Текст книги "Обо всем по порядку. Репортаж о репортаже"

Автор книги: Лев Филатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

И дальше следовал показ: Хомич вставал перед дверью, которая должна была изображать ворота, приседал, выбрасывал в сторону руку.

– Только и надо было сделать шаг влево, а потом отталкиваться...

Я терпеливо смотрел и слушал, зная, что редакторское внушение бесполезно, опять Алексей Петрович «играл», позабыв про затвор фотокамеры. Так до конца и осталось его любимым занятием подсказывать из-за спины вратарям.

Лев Иванович Яшин говорил мне: «Ну кто нас, вратарей, мог учить? Побьет второй тренер по воротам – и на том спасибо. Друг у друга перехватывали. Я – у Хомича... Он, наверное, еще у кого-нибудь...»

Хомич однажды, в нечаянную минуту крайней откровенности, поведал мне историю, которая его самого смущала и страшила.

– Оставляли меня, пацана, дома с сестренкой, ей, должно быть, год был. А ребята со двора хором орут: «Хома, выходи!» Как выходить, сестру не оставишь? Я ее в одеяло завертывал, и вниз. И укладывал вместо штанги. Она спала, а мы бились. Так я вам скажу, под ту руку, где она лежала, забить мне было невозможно. Вот что мы, дурачье, вытворяли. Если бы я увидел своего сына за таким делом, не знаю, что бы с ним сделал...

Хомич сидел потупившись: и много лет спустя его жуть брала. Молчал и я: что тут скажешь, оба в возрасте дедов. И, чтобы снять неловкость, хоть чуть оправдаться, Хомич повторил:

– Верно говорю, под ту руку я бы мышонка не пропустил, сам бы убился...

Дасаев написал книгу «Команда начинается с вратаря». Из нее можно узнать, что его сначала опекал вратарь астраханского «Волгаря» Юрий Маков, что неизгладимое впечатление на него, мальчишку, произвел Анзор Кавазашвили, приезжавший со «Спартаком» на товарищеский матч в Астрахань, что позже он был многим обязан Александру Прохорову в «Спартаке» и Вячеславу Чанову в сборной.

Какой разговор, вратарь – последняя надежда команды, о нем так прямо и говорят: «выручил» или «не выручил». Он живет общими интересами с командой, может быть в ней влиятельным человеком, капитаном, как был Яшин в свое время, как Дасаев в «Спартаке» и в сборной. Однако в ремесле своем, вратарском, он —один, сам по себе. Вратарей тянет друг к другу, их разговор особенный, и на футбол они смотрят по-своему, и игра у них своя, и переживания иные, чем у остальных мастеров. Сколько мне ни приходилось слушать Анатолия Акимова, Алексея Хомича, Алексея Леонтьева, Льва Яшина, Владимира Маслаченко, Анзора Кавазашвили, о матче – вкратце, общими словами, а о вратарях – хоть час, хоть два, малейшее движение помнят, разберут. И всегда с сочувствием, с готовностью войти в положение, оправдать, ну а уж если «пенка», то с горечью, словно и они виноваты, что посрамлен человек их профессии.

Пожалуй, все-таки есть право говорить о советской вратарской школе. Школа эта не в каких-то специальных учебных группах, не в штате преподавателей и уж конечно не в велеречивом рассусоливании о «неиссякаемом роднике» и «непрерывающейся эстафете». Школа в том, что у нас издавна сложился не отвлеченный, не расплывчатый, а по-рабочему точный образ классного вратаря, и каждый юноша, дерзнувший встать между тремя штангами, знает уровень, достигнув которого, можно заслужить признание. Среди полевых игроков терпят тех, кто «так себе», но вратарь с подобной аттестацией – это невыносимо, беда да и только, одни страдания. И юные вратари вкалывают, помня, что прощения им не будет, ничто не поможет, если не тянуться за Яшиным, не повторять его гордое труженичество.

