Текст книги "Обо всем по порядку. Репортаж о репортаже"

Автор книги: Лев Филатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

В Москве я позвонил Льву Абрамовичу и попросил написать для «Футбола» историю романа и фильма «Вратарь». Он согласился моментально и написал.

А там, в Лондоне, я позавидовал его «приехал полюбоваться и поболеть». Нисколько не сомневаюсь, что Кассиль и о чемпионате написал бы интересно. Но, как видно, он в самом деле был добросовестным читателем футбольной прессы, и ее исследовательский характер его озадачивал и смущал.

Мне, спецкору, любоваться и болеть было половиной дела. Надо было продолжать поиски.

Чемпионат был спасен и оправдал свое предназначение в двух матчах: полуфинале Англия – Португалия и финале Англия – ФРГ.

Сборная Англии к своей победе пришла своеобразно, на ходу перестроившись и сделав все необходимые открытия. Повидав ее в день открытия в матче с уругвайцами, я был разочарован и потерял к ней интерес. Нудная нулевая ничья, которую не скрасил и переполненный знаменитый «Уэмбли», побывать на котором давно хотелось, ни присутствие королевы, ни марш-парад военных оркестров.

В общем, я счел для себя возможным оставить английскую сборную в стороне и ездил на матчи других команд. До полуфинала, в котором она встретилась с командой Португалии. Это был выдающийся матч. И португальцы были хороши, а англичан так просто было не узнать – другая, я бы сказал непобедимая, команда, настолько продуманным, обоснованным, ловко пригнанным было их сочетание одиннадцати.

Если сделать простенькое, формальное сравнение, которое обычно само напрашивается, то оказывалось, что из состава матча открытия были исключены всего двое, Гривс и Конелли, вместо них появились Херст и Питерс. Но замены всего не объясняли, хотя в последнем, финальном, матче со сборной ФРГ из четырех победных мячей три забил Херст и один – Питерс.

Изменился весь строй игры. Гривс, знаменитейший бомбардир, был центрфорвардом времен «дубль-ве», а Конелли – хорошим левым крайним старого образца. Долговязый, худой Херст атаки свои начинал с середины поля, все время держа связь с партнерами. Белокурый Болл заставлял поломать голову: кто он – полузащитник или нападающий? И Питерс такой же. И Бобби Чарльтон. И Стайлз, колючий как еж, легко отрывался от своей обороны, мелькал в атакующих рядах, покусывал, дразнил защитников противника. Да еще крайние защитники Коэн и Уилсон поддавали жару рывками вперед. Разве только что выдвинутый вперед нападающий Хант меньше маневрировал, он был затаенной угрозой, отвлекал, оттого товарищам его больше было простора. Словом, вся английская команда находилась в непрерывном движении, причем не в очевидном, повторяемом, а в непредсказуемом.

Частенько, глядя за игрой, мы опережаем события, угадывая, что сейчас мяч откатят обязательно налево, больше некуда, что такой-то игрок кинется по прямой в надежде на высокую передачу. И если наши отгадки постоянно сбываются, то приходится задуматься, так ли уж хороша игра.

Англичане предложили футбол, изобретаемый на бегу, тут же, при нас, с пылу с жару, тот футбол, в ходе которого боишься пропустить хоть что-нибудь, потому что самое интересное может быть создано в любое мгновение. Тут уж не станешь листать газету, жевать бутерброд, болтать с соседом, весь превращаешься в зрение.

Власть Игры (пусть слово это будет с большой буквы) сильна необычайно. Для меня не существовало никаких причин, в силу которых я сделался бы вдруг болельщиком бразильцев или англичан. Но я им становился: в прошлый раз, в 1958 году, мне совершенно необходима была победа бразильской сборной, а теперь – английской. И позже это случалось. На следующем чемпионате, в Мексике, я снова душевно был с бразильцами, потом, в ФРГ и Аргентине, – с голландцами, хотя в двух последних случаях мои упования и не сбылись.

