Текст книги "Последние каникулы, Шаровая молния"

Автор книги: Лев Хахалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

– Спасибо,– сказал он, не вставая с кресла и нехотя поднимая голову.– Идите, я сам разберусь, кого вы наприглашали.

 Холуйское выражение своего лица Кузьмин почувствовал сразу же за дверью кабинета. Он скомкал рукой возникшую сразу после слов Герасименко нерешительную полуулыбку и, задохнувшись, на одном ударе сердца выскочил за проходную.

 Он долго ходил по лесу, успокаиваясь, начиная трезво оценивать весь фонтан судорожно пришедших порывов: написать заявление об уходе, вернуться в кабинет и потребовать объяснений, надуться и не разговаривать с Герасименко...

 Совсем поздно, в сумерках, по-воровски прокравшись на территорию лаборатории, шмыгнув под освещенными окнами герасименковского кабинета, он на ощупь разыскал в своей комнатке портфель, плащ и шляпу, а потом пошел на станцию. Еще по дороге он заметил устало идущего туда же, к ярким станционными огням, Герасименко и сбавил шаг, сошел с асфальтовой дорожки на мягкую пыльную обочину, чтобы не выдать себя. И уехал он на следующей электричке. Поужинал в грязноватом вокзальном буфете, против обыкновения не обращая внимания на грязь, шум и толкотню. Опять вокруг была суета, отожествляемая им в детстве с течением жизни, а теперь – только с придонным колыханием ее мути.

 "Господи, куда же я делся",– спросил он себя.

 В первый же удобный день, сказавшись занятым, он приехал на кафедру. Начинался учебный год, все пришли из отпусков, были веселы и ничем не озабочены. Кузьмин строил из себя облеченного полномочиями, успешно темнил, а сам приглядывался к шефу, Тишину, ребятам.

 Они попивали кофе в ассистентской, и загоревший в горах шеф обронил фразу:

– Всегда есть два пути – лезть вглубь или оживлять теории практическим применением. Любой из путей всегда персонифицирован, и что-то мне не припомнится удачных раздвоений личности...

 Вечером Кузьмин пошел в кинотеатр, пытался познакомиться там с девушкой, но, то ли шутки у него были злые, то ли чувствовалось, что ему хочется поплакаться, девушке он не понравился. Вернувшись домой, он разыскал методические указания и написал программу для своей группы, очень удачно сочетающую поиск с прикладным направлением, надеялся он.

 С официальным видом он передал эту программу равнодушному и вялому Герасименко. Герасименко сидел в кабинете, один, распустив узел галстука (все труднее и труднее стало заставать его в одиночестве); он мельком глянул в листочки, удовлетворенно хмыкнул и сунул в ящик стола. Потом он поднял на Кузьмина глаза, и Кузьмин, сатанея от прочитанной в них насмешки, попятился к двери.

– Задержитесь на минутку,– остановил его Герасименко, и в нагретом кабинетике явственно пронесся коньячный запашок.– Послезавтра приедет комиссия,– сказал Герасименко, отводя глаза.– Конкурсные выборы, прием строительных работ, ну и разные другие дела. Постарайтесь быть на виду...

 И опять в его глазах Кузьмин увидел непереносимое выражение какого-то знания.

 Кузьмин был представлен членам комиссии, было названо имя шефа. Кузьмин сподобился быть на банкете, но все эти жесты уважения только раздражали его. Гораздо привычней и понятней были его текущие заботы: он доставал мебель, а заодно – корма, кирпич, спецодежду, транспорт и великое множество других важных вещей.

 Когда телеграммой его вызвали в ученый совет (шеф втиснул-таки Кузьмина вне очереди на защиту), он даже в первое мгновение подосадовал – срывалась важная деловая встреча,– но потом опомнился, обрадовался.

 ...Банкет был в "Будапеште". Кузьмина славословили. Шеф очаровал отца категоричностью выносимых им характеристик, с ловкостью дамского угодника ухаживал за мамой, пел туристские песни и произносил кавказские тосты.

 Тишин сказал прочувствованную речь (кое-кому она показалась длинноватой), но Кузьмин правильно понял все намеки.