Обязан признаться, что Ринат Дасаев долго как вратарь внушал мне сомнения. И вряд ли я смог бы внятно объяснить, что мне мешало считать его надежным. Когда сомнения улетучились, я понял их причину. Его тонкая фигура, его тонкое лицо почему-то наводили на мысль о возможности рисовки, опрометчивости, легкомыслия. Наверное, потому так казалось, что все вратари, которых я прежде видел, были сложения более внушительного, с лицами обветренными, резкими, грубоватыми. А тут человек ну прямо-таки нежный. Что если – везун? Верно, ни в «Спартаке», ни в сборной лишних голов не пропускал. Но каков окажется, если вдруг угодит под град ударов?

Своими сомнениями я ни с кем не делился и уж тем более не позволял себе их выразить в журналистской работе. Да и смешно было бы, когда Лев Яшин, не размышляя, твердо как-то мне сказал: «Дасаев? У нас – лучший!», когда Николай Петрович Старостин, начальник «Спартака», столь же твердо отозвался: «Ринат – человек умный, и в коллективе ведет себя умно и играет с умом».

Потом еще один разговор с Яшиным. И такое его рассуждение:

– Труднее теперь стало вратарей оценивать. Матч идет, сидишь смотришь: вратарь без дела, пустяками занимается. Тут хлоп – мяч в сетке. И непонятно, что за вратарь?

Яшин произнес это, как ему свойственно, мягко, с улыбкой, не настаивая, скорее недоумевая.

А для меня его слова были дорогим подтверждением того, над чем думал.

Так отличаются ли нынешние вратари от старых голкиперов?

Да, отличаются. И сильно. Говоря попросту, прежде вратари были в игре, в деле чаще, чем теперь, им чаще били.

Защитники играли против нападающих «один в один», до «чистильщика» додумались позднее, и вероятность прорыва, выхода прямого к воротам была не то что велика, а постоянна. Да и наличие пяти (потом четырех) нападающих, каждый из которых чувствовал себя обязанным оправдать свое наименование, свой номер на спине ударом по голу, –  все это обеспечивало вратарям полную занятость. Если сейчас вратарь в течение матча отобьет два-три сильных уда– pa, он удостаивается печатных похвал. Прежде это дало бы повод отозваться, что он прохлаждался, бездельничал.

Если до сих пор фамилии Трусевича, Идзковского, Акимова, Хомича, Никанорова, Маргания, Леонтьева, Зубрицкого, Иванова, Макарова окружены нимбом почтительности, то это потому, что в каждом матче они совершали подвиги, кидались в ноги, отбивали удары в упор, ныряли в свалку – словом, показывали себя невероятными храбрецами.

В Льве Яшине сошлось решительно все, чтобы вылепить образ всем миром признанного вратаря. Все – это преданность делу, бесстрашие, неуязвимость перед славословием, готовность признать, что сплоховал, неприятие бесчестности в любом виде, уважение к противникам, привычка к тренировочному труду, высокий рост, длинные руки, чуткость тела к ответу на пущенный в его сторону мяч, называемая реакцией, и даже то, наконец, что, будучи рожден для вратарского занятия, дорожил этим и ни на что другое не отвлекался.

И тем не менее, думаю, лепка его образа оттого удалась в полной мере, что он поднялся в то время, когда вратарям, а значит и ему, много били. Он вырос на том, что отразить десяток «мертвых» мячей за матч – не доблесть, а норма. Он никогда не кидался с упреками на своих товарищей-защитников, и, если гол забивали, его длинная фигура выражала смущение и досаду, виноватым он считал себя одного.

Что же изменилось? Сокращение числа форвардов до двух было бы формальной версией, и кроме них есть готовые стрельнуть по воротам: игроки середины поля и даже защитники. Совершенно иной сделалась тактика обороны. У хорошо организованной, мобильной команды, едва противник перехватит мяч, в оборону включаются все десять полевых игроков. Если безучастен один – уже изъян. И перед воротами возникает движущаяся, живая стена. И на глаз видно, как часто удары по воротам принимают на себя защищающиеся, и мяч отлетает далеко в сторону без вмешательства вратарей. Форвард уже не знает, сколько их ему надо обвести, чтобы вырваться и ударить, прошел одного, второго – нет, тут как тут третий. Такая теперь раскидывается по-шахматному продуманная, частая заградительная сеть.