Игра, думаю, и есть то, к чему мы прикомандированы, приписаны, при чем состоим, чему служим. Тут не обойдешься без обольщений, ошибочных пристрастий, заблуждений по первому впечатлению. Но в конечном счете, пусть и не сразу, облик Игры, той, которую мы признаем и объявим современной (высокая похвала!), нас должен покорить, мы должны найти ее разгадку, объяснение, записаться в число ее деятельных поклонников и стоять за нее горой. И тогда по контрасту делается очевидным, что другие разновидности игры, даже приносящие временами весомые дивиденды, оказываются старообразными, провинциальными, неполноценными, приспособленческими. Футбола на белом свете гораздо больше, чем Игры, и в умении ее опознать, выделить, представить мы, репортеры, и обязаны более всего преуспевать. Принимать же любой футбол за Игру – вредное заблуждение, ведущее к топтанию на месте, к засорению мозгов читателей, это медвежья услуга тем командам, о которых пишешь.

Чемпионаты мира – ярмарки футбола, где получаешь представление даже не о сегодняшнем, а о завтрашнем дне. Четыре полузащитника сборной Англии, представившиеся для всеобщего обозрения в 1966 году, живут-поживают и сегодня, как и их динамичное взаимодействие в атаке с двумя форвардами. Именно тогда всплыл термин «команда-звезда», заменивший собой прежний – «команда звезд».

Мы ищем среди тех, кто на поле, героев. И находим. Грош цена футболу, если не различимы люди.

Выбор большой, на любой вкус. Можно даже какому– то игроку отдавать предпочтение тайно, не объявляя о своей симпатии, зная, что он никакая не звезда, и радуясь малейшей его удаче. Можно, наоборот, не жаловать общепризнанную звезду и про себя вести счет его промахам и прегрешениям. Ничего удивительного: не один разум властвует на трибунах.

И все же есть игроки, вокруг которых споры не возникают. Они наперечет. Дело не в их личных достоинствах и доблестях. Это те игроки, с именами которых связаны перемены в футболе. На английском чемпионате таким игроком стал Бобби Чарльтон. Именно он отчетливее, показательнее, чем кто-либо иной, предъявил образец игрока середины поля, который делал то, что до него не умел никто – ни бразилец Диди, ни француз Копа. Он был един в трех лицах: защитник, когда это требовалось, диспетчер – ум в движении и форвард, наносящий прямые, точные удары. Создавалось впечатление, что тренер Рамсей взял его в команду первым и к нему присоединял остальных, таких, которые были ему под стать.

В его внешности, в его манере себя держать, в его невозмутимости ничего не было героического, выдающегося. А тем не менее вся игра английской сборной зависела от него, она с ним согласовывалась, заданный им тон держала. Величие его было не в неповторимости, а, напротив, именно – в повторимости, в примерности для всех, кто намерен был следовать футболу новейшему, развивающемуся.

В конце концов наши репортерские поиски увенчались успехом. Игра была опознана. И было ясно, какими теперь глазами смотреть на футбол дома, с чем сравнивать, на что держать курс.

Чемпионат напоследок имел обескураживающий аккорд, отраженный от полуфинала ФРГ – СССР. Матч этот до известной степени был искажен травмой полузащитника Сабо (замен тогда не проводили) и удалением с поля правого крайнего Численко. Так вот, во всем этом некоторые должностные лица заподозрили злой умысел со стороны арбитра – итальянца Лобелло. И заподозрив, именно под этим углом вчитывались в отчеты о матче в «Советском спорте» и «Футболе». В газете автором отчета был Мержанов, в еженедельнике Латышев, наш самый знаменитый судья. Мержанов оставил без внимания судейство. Латышев, как ему полагалось «по должности», свое мнение высказал. Вот два отрывка из его отчета:

«В штрафной площади сборной ФРГ после столкновения падает В. Паркуян. Через минуту такая же картина у наших ворот – падает Эммерих. Но судья Лобелло не дает пенальти. С моей точки зрения, делает это правильно. Вообще нужно сказать, что, как в этом матче, так и в других, которые мне пришлось видеть, футболисты очень легко падают и подолгу лежат, видимо рассчитывая на карающий свисток. Но судья Лобелло хорошо понимал театрализованные падения и не очень-то обращал на них внимание».

