Текст книги "Обо всем по порядку. Репортаж о репортаже"

Автор книги: Лев Филатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Константин Сергеевич не первый и не единственный историограф. Но он навел порядок. И каждый автор, дорожащий достоверностью, получил возможность опираться в своих рассуждениях не на туманные воспоминания, а на точные сведения. И когда будет создана книга под названием «Очерки истории советс кого футбола» (она остро необходима, ибо излечит от доморощенных иллюзий, уберет кривые зеркала, представит все, как оно есть), труды Есенина лягут в ее основу.

Константин Сергеевич подбивал меня вместе сесть за такую книгу. Мы обговаривали ее, когда я навещал его в больнице...

Но почему он искал соавтора, почему не решался писать сам?

И тут пришла очередь рассказа о третьем нашем знакомстве.

Оно завязалось, когда я, как и он, стал свободен от службы, и оба мы сделались «Авторами», равными  в отношениях, во времени для работы и для досуга, для встреч и воспоминаний.

Никогда прежде я не работал с такими удобствами. Чуть заминка – берусь за телефон.

– Не скажете, сколько игроков забивали голы во всех чемпионатах, начиная с первого?

– Если примерно, то две с половиной тысячи, а для точного ответа дайте мне четверть часа...

– Вы помните матч «Спартака» с киевским «Динамо» в 1936 году?

– 18 октября, стадион «Динамо», народу почти никого, холодно, дождь, в первом тайме киевляне вели 3:0, во втором «Спартак» сквитал, замечательно забил со штрафного Андрей Петрович Старостин...

– И можно все это написать?

– Конечно.

Хотя и я немало на своем веку повидал футбола, никогда не мог удивить его хоть какой-нибудь подробностью, все-то он знал. Удалось это мне лишь однажды. Подвернулась старая-престарая тетрадочка – и в ней запись, что ездил на стадион «Сталинец» (теперь «Локомотив»). Там играли московское «Динамо» и неведомый «Зенит», в составе которого находилось несколько мастеров «Спартака», и было это 20 июля 1941 года. Константин Сергеевич замялся: «Да, про этот матч у меня ничего нет. Так какие составы? Кто забил?»

Есенин щедро отдавал все, что ему было известно, даже не спрашивал, зачем мне это нужно. Не спрашивал потому, что не был скопидомом. Широкая натура, он радовался любой возможности выручить. Не спрашивал еще и потому, что знал: мы не конкуренты, в своих писаниях не столкнемся.

Читателем всего, что печатается о футболе, он был сверхзаядлым: узнать, что промелькнула заметка, а он не видел ее, для него было оскорблением. Следил он Й за моими работами и считал своим долгом хоть как-то отозваться. Я долго не мог понять ни его одобрения, ни его прохлады. Мне казалось, что самое серьезное, дельное он пропускает, а тем, что написано в шутку, вскользь, почему-то восторгается. И я привык считать, что при всех своих познаниях он не слишком глубоко влезает в футбол. И ошибся. Но ошибку свою понял не вдруг, а мало-помалу, сойдясь с ним коротко. При обстоятельствах, где футбол не всегда находился на первом плане.

Был у нас с ним один долгий день. Хоронили Александра Петровича Старостина, второго из четырех могучих братьев. Была панихида в спартаковском зале на улице Воровского. К входу привалила толпа юнцов в красно-белых шарфиках и шапочках, тех самых, с которых не сводят глаз дружинники на стадионах. Возле дверей они посдергивали с себя шапочки, пригладили вихры, выстроились попарно, в руках красные гвоздики. И медленно двинулись в зал, опустив худые сильные плечи. Мы с Есениным пропустили всю длинную колонну, и оба не могли оторвать взгляда от лиц, напрягшихся и розовых.

– Вот вам и футбол! – произнес Константин Сергеевич и закашлялся: запершило в горле.– Они же только фамилию слышали, а явились. Значит, и для них не пустой звук, что был когда-то защитник, капитан «Спартака» – чемпиона страны в тридцать шестом... Хоть и неуместно сейчас так говорить, но, честное слово, радостно!

