился на них. Взять ее он решился только после того, как Николашка, намусорив, заявил, что он сыт, и потребовал конфет. Мама, слегка нахмурясь, протянула Николашке упаковку, а потом, спохватившись, предложила ее и Кузьмину. Потом Кузьмина отправили укладывать Николашку спать в альков за портьерой, на родительской кровати под голубым одеялом.

– А пижама?

– Поспи сегодня без пижамки, Коленька,– отозвалась мама.– Куда она запропастилась?

 Мама рылась в распахнутых чемоданах, Николашка притворно захныкал.

– А ну, давай спи,– шепотом сказал Кузьмин.– Не то щелбан заработаешь!

 Николашка прикрыл один глаз, выложил ручки, пай-мальчик, на одеяло, но хитрил. Кузьмин угрожающе выпятил подбородок. Тогда Николашка что-то очень быстро сказал ему по-английски и замер, с испугом и интересом ожидая реакцию.

– Спи, иностранец! – сказал Кузьмин и, отвернувшись, еще долго улыбался.

 Когда Николашкин нос уткнулся в подушку, полуоткрылся рот, лицо потеряло капризное выражение, Кузьмин вышел в комнату.

 Мама и Крестна с удовольствием, молча, рылись в чемоданах, извлекая из них массу красивых вещей. "Все для тебя!" – довольным голосом сказала мама, и Кузьмин, повинуясь странному чувству, попытался благодарно ее поцеловать. С удовольствием он надел лишь тяжелые часы; весь остальной гардероб смутил его изобилием.

 "Что бы почувствовал Мишка, успокоение?" – подумал он. Самоутверждающий вид – оценил он себя, глядя в зеркало, однако мама и Крестна находили, что он очень хорош. Они занялись какими-то воздушно-легкими женскими вещами, а он сел в угол дивана и стал листать кипу журналов, привезенных мамой.

 Там было много боевой техники. Со вкусом снятая, она вызывала восхищение своим законченным видом: в танках ощущались тяжесть и ломовая сила, в самолетах-коварная стремительность, а ракеты едва удерживались на стартовых площадках. В статьях, помеченных отцом, были угрозы, хвастовство, насмешка.

– Там интересно жить? – спросил Кузьмин, листая журнал мод.

– Нашим – очень трудно,– отозвалась мама, перебирая какие-то свертки в чемодане.– Сумасшедший мир. Для них войны как будто и не было... Несутся без оглядки куда-то...– Лицо у мамы было озабоченным – она не могла что-то отыскать в чемодане.

– А как Вася? – негромко и как бы между прочим спросила Крестна.

– Он подал рапорт о возвращении,– рассказывала мама.– Очень устал. И еще...– Мама строго и внимательно посмотрела на Крестну и Кузьмина.– Он считает, что его место здесь, дома-там забыли весь пережитый ужас, опять лезут на рожон. Ну, а папа,– сказала она Кузьмину, откладывая какую-то вещь,– ты ведь знаешь, Андрюша,– человек долга. Он не идет с совестью на компромиссы.

– Что, может быть война? – тихо спросила Крестна. У нее было очень напряженное лицо, в наступившей тишине заметил Кузьмин.– Ведь прошло всего одиннадцать лет!

– Как папа жалеет, что ты не хочешь стать офицером! – сказала мама со вздохом.– Но вот в этом – весь он.– Она протянула Кузьмину тяжелый сверток – "Биологию" Вилли. На суперобложке отец написал: "Желаю-с полной самоотдачей и без жалости к себе".

– Вот тебе мой отчет,– сказала Крестна маме, доставая из своей сумки толстую тетрадь, в которой все это время она вела бухгалтерию.

– Какой отчет, Крестна! – Мама оттолкнула от себя тетрадку.– Сколько ты для меня сделала!.. Как мне тебя отблагодарить!..

– Ну, обживайтесь,– сказала раскрасневшаяся Крестна, пряча тетрадь обратно в сумку.– Пойдем мы с Андрюшей... Пусть у меня поживет, а ты пока устраивайся, Ниночка.

 Мама растерянно оглянулась на Кузьмина:

– Как же так?

– Ему ж заниматься нужно,– тихо сказала Крестна.

