Текст книги "Обо всем по порядку. Репортаж о репортаже"

Автор книги: Лев Филатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Тут и другой вопрос: «Почему напечатали, не остановили, позволили автору распоясаться?»

Пишу и думаю: «А что, если кто-то из сегодняшних читателей отвергнет мою самокритику?» И представляю доводы этого читателя: «Зря автор отказывается от своих слов, нечего церемониться с мастерами, их надо держать в страхе, чтобы играли как следует, а то вечно пресса замалчивает да милует, вот они и мажут. Журналист врезал, как полагается, а теперь одумался и кается».

Репортеру легче легкого даются резкости, если он мало знает, лишен чувства справедливости, хватается за оружие в гневе и досаде. Футбольное зрелище из сильнодействующих, оно будоражит чувства. Не раз бывало, сидя на каком-то матче, возбужденный, как вскипающее молоко, я решал, что камня на камне не оставлю от позорно проигрывающей команды, выведу на чистую воду судью, прозевавшего офсайд, пропесочу тренера с его трусливым планом, ткну носом знаменитостей в их ученические ляпы. Все эти зароки я давал про себя, молча, сжимая кулаки и смиряя дергающиеся колени. Однако предусмотрительно ни товарищам своим по ложе прессы, ни близким знакомым – болельщикам не говорил ни слова. Эмоции – ладно, от них никуда не денешься, это наша слабость, которую надо переломить. И, оказавшись во власти переживаний, знал, что возбуждение уляжется, схлынет, все встанет на свои места и за машинку сяду с ясной головой, проигрыш из «позорного» станет объяснимым, достоинства противника несомненными, ошибки судьи отменит замедленный телеповтор.

Всему этому еще предстояло научиться. А тогда, в пятьдесят четвертом, мне ничего не стоило выхватить шашку наголо, не подумав, что смазанный пенальти не дает права обрушиваться на признанного мастера, не разузнав, почему ему не удался сезон (причины, разумеется, были), не желая помнить, сколько побед «Спартаку» приносили забитые им голы в пяти предыдущих сезонах.

Так что и эту, по размеру крупную, статью дебютом считать совесть не позволяет.

В следующем, 1955 году по-прежнему футбольная тема шла для меня урывками, между многими другими. Но отчеты о матчах «Торпедо» – «Руда Гвезда» (Братислава), «Спартак» – «Партизан» (Белград), «Спартак» – «Вулверхэмптон» (Англия), которые мне доверяли, были приближением к настоящей работе.

И вот 23 октября. На стадионе «Динамо» матч сборных команд СССР и Франции. Он был всего тринадцатым по счету для нашей сборной, одним из тех, которые принесли советскому футболу международное признание. В памяти он остался красочным, веселым и добрым. Право первого удара по мячу было предоставлено киноактеру Жерару Филипу, чрезвычайно популярному у нас благодаря сыгранным им ролям Жюльена Сореля, Фабрицио, Фанфана-Тюльпана. Судил англичанин Артур Эллис, тогда самый известный из судей. Среди французов звезды – вратарь Реметтер, защитники Марш, Жонке, нападающие Копа, Пьентони, Вэнсан. И у нас немало тех, кем мы гордились,– Нетто, Стрельцов, Симонян, Сальников, А. Ильин, Татушин. Не было, правда, Яшина: он за неделю до этого был удален с поля в финале Кубка и отбывал дисквалификацию. Но и Разинский, его заменивший, вратарь-красавец, срывал аплодисменты. В общем, парад да и только!

«Советский спорт» отвел матчу, если перевести на нынешний формат, целую полосу. Там расположились поминутная стенограмма матча; схема всех нанесенных обеими командами ударов по воротам; отзывы об игре тренеров Г. Качалина и А. Батэ, судьи Эллиса, игроков Марша и Реметтера; репортаж о том, как переживали на трибунах Жерар Филип (ему понравились Реметтер, Нетто и Татушин), актрисы Дани Робэн (Разинский!) и Николь Курсель (Татушин!); пять хороших снимков фотокорреспондента Олега Неёлова. Это не было расточительством газетной площади – и матч того стоил, да и любители футбола получили подарок, который звал их снова на стадион. Сейчас мы протокольно, скуповато освещаем самые большие матчи, зато щедро тратим место на обсуждение вопроса, как привлечь зрителей.