«Перед самым перерывом судья Лобелло удалил с поля Численко, который, проиграв единоборство, умышленно ударил по ноге Хелда, причем в момент, когда тот был без мяча. Другого решения судья, естественно, принять не мог».

Я этот матч смотрел вместе с тренером В. Масловым. Мы, как водится, переживали за свою команду, но не помню, чтобы в обсуждении перипетий упоминался судья. Возможно, он и ошибался, но не настолько, чтобы заподозрить в нем злодея.

Как бы то ни было, и Мержанову, и Латышеву по возвращении были предъявлены претензии в «аполитичности». Претензии такого рода не фиксируются, в лицо их не высказывают, они – в разговорчиках, в слухах, они невидимые, и это хуже всего, потому что не с кем объясниться, ты кругом виноват, хотя неизвестно, кто обвинитель.

Был и другой острый момент. В том же матче второй мяч после розыгрыша углового из-за штрафной площади мимо сгрудившихся перед воротами игроков обеих команд, которые заслоняли Яшину видимость, уверенным ударом забил полузащитник Беккенбауэр. Ничего лучше не было придумано, кроме того, что Яшин «зевнул» этот мяч. И принялись об этом судачить. Хотя Яшин на том чемпионате в полной мере отвечал своей мировой славе, руководство нашей делегации этой его славе нанесло укол.

Футболу едва ли не постоянно, особенно когда наступает пора решающих матчей, сопутствует нервозное окружение. Но кто-то обязательно должен оставаться уравновешенным, держать себя в узде. Чрезвычайно важен выбор руководителей делегации на больших турнирах, таких руководителей, которые реально оценивали бы происходящее, могли «отчитаться» здраво, по существу, а не искать наобум виновных, лишь бы показать собственную безупречность.

Ну и, конечно, не имеет права терять голову журналист. Это нелегко. Одно из двух: либо веришь своему глазу и разуму и на том стоишь, либо подпадаешь под посторонние влияния и в угоду им пишешь то, во что сам не веришь.

III

Следующий отрезок между чемпионатами мира был тоже содержательным. Киевское «Динамо», «чемпионившее» три года подряд, с легкой душой можно было считать командой, отвечавшей мировым стандартам по строю и характеру игры. Наблюдения не противоречили тому, что мы видели в заключительных матчах английского чемпионата мира, она шла по главному фарватеру. И самое приятное состояло в том, что киевляне не меняли срочно тактическую «одежду» на английский манер, они пришли к ней самостоятельно, одновременно с лидерами мирового футбола, угадав ведущие тенденции. Интересные образцы игры, не повторявшие слепо масловско-киевский, а предлагавшие ее разновидности, показывали московские клубы «Спартак», «Динамо», «Торпедо», тбилисское «Динамо». Применялись варианты с двумя форвардами и четырьмя полузащитниками, с тремя форвардами и тремя полузащитниками, тактическая дискуссионность сохранялась и в обороне, то зонной, то персональной, то смешанной. Все это говорило о биении тренерской мысли. Не существовало разногласий в том, что игра непременно должна быть активной, интенсивной, с щедрой тратой сил.

В те годы в устном общении частенько возникал вопрос: «Почему бы Виктора Маслова не назначить тренером сборной?» Такие назначения окружены тайной, как тогда, так и сейчас. Не знаю, примерялись ли к кандидатуре Маслова всерьез, хотя как было не вспомнить о нем, тренере трехкратных чемпионов страны? Если примерялись, то мне нетрудно представить причину отвода.