– Я каждый день к тебе приходить буду! – сказал смущенный Кузьмин.

– Так... неловко...– Мама смотрела на него, на Крестну.– Только пока экзамены, да?

 Дома Крестна сразу же стала развешивать их обновы в своем большом шкафу – каждую вещь она еще раз ощупывала, оглаживала – и, покончив с этим, села, довольно улыбнувшись Кузьмину:

– Что, хорошая книга?

– М-м-м! – Кузьмин помотал головой, не отрываясь от текста.

 К маме он приходил после каждого экзамена; иногда гулял с Николашкой во дворе, вводя хныкалку в традиционно спаянный коллектив бывшего своего мира. А мама была озабочена ремонтом, оформлением документов, Николашкой; Кузьмин все сильнее любил ее, совсем незнакомую, ничем не напоминающую прежнюю тихую, молчаливую, но такую родную маму. Теперь почему-то он не мог вернуть ей маленькую записочку, подобранную им с пола, когда он расставлял мебель: "28 сентября. Поезд N 129, путь 6, вагон 9. В 13.40. Сказать про горло у Андр.",– последнее, что мама написала перед отъездом.

 Потом мама и Николашка уехали на юг, а Кузьмин, беззаботно наплясавшись на выпускном вечере, подал документы в медицинский институт, прилично сдал экзамены и был принят.

 Отец приехал, когда Кузьмин уже веселился на зимних каникулах в спортлагере, и встретились они не сразу.

 4

 ...Уже в конце первого курса Кузьмин понял, что учеба превратится в тоскливую зубрежку, если он не приложит к чему-нибудь свои голову и руки. Первая же лекция по патофизиологии, вдохновенно прочитанная молодым профессором, привела его в кружок на этой кафедре. Он взял тему для реферативного сообщения, явился к В. А., с восторгом рассказал о своих планах, но В. А. сморщился, как от лимона. Выяснилось, что и Алешка (он учился на истфаке МГУ) записался в кружок. Прехитрый В. А., помучив скепсисом, допустил их к своей запертой в шкафах отдельной библиотеке, собравшей в себе следы увлечений Алешкиных предков – философа-натуралиста, историка – и биолога, самого В. А. Копаясь в неслыханно интересных книгах, Кузьмин позабыл жалкую тему своего реферата, открыв, что тоненьким, пересыхающим ручейком реку отечественной медицины питало и малоизвестное направление – о воздействии биостимуляторов на человека. Они с Алешкой, склонным к изысканиям чудес и кладов, разделили работу: Алешка создавал историческую композицию этого направления, а Кузьмин по крохам собирал фактический материал.

 На заседании кружка он сделал вопиюще-увлеченное сообщение и был побит камнями – за отсутствие критического отношения к чудесам эти" ветхих старичков и земляных бабушек, пророков и колдунов.

 С удовольствием выслушав рассказ Кузьмина о его позоре, В. А. подсказал: "Иди в фармакологию". И в течение всех этих лет подкармливал его свежайшей зарубежной информацией. "А это не блеф?" – возвращая очередной журнал, спрашивал Кузьмин. "Все ваши учебники – просто Ветхий завет, сборник анекдотов и урна для праха!" – кричал В. А.

 Сначала Кузьмина волновали, влюбляли и просто разили наповал сами факты. Он долгое время пребывал в восторге от самого процесса их добычи. Но вот они стали складываться в таблицы, в них непонятно сосуществовать, и Кузьмин, еще продолжая заниматься добычей этой руды науки, начал время от времени задумываться, разглядывая результаты своих трудов. Он показывал таблицы В. А., Тишину, спрашивал их совета. Оба они, казалось, сговорившись, отвечали ему: "Здесь что-то есть..." Он сам чувствовал это и долго ждал какого-то откровения, озарения, искал ответ в чужих работах...

 Мудрость пришла к нему тихим шагом. И вот однажды, прочитав последнюю страницу очередной статьи, он ощутил себя изменившимся – он ясно и определенно знал, что известные ему объяснения фактов его не устраивают. Незаметно для себя он стал фантазировать, и медленно, очень медленно, но всегда рывками, ступеньками вверх, что-то стало прорисовываться, и в таком законченном виде, что он не сомневался в истинности.