На этой полосе мне поручили изложить свои впечатления. Сознаюсь, я с большим опасением достал с нижней полки книжного шкафа ту пожелтевшую газету. Ну, как забракую?

Но нет, ни стыдно, ни смешно мне не стало.

«Французский футбол до матча сборных был нам куда менее знаком, чем французская кинематография. «Жиронда», гостившая у нас прошлым летом, теперь это можно сказать определенно, показала нам далеко не все лучшее, чем располагает футбол Франции. И вот в ответственнейшей встрече главных сил – ничья.

Чем привлекательна игра французов? Прежде всего бросилась в глаза прочность и стойкость линии защиты, возможно, это оказалось неожиданным для нашей команды. Нет, французы играли не по зональному принципу, как сообщалось в программе, выпущенной к матчу, а напротив, бдительно сторожили каждый «своего» нападающего. В атаках они не стремились создавать численный перевес. Но и малым числом они действовали умело и остро. Французские нападающие подолгу удерживали у себя мяч, как бы размышляя, что предпринять. Затем кто-либо один резко шел вперед, пытаясь на ходу обыграть наших защитников. Именно так они забили оба гола. Первый раз это сделал кандидат в сборную мира центральный нападающий Копа, потом левый полусредний Пьентони. Расчетливые, экономные выпады удавались французам благодаря уверенному владению мячом.

Наша команда лишь в отдельных эпизодах была похожа на себя. Ей не удалось предложить свой привычный стремительный темп, редки были фланговые широкие атаки. Как только Татушин прорвался с мячом к угловому флангу и оттуда послал мяч в центр, последовал гол, спокойно и точно забитый Симоняном. Но большей частью советские нападающие атаковали кучно, каждый стремился занять позицию в центре напротив ворот».

Что ж, с тех пор и до сегодняшнего дня немало матчей не было выиграно нашими командами из-за того, что оставались в забвении фланговые атаки, нападающие сбивались в кучу в середине и быстрый темп не выдерживался до конца.

Вот и найден день, с которого, как мне кажется, я могу начать отсчет исполнения профессиональных обязанностей футбольного репортера.

Спустя несколько месяцев, летом 1956 года, вошли в строй Лужники, и стадион «Динамо» сдал свои полномочия главного. Основные футбольные события пошли в новых, величественных, декорациях.

Болельщицкому житью пришел конец. Вскоре мне предложили штатную должность разъездного корреспондента. Отец был дома, в его документах хранилась справка, что освобожден «за отсутствием состава преступления». Анкета моя приобрела безупречный вид, меня ввели в состав редколлегии «Советского спорта», еще через год назначили заместителем главного редактора. А летом 1958 года я был командирован впервые за границу и сразу – на чемпионат мира по футболу, в Швецию. Тем самым я окончательно был утвержден в звании футбольного обозревателя. Но подробнее об этом позже.

На стадионе «Динамо» приходилось бывать пореже, чем раньше, и сидел уже не на «востоке», а на «севере», в ложе прессы. Когда я сейчас езжу в Лужники, по дороге я обычно размышляю о предстоящем матче, привожу себя в рабочее состояние. Если же еду на «Динамо», то, хочу того или нет, обращаюсь к годам юности, к друзьям своим, к футболу, который жил не в разуме, а в сердце. Ни «Маракана», ни «Уэмбли», ни «Уллеви», ни «Ацтека», ни «Ривер-Плейт», ни «Сентенарио» сделали меня футбольным репортером, а «Динамо». Стадион – отчий дом, милое место, где все началось.