Виктор Александрович был до мозга костей тренером-профессионалом, начисто лишенным дипломатичности, умения произносить обтекаемые фразы, ублаготворять начальствующих лиц ни к чему не обязывающими обещаниями: «Приложим все силы», «Все от нас зависящее выполним», «Уверен, ребята не подведут». Он слишком тонко осязал, угадывал футбол: общие, для него – пустые, слова ему претили, он доверял реальным, живым обстоятельствам и ничему, кроме них. А как раз реальное мышление обычно тяготит, затрудняет, наводит скуку на тех, кто руководит издали, – дела толком не знают, удовлетворяются приятными, удобными словесными гарантиями.

Маслов терпеть не мог, когда его спрашивали: «Ну что, опять станете чемпионами?» или «Кубок, можно считать, ваш?» Он напускался на спрашивающего, гневно сдвинув черные брови: «Вы что, пустомелю из меня хотите сделать?! Вам известно, как наша команда будет выглядеть через два месяца? И как поведут себя противники, тоже знаете? И что вратарь наш не поскользнется, и наш бомбардир не порвет мышцу? Так вот, я, в отличие от вас, всего этого не знаю, и в словесные бирюльки играть не намерен. Поищите кого-нибудь другого – мастера болтать».

Я встречал многих, кто полагал его грубияном, путаником, с которым кашу не сваришь. Этот переполненный идеями тренер всем тем, кто под идеей понимает лозунг и реверанс, казался безыдейным. Такая была у него участь: с 1960-го по 1970-й, сделав для нашего футбола необычайно много, он слыл неудобным, в лучшем случае его называли оригиналом, но и в этом отзыве сквозило отрицание.

Никогда не спрашивал его, хотел бы он тренировать сборную. Но видя, с каким пристрастием, как зорко он за ней наблюдает, как переживает неудачи, могу предположить, что руки у него чесались. Да и был он тогда в могучей силе, если кого-то шестидесятилетие и ограничивает, то к Маслову это не относилось.

На чемпионате 1970 года в Мексике, где Маслов снова, как и в Англии, был наблюдателем, он выбрал для себя подгруппу в Гвадалахаре, где играли команды Англии, Бразилии, Чехословакии и Румынии, по– моему, намеренно, чтобы быть вдали от нашей сборной. Он слишком хорошо знал, что вмешательство, подсказки ни к чему хорошему не ведут, он и сам бы их не потерпел. Ну и чтобы не огорчаться.

А тогда сложилась ситуация, которая как раз более всего огорчала Маслова. Сборная существовала сама по себе, поодаль от ведущих клубов. Игроки приходили в сборную из клубов – динамовских Киева, Тбилиси, Москвы, из «Спартака», ЦСКА, но там линия их игры была другой.

Разговоры в журналистском кругу о том, что было бы славно Маслову поработать в сборной, возникали и из-за его человеческой колоритности, и из-за достижений на клубном поприще, но более всего они были реакцией на недоумение: почему сборная стоит особняком от клубов, выглядит отстающей, старообразной? Мы не знали, как объяснить, но это повторялось трижды.

На чемпионате 1958 года, где наша команда играла по общепринятым образцам, система четырех защитников, предложенная бразильцами, явилась новостью в равной мере для всех.

Четырех лет оказалось недостаточно, чтобы наша сборная перешла на эту систему – в 1962 году она осталась верна «дубль-ве».

В 1966 году, освоив наконец систему четырех защитников, она повторяла расстановку бразильцев восьмилетней давности, а за это время лучшие команды продвинулись вперед.

И в 1970 году, даже если считать, что схематически игроки были расставлены согласно новым требованиям, схема не ожила, осталась схемой, не объединила, не слила воедино футболистов, чувствовался разрыв между защитой и нападением, которые порознь занимались своим делом.

Там, на «Ацтеке», был сыгран матч, который для меня до сих пор, хотя прошло много лет, остается в памяти катастрофой, неким Ватерлоо. Это матч с уругвайцами в четвертьфинале. Ни с того ни с сего в составе появились пять защитников. Сам по себе факт мог и не быть криминальным, если бы у команды было надежное взаимодействие. Но когда и без того игра сшита на живую нитку, прибавление еще одного защитника равнялось капитуляции, безверию, ставка делалась на оборонительную надежность.