 ...И теперь, заканчивая сообщение, он легко разделился на две части – одна его половина еще делала последние выкладки, управляла его рукой, подававшей знаки ассистирующему за диапроектором Тишину, языком и телом, а другая – со знакомой легкостью уже жестоко препарировала его собственный доклад, и, наконец, словно возвращаясь из полета и складывая крылья, он оглянулся на высоту, в которой только что был, испугался ее и не сказал – сробел, засмущался – заранее приготовленное: "Эти данные подтверждают известное мнение, гипотезу о том, что в основе всякой болезни лежит временная несостоятельность организма или органа и, следовательно, средство лечения любой болезни находится в самом организме. Его надо только возбудить".

 Смолчав на этот раз, спрятав эту фразу, он смутил себя навсегда, ибо сказано было: "Смутное чувство бездонно".

 Закончив, он развязно махнул рукой – давая знак Тишину,– и сел у экрана, мгновенно вспотев и почувствовав слабость, дурноту и почему-то стыд.

 Академик, потыкивая карандашом в листочек с повесткой заседания кружка, сидел задумавшись. Брови у него были огорчительно-удивленно подняты. Кузьмин увидел серебристое сияние седой его шевелюры на макушке и усмехнулся про себя мысли о возможном символическом значении этого сияния.

 Лужин, приоткрыв рот, озадаченно и растерянно смотрел на Кузьмина и, когда они встретились взглядами, сморгнул и, встряхнувшись, деловито завертел головой.

 Тишин, издали поглядев на Кузьмина, чуть-чуть усмехнулся. Ассистенты и кружковцы перешептывались, посматривая на Кузьмина.

– Кто хочет высказаться? – прокашлявшись, громко спросил академик.

 После минуты тишины он сказал:

– У меня есть несколько вопросов, э-э, Андрей Васильевич.

 Отвечая ему, Кузьмин рассказал, что он пользовался аптечными препаратами, что опыты с культурами тканей он ставил с сотрудниками институтов морфологии и рака, что микрофото делались там же, что он читает на двух языках и что он сердечно благодарит Тишина за помощь и консультации.

 Отмахнувшись от убогих вопросиков Кузьмину с мест, академик сказал:

– Мы имеем дело с законченным исследованием. По уровню исполнения – на диссертационной глубине,– заключил он, поглядев на реакцию Кузьмина поверх очков. Потом он их поправил.– Ряд приведенных фактов принципиально нов, и их достоверность не вызывает сомнелия. Разработана оригинальная методика...– Академик и в самом деле бормотал стандартные фразы, как на какой-нибудь защите.– Однако,– академик встал, набирая в голосе и канонизме, застегнул все пуговицы на пиджаке,– однако бросить этакую работу, не оформив ее соответствующим образом, было бы позором и бездарностью.– Он повернулся всем корпусом и уставился на Кузьмина.– Что это вы сидели в уголочке три года? Где публикации? – Академик свирепо поглядел на Лужина и Тишина.– Боря,– сердито сказал он Тишину,– вы-то куда смотрели?!

 Потом выступали ассистенты, старательная староста кружка, а Тишин смолчал. Только один раз он заговорщицки подмигнул Кузьмину.

 Уже расходились; Кузьмин, делая вид, что не замечает любопытных взглядов, упаковывал отцовский диапроектор, когда в дверь заглянул Лужин и увел его в ассистентскую, где на диване без пиджаков и с чашками в руках сидели академик и Тишин. Лужин сунул в руки Кузьмину чашку горького кофе и подпихнул его к стулу, поближе к дивану. Здесь Лужин держался по-хозяйски гостеприимно. Сладкая улыбка на его лице о многом сказала Кузьмину.

– А на экзамене наш Андрюша едва на четверку вытянул,– насмешничал Тишин.– А еще надежда кафедры!

– Это пустяки,– сказал академик, глядя в чашку.– Я у вас и вовсе "неуд" получу. Суть в другом,– сменив тон и явно прицениваясь к Кузьмину, протянул он,– хватит ли у этого милого юноши терпения, а не старания доказать то, что он сегодня местами декларировал? Насчет живой воды, а?

– Хватит,– после паузы хриплым голосом сказал Кузьмин.