ИСКУССТВЕННОСТИ ЛЬДА

Сразу после войны на нас, болельщиков, обрушилось новое наваждение – хоккей. Называли его сначала «канадским», чтобы отличить от старого, русского, а когда он переманил к себе весь люд, готовый мерзнуть на трибунах, стали звать просто «хоккеем», тем самым признав его торжество. На матчи по русскому хоккею в довоенные годы мы ходили изредка, когда уж очень тоскливо становилось без футбола, да и то лишь в сравнительно теплые дни. А тут – в любой холод и не ради замены футбола, а из интереса к этому самому хоккею. Словом, любовь с первого взгляда.

К хоккею у меня как у репортера сложное отношение. По зову сердца влился в ряды его болельщиков с самого первого чемпионата, с увлечением писал о нем, затем отказался писать, перестал ездить на матчи, пересел к телевизору, а в последнее время включаю его в часы особо разрекламированных встреч, три-четыре раза в году.

И в этом случае пойду по порядку.

Это нынешние болельщики сдают шубы в гардероб, усаживаются в кресла и лакомятся мороженым. А начинался хоккей под открытым небом, и с термометром сверяться не было принято.

Полукольцо Восточной трибуны стадиона «Динамо» можно было принять за кипящий котел. Остро сверкал в глубине подсвеченный, живой, настоящий лед, клубился пар от дыхания тысяч людей, не смолкал топот ног на деревянных, прокаленных морозом до ксилофонной звонкости скамьях, темные ряды зрителей ритмично раскачивались. Но кипение обманывало, скоро ты промерзал весь, от ног до носа, и теплоту хранило только то, что называют душой. Еще в метро узнавали болельщиков по валенкам, буркам, ватным брюкам, шарфам, повязанным вокруг поднятых воротников, меховым варежкам. Бесформенные, грузные фигуры обнаруживали медвежью прыть, когда выскакивали из вагонов и мчались к эскалаторам.

Позже, бывая в раздевалках и наблюдая, как хоккеисты обстоятельно прилаживают на себе боевую амуницию, я вспоминал, что и мои болельщицкие приготовления занимали не меньше времени, и я, как игроки, раздавался вширь.

По заведенным тогда порядкам рабочий день в «Комсомолке» начинался в два часа дня и продолжался до одиннадцати вечера, нередко мы и ночами дежурили за своими столами. Так что на хоккей мы с Шатуновским отпрашивались с клятвенным обещанием по возвращении отсидеть, сколько нашему редактору будет угодно. Однажды подошел час ухода на «Динамо», а редактора нет, застрял на заседании. Подумали-погадали мы с Ильей и решили улизнуть без спроса. И вот по длиннющему, ярко освещенному, с натертым паркетом, парадному правдинскому коридору неслышно направились к выходу две закутанные, толстенные фигуры в валенках. А навстречу – наш редактор, Юрий Константинович Филонович, вышагивает быстро, четко. Человек он воспитанный, деликатный, но напрочь чуждый спортивным страстям. Увидев своих сотрудников в таком виде, он растерялся. Мы завели было нестройным дуэтом свои объяснения, а он и слушать не захотел. На его лице испуг.

– Сейчас же – по местам! – И зачастил в своих легких ботиночках. Мы повернулись и поплелись за ним. Лопнул наш хоккей. Когда потом мы втроем благодушно вспоминали этот случай, наш редактор, желая оправдаться, повторял одно: «Вы и представить не можете, как дико выглядели!».

В ту далекую, прямо-таки неправдоподобную пору на наших глазах возникшего, пронизывающего новизной и холодом хоккея самые прекрасные и возвышенные болельщицкие переживания были связаны с Всеволодом Бобровым, которого на трибунах иначе как Бобром не величали.

Бобров создал колдовство хоккея. Новой игре повезло, что она началась с ним во главе. Верно, конечно, что каждый из тех, кто на льду, равно необходим. Верно и то, что согласованная, разумная, отрепетированная игра импонирует нам, удовлетворяет желание видеть «порядок». И все же привораживает нас игрок выдающийся. Им восторгаются, его любят, его ждут.