Похороны были на Ваганьковском, и, когда они кончились, Константин Сергеевич позвал: «Сходим на мои могилы».

Мы постояли у памятника Сергею Есенину и прошли к другой могиле, неподалеку. Там лежит Зинаида Николаевна Райх, и на том же камне надпись – «Всеволод Эмильевич Мейерхольд». Его здесь не хоронили, а надпись выбита. Мы сели на низенькую скамеечку.

– Достаньте сигарету,– попросил Константин Сергеевич. Он недавно бросил курить.– Обожаю дымок, столько с ним связано: и фронт, и стадион, и работа...

Тут я заметил, что в нашем направлении со всех сторон стягиваются люди, потихонечку, плавно, как принято на кладбище.

– Нас, кажется, берут в окружение.

–    Вижу. Это поклонники Сергея Александровича. Есть дни, когда они тут собираются.

Люди подошли и почтительно образовали кружок вокруг Константина Сергеевича. И пошел тихий, нет спешный разговор. Спрашивали, слышал ли он чтеца такого-то, имеет ли только что вышедший сборник стихов и как он ему нравится, читал ли статью в журнале, что нового в Рязани... Константин Сергеевич и о чтеце отозвался, и о сборнике, и о статье, и про Рязань сообщил. Собеседники внимали ему с уважением и доверием. А я подумал, как приятно, что он обр всем осведомлен, за всем следит, незаметно, мягко, без шума верен сыновнему долгу – и это тоже его жизнь.

Не все в ней выглядело столь идиллически, как в тот день. Храню подаренный Константином Сергеевичем оттиск его статьи. Статья называется «Об отце», она из сборника «Есенин и русская поэзия», изданного в Ленинграде в 1967 году. Там такие строки:

«Надо сказать, что носить фамилию Есенин довольно хлопотно. Отношение к творчеству Есенина на разных этапах развития советского общества менялось. Причем в последнее время – безусловно к лучшему. Естественно, и отношение, к фамилии меняется в хорошую сторону. А было время, когда, скажем прямо, оно оставляло желать лучшего. Порой некоторые работники из среды моей строительной братии пугались соседства с фамилией Есенин, а некоторые даже предлагали мне сменить фамилию. Но это все, конечно, от скудости мысли. В то же время почти каждодневно я ощущал и искреннее доброжелательство, и острый интерес читателей – инженеров, студентов, рабочих, военнослужащих – ко всему, связанному с Есениным».

Поразительно, но от своей фамилии он терпел и после того, как Сергей Есенин был возвращен в сонм великих поэтов. Как видно, в делопроизводителей, готовящих «бумаги», глубоко въелась старая опаска. Константин Сергеевич собрался в 1974 году поехать туристом на чемпионат мира в ФРГ, но кто-то, как всегда невидимый, вычеркнул его из списка.

Он не впал в транс и, оскорбленный, выкрикнул:

– Не на того напали!

И принялся набирать номера телефонов, которые не каждый решится набрать.

Узнав, что звонки возымели действие и он восстановлен в списке, Константин Сергеевич все так же возбужденно выкрикивал:

– Только подумать, какое-то кувшинное рыло выражает мне недоверие! Где он был, когда я со своей ротой ходил в атаку, лежал в госпиталях?

На том чемпионате мы встретились в Мюнхене и отправились побродить по городу.

– Нас, туристов, строжат: то нельзя, туда нельзя. Будь это в какой-нибудь Коста-Рике, я бы послушался. Но здесь?! Я перестану себя уважать, если здесь не буду чувствовать себя вольным казаком. Вы понимаете? Черт побери, старого солдата не согнешь...

Помнится еще один день, летний. С утра приехали мы к нему на дачу, в Балашиху, оба с работой. Несколько домиков и табличка «улица Есенина». Дача в лесу, старые яблони, ни грядок, ни клумб, кусты, высокие заросли травы. Деревянный дом, стареющий, обветшавший, весь в прошлом. «Такою мне дача и мила»,– говорил он не раз.