 Поразительно: торопливо и горячо говорил Н. Он даже размахивал руками, будто что-то обнимая. Могло показаться, что он подавлен существом работы Кузьмина и видит в ней какой-то другой, скрытый смысл. Кузьмин благодарно кивал ему, привста-пэл, прерывая, а Н. все пытался что-то ему объяснить. ("Ну, рожай, рожай!" – пробормотал – Кузьмин с удивлением услышал – шеф.)

 Тихо, без аффектации выступил В. А. Когда Кузьмин подошел к нему – целоваться, В. А. в ухо ему шепнул: "Ты прости, Андрюшенька, я ж совсем пьяный!"

 Кузьмину желали скорее написать докторскую, книгу...– словом, было сказано все, что полагается говорить на банкете.

 Импровизируя ответную речь, Кузьмин обнаружил, что ему надо благодарить каждого сидящего за столом.

 После банкета Кузьмин провожал до дома старенького своего оппонента. Тот решительно отказался от такси и всю дорогу громко объяснял Кузьмину важность каких-то там ферментных групп, а в подъезде, долго тряся ему руку, вдруг сказал, заглядывая в глаза:

– Знаете, я не разобрал сначала, решил, что диссертация-то– докторская. И, честное слово, так отзыв сначала и написал. А в Совете меня отговорили – сложностей много, рассмотрение затянется... Конфуз получился...– Он виновато глянул на Кузьмина.

– Да, действительно конфуз,– легко согласился утомленный Кузьмин и хохотнул, что, как он полагал, от него требовалось.

 Старичок отстранился, оскорбленно сказал:

– С вами конфуз приключился, молодой человек, с вами! .

 Летом Герасименко начал строиться и очень бурно. Он перелез в сапоги, ходил все время в каске, не стеснялся орать или подсобить строителям.

 Кузьмина (то ли оттого, что он был первым сотрудником, то ли Герасименко испытывал к нему какую-то симпатию) посадили на бумаги: лаборатория объявила конкурс, и в корпусах и во дворе понемногу стали появляться новые люди.

 За это время Кузьмин обучился давать уклончивые и дипломатичные ответы, вежливо отказывать, пренебрегать лестью. Ему довелось разговаривать по телефону с легендарными личностями, как правило, стеснительно просившими за кого-нибудь; он сам звонил знакомым ребятам и сманивал их в лабораторию Герасименко.

 Но вот время конкурса истекло, и Кузьмин явился в уже несколько более солидный кабинет Герасименко, торжественно выложил ему на стол "Дела". Он собирался дать свое заключение на каждого соискателя, но сильно изменившийся за лето Герасименко довольно-таки грубо выставил его за дверь.

– Спасибо,– сказал он, не вставая с кресла и нехотя поднимая голову.– Идите, я сам разберусь, кого вы наприглашали.

 Холуйское выражение своего лица Кузьмин почувствовал сразу же за дверью кабинета. Он скомкал рукой возникшую сразу после слов Герасименко нерешительную полуулыбку и, задохнувшись, на одном ударе сердца выскочил за проходную.

 Он долго ходил по лесу, успокаиваясь, начиная трезво оценивать весь фонтан судорожно пришедших порывов: написать заявление об уходе, вернуться в кабинет и потребовать объяснений, надуться и не разговаривать с Герасименко...

 Совсем поздно, в сумерках, по-воровски прокравшись на территорию лаборатории, шмыгнув под освещенными окнами герасименковского кабинета, он на ощупь разыскал в своей комнатке портфель, плащ и шляпу, а потом пошел на станцию. Еще по дороге он заметил устало идущего туда же, к ярким станционными огням, Герасименко и сбавил шаг, сошел с асфальтовой дорожки на мягкую пыльную обочину, чтобы не выдать себя. И уехал он на следующей электричке. Поужинал в грязноватом вокзальном буфете, против обыкновения не обращая внимания на грязь, шум и толкотню. Опять вокруг была суета, отожествляемая им в детстве с течением жизни, а теперь – только с придонным колыханием ее мути.

 "Господи, куда же я делся",– спросил он себя.