Юношей я видел в Малом театре Остужева в «Отелло» и «Уриэле Акосте». Полагаю, что спектакли были прекрасно поставлены и все актеры хорошо играли, а помню одного Остужева. Не возьмусь рассуждать о его искусстве. Одно знаю: Остужев ни на кого не был похож движениями, голосом, блеском глаз. Он не играл, ремесло не выглядывало из-за спины, он выходил на сцену, гортанно, певуче произносил первое слово, и чудо свершалось: зал видел Отелло и верил ему беспрекословно. Этот артист дарил людям театр.

А Бобров преподносил хоккей. Вот он выезжает на лед, небрежно волоча за спиной клюшку. Большеголовый, курносый (это видно и с верхотуры), вроде бы крупный, внушительный, однако в фигуре его какая-то необычная гуттаперчевость, он весь изгибается, как бы струится. Размашистый разбег—и Бобров не объезжает, а огибает, обтекает защитника, не давая до себя дотронуться. До сих пор можно услышать, что забросить шайбу, объехав сзади ворота, – прием Боброва. Удается это нынешним мастерам изредка, а Боброву маневр давался благодаря длинному, змеиному движению. Он успевал обогнуть ворота раньше, чем вратарь —кинуться из одного угла в другой. Суетливую, кропотливую работу, на которую у хоккеистов уходят все силы, Бобров не считал для себя обязательной. Наставал миг прорыва, и тут вся его скрытая, сбереженная энергия взрывалась, и он по тайной, одному ему ведомой и доступной извилистой ниточке, клонясь из стороны в сторону, каким-то чудом устаивая, иногда на одном коньке, шуруя клюшкой то широко, то меленько, как ему было с руки, обводил, обманывал, обгонял – и вырастал перед воротами. Запомнилось, как в матче со «Спартаком» он, сметенный защитниками, паря в воздухе параллельно льду, ткнул-таки шайбу кончиком крюка и забил гол.

Говорят, теперь Боброву не видать бы приволья: и вратари надежнее, и защитники суровее, и опекуна, шустрого, назойливого, постылого «ухажера», к нему бы пристроили, да и вообще, нынче хоккей «контактный», тесный, не разбежишься. Может быть. Но как стайер Владимир Куц, как гимнастка Лариса Латынина, как штангист Юрий Власов, пусть со временем побежденные и превзойденные, надолго остались символами, так и Всеволод Бобров до сих пор для меня олицетворяет хоккей. Он делал все мыслимое и немыслимое и дал нам понять, какая красота движений возможна в коробке катка, посреди грубо сшибающихся тел. Не боюсь сказать, что второго Боброва не будет.

Бобров из тех героев, чья участь – одним своим именем вызывать доверчивое поклонение и у тех, кто его не видел на льду. Он заслужил эту участь. Даже если бы у меня появилось желание хоть в малой мере, в пустяках найти изъян в его хоккейном искусстве (а у нас не упускают случая это делать, говоря о звездах), я был бы бессилен.

И тем не менее судьба его сложилась не безупречно. Не ледовая, а человеческая. В начале 1950 года Бобров из ЦДКА перешел в клуб ВВС. Болельщики не приняли его в другой, полосатой, форме, какие бы подвиги он ни продолжал совершать, несмотря на то, что вэвээсовцы в трех чемпионатах подряд, до того как их расформировали в пятьдесят третьем, становились первыми. И сколько раз приходилось слышать на трибунах скандирование: «Бей Бобра!» Грубость, хамство, неблагодарность? Несомненно, если иметь в виду великого хоккеиста Боброва. Готов согласиться и с тем, что переходил он в ВВС, имея на то свои уважительные резоны. Да и что, казалось бы, особенного, сменил один армейский клуб на другой.

Но причина глубже. Новоявленный клуб ВВС подавляющее большинство болельщиков —цээсковских, динамовских, спартаковских, людей испытанных, твердых в принципах, – не приняли. История старая, сейчас память о ВВС музейная, хранится в справочниках. Но история не бесстрастная, не прощенная и не безразличная.