Я хотел закрыть калитку на щеколду, но Константин Сергеевич остановил:

– Не надо, кто-нибудь забредет, а мы не услышим...

Мы устроились: он за столом под деревьями, я – на террасе. И погрузились в свои бумаги.

Я не заметил, когда она вошла, и только увидел, что Константин Сергеевич идет вокруг дома с незнакомой мне девушкой и, жестикулируя как экскурсовод, что-то ей втолковывает.

Проводив ее, он заглянул ко мне.

– Видите, если бы мы закрылись, девица сюда бы не проникла.

– Кто такая?

– Провинциалочка, проездом, узнала, что существует дача Есенина и разыскала. По правде говоря, неизвестно, бывал ли здесь Сергей Александрович. Моя мать купила дачу после его смерти. Впрочем, как знать, может, когда-нибудь и бывал. Но я думаю, девица не была разочарована, все-таки на этой террасе сиживали Мейерхольд, Маяковский, Луначарский, там, за окном, некогда стоял рояль и для Зинаиды Николаевны играл Лев Оборин. Я вас отвлек? Еще часик посидим, а потом чаек заварим...

Но поработать не удалось. Возле Константина Сергеевича стояли трое молодцов, и я почувствовал, что мне следует туда подойти.

– Константин Сергеевич, вы уж нас извините: обрисуйте нам, что в чемпионате творится?

Он сидел, нахмурившись, и вдруг резко выпалил:

– Ну вот что, ребята, ничего я вам обрисовывать не стану, приходите трезвыми. Тогда я к вашим услугам.

Молодцы помялись и побрели к калитке.

– Я их знаю, они захаживают, ребята неплохие. Но пусть уважают футбол.

А спустя несколько минут Есенин пришел на террасу со стопкой книг.

– Хотите – развлеку? Я понемножечку собираю литературу о войне, не могу от нее уйти. Тут заложены странички про одну известную операцию. Пробегите, а потом поинтересуйтесь годами издания книг. Обратите внимание: и фамилии разные, и цифры, и о значении операции сказано не одинаково... Впрочем, вы же помните то время.

Мы часто говорили друг другу эти слова: «Вы же помните то время». И если речь шла о футболе, память о времени помогала многое понять, всему найти место. И добру и злу. Вперемежку.

Вот кое-что из того, что мы не раз обсуждали.

...По-братски принимали у нас на стадионах сборную басков, не слишком обижаясь, что она выигрывала матч за матчем: республиканская Испания была гордостью и болью, ей сострадали.

В недоброй памяти тридцать седьмом на трибунах стадиона, не сговариваясь, принялись посвистывать, когда играло московское «Динамо». Не футболистов имели в виду, а принадлежность спортивного общества. Это было немалой смелостью.

Попозже болельщики показывали со значением друг другу брошюрки с перечислением чемпионов, где у «Спартака» вместо одиннадцати семь фамилий и потом нелепое «и другие». Четырех братьев Старостиных и Леуту помнили, хоть и были они далече.

В сорок четвертом, в войну, разыграли Кубок СССР, и было прекрасно, что взяла его команда «Зенит» из многострадального Ленинграда, недавно освобожденного от блокады.

Декабрь сорок пятого, московское «Динамо» в Англии, радиоголос вестника побед, Вадима Синявского, трогает нас до слез: мир ведь, товарищи, Бобров, Карцев и Бесков заколачивают голы!

Послевоенные сезоны, на трибунах «Динамо» полно людей в шинелях без погон, на костылях, с палками, с протезами, и им особенно, да и всем по сердцу, что футболом правит клуб армейцев – ЦДКА.

По самовластному, капризному генеральскому повелению из ничего, за счет других команд, народился клуб ВВС. Но все его амбиции лопнули к полному удовольствию футбольной публики, уважающей справедливость и не терпящей выскочек.

В пятьдесят втором за проигрыш на Олимпиаде югославам – волна репрессий. Расформировали ЦДКА, тот самый ЦДКА, который был любим, которым гордились.