Это еще можно было бы понять во встречах с командами Бразилии, Англии, ФРГ. Но с Уругваем? Заранее ясно, что команда не из инициативных, что она сама согласна сидеть в осаде, ловя случайные шансы. Да и психологически подоплека (она бывает у каждого матча) складывалась в пользу наших мастеров. Над уругвайцами не могла не нависать память о пяти встречах, предшествовавших этой, в которых советская сборная без промаха и без особых затруднений одерживала победы, в том числе на первенстве мира 1962 года и дважды в Монтевидео в окружении злотемпераментных трибун «Сентенарио». Мне дважды приходилось писать отчеты о матчах СССР—Уругвай, и это была нетрудная задача, игры принимали односторонний характер: уругвайцы понятия не имели, как с нашими играть на победу, во избежание худшего избирали нулевой вариант, но выхлопотать его им не удавалось.

Не стану искать другие слова. Вот что я продиктовал в «Советский спорт» из Мехико. Непосредственные впечатления вернее всего. Отчет был озаглавлен «Чужая игра».

«О том, как огорчителен проигрыш, ничего нового не скажешь, каждый, кто в ту ночь сидел у телевизора, пережил его сполна.

По опыту предыдущих встреч с уругвайцами было известно, что нашим необходимо широко меневрировать, применять длинные передачи, подольше держать мяч, потому что эта команда терпеть не может оставаться без мяча, в нетерпении совершает опрометчивые шаги. С уругвайцами нельзя ввязываться в игру мелкую, тогда ничего не добьешься, ибо обороняться на узких участках они привычны.

Первые минуты показали, что нашим футболистам известны эти общие соображения. Проходы по углам, прострелы вдоль ворот – все как надо. Вернейший голевой момент возник быстро. Еврюжихин обогнал защитника, послал мяч в центр на Хмельницкого, но тот, будучи метрах в восьми от ворот, засуетился и не подобрал мгновения, чтобы ударить. Примерно полчаса наши имели преимущество.

А потом случилось то, чего следовало опасаться. Игра приобрела уругвайский орнамент. Возле мяча стали возникать скопления игроков, игра дробилась на единоборства, пошла мелко, в обе стороны много штрафных. Уругвайцы в таких случаях не церемонятся, фолы их не смущают. В эпизодах они получше, благодаря ловкому обращению с мячом. В общем, они в своей стихии: мяч чаще у них – за ними и середина поля.

Правда, наша защита не оставляет им шансов для атак. Как и в предыдущих матчах, отлично играл Шестернев. И все же заметно, что оборонные линии нашей команды выполняли лишь одну, разрушительную, часть задачи. Каждый, кроме «свободного» Шестернева, был привязан к кому-то из противников и не помышлял о помощи нападающим. Да и наши крайние нападающие чересчур буквально заботились о предотвращении рывков защитников, уругвайцев, на что истратили уйму сил, больше, чем на организацию атак.

Словом, наша сборная начала играть, применяясь к противнику, никак себя в ответ не проявляя. К добру это не ведет. Матч принял закрытый характер, когда можно только ждать, что подвернется счастливый случай в образе какой-либо оплошности. Встреча шла к ничьей и совсем немного оставалось до той минуты, когда будет брошен жребий. Обе стороны, изнемогающие от двухчасовой борьбы, были, по-моему, согласны довериться слепой судьбе...»

Потом, как об этом многократно рассказывалось в футбольной литературе, на 116-й минуте уругваец Эспарраго забил мяч в наши ворота с передачи Кубиллы, по сути дела в незащищенные ворота. А незащищенные потому, что наши защитники и вратарь Кавазашвили подняли руки, показывая, что мяч, с которым колдовал Кубилла, пересек линию. Ни судья в поле, ни его помощник сигнала не подали. Наивная вольность наших игроков была жестоко наказана.