– Ну, договорились,– сказал академик.– Через год – понимаете? – через год посмотрим! Не понимаете! – Академик улыбнулся.– Я о распределении вам толкую, чудак вы этакий!

 Тишин тоже насмешливо и укоризненно, как на глупого, смотрел на Кузьмина.

– Спасибо,– сказал Кузьмин и встал. Пол под ним качался.

– А работку со всеми официальными справочками мне через недельку представьте. И каждый квартал – мне отчет!

 Только по дороге (он ее и не заметил) до Кузьмина дошло все значение этого "Посмотрим!".

 Ах, как он мучился с этой своей первой публикацией! Потом ни одна статья так дорого ему не стоила – тогда он отмучился за все свои работы сразу.

 То непомерно большая, то куцая, она изводила его всю неделю, не отпуская от себя ни на минуту, отравляя утро и вечер. Он не мог смотреть в сторону машинки – повторенные по многу раз фразы бесили его своим утраченным смыслом, невнятностью. Он пробовал вычеркнуть Vix, написать по-новому и бился над бумагой с сотнями слов; но с неумолимостью истины рано или поздно из-под ленты выбивалась та, первая, исходная фраза.

 Наконец вечером, накануне последнего дня, более или менее чисто перепечатав работу, он решил сократить статью, сведя все таблицы в одну, и провозился до ночи.

 Среди механической работы, которую он разнообразил тихим насвистыванием, пританцовыванием и всевозможными междометиями, ему стала мешать навязчиво пробивающаяся со столбцов таблицы некая указательная тенденция результатов, но он уже был утомлен-и отмахнулся от нее. Со слипающимися глазами, найдя в себе силы убрать машинку в футляр, выбросить мусор и истерзанные черновики, он тихонечко проскрипел ступеньками к себе на антресоль, повалился на кровать. Сразу уснуть он не смог.

 Когда отпустила затекшая спина, прошла тяжесть в затылке и сделался прохладнее лоб, в голове стали суетиться обрывки мыслей, в ухо то басом, то дискантом полез голос академика: "Через год-через год!" – шевельнула хвостом мысль о зачете по нелюбимой хирургии... Когда он ворочался, эти обрывки, казалось, пересыпаются, стукаясь друг о друга, в голове.

 Чушь какая-то, лохмотья, подумал он. Спи-засни, попросил он, оставь все для подкорки. Тишин

 прав – все стоящее не пропадает. Он сел, достал из-под матраца сигареты, закурил и стал вглядываться в мрак, рассеиваемый лампадой, там внизу, под антресолью. Когда огонек стал подпаливать ему нос, он пригасил сигарету и лег с закрытыми глазами.

 Сначала он лежал, уговаривая себя: тише, тише. Сон пришел, как пробуждение – испуганное, внезапное. На миг в голубом свете перед его глазами вспыхнула таблица, странным образом, бессистемно раскрашенная. Сворачиваясь в лист, обретая трехмерность, она приманивала к себе, а когда он потянулся к ней рукой, стала уклоняться. Наконец эта борьба надоела ему, во сне еще он притворился равнодушным, безразличным, и она встала перед ним. Но как только он внимательно вгляделся в нее, она расплылась, обманув его.

 Плавая по самой поверхности сна, в этой борьбе он переваливал свое неуклюжее длинное тело через какой-то край и с этого края неведомыми еще анализаторами схватывал кусочек успокоительной тишины комнаты, ровное дыхание Крестны, легкие отблески лампадного света и только тогда позволял себе вернуться в сон.

 Утром он проснулся невыспавшимся, с равнодушно-оцепенелыми мыслями, но с тем знакомым чувством наполненности, которое всегда означало, что из глубины сна он вынес находку.

 Впереди был ужасно суетливый день – он уже цедился сереньким светом через итальянское окно на его антресоли; внизу, на уголке обеденного стола, аккуратной стопкой листов лежала перепечатанная статья (он даже обрадовался ее законченному, оформленному виду), а Крестна в углу шептала молитву.

 Вчера на лекции Маринка написала ему: "Великий ученый! Если ты не сводишь меня на этой неделе в кино – берегись!" "Идолище мое, я делаю карьеру, образумься!" – ответил ей Кузьмин. Сейчас он решил, что отдаст статью и уведет Маринку в кино вместо сдвоенной лекции, а потом рванет в лабораторию.