Нынешние вратари, если вдруг в обороне мелькнет просвет, пусть угроза кончилась ничем, горячо отчитывают партнеров за этот просвет. Они – разгадчики, им мало быть заряженными реакцией на удар, в них ценится реакция на игровые метущиеся перемены. Рискну заметить, что по умению угадывать ситуацию и разряжать ее аккуратным, быстреньким, чистеньким выходом на перехват мяча, по умению отдавать распоряжения партнерам-защитникам лучшие из нынешних вратарей превосходят своих предшественников.

Но игра остается игрой, рвутся самые крепкие сети, увлекшихся наступлением ловят на контратаках, форварды наносят по-прежнему «мертвые» удары, хоть и реже, чем во времена Г. Федотова, А. Пономарева и Н. Симоняна. Есть и сейчас среди них звезды, кого издавна называют «грозой вратарей»: О. Блохин, Р. Шенгелия, О. Протасов, О. Беланов, С. Родионов... Работы в прямоугольнике ворот хватает, несмотря на то что многое в этой работе стало выглядеть иначе.

Ринат Дасаев и воплотил в себе, выразил то, как игра вратаря ответила на новые веяния в футболе. Он вратарь современный, эры тотального футбола с его комбинационными перестроениями, с участием большого числа игроков и в наступлении и в обороне, когда любая угроза стала замаскированной и надо ее предвидеть, разгадать, быть готовым к любому обороту событий. И если так представлять его обязанности, то тонкая фигура и тонкое лицо оказываются как нельзя кстати.

Вполне возможно, что кто-то не согласится со мной, я не настаиваю, пусть это будут вольные вариации на вратарскую тему.

Если во вратарях мы видели хозяев прямоугольника ворот, то центральные защитники были хозяевами другого прямоугольника – штрафной площади. Они редко его покидали, разве что с отчаяния, чтобы поднять в атаку команду. Им полагалось сторожить центрфорварда противника—игрока самого опасного. Да и на них держался весь редут, они обязаны были поспевать всюду, где тонко. Говоря современным языком, они совмещали обязанности переднего и заднего центральных защитников, стоппера и «чистильщика». Трудно представить, как они управлялись. Но управлялись, и наградой им была любовь трибун. И капитанами их часто выбирали. И хоть знали мы, что футбол – для храбрых, центральные защитники выглядели воплощением храбрости. Не рассуждали мы тогда, каковы они в отборе мяча, в прыжках на высокие передачи, в выборе позиции, в подстраховке – все это было скрытыми подробностями, секретами ремесла. Мы видели, как они принимают на себя атакующие валы и рассекают их, как добираются до мяча, чего бы это ни стоило, как встают под страшные удары. И там, где они, реял над несдающейся баррикадой клубный флажок!

Все они, люди последнего рубежа, крайних мер, к которым больше, чем к кому-либо, подходил девиз – «Один за всех!», рисовались нам людьми, иссушенными заботой, с впалыми щеками, горящими глазами, подвижниками, которым хоть костром грози, а они не дрогнут.

Михаил Семичастный, динамовец, некогда удачливый правый крайний нападения, сделался знаменитостью, став центром защиты. Худой, костистый, резкий, с профилем тевтонского рыцаря.

Иван Кочетков, армеец, приземистый, расторопный. с задорным смоляным чубчиком, лицо скуластое, глаза красивые, разбойничьи, беспощадные.

Василий Соколов, спартаковец, высокий, тощий, казавшийся отцом, дядькой своим товарищам, начинавший, и хорошо, в тридцатые годы крайним защитником, в послевоенные годы выглядел последним из могикан, тянувшим за собой спартаковское племя, не давая ему сгинуть. Доиграл до 39 лет, а в следующий год после ухода с арены, в 1952-м, в должности тренера сразу стал чемпионом.

Августин Гомес, торпедовец, выросший у нас из спасенной испанской детворы. Имел фигуру крепыша, округлую и мягкую, и играл мягко, чисто, точно. Его круглая, рано начавшая лысеть голова всегда была заметна, хоть и невысок он был, легко прыгал, брал расчетом, умом, сноровкой, был точь-в– точь, как те баски, которые приезжали в тридцать седьмом.