И вывод:

«Каждый матч мы обязаны оценивать в целом. Наша сборная провела его неорганизованно, без ясного плана, хуже, чем могла, если судить по предыдущим играм. Неудача тем более досадна, что уругвайцы не оставили впечатления. Легко было представить, как при иной, не чужой, а своей игре наши могли их переиграть».

С тех пор минуло много времени. Тогда невозможно было предвидеть, что последует за этим матчем, было только чувство стыда. И до этого на трех чемпионатах мира наша сборная терпела поражения, но никогда – без боя, никогда – безвольно, никогда – отказавшись от активной борьбы. Пусть не ходила она в фаворитах, но с ней считались, ее побаивались, за счастье считали у нее выиграть. И на тебе, она или не она?

И ведь игроки в ней состояли крепкие. Смотрите: Кавазашвили, Афонин, Шестернев, Капличный, Дзодзуашвили, Хурцилава, Мунтян, Асатиани, Еврюжихин, Бышовец, Хмельницкий, на замену выходили Логофет и Киселев.

Я назвал их не для того, чтобы сказать – вот виновники. Нисколько не сомневаюсь, что каждый из них мечтал о победе, старался как мог и тяжко переживал проигрыш. Не удивлюсь, если и по сей день все они не забыли тот матч. Но они играли не так, как хотели, они были потерянные, разобщенные, не было командной идеи, которая объединяла бы, вела, умножала силы. Так и появился, и надолго, в практике сборной футбол ограниченный, приспособительный, опасливый, от сих до сих.

За чемпионатом мира 1970 года последовала лихая година: двенадцать сезонов без выхода на мировую арену и, вполне логично, без европейской арены – в чемпионате континента пропуск с 1972 по 1987 год. Годы застоя. Началось все это с матча с уругвайцами, как потом выяснилось. Неспроста такое гнетущее впечатление он оставил.

Не знаю, как у других, а у меня тогда пошатнулась вера в нашу главную команду. До этого было привычно, не теряя надежд, вести речь о всякого рода несовершенствах, рассчитывая, что нелицеприятность репортерская, глядишь, дает хоть небольшую пользу. После того матча думалось не о конкретных дефектах, не о тактических просчетах. Под сомнение было поставлено другое – чувство собственного достоинства, высота претензий, смелость, самостоятельность, то, что превыше любых частностей и деталей. Настало безвременье, наша сборная потеряла место и лицо.

Тогда в мировом футболе наиболее актуальным вырисовывалось соотношение откровенно оборонительных и атакующих начал. Съезд главных сил в Мексике рассматривался под этим углом. Нашу сборную вместе с уругвайской «записали» в разряд откровенно оборонительных. Туда же относили и итальянскую.

Тут грянул полуфинал Италия – ФРГ. Итальянцам удалось забить гол, после чего их перестало что-либо интересовать, кроме своей штрафной площади. Оцепив этот прямоугольник, они с прилежанием полицейского наряда охраняли запретную зону. Смотреть на это однообразное занятие было тягостно: вместо игры —

туповатое препирательство по приказу «Не пущать!». Футбольная игра испарилась, исчезла: толпа в белом куда-то рвалась, а толпа в голубом преграждала ей дорогу. И право же, если бы не знать, что это матч, возник бы вопрос: что происходит, чего эти люди добиваются, что не поделили? Последний порыв немцев. К нему присоединился защитник Шнеллингер, он по прямой пробежал половину поля, его заметили, откинули мяч, и он, как бежал, в том же направлении изо всей силы ударил. А силен он был необычайно. И мяч угодил в нижний угол. Это показалось мне как нельзя более справедливым, «полицейская акция» итальянцев обернулась пустыми хлопотами. И подумалось: ну все, голубой итальянский шарик лопнул, порок наказан, добродетель торжествует.