 В первый же удобный день, сказавшись занятым, он приехал на кафедру. Начинался учебный год, все пришли из отпусков, были веселы и ничем не озабочены. Кузьмин строил из себя облеченного полномочиями, успешно темнил, а сам приглядывался к шефу, Тишину, ребятам.

 Они попивали кофе в ассистентской, и загоревший в горах шеф обронил фразу:

– Всегда есть два пути – лезть вглубь или оживлять теории практическим применением. Любой из путей всегда персонифицирован, и что-то мне не припомнится удачных раздвоений личности...

 Вечером Кузьмин пошел в кинотеатр, пытался познакомиться там с девушкой, но, то ли шутки у него были злые, то ли чувствовалось, что ему хочется поплакаться, девушке он не понравился. Вернувшись домой, он разыскал методические указания и написал программу для своей группы, очень удачно сочетающую поиск с прикладным направлением, надеялся он.

 С официальным видом он передал эту программу равнодушному и вялому Герасименко. Герасименко сидел в кабинете, один, распустив узел галстука (все труднее и труднее стало заставать его в одиночестве); он мельком глянул в листочки, удовлетворенно хмыкнул и сунул в ящик стола. Потом он поднял на Кузьмина глаза, и Кузьмин, сатанея от прочитанной в них насмешки, попятился к двери.

– Задержитесь на минутку,– остановил его Герасименко, и в нагретом кабинетике явственно пронесся коньячный запашок.– Послезавтра приедет комиссия,– сказал Герасименко, отводя глаза.– Конкурсные выборы, прием строительных работ, ну и разные другие дела. Постарайтесь быть на виду...

 И опять в его глазах Кузьмин увидел непереносимое выражение какого-то знания.

 Через две недели пришло утвержденное и измененное штатное расписание, и группа биостимуляторов в нем не предусматривалась.

 Кузьмин узнал об этом на совещании, куда пришел без приглашения, полагая, что его просто не успели оповестить – в тот день была такая суета, такое возбуждение!

 Герасименко-в новом костюме-тройке, в ослепительно белой рубашке, воротничком которой подпиралось еще смуглое с лета его лицо,– говорил как-то резковато, и в полной тишине аудитории голос его звучал наставительно, по-директорски. Закончив сообщение, он пригласил заведующих лабораториями к себе в кабинет.

 Помучившись четверть часа, Кузьмин не выдержал и заглянул туда – в кабинете сидели новые, малознакомые сотрудники, дым стоял коромыслом, и Герасименко опять горячился. Морщась, он попросил Кузьмина зайти через час. По взглядам Кузьмин понял, что помешал... Он с удовольствием опять побегал бы по лесу, но уже шли затяжные дожди, лес промок, был гол и продуваем ветром с поля, поэтому он вернулся в не свою уже комнату, сел за еще не отчужденный от него стол и размашисто написал заявление об уходе.

 – ...Вы меня обманули,– сказал Кузьмин.

– Меня самого обманули! – сказал Герасименко, обмякая на глазах.– Вы думаете, я что-нибудь могу? Может быть, через год меня самого здесь не будет! Еще бы! Вы все так ловко написали планы,– он безошибочно достал из ящика знакомые Кузьмину листочки с программой,– что мы и на космос и на рак выходим... Кому же, как не какому-нибудь академику, этим заниматься!

 Он закурил, не предложив сигареты Кузьмину. Кузьмин вытащил свою пачку.

– Знал бы ты, как со мной в Академии разговаривают! Как? Как с "временно исполняющим обязанности"! Очень уж мы масштабными получаемся, не по мне должность! И ты хорош – собрал цветник: гений на гении. Лаборатория-то вышла – лакомый кусочек! – Герасименко поднял, наконец, на Кузьмина усталые, запавшие глаза.

– Я уйду,– сказал Кузьмин, обретая решительность.

– Надо бороться,– убежденно сказал Герасименко.– Надо доказать, что только ты, именно ты можешь сделать рывок. Это азбука в науке. А пусть-ка без меня некоторые попробуют достать и животных и все остальное, тут-то они и!..