О центрфорвардах тех лет – Бескове, Федотове, Боброве, Пономареве, Пайчадзе, Симоняне, Соловьеве – я писал в книжке «Форварды». Она вышла не так давно, в 1985 году и, возможно, попадалась читателю – любителю футбола.

Сейчас не угадаешь, кто в матче забьет гол.

А тогда, увидев на поле знакомую «девятку», мы проникались уверенностью, что гол будет обязательно. Нет, мы не были простачками, знали цену всем форвардам; в каждой команде было по пять, да в дублирующем составе столько же. Скажем, в чемпионате 1949 года участвовало 18 клубов и форвардов, выходит, сто восемьдесят. И все они состояли на болельщицком учете. Сейчас ориентироваться проще: в высшей лиге состоят в форвардах, включая резервных, хорошо если человек шестьдесят. Втрое меньше. Зато не перечесть игроков середины поля – людей загадочных, которые вдруг пробьются, выскочат и пошлют мяч в сетку. Правда, и невозможно предвидеть, когда это произойдет.

Тогдашние «девятки» забивали регулярно. Игра строилась таким образом, что «девятку» партнеры всегда имели в виду как козырную карту. И подбирались центрфорварды с большим разбором. Их искали, переманивали, считалось, что без хорошего центрфорварда команда мертва. С них не сводили глаз трибуны, и если команда оплошает, забьет меньше, чем противник, первый, кого брали в оборот, был центрфорвард.

В наше время выдвинулся Олег Протасов. Вот он – родня, прямой потомок тех центрфорвардов. Он кружит около штрафной площади: то ли ждет передачи на рывок, то ли сторожит заминку чужого защитника, то ли сам затевает короткую остроугольную комбинацию, то ли прыгает, чтобы достать мяч, летящий вдоль ворот. И бьет без колебаний, жадно, удар полновесный, как и полагается игроку, от которого ждут попадания.

«Тройка», «девятка», «туз», «хребет» команды – так вырисовывалась магическая формула игры сороковых годов. Три эти роли требовали игроков выдающихся, общепризнанных героев. И у нас, ездивших на футбол, постоянно перед глазами были личности, мы переживали за них, восхищались ими, жили в предвкушении встречи. И узнать, что матч пропускают, скажем, Бесков, Кочетков, Акимов, Пономарев, Симонян, Гомес, было сильным разочарованием.

Я пытаюсь передать, каким казался футбол сороковых годов с динамовского «востока». У меня нет ни желания, ни причин выставить его в противовес футболу нынешнему. Тем более мне было бы некорректно этим заняться, что свою, если угодно сознательную, жизнь в футболе, репортером, я начал позже. Для меня старинный футбол – прошлое, цветные картинки, образы, впечатления, которые я берегу в памяти. И, пожалуй, верно будет сказать, что берегу поодаль, отдельно от того футбола, о котором позже стал писать.

Прежде чем обозначить начало репортерства, попробую порассуждать о том, чем был для нас футбол в те годы. Картинки картинками, а ведь что-то задевало и душу.

В годы Великой Отечественной один из нашей компании оказался «белобилетником», по болезни освобожденным от призыва, а остальные были солдатами. Трое с войны не вернулись. Мы от отцов и матерей своих не как лозунг и клятву, без всякой патетики, просто как принятый в семьях образ жизни, заимствовали потребность участвовать во всем, чем жили все вокруг, согласно выражению Маяковского, которым мы безоглядно увлекались, «каплей лились с массами». Бедный житейский быт нас не угнетал, скорее, наоборот, помогал легко переключаться на духовные сферы.

Мы были заядлыми пионерами, не снимали галстука ни в гостях, ни в театре. Восхищались челюскинской эпопеей, полетами Чкалова и Громова, испытывали боль за Леваневского и стратонавтов, сострадали испанским республиканцам, увлекались репортажами Михаила Кольцова.