Добродетель и восторжествовала, но совершенно неожиданным образом. В дополнительное время итальянцы кинулись играть. Немцы, как видно, готовились  их «дожимать», веря в свое превосходство в атаке. И получилось полчаса ошеломляющего, головокружительного футбола. Сборная ФРГ забила два мяча, а сборная Италии – три. И нельзя было не почувствовать, что в основное время итальянские мастера занимались по принуждению не своим делом, а получив волю, отвели душу. Оборонительный футбол, когда к нему прибегают умеющие атаковать, не что иное, как футбол под запретом, посаженный в клетку. И думалось, теперь и в финале, проверив себя, итальянцы зададут работу бразильцам.

Но в финале итальянцы снова были отправлены в клетку (или сами в нее забрались?), бразильцам была предоставлена возможность вести игру, как им хотелось, без опаски. Свою, по сути дела сольную, партию они исполнили как признанные знаменитости на гастролях, зная, что дают представление на глазах у всемирной аудитории. Коль скоро для футбола обязательны две команды, то, кроме них, на «Ацтеку» выпустили итальянцев как необходимый фон, и пьеса была разыграна. 4:1. Не знаю, чего на этот раз боялись итальянцы, почему жались к своим воротам? При любом исходе их никто бы не упрекнул за проигрыш великолепным бразильцам. А сдача на милость победителей зачернила их призовое серебро, трудно было согласиться, что они – вторые в мире.

Мексиканский чемпионат стал чемпионатом Пеле. В 1958 году на стадионах Швеции 17-летний бразилец – худой, головастый, с глазами навыкате, лягушонок, радующийся чуду своего появления в сборной и на радостях творящий чудеса, – выглядел вундеркиндом, уникумом, на него и смотрели, ожидая, какую штуку выкинет. Та сборная Бразилии была прекрасна и сильна и без него, она предоставляла одаренному мальчишке себя проявить, помогала ему, гордилась им, ею выращенным.

Следующие два чемпионата для Пеле обернулись несчастьем. Оба он не доиграл, безжалостно выбитый из строя теми, кто получил задание «не дать играть этому самому Пеле». Он даже заявил во всеуслышание, что ноги его не будет на чемпионатах.

И вот тридцатилетний Пеле на своем четвертом чемпионате мира. Душа великого игрока воспротивилась поспешному, сгоряча, отказу. Это был и тот Пеле, что в Швеции, форвард, для которого нет ничего невозможного в фокусах с мячом (лучше сказать, с мячиком), но еще и другой Пеле —схватывающий и предвидящий всю игру, уже не форвард, не диспетчер, а предводитель. Он то играл один, сколько нужно, ни мгновением дольше, то заодно с товарищами, и тоже сколько нужно, без задержки, без лишнего. Уже не худой и эксцентричный – его сложение приобрело скульптурную законченность, мускулатура не ограничивала скользкую ловкость, рост и прыжок давали свободу в игре головой, легкий, неслышный бег неуловимо переходил в удар.

Пеле создавал живой образ игрока, все, что он задумывал, хотел, делал, было Игрой, он добыл, извлек из футбола все невидимое, тайное, головоломное и предъявил. У многих звезд, самых именитых, что-то получается лучше, что-то хуже. Пеле был равен самому себе в любом движении. Он был воплощением футбола. И то, что его называли «королем», это, на мой взгляд, близко лежащее, традиционное прозвище. Я не отвергаю его, пусть – «король». Просто Пеле, верный духу игры, был начисто лишен властолюбия, был истинным демократом, зная, что именно эта «форма правления» торжествует на зеленых подмостках.

Любопытно, что в фильме, ему посвященном, Пеле, отвечая на вопрос, какой из команд он отдает предпочтение – сборной 1958 года или 1970-го, назвал первую, несмотря на то, что и он сам, да и мы все понимаем, что за годы, их разделяющие, игра пошла дальше. Почему же он так ответил? Может быть, потому, что первая команда ему отдавала свою силу и он не мог этого не ценить, не испытывать благодарности, тогда как вторая была сильна его силой.