Клуб ВВС возник из ничего, на ровном месте. Многотысячное население трибун было прекрасно осведомлено, что командующий ВВС Московского округа В. И. Сталин—спортивный меценат. Да и видели его едва ли не на каждом матче стоящим особняком, поодаль от свиты, как рисовали полководцев на старинных батальных полотнах. И ясно было, что ему в его самолюбивом увлечении практически все доступно.

Мне приходилось слышать, что созданный на широкую ногу клуб ВВС помог развитию спорта в те трудные, бедные годы. Может быть. Твердо знаю другое. В спорте существует вечный соблазн приобретать победы, призы и медали, не считаясь с добропорядочностью. Этот соблазн обеспечивается снисходительной уверенностью, что блеск приобретенного затмит в глазах наивных, легковерных, восторженных созерцателей закулисные тайны постановок побед – «любой ценой». Верно, одни похлопают, погалдят, восхитятся. А кто– то смолчит, затаит в душе обиду. И на каких весах измерить, что перетянет?

Так сложилось, что спорт, создававшийся на благородных началах, как бы на некоем возвышении над суетой каждодневности, принято идеализировать, подразумевая, что все в нем должно происходить непременно честно и чисто, что уж его-то нравственность не в пример тому, с чем мы сталкиваемся на каждом шагу, не вызывает сомнений и только в этом случае он чего-то стоит. Я нисколько не боюсь этих слов, кажущихся, возможно, выспренными. Уверенность в безупречности, порядочности всего происходящего на спортивных аренах и вокруг них не меньше, если не больше, чем медаль, важна зрителю – болельщику.

В традиционном, устойчивом, с крепкой сопротивляемостью футболе вновь созданной команде ВВС, несмотря на привлечение ряда известных мастеров отовсюду, не суждено было подняться выше заурядности. В молодом, неустоявшемся хоккее, где выбор игроков невелик, клуб летчиков быстро выдвинулся на первые роли. Фокус нехитрый: в ЦДКА, «Спартаке», «Динамо», «Крыльях Советов», в Риге, Ленинграде, Челябинске перехватывали лучших игроков, а то и сразу целые звенья. Уже одно то, что после трехлетнего самозванного владычества (1951 – 1953 годы) клуба ВВС, когда он заодно со сталинским культом личности приказал долго жить, хоккей наш благополучно набирал силу и без него, доказало необязательность своевольной затеи.

Всегда сочувствуешь безвестной команде, пробившейся наверх и задающей трепку именитым. Если же выдвижение обеспечено протекцией либо безмерными посулами, это оскорбляет чувства болельщиков и искажает естественное развитие событий: у дутых величин оказывается и дутая мускулатура. Такие команды, хотя обычно они недолговечны, успевают оставить о себе недобрую память. Да и как их забыть, если, живя за счет других, паразитируя, они вступают в непримиримый конфликт с общественным мнением. Добытые ими некогда медали никто и не вспомнит, кроме архивариусов, а обиды, ими нанесенные, отзываются десятилетиями.

Клуб ВВС можно считать классическим примером эгоистичного, неразборчивого, всесильного меценатства. Мне кажется, именно тогда был создан прецедент и, если с тех пор и не возникало ничего равного по масштабу, сама идея вмешательства «отдельных лиц» в спортивную жизнь стала опасно притягательной и заманчивой. Да и живучей.

Слава Боброва, игрока и человека, устояла. В 1954 году он снова в ЦДКА: капитан сборной и герой первого выигранного ею чемпионата мира. В поздних «поминальниках», куда отбирают одно лестное, не возвращались к вэвээсовским сезонам Боброва, когда трибуны ему свистели – что на хоккее, что на футболе. Но как же глубоко были задеты, оскорблены болельщицкие чувства, если даже Боброву не простили переодевания в форму другого цвета!

Один из первых своих спортивных очерков я написал весной 1950 года о хоккеистах ЦДКА, ставших чемпионами. Задание «Советского спорта» мне пришлось по душе, ведь было известно, что несколько самых лучших из этой команды, во главе с В. Бобровым, уже в ВВС. Тогда завязалось мое знакомство с тренером армейцев Анатолием Тарасовым. Он был первым из известных тренеров, с кем я один на один вел беседы.