В институтские годы ставили и играли «Город на заре» Арбузова и «Дачники» Горького; выпускали рукописный журнал, сдавали нормы на значок «Ворошиловский стрелок»; посещали сборища в редакции «Огонька» на Петровском бульваре у Ефима Зозули, где еще не начавшие печататься поэты и прозаики читали свои сочинения, где нас, вечно голодных, угощали шикарными бутербродами. Чтение продолжалось и на бульваре, а если летом, так до рассвета.

 
Горячая песня бродяжит в крови,
Горячими зорями мир перевит.
Кто вышвырнет двери, кто в ветер поверит,
Кто землю тугими шагами измерит,
Кому не сидится под крышей – вперед!
Срываются птицы в большой перелет.
 

Это—голос Бориса Смоленского, двадцатилетним погибшего в ноябре сорок первого. Его голос долго был со мной, только голос. А потом случайно набрел на крохотную книжечку его стихов, изданную крохотным тиражом спустя 35 лет после гибели. Теперь у меня есть и eгo слова. Помню голос Севы Багрицкого, сына Эдуарда Багрицкого, тоже погибшего.

А нас испытывали арестом моего отца и отца Виктора Берковича. И, наверное, потому, что наша жизнь, дневная, та, что на виду, уж слишком противоречила другой жизни, скрытой от глаз, ночной, глухой, непонятной, мы даже в своей надежной компании обсуждений не затевали, все, что мы могли, – это жить как ни в чем не бывало, хотя бы с виду.

Нас, гуманитариев, решавших для себя заново все «вечные вопросы», дня не живших без чтения, ставило в тупик официальное отрицание Достоевского, Есенина, Ахматовой, Гумилева, Цветаевой, Грина, Зощенко, Шостаковича, Мандельштама, Пастернака. В наших домашних библиотеках, начатых отцами, было кое-что из запретного, мы обменивались и диву давались, почему все эти высоты духа, ума и красоты читаем тайком, почему в школьных, а потом и в институтских программах, в газетных статьях о них говорилось такое, чему невозможно поверить.

Что делать, учились, воевали, работали.

В сорок седьмом я был взят в «Комсомольскую правду» литературным сотрудником отдела пропаганды. Мудреный и опасный был отдел. Через него проходили рецензии на тома сочинений Сталина, каждая размером в полосу, короче нельзя было. Мы с Ильей Шатуновским выверяли эти рецензии, которые писали доктора философских и исторических наук. Делалось это в присутствии авторов. Стоило нам усомниться в каком-либо выражении, как обеспокоенный автор, являвшийся обычно с портфелем, набитым книгами, немедленно открывал нужную страницу, и мы убеждались, что выражение не что иное, как «раскавыченная» фраза из первоисточника. Мы с Шатуновским были начинающими, нам и тридцати не было, но очень скоро мы прониклись ироническим сочувствием к докторам наук, для которых каждое собственное слово грозило обернуться опасной отсебятиной.

А у нас руки чесались по репортерской работе – хотелось ездить, быть с людьми. За первый год я не написал ни строчки: считалось, что нахожусь на чрезвычайно ответственном участке. Мы мечтали переменить род занятий, и нам это удалось: Шатуновский начал писать фельетоны, а я был назначен в отдел учащейся молодежи, где облегченно перевел дух. Журналистская жизнь налаживалась.

Но не тут-то было. Кадровичка из ЦК ВЛКСМ, осуществляя проверку, обнаружила в моем «деле» неблагополучие в графе «родители» и забила тревогу. Редакция за меня заступилась, но не помогло: пришлось уйти «по собственному желанию». Благо был одинок, на свой страх и риск сел дома за повесть о зенитчиках. Напечатали в «Знамени» в 1951 году. Чего, кажется, лучше? Да осталась у меня от печатания этой повести оскомина: настолько ее, пусть слабенькую, но правдивую (писал все как есть), перекорежили, что я ее и узнать не мог, одни благостные, безупречные сцены, жизнь не та, что была, а такая, какой должна была быть по принятым тогда представлениям.