В Москве сборная ФРГ, чемпион мира. И матч со сборной СССР. Невыносимо было представить, что он может быть проигран. Потом наши проигрывали команде ФРГ, и ничего, но тогда, в пятьдесят пятом, первая встреча как незарубцевавшаяся рана. И наши футболисты, словно на поле они выбежали не из подземного туннеля, а с жаждавших победы трибун, закатили такой штурм в конце, что чемпион был повержен.

Шестьдесят четвертый, наша сборная, складная и сильная, победившая шведов, итальянцев и датчан, уступила в Мадриде в последнем матче Кубка Европы испанцам 1:2. Без объяснений, импульсивно, под настроение устранен создавший ее тренер Бесков, полный сил и идей. Никто не мог понять, за что.

В семьдесят втором оказалось, что все сходит с рук: ворошиловградскую «Зарю» подпирают плечами и тайными расходами в чемпионы. Где она сегодня, «Заря»? А след ее не простыл, тянется, покорежил он футбольные нравы.

...Футбол не живет сам по себе, во всем, чего он добивается, от чего терпит и страдает, так или иначе отражается время. Константин Сергеевич, заделавшись историком футбола, размышлял над этим, быть может, больше, чем кто-либо другой.

Он знал, что ход футбола принято изображать в виде его игровой эволюции: смена тактических систем, убыстрение темпа, увеличение маневренности; изощрение турнирной стратегии. Знал, но оставался oт всего этого в стороне. Эры «дубль-ве», «четырех защитников», «тотальную» он предоставлял другим авторам.

У него было свое исчисление. Эры московского «Динамо», «Спартака», киевского «Динамо». Эры братьев Старостиных, Григория Федотова, Всеволода Боброва, Льва Яшина, Эдуарда Стрельцова, Валерий Воронина, Сергея Сальникова, Олега Блохина. Эры тренеров Бориса Аркадьева, Гавриила Качалина, Михаила Якушина, Виктора Маслова, Константина Бескова, Валерия Лобановского. Эры судьи Николая Латышева, председателя федерации Валентина Гранаткина.

Есенин стоял на том, что футбол, как бы он внешне  ни изменялся, в любое время творят люди, и своими людьми он более всего интересен, ими и жив. Для него не было вопроса: когда играли лучше? Он мерил личностями, характерами, накалом страстей, живописностью. Добреньким Есенин не был. А к футболистам был на удивление добр, в каждом что-то находил. Говорят при нем об игроке: «Бездарь!» Константин Сергеевич тут же вмешается: «Да, бездарь, спору нет; но ни черта не боится, лезет напропалую». И тут же рассмеется и скажет: «Ваш покорный слуга ничего из себя в футболе не представлял. Но шел до конца. И бывало, матчи выигрывал». Или о другом судят: «Зачем его ставят: на него дунешь – и свалится». И опять Есенин свое: «Верно, шкет, но, когда он вывинтится среди верзил и удерет, это же наслаждение!»

Если бы Есенину довелось увидеть мексиканский чемпионат и гол аргентинца Марадоны в ворота англичан, когда тот подыграл мяч рукой, гол, заставивший многих поморщиться, он выразился бы так: «Шпана, это точно. Но играет бес-по-доб-но». Я слышу, как он произнес бы это слово по слогам.

Несколько лет подряд всем на удивление Есенин печатал прогнозы перед финалами Кубка СССР, Смысл был в том, что победит та команда, которая первой забьет гол в ворота у Северной трибуны. Это в четный год, а в нечетный – в противоположные. Народ посмеивался, но выходило по Есенину. И футболисты поверили, признавались, что держат в уме, какие ворота надо беречь пуще глаза, а в какие во что бы то ни стало забить.

– Слушайте, вы разводите чертовщину, это же ни на что не похоже,– наседали на него.

Он загадочно усмехался и пожимал плечами:

– Что я могу поделать? Подмечено. Как будто не бывает в жизни необъяснимых совпадений?..

Те деньки были веселые, легкие. Пришли совсем другие.

Как-то звал он меня на дачу, а я, зная, что у него там плохенький телевизор, сказал, что хочу посмотреть дома матч «Днепра» с киевским «Динамо».