 Герасименко думал о себе и о лаборатории, но только как о своей лаборатории; обида мучила его, задерганного, спеленатого высокими рекомендациями вылощенных блатных сотрудников, дипломатично-уклончивых в высказываниях, как-то быстро нашедших друг с другом общий язык, заполонивших своими машинами плац, но томных и ленивых, боящихся коров, морских свинок, смеющихся над фермой кур, что казалось ему, ветеринару, противоестественным и претило.

– После банкета я прочитал твои статьи,– совсем переходя на "ты", после долгого молчания сказал Герасименко.– Ну, и приятель твой, этот, Н., объяснил мне, что к чему. Ты – на уровне! Почему ты ко мне пошел? Деваться было больше некуда?

– Я думал, что здесь не будет прикладных тем...– признался Кузьмин.– Биостимуляторы – это пока лабораторная проблема.

– Ну? А Н. говорит, что... Он, между прочим, очень высокого о тебе мнения. Почему ты к нему не пойдешь? У него проблема будь здоров! И какие возможности!.. А тебя рак не интересует?

– Почему же...– сказал Кузьмин.– Как модель и он годится Но ведь там Н. Он ведь работает параллельно,

– Ну, дела! – негромко засмеялся Герасименко, и глаза у него потеплели, ушла напряженность.– Я и определения такому случаю не найду! Приятеля подводить не хочешь? А если он тупой?

– Он не тупой,– со вздохом стал объяснять Кузьмин.– Он экспериментатор не очень сильный...

 Глаза у Герасименко смеялись, и даже толстоватые губы смягчились

– Ладно! – махнул он рукой.– Значит, так: рви свое заявление,– он глазами показал на папочку б руках у Кузьмина,– и отправляйся в библиотеку. Читай, пиши, словом, давай печатную продукцию. Срок – месяц. За это время я что-нибудь придумаю... Нет, это я хорошо решил,– сказал он, оживляясь.– Спрячу-ка я тебя куда-нибудь подальше, а то ведь втянут тебя в какую-нибудь дрязгу.

 До самых ноябрьских праздников Кузьмин усердно готовил обзор по медико-биологическим проблемам, вчитывался в последние работы генетиков, иммунологов и биофизиков, находя все новые и новые стимулы к размышлению. За этот месяц в нем дописалась, просохла и перевернулась страница; он освободился от последних связей со своей диссертацией; он как бы распахнул окна, впустил свежий ветер и свет. К нему вернулось чувство легкости и свободы, хотелось заняться чем-нибудь новеньким.

 А Герасименко устроил ему командировку.

– Ну, смотри! – сказал он тоном, который теперь почему-то не коробил Кузьмина.– Я тебя к своей учительнице посылаю. Других таких людей не бывает. Задание у тебя одно: помоги ей, чем можешь. Если понравится, останься, поработай. И вообще приглядись: дело там делают или так...

 И Кузьмин поехал к Коломенской в маленький город, в центр России.

 8

 В город поезд пришел днем. Прелестная русская речь и степенность поразили Кузьмина еще на вокзале: С>н вертел головой, изумлялся.

 Ветеринарный институт стоял на краю старого города, открываясь своими фермами в поля. С боем прорвавшись через проходную, Кузьмин долго искал административный корпус и заплутался. С чемоданом, оттягивающим руку, он одиноко бродил между невысоких построек, сильно напоминавших ему только что покинутую экспериментальную базу лаборатории Герасименко. В пижонские полуботинки набился снег, потому что на многих дорожках и следов-то не было. У одних двустворчатых ворот были свежие крупные собачьи следы. Не волки ли, подумал он. Ему захотелось подурачиться, и, подойдя к воротам вплотную, он подвыл. И долго стоял, принюхиваясь к живому теплу.

 Чистенький двухэтажный корпус лаборатории прижимался к самому забору. На площадке второго этажа разлетевшийся Кузьмин чуть не сбил двух женщин. Бормоча извинения он ринулся к двери и стал дергать ее, запертую.

 "Вы к кому?" – спросила его пожилая женщина в длинном синем халате поверх душегрейки. Он сказал. "Это я. Сейчас у нас обеденный перерыв, и вы нас застали просто случайно",– ответила Коломенская. Кузьмин вглядывался в ее грустное узкое лицо, ему показалось, что он видел ее раньше.