Мой друг Николай Тарасов (из нашей болелыцицкой компании), наделенный поэтическим даром, писал стихи еще в школе, за партой, за которой мы с ним сидели. Писал и потом, будучи студентом, военным корреспондентом газеты «Водный транспорт» в блокадном Ленинграде, заведующим отделом и ответственным секретарем «Советского спорта». Писал от случая к случаю, ни на что не надеясь. У него все было благополучно – семья, должности, поездки за границу. А стихи его не печатали. Первая его книга «Белые мосты» была издана в 1969 году, когда ему было пятьдесят. А потом подряд вышли еще несколько сборников, и оказалось, что все ранее признававшееся «не созвучным» имеет право на жизнь. Сколько же времени ушло ни на что, даже невозможно представить, каким он стал бы поэтом, если бы смолоду его талант был поощрен.

Так чем же для нас, проживших свою молодость во времена то поднимавшие, то казнившие, то озарявшие верой, то тяжко гнувшие, был футбол?

Тогда вряд ли кто-то дал бы ответ. Сейчас легче. Собственно, ради этого я и вдаюсь в некоторые подробности, к футбольному повествованию прямо не относящиеся.

Интересов у нас было достаточно и помимо футбола. И тем не менее футбол вторгался. И не как блажь. Увлечение? Привычка с детских лет? Несомненно. Перебивка для отдыха, расслабление после трудов праведных? И это верно.

И все-таки футбол тех лет потому так властно к себе притягивал, что в нем мы видели безобманность, постоянство, прочность. Он был всегда, в каждом дне своем, самим собой и ничем кроме того. Одни проигрывали, другие выигрывали, одни играли прекрасно, другие отвратительно, кому-то фартило, а кому-то убийственно не везло. Но все это свершалось по законам игры – они одни правили балом, им нельзя было не довериться. Надежным видели мы футбол; каждому в нем воздавалось по заслугам, в точную меру умения и одухотворенности. Ничего подспудного, подстроенного, фальшивого – вот оно, прямоугольное поле, поле игры и поле зрения, все видно, ясно, доступно, объяснимо. Тогда ничто не доползало до нас из-за кулис, матч начинался, длился и заканчивался, и что видели, то и было к нашим услугам.

Мы болели за «Спартак» со всем возможным пылом. Но я не помню, чтобы наше боление заслоняло от нас достоинства других команд, – все взвешивалось на точных весах, истиной мы дорожили более всего. В послевоенные годы мы были увлечены поединком ЦДКА и «Динамо», он нас занимал, мы шли дальше в постижении футбола и его людей.

Потому нас всех и резанула переигровка кубкового полуфинала в тридцать девятом, о которой я рассказывал. Мы не были готовы к такому повороту, он противоречил нашему идеальному представлению о независимом острове футбола. Да и «дело Старостиных» смущало. Но что мы могли знать?! Пожимали плечами.

Мне хотелось дать понять, с чем приходят в газету репортеры, с каким рюкзаком. Все мы по происхождению из болельщиков. Что зачерпнули, чего успели набраться, от чего предстояло отказываться, в каком направлении двинуться, когда тебе выдан блокнот, на обложке которого вытиснено название газеты, – вот в чем дело.

Я чрезвычайно обязан «Советскому спорту». В нелегкое время он приютил меня, открыл свои страницы, там я состоял на партийном учете. О зачислении в штат не думал, меня устраивало, что разъезжаю и пишу. Нет, не о футболе. Газета тогда перестраивалась, ей предстояло, кроме жанра деловых, коротких рецензий на спортивные события, в которых она исстари преуспевала, осваивать и другие, публицистические, очерковые.

Появились Виктор Васильев, Владимир Пашинин, Александр Кикнадзе, Станислав Токарев и я среди них, рекомендованный Николаем Тарасовым. Редактор «Советского спорта» Николай Иванович Любомиров мне благоволил, норовил поручить что-нибудь позаковыристее. Наверное, оттого и задержалось мое приобщение к футболу: Любомиров считал, что с этой темой справятся и без меня.