– Бросьте, приезжайте, гарантирую ничью, и скорее всего 2:2.

– Уверены?

– К сожалению, да. Но это не прогноз, а диагноз. Скоро моя алхимия никому не будет нужна.

2:2 состоялось. Есенин и не вспомнил о своей догадке, для него матчи, в которых возможен сговор, не существовали. Он не возмущался, не выкрикивал прописных истин об аморальности надувательства. Он темнел лицом, когда при нем говорили о проделках: футбол, как сухой песок, утекал из его рук, все, чему он отдал годы, становилось бессмысленным.

Когда форвард «Днепра» Протасов в чемпионате 1985 года забил 35 мячей, побив долго державшийся рекорд Симоняна, Есенин признался мне:

– Написать я обещал и напишу. Но что хотите со мной делайте, чувствую – не настоящий рекорд, его организовали, провернули. Протасов – талантище, от бога центрфорвард! Боязно за него: молоденький, не ведает, что творит...

Шли мы с ним по Арбату. Там есть дом, где на верхних этажах, в нишах, статуи рыцарей, а в нижнем этаже – ювелирный магазин. Есенин на ходу бросил:

– Символическое сооружение, здесь бы надо еще и управление футбола поселить...

Жизнь его была бы полна и без футбола. Его укоряли: «Могли бы заниматься чем-нибудь более интеллектуальным». Он и в самом деле был человеком богато начиненным.

Однажды я упомянул, что ездил на станцию Железнодорожная.

– Это же бывшая Обираловка! Был случай, мы с Мейерхольдом припозднились в городе и опоздали на поезд в Балашиху, пришлось сесть на тот, который шел до Обираловки. Оттуда до нашей дачи верст семь, наверное. Всеволод Эмильевич всю дорогу бежал. Я, мальчишка, ругался, скулил, а он – ноль внимания: не мог он себе позволить, чтобы Зинаида Николаевна волновалась несколько лишних минут...

Константин Сергеевич то и дело твердил, что засядет за воспоминания о матери («Я же у нее в гримерной вечерами пропадал»), вот только соберет материалы для книжки о «Спартаке». Ни то ни другое ему не было суждено написать.

К уговорам «переменить тему» он относился терпеливо и снисходительно. Он-то знал, что выбор свой сделал свободно, что его интерес к футболу – жизненный интерес, не навязанный, не придуманный, не служебный, не корыстный, что его место определено, он делает то, что никто лучше него сделать не сможет. И пусть для других репортеров футбол – отчеты о матчах, тактические дискуссии, хвалеж после побед и разносы после поражений, он – вне конъюнктуры, для него футбол един от начала и до конца, и в этом его жизнь, с отрочества до седин, жизнь, и много потребовавшая, и одарившая.

Приведу еще несколько строк из статьи Константина Сергеевича «Об отце»:

«Я придерживаюсь двух принципов. Первый из них: нося фамилию Есенина, стихов писать, а тем более публиковать не стоит. Как бы ты ни писал, их будут сравнивать со стихами отца. Второй – горьковский: «Если можете не писать – не пишите».

Вот о футболе я не писать не могу и пишу».

Любопытна надпись, которую сделал Константин Сергеевич, даря мне эту статью: «И если даже футбольный мяч оглушительно лопнет, мы останемся в живых». Меня она не удивила.

Я уже упомянул о его редкостной памяти. Помнил он не одни цифры и фамилии. Он помнил, как добирался на стадионы, с пересадками, электричкой, автобусом, такси, какие героические усилия предпринимал, чтобы не опоздать, помнил, с кем сидел, о чем спорили, возвращаясь, помнил снегопады, грозы, жару.

Зашел у нас разговор о давнем-давнем матче, когда мы еще не были знакомы. Тогда на «Динамо» обрушился нежданный летний ливень, из тех, что как из ведра. Оказалось – мы оба были на стадионе.

– Вы где сидели? Я– на «востоке», вон там, слева, ряду в двадцатом. Не удрали? И я с места не сдвинулся. Рубашку снял, скатал и прикрыл телом, чтобы потом надеть. Ах, и вы так же?