 Представив директору (они нашли его в телятнике, инспектирующим маленькое суетливое стадо), Коломенская вновь привела Кузьмина в лабораторию. Его посадили пить чай, накормили жареной картошкой с салом, показали ему пабораторию – довольно слабо оснащенную, познакомили с сотрудниками. В четыре часа помощница Коломенской, Любочка, отвела его – через дырку в заборе – во флигеле-чек на усадьбе злой институтской вахтерши – он оставил там чемодан,– а потом в столозую камвольной фабрики: показала Кузьмина гардеробщику и смешливым девчонкам на раздаче. С этого дня быт Кузьмина устроился.

 Имея несколько дней перед командировкой, Кузьмин, добросовестно попытался познакомиться с работами Коломенской, но, обшарив весь авторский отдел в медицинской библиотеке, не нашел ни одной ее статьи. Немного озадаченный и готовый выступить в любой роли, Кузьмин привез сюда оттиски своих статей, он вручил их Коломенской вместе с личным письмом Герасименко.

 – Какие чудесные вещи вы проделываете,– сказала ему Коломенская через два дня, возвращая оттиски.– Может быть, вы нас подучите? Нам надо максимально возбудить клетку, подготовить ее к удару.

 В ученицы Кузьмину дали тихую светлолицую Любочку, старшего лаборанта – чуть медлительную девушку, прячущуюся в синий халатик. Как сурово он обращался с ней! В его терпеливости совсем не было теплоты, легкости или даже насмешливости. У Любочки под его взглядом дрожали руки, она тихонько бегала плакать в тесную фотокомнату, особенно если он, сморщившись, цокал языком и сам брался за флакончики со средами. Около шести вечера Коломенская останавливала работу, и Кузьмин отправлялся домой, во флигелек.

 Здесь, в средней полосе, начиналась тихая снежная зима: иногда по утрам Кузьмин пыхтел, отворяя наружную дверь, приваленную пушистым ночным снегом. По воскресеньям с утра он колол на всю неделю дрова, потом мылся в хозяйкиной баньке, стоявшей над оврагом среди высоких голоствольных сосен. На задах усадьбы забор был повален, и она, переходя в овражистый лес, казалось, продолжалась до самого горизонта. С этой стороны и заходили тугие снежные тучи, заравнивающие овраг и ключ на его дне.

 После бани, начистившись, Кузьмин отправлялся на обед к Коломенской. В просторном ее доме он с удобствами располагался около книжного шкафа и, беря наугад книги, успевал проглотить несколько страниц прозы, а чаще стихов.

 Вернувшись от Коломенской, он опять шел в баню– стирать. Первое время он щеголял в своих модных нейлоновых рубашках, но потом, главным образом из-за холода во всем лабораторном корпусе, перелез в свитеры. К Коломенской же он всегда являлся при галстуке.

 В декабре, накануне годовщины смерти Крестны, он получил поздравительную телеграмму от родителей и, еще не понимая, к чему она, пришел в лабораторию. Из заказного письма (переслал Герасименко) выпала открытка: ВАК утвердил его в звании кандидата наук. Он обрадовался.

 – Это такой важный этап! – сказала Коломенская, когда вино было разлито в лабораторные стаканчики и тигли.– Всегда трудно найти подходящие слова, если хочешь быть искренним, поэтому я повторю стихи: "Я пью за здоровье не многих, не многих, но верных друзей, друзей неуклончиво-строгих в соблазнах изменчивых дней..." '. Дорогой Андрей Васильевич! Вы работаете у нас недавно, но мы уже полюбили вас за умение работать, быть неуклончиво строгим. За ваши успехи!

 С Кузьминым чокались, торжественно пожимали ему руку, а Любочка отлучилась куда-то на минутку, а потом под аплодисменты вручила ему роскошную ручку с золотым пером. Он благодарил их ?сех и кланялся, а они все хлопали, пока он не догадался поцеловать ужасно смущенную Любочку.

 Он обучил Любочку своим методикам и теперь только краем глаза следил за тем, как она работает.