Я писал очерки о физкультурниках Крыма, Одессы, Астрахани, Днепропетровска, о физическом воспитании в яслях фабрики «Гознак», об автомобильных гонках на такыре под Небит-Дагом, статьи к Первомаю и Дню физкультурника, заметки о конькобежцах, лыжниках, легкоатлетах – словом, все, что редакции было угодно. Именовался я внештатным разъездным корреспондентом и судьбой был доволен.

Если бы речь шла о выяснении стажа, скажем для празднования юбилея, можно было бы назвать несколько ранних дат начала работы в футбольной теме. Но не о юбилее речь, и я склонен стаж не растянуть, а сжать.

Смешно было бы считать дебютом 18-строчную заметочку под названием «В напряженной борьбе», напечатанную в «Комсомольской правде» в августе сорок девятого, да еще без подписи. Я выручал товарища из отдела спорта: «Не могу пойти на стадион, а ты все равно идешь, ну так продиктуй, эко дело!» Я и выручил, передав по телефону отчетик о матче «Спартак» – ВВС, состоявший из «железных» фраз: «С первых минут матча спартаковцы прочно захватили середину поля и надолго перевели игру к воротам летчиков». Сколько потом пришлось остерегать себя от фраз, лежащих под рукой! Но тогда я свято верил, что не подведу товарища, только если исполню «как у людей».

Не годится и отчет о матче ЦДСА—София, опубликованный в июне 1952 года в «Советском спорте». Его поручили Николаю Тарасову, а он, поскольку в нашей компании я слыл более осведомленным, чем он, прихватил с собой меня. Тот матч был встречей сборных СССР и Болгарии, наши его замаскировали под странным названием, видимо боясь конфуза. Так что для меня он стал первым отчетом об игре нашей сборной, первым в длинном ряду, тянущемся по сей день. Матч закончился 2:2, и мы добросовестно его изобразили.

Случайным выглядит и отчет «Встреча друзей» о матче «Торпедо» – «Ист-Бенгал клуб» в августе пятьдесят третьего. Матч, надо заметить, был презабавный. В индийской команде защитники были в бутсах, а нападающие играли, по сути дела, босиком: на ногах у них были ремешки, а пальцы торчали наружу. За них было страшновато. И добрый наш стадион «Динамо» откровенно болел за босую команду. И она не сплоховала, сыграла 3:3. Восторг трибун вызвал мяч, забитый издалека сильнейшим ударом одного из босоногих. Под этим отчетом кроме моей стоит подпись Павла Каминского, тогда заведовавшего отделом футбола. Меня привлекали к футболу с опаской, не оставляли одного.

Вероятно, экзамен в совместной работе с заведующим отделом я выдержал, и месяц спустя мне поручили написать заметки к итогам чемпионата. Назывались они не слишком оригинально – «На широкую дорогу». Возможно, приняли во внимание, что я был известен как болельщик «Спартака», а он в том году стал чемпионом.

В этих маловыразительных заметках в заслугу себе могу поставить один абзац:

«Начались прогнозы на будущий год. Особенно громко звучат голоса в пользу московского «Динамо». Это не случайно. Если в прошлом году в игре этой команды лишь с трудом можно было обнаружить черты «Динамо», то в этом первенстве мы порою видели истинно динамовские комбинации».

Написано не бог весть как, но все же, если принять во внимание, что в следующем, 1954 году чемпионом стало «Динамо», начинающему автору нельзя отказать в проницательности. Да и не помню, чтобы в нынешние годы обозреватели (и я в том числе) позволяли себе в день торжества чемпиона предрекать, кто его сменит. Условностями в ту пору еще не обросли.

Любопытна фраза из этих заметок: «Едва ли не самыми захватывающими состязаниями были последние два». Состязания? Да. Ни с того ни с сего подверглись запрету иностранные слова: «форвард», «корнер», «хавбек», «пенальти», «голкипер», «аут», «арбитр» и т. д. Запрещено было и слово «матч», вместо него ввели «состязание». Почему-то при этом забыли отменить название игры – «футбол». Как бы то ни было, с год, наверное, пишущим о футболе приходилось ловить себя на каждом слове во избежание выговора в приказе.