Трижды – в 1961 году в Лозанне и Женеве, в 1963-м в Стокгольме и в 1964-м в Инсбруке – был я специальным корреспондентом «Советского спорта» на чемпионатах мира по хоккею. В те годы я охотно писал об этой игре, издал две небольшие книжки.

Хоккей тех лет мне памятен остро. Если в Лозанне и Женеве нашу сборную непринужденно превзошел канадский любительский клуб «Трейл смок интерс» (сейчас это трудно вообразить!), если в Стокгольме наша сборная после долгого перерыва выиграла золотые медали, хоть и отважно сражаясь, но все же благодаря тройному совпадению обстоятельств в последний день (ничья в матче ГДР – США, победа Чехословакии над Швецией и наш выигрыш у Канады, как по заказу – с разницей в две шайбы), что иначе как неслыханным везением не назовешь, то, начиная с Олимпиады в Инсбруке, наши захватили всю власть. Проигрыш даже не чемпионата, а одного матча был всем на диво.

В годы воцарения советского хоккея выделялись армейская и спартаковская тройки: Локтев – Альметов – Александров; Старшинов – братья Борис и Евгений Майоровы. Они стояли плечом к плечу в сборной. И не было для них большего удовольствия, чем переиграть друг друга, когда встречались их клубы. Тренеры ЦСКА и «Спартака» их иногда на льду разлучали, пускаясь на хитрости ради победных очков. Тренер ведь режиссер, который должен уметь поставить победу, обо всем остальном, в том числе и о вечных, нетленных ценностях и красотах хоккея, он охотно рассуждает, если победа в кармане.

Когда всё же эти звенья сходились на льду, мы получали выставочный хоккей. Если Бобров явил миру искусство одного хоккеиста, то тут возникла иная стихия игры. В той и другой тройке хоккеисты, борясь, сталкиваясь, падая и вставая, ни на миг не теряли между собой связи. Не знаю, видели они друг друга или угадывали. Скорее угадывали. И у тех и у других ворот вычерчивались когда простые, а когда и запутанные линии пасов и перемещений: выходом, решением, счастьем был бросок по воротам. Каждая из троек, как и их приверженцы, вела свой счет соперничества. И все же арифметике в данном случае полагалось помалкивать. Тут перекрещивались изящное мастерство, самолюбие, характеры. Тройки сходились, чтобы побеждать. Но в равных боях, которыми можно было любоваться бесконечно, они, сами того не подозревая, еще и показывали себя, как бы заявляя: «Вы хотели увидеть хоккей? Извольте!..»

С противником послабее, выигрывая в счете, не выиграешь в совершенстве игры, только равным по классу дано вместе славить хоккей. Позже вершиной, украшением чемпионатов сделались поединки армейцев Харламова, Петрова и Михайлова со спартаковцами Якушевым, Шадриным и Шалимовым. А еще позже, когда в ЦСКА создалась очередная образцовая тройка – Макаров – Ларионов – Крутов, ей пришлось выступать, по сути дела, в одиночестве, вне конкуренции. Успехом стало считаться, если какому-то звену удавалось ее сдержать, а о том, чтобы переиграть, и речи не заводили. ЦСКА год за годом становился чемпионом задолго до конца турнира, и как зрелище, как загадка хоккей стал оскудевать.

Тут начальственные лица, недовольные, что трибуны московских залов полупусты, принялись искать причины, самые разные. И договорились до того, что виноваты журналисты, недостаточно заманчиво изображающие хоккей, который, по их разумению, красочен сам по себе, да и дает возможность полюбоваться на избранных мастеров. Беспомощные, наивные претензии. Борьба – воздух спорта, без нее он задыхается. Ею, борьбой, он вызван к жизни, взращен, она придает ему смысл и одаряет всеобщим вниманием. Отвлеченные спортивные композиции всерьез и надолго занять нас не в состоянии. И если есть у спорта что-то приближающее его к искусству, то это сюжеты нерассудимой, непредсказуемой борьбы, в которой различимы не столько приемы, сколько люди.