 Крестна с поклонами трижды перекрестилась, провела рукой, как умылась, по лицу и отошла от икон. Кузьмин осторожно покашлял.

 – Когда же ты лег?

– Еще темно было,– ответил Кузьмин, потягиваясь.– Слушай, Крестна, а что за сны с четверга на пятницу?

– Все сны вещие,– в который раз сказала ему Анна Петровна, Крестна.

 5

 Она скоропостижно умерла в декабре 1962 года, перед самым Новым годом.

 Кузьмин пришел из института рано, сбежав с лекции по психиатрии, предполагая пообедать, заглянуть в магазины и, дождавшись конца рабочего дня деятелей науки, засесть в лаборатории института рака с новым интересным знакомым – аспирантом этого института Н., очень целеустремленным парнем.

 В почтовом ящике он обнаружил открытку из "Медкниги" на переводную монографию и, на ходу размышляя об этой книге, поднялся к себе на третий этаж. (В доме не было лифта. Когда-то громадные многокомнатные квартиры разгородили на ком-муналочки, и теперь часть жильцов поднималась к себе по гулкой парадной лестнице, а Кузьмин – по черной, узкой, халтурно покрашенной. На стене между втсрым и третьим этажами сохранились еще давнишние его надписи. Проходя мимо в хорошем настроении, Кузьмин перечеркивал их пальцем – и они уже почти стерлись.)

 За разболтанной, никогда не задерживающей кухонные запахи дверью, слышался голос диктора радио; ключ лежал в портфеле – и Кузьмин позвонил. В эти часы в квартире оставалась только Крестна, и он удивился тому, что она не идет, пришаркивая одним тапочком, открывать ему дверь.

 В прихожей, поставив на тумбочку трюмо портфель и мельком взглянув на себя в зеркало, Кузьмин сбросил пальто. Он насвистывал и перед тем, как идти мыть руки, привычно заглянул в комнату.

 Крестна лежала на полу у стола, подогнув под себя руки и отвернув лицо. Край платья задрался и был виден конец короткого чулка.

 Он сразу все понял – по позе, по обвисшей тишине комнаты. Он подошел к ее телу, ступая осторожно и нерешительно, взял тяжелую ее руку, заглянул в чужое, незнакомое лицо – увидел пятна, широкие зрачки. В руке, подвернутой под живот, была разбитая пипетка, а на. краю стола лежал опрокинутый пузырек с глазными каплями, тот, который еще позавчера он принес из аптеки и за которым она потянулась в ту последнюю минуту, когда, сказав ей из коридора "Пока!", он открыл входную дверь.

 Он посидел около нее на корточках, с закрытыми глазами, потом, отвернувшись, поправил платье и вышел в коридор.

 У телефона он сел на стул и задумался – звонить ли маме на работу. Он вызвал милицию. Через час приехал участковый и какой-то мужчина в гражданском. Милиционеры кое-как допросили его. Он помог им перенести Крестну на ее кровать и сел рядом с ней.

 Когда он подписал протокол, участковый пожал ему руку и, вглядываясь в лицо, сказал: "Сочувствую вашему горю. Я сам вызову медиков".

 Потом приехали грубые мужики в синих халатах с носилками, а потом он остался один, глядя на непривычно затоптанный пол.

 Ему захотелось есть. На кухне, увидев прибранный стол и подумав, что ему придется есть одному последний приготовленный ею обед, он почувствовал ужас.

 На улице было слякотно. Навстречу ему с рынка несли жидкие елочки, оранжевые шарики апельсинов в авоськах, все вокруг торопились, толкали его плечами, ношей задевали по ногам. В кафе на него странно посмотрела кассирша. Он ел теплые разваренные пельмени и считал их. Потом он шатался по улицам; когда замерзало лицо, заходил в первый же подъезд, вставал у батареи отопления и грелся. Внутри у него была пустота, и чужие случайные слова долгим повторяющимся эхом стучали в голове.