Со всеми этими впечатлениями я и вернулся из Мексики домой. Они не складывались в хорошо подобранный букет, который можно было преподносить письменно или устно. Из «букета» жестко высовывалась неправота нашей команды перед футболом, тот странный зигзаг, который она совершила, да так, что голова пошла кругом.

Журналист в любых условиях должен выполнять свои обязанности. И все же, хочешь того или нет, дает о себе знать уровень, на котором работаешь. Не могу представить себя футбольным обозревателем в Люксембурге, на Мальте или Кипре. Для самоуважения, чтобы знать, что имеешь право судить о матчах мирового значения не отвлеченно, не сбоку, а сопоставляя и сравнивая их с теми, которые идут на своих стадионах, испытываешь необходимость, чтобы футбол, который ты представляешь, был представительным.

Не по душе мне, когда в прессе малейшая неудача своих команд сопровождается жалостливыми «к сожалению» и «увы». Это слезинки для приличия, чтобы показать преданность. Они не выручают, пустое дело «ахи» и «охи», всплеск растерянных, слабых рук. Неудача для нас звонок к началу работы.

Осенью 1986 года киевское «Динамо» в розыгрыше Кубка чемпионов переиграло «Селтик» из Шотландии, а год спустя в том же турнире уступило «Глазго Рейнджерсу», клубу из той же страны и такого же класса. В первом случае все подавалось как должное, а во втором – растерянное «к сожалению». Но за год киевское «Динамо» пошло на снижение, это и должно было стать предметом репортерских исследований и забот.

Как не сочувствовать своим футболистам, знакомым, близким, как за них не болеть! Но для журналистов чистой воды любительство поддаться сожалениям и отвернуться от смысла происшедшего. Иногда хочется пойти на стадион просто поболеть за какую– нибудь команду, как в юные годы. И не получается. Видишь, что противник играет лучше, и его победу, которая, казалось бы, должна тебя огорчить, воспринимаешь как логичную, и, хотя тебе не нужно писать о матче, в голове выстраивается рецензия, ничего общего не имеющая с симпатиями, которые ощущал, едучи на стадион.

Все это я отчетливо пережил на двух следующих чемпионатах: в 1974 году в ФРГ и в 1978-м в Аргентине. Там нашей сборной не было, и мы, журналисты из Советского Союза, смахивали на туристов. Необязательность давала о себе знать на каждом шагу.

В Англии, где наша сборная вышла в полуфинал и потом играла в матче за третье место, советским журналистам отвели на «Уэмбли» лучшие места – в первом ряду ложи прессы, за шикарными широкими пюпитрами, с великолепным обзором. Так полагалось, и мы, как аристократы, пользовались всеми своими преимуществами. В ФРГ и Аргентине билеты мы получали не скажу что неудобные – на чемпионатах представителей прессы принимают как дорогих гостей,– но все же не в центре, а левее или правее. Попросить место получше не осмелишься: по какому праву?

В Аргентине со мной произошло то, что никогда не случалось. Я передал в Москву номер телефона пресс– центра и час, когда меня вызвать. Ни в тот день, ни на следующий редакция меня не вызвала, и я два дня промаялся с исписанными листочками. Ко мне то и дело подходили здороваться иностранные коллеги, знакомые по прошлым чемпионатам, и, как принято для начала разговора, протягивали сигаретные пачки. Я отказывался, пять лет как бросил курить. О своем злоключении помалкивал, не хотелось, чтобы жалели, делал вид, что посиживаю вроде бы от нечего делать, кого-то жду. В конце второго дня напрасных ожиданий из очередной протянутой пачки сигаретку я вытащил дрогнувшей рукой. А потом, чтобы не побираться, пошел и купил пачку. Нам не жизнь без связи, как разведчикам. В конце концов разговор с редакцией состоялся, все наладилось. Если бы на чемпионате играла наша команда, происшествие признали бы чрезвычайным. А тут ни работники редакции, ни я сам никакого дознания не производили, эко дело, газета смогла обойтись и без корреспонденции из Аргентины: наши там не играют.