Вернусь к тем тройкам, которые запали в душу, о которых мне приходилось размышлять, чтобы писать. Тройки были разными. И по тактическому рисунку, и по человеческому самовыражению. Армейская была проницательна и мудра, спартаковская – порывиста и интуитивна. Такими же я видел этих людей и в часы не хоккейные. Александр Альметов, Константин Локтев, Вениамин Александров – сдержанные, владеющие собой, рассудительные, наблюдательные, молчаливые. Борис и Евгений Майоровы, Вячеслав Старшинов – легковозбудимые, резкие, вечно чем-то обеспокоенные, спорящие, доказывающие, обидчивые.

Не возьмусь взвешивать, какая из троек перетянула бы. Напрасное, неблагодарное да и некорректное побуждение. Условимся – в хоккейном выражении они были равны. Но как же они отличались своей судьбой! Тройка Альметова имела за спиной прекрасно слаженную армейскую команду, привыкшую побеждать. Эта тройка не была картой, на которую ставилось все, она увенчивала свой ЦСКА, придавала ему блеск. Тройка Старшинова замахнулась на невероятное. Для нас, зрителей, невероятное, а они трое, наверное, только бы и сказали: «А как же иначе, для чего живем?»

Познакомился я со спартаковцами в 1961 году на чемпионате мира в Швейцарии, где впервые оказался хоккейным спецкором «Советского спорта». Тройку Старшинова тогда впервые ввели в сборную. Возможно, меня как новичка привлекли хоккеисты-новички. Советская команда на том чемпионате заняла третье место, что, конечно, явилось жестокой неудачей. И тут я застаю спартаковскую неразлучную троицу в автобусе на задних сиденьях хохочущей. Они разглядывали свои бронзовые медали и веселились, что в тот грустный день выглядело более чем странно. Мне было заявлено без тени смущения: «А мы и таких не видывали, первые в жизни!».

Со своих мальчишеских лет они не были избалованы, их «Спартак» застрял во второразрядных. И по мере того, как эти трое подрастали и мужали, начала карабкаться в гору и их команда. С обязанности хорошо играть, на которой для большинства мастеров все и замыкается, их роль только начиналась. Эти колючие, заносчивые сокольнические парни, с детства и на всю жизнь поверившие в «Спартак», как в бога, потащили его за собой.

Нелегкий крест им достался. На льду это выглядело так: и в меньшинстве, и в большинстве – майоровская тройка, все решающие голы – ее, если надо спасать матч—опять она, почти без передышки. Они были двужильные, эти парни, без доспехов, никакие не ледовые рыцари, а трюкачи, искусники, конечно наделенные неугасимой спортивной гордыней. Знаю, полагалось бы упомянуть и других, кому обязан «Спартак» взлетом. И все-таки красно-белый флажок несла эта тройка. Он то опускался, то вздымался, но ни разу его не видели приспущенным. Сначала благодаря им «Спартак» стал «командой одной тройки». Мало-помалу креп, появлялись молодые игроки, привлеченные дерзостью вожаков.

В 1962 году «Спартак» прорвался в чемпионы. Все висело на волоске, Евгений Майоров в самом конце самого важного матча с ЦСКА забросил самую важную шайбу. И несколько лет «Спартак» безбоязненно, как равный противостоял могучему ЦСКА, не давая угаснуть огоньку конкуренции. В 1967 году, имея на тренерском мостике Всеволода Боброва, снова выиграл чемпионат. Думаю, что то были лучшие, благополучные годы нашего хоккея. Подтверждается это просто: с 1963 по 1971 год советская сборная девять раз подряд становилась чемпионом мира, легко, без натуги, не зная кризисов и сомнений. Она представляла хоккей, в котором горел дух борьбы.