 Когда он открыл входную дверь, в коридор вышли соседи: дядя Ваня, одинокая соседка-старушка. Лица у них были уже заплаканы; от небритого дяди Вани застарело пахло неухоженностью, он обнял Кузьмина, зарыдал ему в ухо... Они выспрашивали подробности, охали и снова принимались плакать. Утеревшись, дядя Ваня сказал: "Вымолила Анна Петровна себе прощение – легко-то как померла!"

 Он позвонил родителям. Мама заплакала, сказала, что сейчас придет. Пришли они через час.

 В комнате, оглядевшись и поплакав, глядя на Кре-стнину кровать, тумбочку, мама по-простому высморкалась в платок.

 – Ах! – сказала она.– А ведь Крестна, бедненькая, предчувствовала! На прошлой неделе всю родню обошла, в кои-то годы! К нам приходила,– ска– зала она Кузьмину.– Говорила, что поздравительные открытки всем отправила... Надо смертное искать,– сказала она Кузьмину.

 Отец, Николашка и Кузьмин сидели за столом, а мама поднялась, открыла шкаф. На полке, в глубине, лежал как-то отдельно большой узел. Развернули грубый холст, Кузьмин увидел белые, почти физкультурные тапочки с неудобной твердой подошвой. Под бельем лежал конверт – "Кузьминым".

 Из него на стол выпали две сберкнижки, гербовая бумага и сложенный вчетверо лист почтовой бумаги.

 "Дорогие мои родные! Пришло мое время. Благословляю вас на долгое житье в добром здравии, благополучии и радости! Не скорбите обо мне сердцем, вы знаете, что я свое прожила.

 Простите мне невольные вины, я же прощаю вам.

 Спасибо тебе, Ниночка, и тебе, Вася, за то, что украсили мою старость Андрюшенькой, очистили мое сердце.

 Положите меня между Николаем Ивановичем и Лялечкой, поставьте православный крест, памятников не надо. Все заботы о могиле я поручила храму Св. Петра, там же меня и проводят.

 Деньги на похороны и обряд отложены, Ниночка, на твое имя на отдельную сберкнижку. Полным наследником всего (здесь отец с мамой переглянулись) остального имущества оставляю Андрюшеньку. Бумага в этом конверте.

 Андрюшенька, любимый мой!

 Благословляю тебя на жизнь, в счастьи и уважении. Живи достойно. Прощай. Прости,

 Прощайте, мои родные, благослови вас бог!"

 Похороны оказались неожиданно торжественными и легкими, несуетливыми для Кузьминых.

 Еще когда автобус подъехал к воротам кладбища, их удивило скопление старушек в черных платках, стариков с сизыми носами; знакомая Кузьмину молчаливая и суровая старуха (никто из Кузьминых ее чина так и не узнал), жестом раздвинув толпу и так же коротко выслав из толпы незаметных крепеньких мужичков – помочь вынести гроб,– поклонилась маме, приняла, ковшиком, из рук в руки, деньги, туго завернутые в платок. Пристойно, спервоначалу подровнявшись, а потом в ногу шагнув, мужички внесли гроб в церковь.

 На следующий день, приехав, как им было велено, в церковь к трем часам, Кузьмины застали конец отпевания. Гроб нескромно стоял вблизи прохода, окруженный множеством свечей. От высокого ли мрака, дрожания голосов, запаха свечей, неизвестности церемонии у Кузьмина сделался озноб, притом, что видел, слышал и обонял он необыкновенно ярко.

 Кто-то, толкнув его плечом, быстро пробежал к гробу, в котором неподвижно-величественно и укоряюще лежала Крестна, заглянул в ее лицо и припал к рукам, захлебываясь в слезах и лепете. Этот человек в длинном черном пальто, круглый и короткошеий, оглянулся на Кузьмина, что-то шепча, и Кузьмин узнал дебила, которого дразнили все мальчишки в округе,– и содрогнулся.

 А тот шептал: "Вечная память, вечная память!"

 Кузьмин закрыл рукой глаза. И тотчас рядом оказалась мама. Он освободился от ее рук.

 Долго, с какими-то многозначительными паузами заканчивалось отпевание. Слабоголосый хор печально выводил слова, и Кузьмин стал ощущать тяжесть пальто на плечах, подступала дурнота; но тут вышел батюшка.