 После Нового года (он благостно отпраздновал его у Любочки, кроме него, в гостях была еще Коломенская) он беззастенчиво сунул нос в, соседние комнаты, где работали ребята-аспиранты – милые солидные парни, поначалу потешавшие его своей сугубой основательностью. С московской легкостью он перешел с ними на "ты" и стал поглядывать на их пробирки.

 Пожалуй, только добродушно-мордастый Федор добровольно и даже несколько суетясь подпустил Кузьмина к своим хилым культурам тканей. Руки у Кузьмина зудели, и он целую неделю провел у Федора в комнате, натаскивая его на культивировании фибробластов. Пока у Федора совсем ничего не получалось, Кузьмин был терпепив, вежлив, по-столичному академичен. Когда же Федор стал из раза в раз все тверже творить чудо оживления этой ленивой клетки, Кузьмин стал придирчив, язвителен и нетерпелив. При всем том он делался смешно благожелателен и даже сюсюкал, когда Федор хоть чуть-чуть начинал задумываться о модификации методики. "Это же классная идея! – говорил Кузьмин.– А ну, попробуем!"

 Однажды он увязался с ним на ферму, но всей процедуры забора крови и кожи не выдержал, ушел, когда увидел набычившееся, отупевшее лицо Федора.

 А в Любочкиной комнате были милый порядок, тишина. Любочка гнула спину над препаратами. "Попробую устроить один фокус!"-пообещал Кузьмин и порылся в термостате, ему попались подходящие культуры ткани (он даже не спросил, зачем они здесь), и он начал, дурачась, импровизировать.

– Любаш,– сказал он через два дня,– посмотри, какая прелесть! Давай делать вот так, а? А потом раздобудем другие стимуляторы и ка-ак!..

– Да, интересно,– отозвалась Любочка, выбираясь из-за его микроскопа и принимаясь за свою рутину.– Опять ругаться будут-не успеваю!

– Что это на тебя наваливают!-возмутился большой начальник Кузьмин, отбирая у Любочки часть стекол.– Считать трансформации?

 Игнорируя правила лаборатории, он закурил и, привычно, механически точно заправив под прижимные клеммы стеклышко с отпечатком ткани, стал считать клетки. Потом он взял следующее стеклышко, потом еще одно

– Что за черт! – сказал он.– Любаш, почему ты останавливаешь трансформацию на этой стадии?

 Любочка подняла голову от окуляра микроскопа, вздохнула и. умоляюще поглядев на Кузьмина, объяснила: это очи испытывали противоопухолевую вакцину!

 Кузьмич засмеялся, он смеялся, откинувшись на стуле и шаркая ботинками по полу. Отсмеявшись, он покашлял, стараясь быть серьезным, осторожно высказался:

– Очень странный путь, Любочка! И вообще где логика?

 Любочка только грустно поглядела на него.

 Кузьмин сбегал к Федору, взял кусочек опухолевой ткани и поставил опыт собственными руками.

 Последние три часа он жил как на иголках. Пока стеклышки сушились, он выскочил в коридор покурить. Любочка со своего места оцепенело наблюдала за ним. В тот же день он повторил опыт, взяв другую опухолевую ткань.

 Через трое суток он постучался в дверь кабинета Коломенской.

– Неужели так просто? – спросил он ее, протягивая свои препараты.

 Коломенская рассмотрела препараты под микроскопом.

– Если бы это случалось каждый раз! – вздохнула она.– А этому я не перестаю удивляться сама...

– А если для усиления попробовать стимуляторы? – сам себя спросил Кузьмин.– Тогда трансформация короткая, антигенность максимальная...– Он думал вслух.

– Я надеялась на то, что вы поможете нам,– сказала Коломенская.

 Кузьмин поднял голову и наконец-то понял, что заставляло его вглядываться в ее лицо,– она была очень похожа на Крестну: взглядом, вопрошающим "Кто ты?", лицом стоика, несуетливыми движениями человека, экономящего силы.