Старшиновско-майоровская тройка постоянно играла на нервном, эмоциональном пределе, ей не на кого было надеяться, кроме как на саму себя. И ничего удивительного, что все трое обостренно воспринимали каждую малость в игре, в действиях партнеров и противников, в судействе, горячо реагировали на любую неправильность. Тогда даже был изобретен не слишком честный тактический вариант – «завести Майоровых». Но и это вытерпели три мастера необычайной судьбы, наделенные тончайшим по чести и по совести восприятием хоккейных коллизий. Мне кажется, что то восприятие много лет спустя помогло Евгению Майорову стать телекомментатором, который не позволяет себе, да и просто не способен отклониться хоть на йоту от справедливости.

Об этом вспоминаешь и с удовольствием и с печалью. Нынче в хоккее воцарился дух покорности судьбе, нет тренеров, которые бы «восстали» и на радость зрителям, заждавшимся острых переживаний, поспорили бы с ЦСКА, бессменным чемпионом. А сборная тем временем изведала и кризисы и сомнения.

Единственное в своем роде свершение удалось спартаковской тройке во славу хоккея!

Есть еще человек, чья роль исключительна: Анатолий Владимирович Тарасов. Полковник, много-много лет тренер самодержавного клуба ЦСКА. Теоретик, автор целой полки книг, кандидат педагогических наук. Журналист, выступающий в печати не только основательно, но и с самолюбивым желанием выглядеть литературно самобытным.

Давным-давно сошлись мы с ним у стола для пинг-понга в подвале редакции «Советского спорта» на Ленинградском шоссе. Несколько пробных ударов, и мне ясно, что я «техничнее» и должен выиграть. Как и предполагал, партия за мной.

– Еще! – отрывисто, тоном приказа произнес Тарасов.

По праву победителя я снисходительно пожал плечами.

Дальше началось непонятное. Я не стал менее «техничным». Но вдруг почувствовал, что делаю все не так, как надо, а словно бы по заказу Тарасова. Какое– то наваждение, дурной сон. Тарасов не брал ни единой паузы, сыпал удар за ударом, промахиваясь, не восклицал с досадой, а торопил, чтобы я быстрее подавал. И от темпа, отнюдь не любительского, от угрюмого молчания, несвойственного подобным «матчам», от нацеленного на меня с другого конца стола упрямого лба противника, от нежданно возникшей драматичности я понял, что помимо желания оказался участником какого-то чрезвычайного события. Я не был к этому готов и, делая ошибку за ошибкой, проиграл.

Он припечатал ракетку к столу и с дерзким, ехидным смешком, отчетливо, чуть ли не по складам, выговорил: «Так-то! А вы, небось, решили, что играете лучше...»

Тарасов – это великий темперамент. И вдохновенный, и перебарщивающий, и ведущий к постижению, и упорствующий в заблуждениях. В чем угодно – он неизменно темпераментен, открыто, не замаскированно, не сглаженно. Он смолоду учился на футбольного тренера, да и ревниво неравнодушен к футболу.

Меня нисколько не удивило, когда он в 1975 году вдруг дерзнул стать тренером футбольной команды ЦСКА. Самонадеянность его была привлекательна отвагой, риском.

Я внимательно следил за ним на протяжении того года. Поначалу важный, сановитый, с усмешкой криво загадочной, которая должна была убедить окружающих, что ему, прославленному хоккейному воеводе, не составит труда водить в походы и футбольную рать, он неделя за неделей, месяц за месяцем выглядел все более растерянным, осунувшимся, фанаберию сдуло вместе с усмешкой. Не мог он, привыкший, что хоккейные коллеги внимают ему с трепетом, не чувствовать одиночества, изоляции. Для футбольных коллег он был чудак, пожилой и начинающий, они и к хоккею-то в своем большинстве относились снисходительно, как к игре маленькой и простенькой, ничего общего с громадным и сложным футболом не имеющей, да еще раздражавшей своими легкими успехами, в которые дилетанты тыкали их носом. На послематчевых пресс– конференциях, в то время обязательных, Тарасова, чья команда чаще проигрывала, чем побеждала, слушали с иронией и, что бы он ни произнес, аудитория улыбалась: «Говори, говори, это тебе не хоккей». ЦСКА как был до Тарасова тринадцатым в чемпионате, так и с ним остался на том же месте.