В пятьдесят четвертом о футболе я писал вволю. Не знаю, устраивало ли это газету, но мне было полезно. Я прошелся снизу вверх по грани футбольной пирамиды. Темами очерков были: дворовый футбол, клубные команды мальчиков, всесоюзный юношеский турнир, дублеры. Никаких открытий, если иметь в виду интересы редакции, я не сделал, проблем не нашарил, но повидал немало. Пожалуй, в том году по количеству опубликованных строк (такой показатель существует в редакциях) меня можно было принять за футбольного обозревателя. Да и я бы не возражал, если бы...

...Если бы мне, как и год назад, не доверили итоговых заметок после окончания чемпионата. И вот как они выглядели.

«Позавчера мы собрались на «Динамо». Сильный ветер гнал на восток полотнища спортивных флагов. То и дело принимался идти дождь. Мы сидели в темных осенних пальто, под зонтами, под дождевыми накидками. Менее предусмотрительные укрывали головы газетами. Из тоннеля вышли судьи и заметно быстрее, чем обычно, зашагали к центру поля. От пронизывающего холода и судей, и игроков, и нас, сидящих на скамьях, мог избавить только свисток к началу игры. Начиналась последняя, 156-я встреча на первенство страны».

Начато как будто складно, и пейзаж и настроение.

«Осталось сказать, кто такие мы. Мы – это, разумеется, болельщики».

Вот те на! Итоговые заметки о чемпионате от лица болельщика? Вообще говоря, допустимо, если сопроводить рубрикой «Глазами зрителя». Но ведь стоит подпись журналиста, уже не раз писавшего в газете на футбольные темы. Смешение жанров ничего хорошего не обещает.

 «Спартаковцы за игру рукой одного из железнодорожников получают право на 11-метровый удар. Капитан команды, заслуженный мастер спорта Симонян, тщательно устанавливает мяч на белом кружке. Отошел, разбежался, ударил... Откройте глаза, болельщики «Локомотива»! Гола нет! Симонян послал мяч так– слабо и неуверенно, что вратарь Грачев легко его парировал!»

Ну, еще куда ни шло, хотя можно было обойтись без нагнетания – капитан, заслуженный мастер спорта, три восклицательных знака.

Но дальше?!

«Разве кто-нибудь мешал Симоняну точно ударить с одиннадцати метров? Нет, ему мешало неумение. Скажем точнее, Симонян разучился бить по воротам. Если за прошлый сезон он забил 29 голов, то в нынешнем лишь 8. Должно быть, многие помнят, как беспомощно пробил Симонян по воротам, оказавшись в нескольких шагах перед Яшиным в игре второго круга чемпионата между столичными командами «Динамо» и «Спартак». А ведь это была встреча лидеров, во многом решившая, кому быть чемпионом. О Симоняне следовало поговорить не только потому, что он не забил 11-метровый (что, кстати говоря, считает для себя позором любой футболист дворовой команды). За последние годы у нас как-то перевелись центральные нападающие. Симонян играет «девятку» в составе сборной Союза. Вообще говоря, право на это место у него есть, ибо в недавнем прошлом он был самым результативным нападающим. Казалось бы, видя свою «незаменимость», Симонян должен был проникнуться особой ответственностью и совершенствовать мастерство, а он его за этот сезон, наоборот, растерял...»

Хоть стой, хоть падай. И сказать нечего. Разве что принести извинения Никите Павловичу Симоняну. Лучше поздно, чем никогда. Познакомились мы с ним, если не ошибаюсь, в дни шведского чемпионата мира, четыре года спустя после этих заметок. Ни разу он о них не вспомнил, но, зная его, не сомневаюсь, что, читая, был оскорблен. Да и как было не оскорбиться ему, первоклассному центрфорварду?!

Не могу понять себя – поклонника дарования Симоняна,– прекрасно знавшего, как многим обязан ему и наш футбол, и «Спартак». Злую шутку сыграл со мной глупый, темный болелыцицкий перехлест, который не сумел в себе подавить. Готов предположить, что в тот момент пыжился и гордился тем, какой я лихой рубака. И ведь нашлись, наверное, среди читателей-болельщиков такие, кто потирал руки от удовольствия: «Поделом врезали!».