Тут мы с размаху пожали друг другу руки.

На стадион Есенин не ходил, а выходил. К зрелищу, к людям, других посмотреть и себя показать. Ближе к ограде менялась его поступь: вышагивал широко, пришаркивая, вальяжничал, грудь вперед и высматривал в толпе знакомых, раскланивался, жал руки, рад был быть замеченным. Свой человек в своем обществе, завсегдатай, непременный участник, которому ведомо нечто такое, чего не знает никто. Оттого и загадочная усмешка: он верил в вычисленный им еще вчера наиболее вероятный исход матча.

И всегда, и в свои «за шестьдесят» был готов созорничать. Одно время на московские стадионы после несчастья в Лужниках, в котором повинны были не зрители, ставшие жертвой давки, а служители, закрывшие выходы, по их мнению лишние, перепуганная администрация ввела подразделения милиции и дружинников. Нам оглушительно вещали по радио и набирали на электронном табло грозные перечни запретов. Мы ни с того ни с сего лишились права подниматься с места, вскрикивать, поздравлять друг друга, скандировать, обниматься, когда забьют гол.

Константин Сергеевич подчиниться не пожелал. Громко окликал приятелей, сидевших через несколько рядов, вставал, чтобы с кем-то поспорить, заключить пари, всплескивал руками, раскатисто хохотал, и не без умысла, с вызовом, и был очень доволен, когда к нему подбирался молоденький милиционер – и тогда окружающие получали удовольствие от потешной сценки.

В ту пору он и рассказал мне один случай.

– Было это сразу после войны. Помните, тогда в нас, кто уцелел, сила играла, заново жизнь начинали. Сижу на матче, и «Спартаку» забивают. Сосед мой как вскочит, как заорет, рот до ушей, жутко противен он мне стал. И я вдруг его по физиономии сбоку как смажу! Совершенно безотчетно: раззудись плечо! Ну, думаю, быть драке. А он на миг смолк – и снова заорал. Не увидел, не понял, что произошло, наверное, подумал, что его случайно задели, вокруг ведь все повскакивали. Рука у меня, надо сказать, довольно тяжелая. Уселся мой сосед, замер, глаз с мяча не сводит, а ладонью скулу ощупывает. И, знаете, я его зауважал: вот это болельщик, человек в экстазе! После того случая на ненаших я не злюсь, жду, пока наорутся. И как у меня рука пошла?..

Он был открыт и отходчив. Мы возвращались со стадиона, и он, прямо-таки нежно заглянув в глаза, сказал:

– Все еще переживаете? Подумаешь, продули! Могу вас успокоить: у них это триста шестое поражение в чемпионатах страны. Представляете? Вы же не огребали столько двоек на экзаменах, и выговоров у вас меньше. И девушки столько раз от вас не отворачивались. Бросьте, пора привыкнуть...

...Что же еще, под конец?

Идем мы с ним подтрибунными коридорами в ложу прессы Лужников. Константин Сергеевич замедляет шаги, и я знаю почему: ждет, что сейчас к нему кинутся и потребуют сказать, кто станет чемпионом. Так и есть, он окружен, остановлен и разглагольствует. Я жду и злюсь: пять минут до начала. Не выдерживаю и тяну его за локоть.

– Что, опаздываем? Друзья, извините, додумайте сами...

– Зачем вы людям голову морочите, можно подумать, что вам что-то известно,– выговариваю я ему.

– Не скажите! Кое-какие подсчеты я провел, аналогичные ситуации встречались,– добродушно оправдывается Есенин.– А чего не рискнуть, свои же люди—сочтемся? Ладно, не сердитесь, больше не буду.

Мы входим в ложу, и я слышу за спиной: «Константин Сергеевич, мы вас ждали. Один вы можете нас рассудить...»

Я не оборачиваюсь, и вдогонку голос Есенина: «Займите местечко, я мигом».

Он стал нужным для тех, кому что-то неясно в футболе. А неясно – всем.

Вспоминая Константина Сергеевича, я думаю о том, что было бы славно написать о футболе так, как он его видел. Удастся ли?