 Вернувшись во флигелечек, он рассеянно затопил печь, сбегал с ведрами за водой. Он двигался, делал все механически правильно, но как с закрытыми глазами, ибо видел только то, о чем думал. ("Это бред, это чудо! Шаманство, находка, случайность?..")

 Как всегда, он начал с программы. Она получилась большой, на полгода. Коломенская написала Герасименко, Тот ответил: "Согласен! Желаю успеха!"

 Сначала ничего не получалось: злые толстые клетки почти не чувствовали его живую воду.

 Не хватало реактивов, стимуляторы работали отвратительно, нужны были свои: чистые, мощные.

 Кузьмин за три дня обернулся в Москву и обратно: набил чемодан старыми запасами, побегал по аптекам и складам, где у него были знакомые; заглянул на час к родителям, но полдня просидел с Тишиным, клянча, выпытывая и подначивая; он обзвонил ребят, имевших выходы на электронный микроскоп, аналитическую аппаратуру, иммунохимию, но что-то удержало его от звонка Н. и Галкиным.

 ...Неудержим азарт поиска: сначала идешь шагом, вздрагиваешь от неожиданных теней, миражей, но вот мелькнула цель, и ты узнаешь ее мгновенно, по обрывающему сердце испугу. Тогда – вперед! Что-то выпрыгивает из-под ног, что-то цепляется за руки, но вперед, вперед! Вдруг – удача, снова цель мелькнула раз, другой,.. Поворот!! – береги дыхание – в одну сторону, в другую! Настигаешь ее на проложенной кем-то безвестным твердой тропинке, уже ближе, ближе удача, и вдруг проваливаешься в болото-рвешься из него!-вырвался! И вот она – цель, близко, перед глазами – загоняй ее под флажки, ставь облаву!..

 ...Как только он вернулся к методичной лабораторной работе, вернулась, вызывая недоумение окружающих, его аспирантская привычка поздно вставать.

 Очнувшись от глухого сна, он, прикрыв глаза, покуривал; потом, накинув на плечи одеяло, добегал до печки, бросал в топку на угольки заготовленную щепу и полешки и снова забирался под одеяло, иногда задремывал. Когда флигелек прогревался, он напяливал на себя свитер и делал зарядку. Возбуждаясь от яркого искрения снега за окном, он пил теплый чай, брился и отправлялся на торжок.

 В лабораторию он попадал к полудню, с ярким румянцем во все щеки, то с кульком льдистой квашеной капусты, то с мочеными яблоками, возбужденный, с сияющими глазами, напоминая беззаботного отпускника болтливостью, суетным любопытством к чужим делам и запасом ничего не значащих впечатлений. Лучшие часы наступали вечером.

 Коломенская и Любочка быстро поняли, что его стихия – одиночество, работа в полном согласии и понимании, и стали подлаживаться, оставляя его в лаборатории одного пораньше.

 "Я остался без котлет – муха съела мой обед. Люба кашки принесет и от гибели спасет",– так он тихо пел по вечерам, иногда насвистывал этот мотивчик. И в самом деле, хлопала внизу дверь, и появлялась Любочка, в полушубке, укутанная платком, с кастрюлькой. Идиллия – он ел кашу, почти урча, а она смотрела на него. Днем, случалось, он все еще покрикивал на нее или, цокнув языком, принимался готовить препарат сам, но вечерами, когда она приходила к нему в лабораторию и сидела тут же, рядом – протяни руку! – в домашнем платьице, он начинал дурачиться. Смешно, но он заметил – их стараются оставлять вдвоем. Иногда он думал: она? Тихая, ласковая, верная... Под домашним платьицем обозначались формы, складненькая фигурка, но ни разу ему не хотелось положить руку на ее плечо, вдохнуть запах ее волос. Иногда, когда он очень уж упрашивал, она пела; чистый ее голос, выводящий медленные слова, волновал его, но не к ней обращено было это волнение.

 После ухода Любочки он начинал работать еще собранней – было не до насвистывания.

 Если от запахов и голода его начинало мутить, он открывал в соседней комнатке окно и, вывалившись до пояса наружу и разглядывая яркие ночные звезды, пил холодный вкусный воздух. Каждый вечер, около полуночи, дождавшись мигания в проеме окна красного сигнального огня беззвучного рейсового самолета, он уходил из лаборатории и пробирался по черноте узких заметенных переулочков к себе во флигелек. Редкие, золотистым дрожанием светящиеся окна томили его в эту глухую пору, как и самолет, ушедший на Москву, и он поспешал, окоченевший, к теплу.

 В черную метель, когда вихрь, кружа, обхватывал его голову, врывался под опущенные уши шапки, он, ослепший, шатался под ветром, упираясь и размахивая руками, и однажды, в сине-белой вспышке замыкания уличных проводов сквозь зажмуренные веки увидел себя как бы со стороны: на серебряно-сверкающем снегу, отчаянно, как с призраком, борясь с невидимым сопротивлением, стоял одинокий человек. "На свету и в тьме ночной одинокий я, нагой. И дрожу, а вдруг все так: воровской я слышу шаг?" – вспомнились Алешкины стихи.

 Растопив печь и ужасно боясь угореть, полусонный, он тыркался по флигелечку, жуя на ходу, и одинокая свеча (там не было электричества) да пламя из топки, стелящееся по полу, не освещающее потолок, делали его дом похожим на нору.

 Он наметил дорожку. Теперь следовало протоптать ее, ощупать ногой и глазами каждый миллиметр. Опыт пошел в серию, и Кузьмин немного освободился. Мало-помалу его охватила знакомая хандра – признак неудовлетворенности. Он вдруг обратил внимание на то, что Любочка стирает его халаты, и придал этому какое-то особое значение, сконфузил ее, а через час, отойдя духом над препаратами, спросил, бестолковый, пойдет ли ему борода. А вечером вдруг написал письмо родителям.

 9

 Он пришел обедать в столовую фабрики. Сел на свое постоянное место и, меланхолично прихлебывая суп, отметил, что сегодня он не в одиночестве,– за другим столиком сидели четыре девушки. Трое из них, видимо, убеждали четвертую и, похоже, уже давно, потому что время от времени они отвлекались, поглядывали по сторонам, и Кузьмин, конечно, попался им на глаза.

 Одна из них повернулась к нему вполоборота, и Кузьмин застыл с ложкой в руке, проливая суп себе на колени. Он растянул обед на полчаса, все разглядывая ее. Она мало говорила, и ее голоса он не расслышал, но жесты – она поправляла короткую толстую косу, провела рукой по плечу – напомнили ему плавкостью и законченностью маму. Он пригляделся к другим девушкам, несколько развязным, с вульгарными, как он определял это про себя, жестами, с громкими голосами, и сразу и навсегда потерял к ним интерес.

 Она встала, и он увидел легкую ее фигуру, а когда вся компания прошла мимо него, он разглядел ее лицо, немного холодноватое из-за глаз, но прекрасно вылепленное, с благородным подъемом бровей, маленьким высокомерным ртом. Он ощутил спрятанную в этом лице тайну, загадку, ту самую, которую хотел обрести и узнать. Он загляделся ей вслед.

 Назавтра, естественно, он был на посту, но пообедал в одиночестве. Поразмыслив, он походил вокруг фабрики, нашел афишу Дома культуры и, приодевшись, явился на танцы, готовый ко всему. Он проторчал в зале у стены до самого последнего вальса и ушел, странно опустошенный. На следующий день в лаборатории он был рассеян и дважды ходил обедать.

 Еще целую неделю он, подгадывая разные часы, высиживал в столовой по сорок минут, но встреча не случилась.

 К этому времени он стал работать с человеческой тканью, беря образцы опухолевых клеток в отделениях городской больницы, прямо в операционных.

 ...Он спускался по лестнице из гинекологического отделения, когда из окна увидел эту девушку с двумя подружками.

 В кармане у него лежали образцы, и надо было торопиться, но, поглядев на часы, он разрешил себе полчаса опоздания и деланно неторопливо спустился в вестибюль.

 Девушки стояли и уговаривали равнодушную, твердо сидящую на стуле гардеробщицу отнести в отделение пакет-передачу, говорили, что отпросились с работы, их голоса были просительно высоки, но среди них Кузьмин не услышал голос светловолосой.